РЕЙХСТАГ ПОД НОГАМИ. Рассказы по мотивам семейных преданий

СТАЛИН – ГИТЛЕР = ДЕСАНТ НА ЭЛЬБРУС

Личный состав военного училища выставили шеренгой в коридоре, между плакатов с призывами отдать жизнь за Родину и генералом из Генштаба, могучим, откормленным, в орденах и медалях, которого сопровождал капитан Задолбов.
Он и выступил перед солдатами, во множестве своем не обстрелянными и оттого до ужаса храбрыми.
– На вашу долю выпало ответственное и исключительно почетное задание. Это я вам говорю, капитан Задолбов. Вызываются добровольцы.
Замполит начальника училища тут же поспешил с наводящим вопросом:
– Есть добровольцы?
Добровольцы? Строй курсантов молча шагнул вперед.
Приезжий генерал недовольно покосился на замполита, и тот проглотил, не разжевывая, следующий вопрос. А он, если отбросить секретность, гласил: «Кто из вас прыгал с парашютом?». И задать его, естественно полагалось приезжему генералу.
Замполит отлично понимал: ни один из его воспитанников к парашюту и не прикасался. А уж прыгать… Прыгали только через спину друг друга, когда ради «физухи» играли в «чехарду».
– Кто из вас прыгал с парашютом? – приезжий генерал задал главный вопрос сегодняшнего дня. – Шаг вперед – за предел шеренги! И в строй к капитану Задолбову!
Первым шагнул за предел, хоть никогда и не прыгал с парашютом, Моисей Герцензон, сын одесского ювелира Давида и его жены Мани, урожденной Гаммер. Только что он получил известие о том, что погиб его старший брат Леонид – краснофлотец-подводник, и теперь рвался в бой – поквитаться с врагом. Вторым шагнул за предел башковитый башкирец из Уфы Алдар Таштимеров. Он тоже не прыгал с парашютом. Но имя требовало: Алдар – славный. Но фамилия велела: Таштимеров – это «таш» – «камень», а «тимер» – «железо». И Костик Сирый, понятно, не прыгал с парашютом. Но разве мог он припоздниться, если братаны по оружию произвели с двух боков от него волновое движение воздуха, и куда? Навстречу смерти! Нет, туда их одних он не пустит! И Костик, не медля, вышел из строя: погибать, так за компанию. Эта мысль, по невидимой инерции, передалась и остальным курсантам. Весь строй сделал шаг вперед, по определению, на тот свет и к бессмертию.
И тогда приезжий генерал раскрыл смысл задания Генерального штаба: от них, не имеющих представления, что такое стропы, купол, вытяжное кольцо, требовалось высадиться на Эльбрусе, согнать егерей отборной немецкой дивизии «Эдельвейс», установивших там мраморную фигуру Гитлера, и на смену каменному болвану впечатать на вершине гипсовый бюст Сталина.
Каждый из курсантов получил по одному Сталину, засунул его в вещмешок и, вооружившись винтовкой Мосина, рванул на аэродромное поле.
– От винта!
– Есть от винта!
…Костик Сирый летел сверху вниз, не думая о последствиях. Его мотало, как черт знает что в проруби. Наконец он приземлился, уцепившись за скалистый выступ. «Жив? – подумал о себе. – Жив! Жив!»
Когда человек остается в живых, он ищет себе подобных – живых. Костик так и поступил. Поискал и нашел. Сначала он нашел башковитого башкирца из Уфы Алдара Таштимерова.
– А где Сталин? – спросил, видя, что тот без вещмешка.
– Оторвался от спины.
– Как?
– Дернул я за кольцо, меня самого дернуло, парашют раскрылся, Сталин оторвался. И в тьмутаракань – бац!
– Скажем по начальству, что прямо на врагов, как бомба, чтобы их разорвало.
– Скажем… А твоего Сталина поставим на место Гитлера.
Вытащили из рюкзака гипсовый бюст: глядь, а у него голова отдельно, торс отдельно.
– Что такое? Почему секир-башка?
Костик догадался о причине отсечения верхней конечности.
– Приземляясь, я на бок завалился. Вот и… баюшки-баю…
– Делают вождей из всякой дряни, – вздохнул башковитый башкирец.
– Не говори вслух, враг может услышать.
– А что говорить, если враг слышит?
– Будет праздник и на нашей улице! – Костик выдал подсказку напарнику по неприятностям, и будто передал пароль.
Услышал его Моисей Герцензон и вышел на звук родной речи.
– Будем жить, ребята!
– А Сталин?
– Что Сталин?
– Цел-невредим?
– Что с ним случится? Цел!
– Тогда с Богом, – сказал башковитый башкирец, чтобы реабилитировать себя за потерю государственного имущества.
– Пойдем, – согласно кивнул Костик Сирый. И вопросительно взглянул на Моисея: как пойдем? Кругом шпреханье, неподалеку надрывается немецкий ручник МГ.
– Пойдем своим ходом, – ответил Моисей.
И они пошли своим ходом: пулей, штыком, гранатой. И с Богом. И со Сталиным. И не ведая, на кого уповать больше, добрались вплотную до геноссе Гитлера и сбросили его в пропасть. А на освободившийся бугор, как на пьедестал, поставили своего назначенца.
– Кто жив, к нам! – кликнули выживших.
Малая горсточка бойцов собралась вокруг Моисея Герцензона, Костика Сирого и Алдара Таштимерова и громыхнула салютом – в честь живых и мертвых. А наутро они сдавали под расписку о неразглашении лишних Сталиных завхозу военного училища. Взамен получали кубари в петлицы, по штуке, по две на брата, из рук приезжего генерала и предписание для отбытия на фронт, в действующую армию.


КЛЮЧ ОТ ГОРОДА

У подполковника Задолбова возникла идея. Он позвонил по вертушке в штаб армии и… Там его идею поддержали. Более того, выделили под идею транспортный самолет с почтой и стали прогревать моторы, крутя пропеллер. Оставалось одно: вызвать командира роты разведки Костю Сирого и отдать ему приказ на выполнение, что и сделал безотлагательно. Время не ждет, время скользило между пальцев подобно воде. Было оно безнадзорным, самоуправным и непредсказуемым, как и вся операция, задуманная подполковником Задолбовым. Но начальство задумку его одобрило, а приказ он уже подписал. Причем приказ был настолько секретным, что комполка написал его собственноручно, чтобы не разгласить за «Ундервудом» даже адъютанту, бывшему милицейскому сыскарю Умнихину.
– Ясна задача? – спросил подполковник Задолбов, когда Костик Сирый разобрался наконец с его почерком.
– Так точно!
– Не обанкроться с выполнением.
– Бумага все стерпит, – пошутил Костик, чувствуя однако мелкий озноб во всем теле.
– Э-э, нет! Бумагу сжечь теперь, после прочтения! И – руки в ноги, пока не выросли крылышки.
Шел 1945-й год, и говорить о том, что живым выйдешь из войны, еще не полагалось. А полагалось отдать честь, затянуть потуже пояс, чтобы позолоченный ключ от города Остенберга, позаимствованный в местном музее, не вывалился из-за пазухи, выйти во двор, сесть в «Газон» и мчаться короткой дорогой на полевой аэродром, расположенный ближе к окраине на футбольном поле.
Через полчаса Костик Сирый был уже в воздухе и, усевшись в кресло, блаженно растекся в сновидениях. Что солдат видел во сне, это оставим на его совести, и не станем тревожить до самой посадки в Москве. Тем паче, что солдат спит – служба идет.
Сколько прошло службы, пока подали к борту трап, Костик не помнил. Но то, что увидел у поданного по расчищенному снегу трапа, не забудет никогда. Два генерала с красными от мороза ушами, берущие под козырек. Выставились не где-нибудь у Мавзолея, а перед ним, простым гвардии лейтенантом, не отмытым, в пороховой копоти и фронтовых ста граммах с небольшим прицепом. За генералами он увидел правительственную машину ЗиС-101, перекрашенную из черного цвета в маскировочные тона: открытая дверца, кожаное сидение, а на нем, на кресле этом барском – поднос с какими-то деликатесными кушаньями вроде икры и лососины и миниатюрная, с большой палец, водочная бутылочка. «Разовая», – догадался фронтовик, усаживаясь по приглашению сановитых попутчиков между ними, попутно приняв на колени поднос.
– Кушайте!
– Я кушаю.
– Пейте.
– Уже пью.
– Но уложитесь, – генерал посмотрел за обшлагом шинели на часы. – В считанные минуты.
– Я вас не задержу.
– Не нас, не нас, голубчик. Верховного.
Костик поперхнулся. Костик подавился.
Поперхнулся-подавился, но выдюжил, не подвел начальников. И на скоростях, еще до въезда в Кремль, прибрал все до последней икринки и граммульки под градусом. Теперь он гляделся, как и положено по сценарию: не столько усталым от реалий походной жизни, сколько довольным от предвкушения лотерейного счастья. На сердечных струнах играла весна, в душе расцветали почки, а в мозгу шаловливо блуждала мысль: как бы добавить!
Наверное, эта мысль передалась и Иосифу Виссарионовичу, самому известному по произведениям советских писателей телепату и душеведу. В его кабинете на массивном столе, в окружении тарелочек с разрезанным лимончиком, колбаской и коробкой конфет стояла початая бутылка коньяка, словно приглашая к возлияниям. Рядом с ней пузырились два объемных бокала, сбоку от них в кружке света от лампы на мраморной подставке – абажур зеленого стекла – лежала коробка папирос «Герцеговина Флор» и трубка с изогнутым чубуком.
Сталин медленно прохаживался у огромной – во всю стену – карты, внимая штабному генералу, который указкой тыкал в скромную точку, представляющую в натуре, как это ясно сознавал очень даже зрячий Костик Сирый, немецкий город Остенберг, покинутый им совсем недавно.
Костик кинул пятерню к виску и попытался сообщить о своем прибытии, хотя это обозначилось в обозримом пространстве и без его доклада.
– Гвардии лейтенант…
– Ша! – сказал ему сопровождающий генерал. – Вас будут слушать потом.
Мочевой пузырь не подвел, но под фуражкой моментально образовалась влажная проплешина, капельки пота выкатились на лоб и скользнули вниз, едко щекоча брови. Позолоченный ключ, спрятанный под гимнастеркой, давил на сердце, заставляя его биться с перебоями. Хотелось хапнуть бокал коньяка, чтобы придти в себя – очухаться, а там будь что будет, десяти смертям не бывать, а одну пересилим...
По пересохшим губам гостя Сталин без труда – сам пьющий не только воду! – догадался о его сокровенной думке и предложил молодому офицеру не чураться компании, а чувствовать себя как дома.
«К столу он пригласил – это точно! – определил в уме Костик Сирый. – А стульев-то и в помине нет. Выходит, пить надобно стоя. Впрочем, так и положено, – поспешно смекнул, – на приемах у правительства и его руководства». И логически додумав до конца свою, вроде бы правильную мысль, машинально потянулся к посудине, попахивающей клопами, замаринованными в алкогольной жидкости.
Сталин благосклонно наблюдал за манипуляциями Костиковых пальцев, нервно охватывающих горло коньячной бутылки, увенчанное генеральскими звездами.
– Не терпится? – задал наводящий вопрос.
– Душа горит! – признался Костик.
– На генералов? За сорок первый?
Костик уже наливал: себе по приличию, Сталину по приличию. Спонтанно отвечать поостерегся. Сзади замерли на лампасах два дюжих мужика, впереди, у карты, еще один. Сказанет лишнее – морду расквасят на выходе из Кремля. Он и промолчал, желая выпить и закусить без оплошки, ключ передать по назначению и смотаться в боевые порядки роты, чтобы не торчать здесь, у всех на виду, точно непотребный предмет в проруби.
Взяв бокал за тонкую ножку, Костик воззрился почти в упор на Сталина и обнаружил: смотрит на вождя не снизу вверх, как на демонстрации, когда он из народа, а Иосиф Виссарионович на трибуне, а прямо – глаза в глаза. «Да мы одного роста!» – с какой-то суеверной опаской подумал о том, что его обдуривали все годы громадными портретами и скульптурами.
– У меня к вам вопрос, – Сталин придержал руку Костика, готовую к излюбленной пробежке по маршруту, ведущему к открытому рту.
– Слушаю.
– Тяжело было товарища Сталина носить на спине?
Костик смущенно поежился, вспоминая, как десантировался с командой курсантов военного училища на Эльбрус, держа в вещмешке гипсовый бюст Сталина, чтобы установить его на вершине взамен гитлеровского, скинутого в пропасть.
– Я бы еще и Ленина понес! – брякнул, не подыскав верного ответа.
– Ленина легче носить на груди, – Сталин повернулся к генералу, что стоял с указкой у настенной карты. – Товарищ Штеменко, приготовьте орден для товарища Сирого.
Теперь бы и выпить без помех за награду, что нашла героя там, где проще простого потерять себя самого. Но Сталин и на этот раз придержал его руку, самовольно двинувшуюся по излюбленному маршруту.
– Постойте, товарищ. А обмыть?
Костик и не заметил, как орден Ленина бултыхнулся в крутобокий бокал, совершив согласно закону Архимеда перелив коньяка. Но заметил, что сердце тут же отпустило, в животе потеплело, и вообще, вместе с глотком благородного напитка и счастье будто бы заглянуло в замочную скважину его судьбы.
– Будем жить! – сказал он и чокнулся со Сталиным.
– Будем жить! – согласился Сталин и чокнулся с Костиком.
– За Победу! – сказал Костик.
– За Победу! – согласился Сталин. – А когда, как вы думаете, товарищ Сирый, мы возьмем Берлин?
«Опять вопросы, – заерзал Костик в уме. – Прямо экзамен по повышению политподготовки, когда не вопросов боишься, а собственных ответов».
– Я, товарищ Сталин, еще не прикидывал.
– А вот прикиньте.
– Если прикинуть…
Костик посмотрел направо, посмотрел налево, но генералы, вправленные в лампасы, поспешно отвели глаза в сторону. Костик посмотрел на самого знающего человека – на Штеменко, но тот уже повернулся к нему вполоборота и, якобы не видя просящего поддержки взгляда, водил указкой по карте, будто был чрезвычайно заинтригован происходящим на ней. И тогда парень бухнул, что пришло в голову. А что могло придти в голову советскому человеку, когда он уже выпил и надеется вскоре повторить? Разумеется, праздник – день разливной, весь из себя во хмелю и песенном раздолье. А какой праздник по календарному расписанию будет поближе?
«Поближе будет», – покрутил Костик шариками, и не оплошал в расчетах, когда доложил о них вслух.
– Полагаю, Первого мая – праздник.
– И я так думаю, Берлин нужно взять к Первому мая, ко дню солидарности рабочего класса всего мира, – снова – уже в который раз – согласился с ним Сталин. – Поэтому поезжайте назад и объясните товарищу Задолбову, чтобы он положил ключ от города Остенберга, который вы держите под гимнастеркой, на его законное место, где лежал прежде. Где он лежал, в музее?
– В музее, товарищ Сталин! – опешил Костик Сирый от осведомленности вождя.
– Под стеклом?
– Так точно!
– Пусть товарищ Задолбов и положит его назад под стекло, а то мы положим на него… Что, товарищ Штеменко? – обернулся к штабному генералу.
– Наложим взыскание!
– Вот-вот, или он положит, или мы наложим на него. А то у нас с вами, товарищ Сирый, получается форменное безобразие. На букву «ха»… Да, «ха-ха». Как это говорят по-русски? – и пристально посмотрел, оценивая способность к самопожертвованию под смертельным обстрелом из вроде бы невинной игры слов, приправленной несколько грубоватым юморком, что, впрочем, и свойственно выпившим людям, не боящимся никакого наказания.
«Опять вопросы, опять экзамен!» – оборзел Костик. Но не растерялся! И выдал, раз просят, слово на букву «ха», но менее популярное, хотя по эквиваленту того же значения и смысла.
– Вы имеете в виду «хрень», товарищ Сталин?
– А что? «Хрень» – хорошее русское слово! – подметил будущий автор знаменитой, изучаемой в университетах статьи «Марксизм и вопросы языкознания». – Но не я имею в виду «хрень», а товарищ Задолбов. Видите ли, прислал мне ключ от города, который два часа назад, – поднял указательный палец, – немцы у него отвоевали. Какой щедрый человек! Идите – объясните ему, чтобы ключ он положил на место, иначе нам не успеть закончить операцию по взятию Берлина к Первому мая.
– Можно идти?
– Одну минуточку, не торопитесь, дорогой. На посошок восточная мудрость.
– Слушаю.
– Как уберечь каплю воды от высыхания?
– Не могу знать.
– Надо бросить ее в реку.
– Разрешите действовать?
– Действуйте и выполняйте, товарищ Сирый. И пусть мне товарищ Штеменко доложит еще до утра, что ключ вы уже возвратили на его законное место.
– Под стекло?
– Под стекло, и чтобы оно не треснуло, а то вы, хотя и старательные воины, но не очень аккуратные. И до конца еще не понимаете, что культурное достояние дружественного населения Остенберга – этого древнего германского города – надо уважать.
– Есть уважать, товарищ Сталин! Однако разрешите уточнить, когда приступать к уважению? До оккупации или после?
– После взятия, товарищ Сирый. Идите…
И Костик пошел. Потом полетел. Потом побежал в атаку и заново штурмовал музей города Остенберга, чтобы уже не позаимствовать ключ от города, а вернуть его обратно под колпак. И что? Да ничего. Вернул, как и было велено.


ГОСПОДИ, ДАЙ НАМ ВСЕМ 120 ЛЕТ ЖИЗНИ!

Когда воздушный корабль с фронтовой концертной бригадой из города Чкалова (Оренбурга) вынырнул из низких облаков над Кайзергардом, его встретили зенитным огнем те самые фашисты, от которых, по сводке Совинформбюро, город уже освободили. Летательный аппарат, превращаясь в наземное транспортное средство, выпустил шасси и опустился на шоссе, ведущее прямиком в Берлин.
Видя такое дело с аварией в небесах, разведрота Костика Сирого, отступившая было на противоположную сторону улицы, поднялась в атаку, чтобы вернуть утраченные позиции. И вернула! Заодно вернула к жизни и обмертвевших солистов певческого жанра, танцоров и музыкантов. И надо такому случиться, среди вернувшихся к жизни оказалась и Эмма Гаммер, старшая сестра гвардии лейтенанта Марика Гаммера, возглавляющего вместе с Костиком Сирым спасательную операцию.
Эмма была исполнительницей еврейских, русских и украинских песен. Но сейчас, обнимаясь с братом, забыла весь свой репертуар, и не только репертуар, но все известные ей прежде слова на трех языках народов СССР. Единственное слово, которое помнилось ей, было – «жив!», и она безостановочно, плача и смеясь, твердила: «Жив! Жив!»
– Мы тут все живы, пока не пали смертью храбрых, – разъяснил ситуацию Костик Сирый и в шутку добавил: – Выходите за меня замуж. Марик мне уже загодя вас сосватал. Доложим по начальству: «Любовь с первого взгляда!» и распишемся… на Рейхстаге.
Но Эмма не слышала его.
– Жив! Жив! – шептала односложно, вся в слезах, и прижималась к брату, пока к ней не вернулась речь. А затем, с трудом разлепляя губы, промолвила: – Мы на тебя получили похоронку.
– С кем не бывает, – Марик передернул плечами и, сбивая нервозность, прибегнул к присловью Костика: «Десяти смертям не бывать, а одну пересилим!».
– Господи! – сказала Эмма, протирая глаза. – Дай нам всем 120 лет жизни!
– Твоими бы молитвами, Эмма! А то ведь на войне, как на войне…
– Знаешь… а мы ведь за тебя… умершего… имя твое… в Чкалове…
– Да ну?
– Вот тебе и «ну»! У Арона и Ривы мальчик родился... В ночь на 16 апреля…
– Смотри ты, подгадали точно к началу штурма Берлина.
– Тебе виднее… Дали имя за тебя, Марик, а теперь… Теперь – вернусь – наречем…
– Есть еще похоронки?
– Война постаралась… на имена… за умерших... Теперь, думаю, будет он Фима – по мужу Фаниному.
– Сестры Арона? И его?
– Фима Янкелевич умер. От разрыва сердца. Но тут не время говорить об этом.
– Ладно, не говори. Послушай меня, – прерывисто продолжил Марик, внезапно погрузившись в какие-то горячечные воспоминания. – Мы брали местечко Ялтушкино – то, в Винницкой области, где жила бабушка Сойба, мама Арона и Фани, пока была Розенфельд, а не Гаммер. Так там не то, что из ее семейства, вообще никого из евреев не осталось в живых. 20 августа 1942 года фашисты уничтожили всех, от стариков до детей. По словам очевидцев… – и тут он рассказал сестре о том, что впоследствии все прочтут в книге Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». – «Они экономили пули, клали людей в четыре ряда, а потом стреляли, засыпали землей много еще живых. А маленьких детей, перед тем как их бросить в яму, разрывали на куски». Когда думаешь об этом…
– Не надо, Марик, не растравляй себя. Постарайся остаться живым.
– Постараюсь. Во всяком случае, живым в руки смерти не дамся.
– А мы и не позволим, – вмешался Костик Сирый, хлопнув своего заместителя по спине. – Нам еще с вами, Эмма, расписываться на Рейхстаге. А без живых свидетелей никакой ЗАГС наши подписи не подтвердит.
– Ладно вам, – смутилась девушка.
– А вот и не ладно. Мы еще вернемся к единоличным предложениям руки и сердца. А сейчас… – он посмотрел на сгрудившихся вокруг солдат. – Сейчас слово массам, – и вскинул автомат над головой, давая понять: бой закончен, можно и передохнуть.
– Даешь концерт! – закричали солдаты.
И – война свидетель! – артисты поднялись на искореженное крыло самолета, как на подмостки, и дали концерт.


РЕЙХСТАГ ПОД НОГАМИ,
ДО САМОГО КРАЯ ВЕРШИНЫ

Первый миллион снарядов по Рейхстагу был уже выпущен. И со всей очевидностью стало ясно, что не зря немцы в прошлом окрестили этот дворец, построенный в стиле позднего итальянского Ренессанса, «катафалком первого класса».
В прорыв по черной лестнице ушли Игорь Дальневосточник, Сема Штырь и Хабар Ардашев. Слышались выстрелы, взрывы гранат и крики интернационального звучания – на русском, идише, татарском, со знакомым матерным акцентом. Костик машинально подыгрывал своим товарищам по оружию, сочиняя в уме: «До врага дойдем, шагая, и в упор разматерим. Ты не порть нам Первомая: околел твой Третий Рим. Ручки вверх и топай скоро. Указатель – «Колыма». Тебе всадит до упора наша русская зима». Руки его были заняты работой. Мастерили знамя. Из подсобного материала. А какой подсобный материал в бильярдной? Шары? Разве что Марику понадобятся, чтобы, отбиваясь, бросать их под видом лимонок в проем лестниц. Кии? Один пригодится – это точно! – для флагштока. А вот знамя? Из чего сообразить знамя?
– Режь покрывало стола! – подсказал Марик. – Красное! – и от двери, возле которой сдерживал автоматными очередями немцев, перекинул финский нож с наборной рукояткой.
Костик взобрался на бильярдный стол и быстрехонько вспорол материю, взяв за лекало свою фигуру во весь рост. «Знамя должно смотреться, – мстительно бормотал он. – От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей!» Привязал красочную самоделку шнурами к кию, посмотрел на изделие умелых своих рук, хмыкнул: «Серпа бы да молота сюда, а впрочем…»
– Марик!
Марик дал короткую очередь. Оглянулся.
– ?
– Ты в переводе – молот?
– Чего-чего?
– Вот грамотей! Фамилии своей не знает! Гаммер, чертов сын, я тебя спрашиваю русским языком: ты – молот?
– А-а, – Марик бросил в проем лестниц гранату. – Для фашистов я и молот, и наковальня. А для чего тебе это?
– Для порядка. Ты, значит, будешь при нашем знамени – молот, а я сойду за серп – и по яйцам, по яйцам! Кончай там с ними, пойдем дальше.
В проеме лестниц ухнула еще одна граната. И еще одна. На какой-то момент внизу все стихло. И разведчики выбрались на черную лестницу. Сторожко скользнули наверх. Следом за штурмовой группой.
Тусклое освещение, поддержанное генератором. Некоторые кабели, идущие рядами по стенам, иссечены пулями и осколками. Под одним, свисающим к полу, надпись химическим карандашом: «Не трогайте оголенные провода мокрыми руками. Они от этого ржавеют. Сема». Под надписью жирная стрелка, выведенная тем же вездесущим писчим инструментом. Она и завернула Костика с Мариком направо, в развороченный взрывом туалет. Краны перебиты, вода хлещет над умывальником, дверка в кабинку держится на одной петле. На ней надпись: «Хорошо быть кисою. Хорошо собакою. Где хочу – пописаю. Где хочу – покакаю». Жирная стрелка указывала на небо. У ее острия еще приписка: «Сема там уже побывал, проверено – мин нет!»
– Интересно, как это мы туда взберемся? Чай, еще не ангелы, – проворчал Костик.
– Воздуходувник там! – подсказал Марик, распахивая сапогом дверцу. И не ошибся.
Теперь они могли молиться господу Богу за ту везуху, которую он предоставил им, смастерив худенькими и отнюдь не рослыми. В амбразуру бойцы протиснулись без особых хлопот и оказались на крыше.
– Гляди-ка! – ахнул Костик, передавая знамя подбежавшему Семе Штырю.
– Живем! – откликнулся Марик. – Какие рыцари на конях! Вот покатаемся!
– У того, гляди, каменного болвана, что справа, копье сломано, – подметил глазастый командир разведроты.
– Вот мы и вправим ему заместо копья наше знамя! – усмехнулся Сема. – Пусть держит в кулаке что-то надежное.
– Постой, – придержал его Костик. – Давай сюда карандаш. С чем начал войну, с тем и кончу. Я им тут памятную писулю оставлю... в русских стихах.
Послюнявив грифель, Костик склонился над полотнищем и размашисто вывел:

От Кремля до Рейхстага
я прошел – не пропал.
И древко с красным флагом
вставил им, как кинжал.


НАДПИСЬ НА РЕЙХСТАГЕ

Из тысяч надписей на Рейхстаге эта, ставшая достоянием семейного альбома, практически никогда не цитировалась в репортажах о взятии Берлина. Сделана она углем на цоколе одной из колонн, второй или третьей от входа – ни Костик, ни Марик точно упомнить не могли. Но смысл ее помнили дословно. Вот она:

Здесь на Рейхстаге, в день нашей Победы, расписываемся собственноручно и полюбовно при полном взаимном согласии на заключение брака.
Невеста Эмма Гаммер.
Жених Константин Сирый.
Свидетель со стороны невесты Марик Гаммер.
Свидетель со стороны жениха Сема Штырь.
Печать обещал поставить командир полка подполковник Задолбов.
9 мая 1945 года

Эту надпись я видел в детстве. На фотографии. Но не терял надежды, что увижу ее когда-то и воочию. Такой случай, как мне представлялось, выпал через двадцать лет после Победы, в 1965 году, когда нас, солдат 11 ударной армии, подняли по тревоге и кинули из Калининграда в тысячекилометровый марш.
Направление?
Мы полагали – на Берлин.
Но начальству виднее, где проводить маневры…