Подранок. Роман

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1
Уже давно отгорланили петухи и отмычали коровы. Уже воробьиный гам умолк. Еще немного и… солнце в зените. Полдень.
На улице тихо и пусто. И во дворе - никого. Только рыжий пес в репьях в свалявшейся шерсти спит на своем посту, удобно положив голову на передние лапы, да черная курица лениво купается в пыли у плетня. В закуте спросонья хрюкнула свинья. Хрюкнула, и тут же затихла.
Взвизгнули дверные петли. Дробненький мужичок с трехдневной щетиной на испитом лице, пошатываясь, сошел с крыльца. На нем - заношенная исподняя рубаха, серые хлопчатобумажные штаны с пузырями на коленях и старые галоши на босу ногу. Мужичок потянулся, хрустнув суставами, зевнул и зашагал через двор.
- Трезор! - сердито позвал он, поравнявшись с конурой.
Собака подняла голову и заискивающе оскалилась. Хозяин пнул ее ногой. Собака тихонько взвизгнула и поджала хвост.
- Чтоб ты сдох, - пробурчал хозяин. После чего он громко икнул, отошел прочь и открыл скрипучую дверь перекособоченного сортира.
Собака проводила хозяина испуганным взглядом и, звякнув цепью, шмыгнула в будку. Но не спряталась совсем - выставила наружу обиженную морду. Широко раскрыв беззубую пасть, она зевнула, облизнулась и прикрыла один глаз. Второй - начеку.
Ко двору, мягко поскрипывая рессорами, подкатилась бричка.
- Петро! - донеслось из-за плетня. И еще раз, но уже погромче: - Петро, ты дома?! - через минуту опять: нетерпеливо и с раздражением: - Петро, будь ты неладный, да отзовись хоть! Тебя председатель в контору кличет.
Со двора - ни звука в ответ. Через минуту голос за плетнем разразился добротным, разухабистым матом, потом звонко хлястнул кнут, потом злое «но!» с присвистом, и... рессорный скрип понесся по улице.
- Как же, уважаемый, - послышалось из сортира тихое бурчание. - Спешу и падаю.
Застегивая на ходу ширинку, хозяин вышел из сортира, подкрался к плетню, выглянул на улицу - никого... и повернулся к будке. Собака выползла на брюхе и лизнула носок его галоши.
- Правильно, Трезорка. Еще… - довольно усмехнулся хозяин. Собака лизнула вторую галошу. - Хорошо. Молодец. А ну еще...
Собака, виляя хвостом и повизгивая, начала было пятиться назад, но хозяин цыкнул на нее... и язык еще раз слизнул пыль с галоши. Потом еще и еще... Галоши заблестели.
- То-то. Дело говорят: не бей собаку, так и хозяина укусит... Ну ладно, ладно... Будет тебе, - хозяин еще раз, просто так, от нечего делать пнул ее и опять зыркнул через плетень. Довольный усмехнулся чему-то и вошел в сени. Собака ринулась вслед и, натянув цепь, встала на задние лапы.
Через минуту хозяин вышел на крыльцо и бросил кусок хлеба. Трезор на лету поймал его.
* * *
- Не перестревай меня, Сеня. Не надо, - тихо попросила дородная, простоволосая женщина в цветастом, уже вылинявшем платье. - И без того, почитай, вся улица знает, - стыдливо добавила она и, будто уцепившись за соломинку, торопливо обхватила за плечики сына.
Голопузый крепыш в широченных сатиновых трусах энергично ковыряет пальчиком в носу и совершенно не задумывается, о чем разговаривают его мать и этот здоровенный, рыжий и чуть косоглазый дядька с кнутом за голенищем. Ему не до того: скорей бы мамка ушла, и тогда он сможет, наверное, прокатиться на телеге, и даже сам замахнется кнутом, и вожжи возьмет в свои руки, и сам крикнет - ну, поехали! - и сам причмокнет губами. Скорей бы только мамка оставила их.
- Нюра.
- Нет, Сеня. Люди засмеют.
- Да ну-у их. Выходи вечером за огороды. Я буду ждать, - пробормотал Семен, бестолково разглядывая носки своих растоптанных кирзачей. - Видел твоего возле «Чайной». Уже лыка не вяжет.
- Ох, не надо: дознается Петр - со свету сживет. Чтоб его лихоманка взяла.
- Ты только скажи, Нюр... Я его враз...
Семен схватил пригоршней воздух, будто нюркиного обидчика за горло.
- Нет! Что ты! Господь с тобой, - испугалась Нюрка. - Ох, пойду я - люди смотрят.
Она отвернулась и, взяв сына за руку, пошла. Малыш неохотно, как теленок на поводу, загребая босыми ногами дорожную пыль, покатился следом. «Ну вот,- злится он на мамку, - теперь уже не покатаюсь».
Семен долго и жадно смотрит на ее прыгающие ягодицы прищуренным глазом. Мозгляк, думает он о Петре, - и сам не ам, и другому не дам. Проводив Нюрку взглядом, он достал из кармана вылинявшей гимнастерки пачку «Прибоя», закурил и грузно сел на телегу с бидонами. И почто она так?.. Может, обидел тогда чем?.. Так нет же... не помню... Семен пожал плечами, легонько ударил лошадь кнутом, и телега медленно покатилась по улице. Когда ж это было, дай Бог памяти, продолжал думать он о Нюрке. Кажется, на праздник какой-то. Уже и тепло... и трава по колено... И главное - сама ж. Ну ладно, если б снасильничал или уламывал там... Так нет же, сама... Все сама. А теперь глаза воротит. Одна она такая смурная в Мироновке. Все бабы как бабы, особенно вдовы, только намекни им... А эта... Забыла она тот день, что ли?
Помнит Нюрка тот день - не забыла. Такое и захочешь, так не выгонишь из памяти. Не получится. И не надо. И хорошо, что так все случилось. На то Божья воля - ему одному решать, что грешно, а что праведно.
...выскочила за порог и - сломя голову со двора подальше... Только босые пятки засверкали. И не думала, куда, а ноги сами вынесли к Сейму. И - вдоль берега к дальнему плесу, где молодой березнячок, подстелив травяной ковер под ноги, хороводом русалок выходил из воды. Убежала, чтоб не видеть пьяную рожу Петра, не слышать матюков и позорных обвинений в ее бесплодии. «Будто в бочку бездонную, и хоть бы хны», - орал он на нее.
Уже б давно пора... ну когда же, Господи! - сокрушалась Нюрка, но каждый месяц, точно в срок, будто в насмешку - одни и те же недомогания и бабьи хлопоты. Может, и вправду одна я виновата... он все же, какой-никакой, а мужик... И все на месте... И нет-нет, да вспомнит об этом. И окончательно убедившись в своей вине, Нюрка стала безропотно переносить мужнины оскорбления и побои. Раз уж я пустая, то и честь по мне... Все сносила, но в тот раз, после двухдневных побоев, не вытерпела.
...Утро. Только-только развиднелось. Под боком храпит пьяный муж - не до сна. Нюрка осторожно вылезла из-под одеяла, стянула с себя заспанную сорочку. Оглянулась: Петр спросонок заворочался, замычал, зачмокал губами. Скорее... Торопливо, прямо на голое тело - далеко до сундука за новой сорочкой, да и кто узнает, что там на ней, - надела юбку, кофту, косынку на шею, и босиком шмыгнула за порог. Проснется, догонит, опять рукам волю даст... Вихрем - через двор и огород, и, не чуя под собой ног, - куда глаза глядят. Бежала, пока не упала. Еще роса, еще прохладно, а она обнялась с землей, запустила пальцы в густую траву, будто в кудри суженого, того, кто первый увидел ее белое тело, и - в рев. Господи, защити и помилуй, только и думала она, слизывая с губ соленую печаль.
Проснулась то ли от солнца, уже высоко над верхушками березок, и припекает, и бьет в глаза - во сне перевернулась навзничь и не заметила; то ли от щебета малиновки; то ли от того, что кто-то совсем рядом кашлянул. А как не хотелось просыпаться... разомлела, и хорошо так, легко... И сон... Какой-то чудной сон: кто-то стоит в розовой дымке и играет на дудочке. Самого музыканта не видно, будто и нет его, только чуть-чуть борода проглядывается, а вот дудочка даже сейчас перед глазами. Большая такая дудочка, красивая, розовая... все время хотелось ее потрогать руками. И мелодия из нее лилась, вроде как и громкая и в то же время нежная, приятная. Так бы слушала, слушала… и еще смотрела бы на нее... И все время хотелось взять ее в рот, и самой, в любой момент, когда захочется, поиграть. Но уже проснулась. Открыла глаза, подняла голову, убрала с губ прилипнувшую прядь волос, присмотрелась - против солнца плохо видно: в десяти шагах стоит крупный мужик в кепке и в кирзовых сапогах. В одной руке - удочка, в другой - низка окуней. Стоит, смотрит на нее и не то улыбается, не то недоумевает. Нюрка - глаза на себя: подол юбки задран так, что видно, где ляжки сходятся. Молоковоз, Сенька-молоковоз, узнала она нелюдимого битюга. Узнала и села, но юбку так и не одернула - не до нее.
Семен что-то пробурчал и шагнул назад. Нюрка медленно поднялась с земли и... свои глаза - в его глаза. Хоть день, да мой, подумала она и шагнула навстречу. Семен - ни с места. Нюрка расстегнула верхнюю пуговицу на кофте. Потом еще одну. Семен зажмурился: что с ней, не падучая ли? Хотел сделать еще шаг назад… и не смог. Открыл глаза: уже все пуговицы расстегнуты и кофта нараспашку. Уже вот они, прямо в глаза - две большие, тяжелые... так бы и схватил руками. Еще ближе: уже кофта упала на траву. Семен - шаг назад. Нюрка - к нему. Уже ее пальцы развязали шнурок на юбке. Уже ее белые-белые, словно молоком вымытые ноги, перешагнули через цветастый сатин... Уже вот она - вся под солнцем.
С ветки сорвалась малиновка и шуганула в сторону. Семен - еще шаг назад. Нюрка - за ним. И не моргает. И ближе, и ближе. Уже видна крохотная, не больше спичечной головки родинка на правой груди, чуть выше розового соска. У Семена вспотели ладони, ягодицы свело судорогой. Удочка и низка окуней упали в траву. А Нюрка все ближе и ближе меленькими шажками, даже не отрывая белых ног от молодой зеленой травы. Уже капельки пота видны на ее шее и на верхней губе. Уже ее горячее дыхание - в лицо Семену. Уже вот он - запах ее тела. Вкусно пахнет, подумал Семен. И уже ему в ухо: хоть день, да мой. Тоже мне, испугался голой бабы, а еще герой, пристыдил себя Семен и скрестил руки на ее горячей спине. И еще раз: хоть день, да мой, выдохнула Нюрка и жадно принялась целовать его в губы, в небритые щеки, в шею. «Ну, что же ты стоишь, как истукан? Ну!» - Нюрка плотнее прижалась к нему сдобным, истомившимся по мужской силе телом, высмыкнула его рубашку, расстегнула ремень, пуговицы на штанах и повалила в траву... густую, высокую и сочную. Семен рухнул на нее, и... будто ночь упала на землю.

Рядом, возле самого берега громко крякнул селезень. Нюрка вскочила, суетливыми движениями надела юбку, кофту, перекинула через плечо белый в синий горошек батистовый платок и побежала, на ходу застегивая пуговицы. Выкурив папиросу, Семен встал, натянул штаны, надел кепку, подобрал удочку, низку окуней (ничего не забыл) и неторопливо пошагал в село.
Один только раз для них пропела малиновка. Лишь раз, и жизнь, словно расхлябанная телега, злым роком пущенная под гору, с грохотом понесла их. И понесла... и понесла. И Нюрка закрыла глаза на свое благополучие - чего уж теперь: сгорела хата, гори сарай. Судьба. Так нет же, накось выкуси, дороже и желаннее майских соловьев был для нее неумолкаемый звонкий голосок нежданного колокольчика. Подставляя сыну налитую грудь, она с трепетом ожидала того щекочущего и нервного шока, когда с первыми каплями молока вбрызнет в крохотное, сморщенное, совсем еще беззащитное тельце свои волю и силу. И малыш хватал розовенькими десенками твердый и щедрый сосок матери... и Нюрка чувствовала, как с молоком вся она, молодая, красивая и сильная, переливается в сына. А Семен - да что тот Семен... не кует, не мелет - жил себе, как и раньше жил, и ничем не забивал себе голову. Он знал и понимал, что именно толкнуло женщину под него, и не особенно рассчитывал еще разок помять ее крутые бока. Он мирился с этим, как мирятся люди с плохой погодой или своей уродливой внешностью. Бог дал, Бог и взял... и каждый раз, встретившись с Нюркой, только громко сопел и глазами раздевал ее догола. Петра он вовсе не замечал, словно того и не было на белом свете. Нет Петра, и все тут. А если и сталкивался нос к носу, думал о нем, как о черве, проникшем в мякоть сочной, спелой груши. И все... ни тебе привета, ни ответа. Казалось бы, дело за небольшим: уж коли глянулись друг дружке, так и сошлись бы, - ну и что с того, что замужем... сплошь и рядом такое - но не тут-то было... вот же Господи! Будто вода и масло в одной посудине, хоть кипяти, хоть взбалтывай, никак не соединить: а что скажут люди!
Сколько уже?.. Много?.. Да столько же, сколько и лет сыночку Ванечке, Нюрка, будто ее в спину кто гонит, каждый раз на второй день Троицы умывается росой с травы в том самом березнячке. Подождет, когда припечет, послушает малиновку, но - ни сна, ни дудочки. Перевернется на спину, и - только яркое солнце в глаза. Не приходит. А она - каждый год... И опять Нюрка изо дня в день, словно хорошо объезженная лошадь входит в оглобли тяжелого воза, мирится с несладкой участью и влачит свою недолю до следующего раза, надеясь, что хоть теперь - откроет глаза: и вот он, с удочкой и низкой окуней. Даже те самые юбку и кофту надевала. И каждый раз, как тогда, - ничего под низ... и босиком... И опять назад лишь с охапкой травы... Ну, что трава, думала она, разбрасывая ее на полу в комнатах, пытаясь вспомнить запах семенового тела. Значит, не судьба. Любил бы, помнил бы и день и место, догадался бы, что жду его. А может, самой, как тогда?.. если он не мычит, не телится. Ну да, как же, что я - сучка какая, что ли... Пусть другие бегают к нему... Ох, я б им побегала!.. Я б им... Но и на следующий год, чуть только солнце взойдет, она, сбивая росу с травы, несется к молодому березнячку. «Ну, хоть сегодня приди...»
Бабьи пересуды и мужицкие ухмылки уже давно не пробирают Нюрку морозом по коже - пообвыклась: не затыкать же им рот. Хотя иной раз, нет-нет, да и кольнет под ребром. Кольнет - и отпустит, кольнет - и отпустит. «Ну кто ты такой, откуда ты взялся? Горе ты мое. Камень ты у меня на шее».

Хоть с какого края села ни иди, все равно, хочешь, не хочешь, с каждым встретишься - сколько той Мироновки. И свернула бы с дороги, стороной обошла, да куда там!.. ноги сами спешат навстречу, едва вынырнет из-за поворота громыхающая на ухабинах молоковозка. Отзвонил, да и с колокольни, думала она каждый раз, молча проводив глазами Семена. А однажды не выдержала.
- И откуда ты взялся на мою голову, - чуть слышно прошептала Нюрка прямо в лицо Семену и, не чуя под собой ног, побежала.
Не одна пара глаз видела, как неслась по улице, не один язык зачешется. Нюрка знала это. Ну и пусть, думала она, пробегая вдоль изб с любопытными окнами. Пусть, хуже не будет... куда ж еще. Все одно жизни нет. Ишь, вылупились! За собой бы лучше поглядывали. Видела, и не раз, как шастали по ночам к нему. Своего срама так не замечаете, а мне чуть что - хоть удавись? Вскочив в прохладную избу, она стянула с головы батистовую косынку, упала на кровать, застеленную пестрым лоскутовым одеялом, и - в слезы: «На кого ж ты меня кинул, Сереженька, а!.. Ну что мне теперь делать, а, родненький ты мой! - в голос запричитала она, вспомнив своего первого мужа, даже не задумываясь, что Петр может войти и услышать. - Как жил ты буйно, весело, так и ушел. Даже следа не оставил».

На десятый день свадьбы, как раз на выборы, выпив с дружками, Сергей похвастался, что перебежит по льдинам Сейм. Никто не поверил. Тогда он побился об заклад, скинул фуфайку и побежал...
Не каждый престольный и календарный праздник мог сравниться торжеством и весельем с выборами. Гуляли все: и те, кто ходил на избирательный участок в школу, и те, кто еще годами не вышел, - детвора радовалась, что взрослым сегодня не до них. С девяти часов утра счетная комиссия уже принялась за работу - Мироновка отголосовала дружно. Еще чуть свет, отложив домашние хлопоты и даже не позавтракав, народ уже там - на избирательном участке. Каждый боялся оказаться последним, а то как бы ночью не постучали в дверь: уже был такой случай в Мироновке. И отголосовали... и будто гора с плеч. Одетые во все праздничное, мироновцы гуляли напропалую. То тут, то там раздавалось пиликанье простуженных гармошек. На одном краю гармонист старательно перебирал кнопочки «тальянки» и умиленно пел: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...» На другом, остервенело растягивая меха, с тоской и лагерной обреченностью кто-то драл глотку: «А я остаюся с тобою, родная моя сторона. Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».
...Прыгая с льдины на льдину, Сергей легко добрался до середины реки, остановился, весело махнул рукой, мол, вот я, готовьте поллитровку, и, под задорное улюлюкание собутыльников, поскакал дальше. И перебежал-таки, даже ног не промочив. Назад можно было и по мосту, но удаль так и плескала через край - Сергей спрыгнул с берега. Льдина треснула, разошлась, обнажив холодную черную пасть реки, и вновь сомкнулась. Но уже над головой Сергея. Все, кто стоял на берегу, видели, как он тонул, и только кричали да руками размахивали, а помочь...
Так и не похоронили Сергея Никанорова на кладбище - Сейм забрал его. Пока шел лед, и думать было нечего о поисках, а когда вода открылась, баграми обшарили все кусты и излучины, надеялись: утопленник зацепился за какую-нибудь корягу, но не нашли. Приезжал водолаз из Курска - и тоже впустую: река большая, всю не облазишь.
Нюрка осталась жить в доме покойного мужа. Куда ей деваться? Отец еще до войны пропал. Ночью явились двое с черными пистолетами, вывели на улицу… и только дверца машины хлопнула. Где он? Что с ним?.. Ни слуху, ни духу. И соседи косо поглядывают и не хотят здороваться: ну и что ж, что председатель сельсовета... значит, заслужил... а то ишь, умнее всех казаться хотел... вот и получил свое, умник... у нас зря никого не забирают. И мальчишки в школе «бякают» и языки показывают: «У, вражина!» Неделя прошла - ничего не слышно. Только вьюга за окном свирепствует. Вторая прошла, и опять - ни гу-гу. Да что же это за дело в конце-то концов! И снова стук в дверь. Но уже осторожный. Мать вздрогнула, сжалась, с надеждой посмотрела на дочь. Стук повторился. «Может, вернулся?.. Разобрались, что не виноват, и отпустили. Да и в чем он может виноватым быть, если от темна до темна на советскую власть спину гнул?» Мать - к двери. Открыла. Крадучись, поглядывая на окна, вошел новый председатель сельсовета и с опаской - на окна. Мать понимающе кивнула головой, метнулась через горницу и плотнее задернула занавески. Только после этого незваный гость прошел в комнату, сел на табурет, положил на стол пачку денег и, тупо глядя себе под ноги, сказал, чтоб не ждали отца. Совсем не ждали. Долго не стал засиживаться, ушел и папиросу не докурил. Тогда маленькая Нюра впервые услышала колючие и страшные слова - «враг народа» и «расстрел». А на следующее утро, уже собираясь в школу, она еще больше испугалась, когда мать сняла со стены портрет вождя, плюнула в усатое лицо, вынула из рамки, разорвала пополам, потом еще пополам - медленно, без истерики, как хорошо знакомую работу выполнила, - и бросила в печь. Такое ли видеть юной пионерке! Подскочила к матери, оттолкнула, сердцем из горла - «не надо, мамочка!» - и, обжигая маленькие ладошки, стала выхватывать уже занявшиеся огнем клочки плотной мелованной бумаги. Мать, и глазом не моргнув, будто ожидала того, схватила дочь за косы и отшвырнула к двери.
- Цыц... я сказала. Убью.
Нюра заплакала. Обхватив ручонками узел пионерского галстука, она душила в себе рыдания и с откровенной злобой смотрела на мать. И та не выдержала: подбежала к дочери, обняла ее, прижала к себе и принялась целовать детскую, еще несмышленую, но очень правильную головку. Нюра вырвалась из материных рук.
- Мама, ну зачем ты так? - давясь слезами, тихо прошептала пионерка. - Как ты могла? Он же не виноват. Он не виноват, - и до крика, до истерики: - Не виноват! Не виноват! Не виноват, ты слышишь! Это же не он нашего папку, это те двое с пистолетами... Если б он знал, он обязательно приехал бы и наказал тех дядек с пистолетами. Он же далеко... откуда ему знать, что они тут делают. А ты...
- Он все знает, - вздохнула мать и поднялась с пола - горе горем, а кто ж по хозяйству будет пораться. Она вытерла фартуком глаза, подобралась и повторила. - Он там все знает.
На следующий день Нюра вставила в рамку новый портрет: вырвала из старого учебника «Родная речь». Убитая горем женщина смирилась с несгибаемым упрямством дочери, а вечером достала из чулана икону, сдула с нее пыль и повесила в угол, под самым потолком. Сразу, как войдешь в горницу - «Святая Троица» перед глазами. С тех пор Нюра уже сама каждое утро перед школой гладила на горячем стекле керосиновой лампы алый пионерский галстук.
Через месяц в доме у них нечего было есть, хоть зубы на полку. Через полгода мать привела нового мужа, чтоб вдовство не мыкать, да и как по хозяйству без мужицких рук. А через год вышла из дома и не вернулась. Совсем не вернулась. Ушла в чем была, в стиранном-перестиранном платье из темно-синего сатина. Другого не было. Новый муж все до копейки относил бабке-шинкарке, торговавшей буряковым самогоном. Зачем ушла?.. куда?.. Как в воду канула. Соседи поговаривали, что видели ее в разное время и в разных местах, но сама она никого не узнавала. Или не хотела того... А может, уже и не могла узнать. А потом - на долгие годы сплошная зима: холодная, голодная, лютая. И вот оно, солнышко: Сергей-Сереженька. Но ненадолго. И обогреть как следует не успел - только показался, и опять его туча скрыла.
Куда теперь Нюрке?.. Знала б, где упасть, соломку подстелила бы. Свою маленькую усадьбу продала, как только они с Сергеем решили пожениться: нужны были деньги на свадьбу. Продала - как ярмо с шеи скинула. Один отчим, будь он трижды проклят, чего стоил. До последней минуты Нюре казалось: каждый закуток, каждая щель ее холодного жилища наполнены им. А сколько страха натерпелась, когда новый председатель сельсовета, которого поставили вместо отца, силой выселял отчима из ее мазанки!.. А потом... Лучше б он не делал этого, перетерпела бы как-нибудь, смирилась, зато сам председатель, как когда-то отец, не исчез бы из села, и его жена не грозилась бы спалить ее ночью, как дочку врага народа, думая, что именно из-за нее арестовали ее мужа. Дальше - больше, все хуже и хуже: всего боялась. Худенькая четырнадцатилетняя Нюра долго еще просыпалась по ночам от малейшего шороха за окном. Чуть звук какой - и сна как не бывало. Кто там?.. Мама?.. Ну, слава тебе Господи, пришла, наконец... долго же ты пропадала. Нет?.. не мама?.. тогда кто же?.. Те двое с пистолетами, как тогда, но теперь уже за ней пришли?.. или это крадется пьяный отчим, чтоб задушить ее или выгнать на улицу, хочет сам поселиться под ее крышей и спать на ее теплой лежанке?.. И даже после смерти отчима ей казалось: конца и края не будет этому страху. Одна, совсем одна, никому не нужная. Ну, где же он?! Нюра наугад открывала толстую книжку и по одной фразе могла на память пересказать весь роман, почти слово в слово. Эту книгу привез отец из Москвы. Нюра еще не понимала, что такое съезд победителей и зачем он нужен - не до того: холодное и голодное тянулось время, но очень гордилась за отца - он один из всей деревни ездил туда. Провожали его шумно. Много народу собралось в доме - накурено, хоть топор вешай, и на столе все как в праздник: холодец, соления, котлеты и бутылка водки. Отец что-то обещал друзьям, а те его о чем-то предупреждали, от чего-то отговаривали. Вернулся злой и хмурый, как зима на дворе. Но про подарок дочке не забыл. И что за книга!.. Не надо ни конфет, ни пряников. Нюра даже на имя свое не всегда откликалась: грезила, что она - Констанс Бонасье и что рядом с ней на взмыленном скакуне и со шпагой наголо ее д'Артаньян. Но стоило закрыть книгу, и - вот оно, все, что за окном и в доме: пустые закрома, холодная печь и косые взгляды соседей. А потом - война, будь она трижды проклята. И если б не товарищ Сталин, дай Бог ему здоровья, жить бы нам, страшно и подумать, у Гитлера в кабале... не приведи Господь. Как только и выжили, не переставала Нюрка благодарить Бога. И только когда из соседнего района приехали молодые здоровые парни, чтобы помочь колхозу в уборке хлеба, она перестала пугаться темных углов своего жилища. Стыдно признаться, но и мать свою ждать перестала. Каждый день только и думала о ней, а тут... словно кто порчу напустил, взяла да и забыла. Напрочь. И ей уже казалось: вот он, в широченной шляпе с пером и в ботфортах... уже слышен цокот копыт. Тогда она впервые по-настоящему была счастлива. Еще не знала, откуда оно, ее счастье придет, но уже с первыми петухами, как только оторвала голову от подушки, почувствовала: сердце часто-часто застучало, а ноги, будто и не она им хозяйка, сами порываются бежать к правлению колхоза. И совсем не потому, что боялась попасть на Соловки за опоздание на работу... нет, тут что-то другое... В то утро Нюра долго вертелась перед зеркалом - прихорашивалась, будто знала: сейчас откроется дверь, и войдет дерзкий и прекрасный гасконец. И сердце не обмануло: озорной, кудрявый, синеглазый Сережа Никаноров с папиросой в зубах и красным орденом на промасленной гимнастерке штурмом взял порог ее дома. Там и заночевал. А наутро, когда проснулись в одной кровати и улыбнулись друг другу, Нюрка даже удивилась себе: почему он так долго не появлялся. И шепнула на ухо:
- И где ты раньше был? Я так ждала тебя, так ждала... уже много-много лет, ей-богу, а ты где-то там шлялся.
- Ну да, ждала она... так я и поверил, - Сергей подмигнул подбитым глазом. - Вон у меня все плечо покусано и спина щемит. Царапаться-то зачем было.
- Так то ж не я, глупенький, - Нюра улыбнулась. Лукаво и нежно. - То страсть моя тебя измордовала.
- А губа? - Сергей дотронулся до своей распухшей губы. - Ох, и кулак же у тебя... кувалда. Ну как мне теперь с такой губой на улице показаться, а? Срам, да и только. Засмеют ведь мужики. Скажут, в поворот не вписался или по габаритам не прошел.
- И глаз, кажись, немножко заплыл, - хихикнула Нюра.
- Ну вот, еще и глаз, - укоризненно протянул Сергей, - поглаживая под одеялом нюрины живот и бедра. - Может, больным притвориться, а? Бугор покроет. Гришка - мужик что надо. А мы еще поспим, ага? Можешь и второе плечо мне покусать. Я не против.
- А не забоишься? - Нюра весело оскалила свои ровные белые зубки.
- Не забоюсь, - засмеялся Сергей и накрыл ее одеялом.

В первое же утро после свадьбы, когда она счастливая, в одной сорочке и босая, не чувствуя холода земляного пола, проплыла в чулан, чтобы принести «больному» мужу огуречного рассолу, наткнулась на колючие глаза мужниного брата, - Петр лежал на лавке и, затаившись, подглядывал из-под одеяла. Испугалась. Вздрогнула... даже мороз по коже, но... - что, и тебе нравлюсь! - перескочила через страх, как через кустик крапивы. Да что там деверь, сам черт с рогами не испугал бы ее: за столько лет первая радость. Но неприятный холодок на спине запомнила. А через неделю уже не на шутку стала побаиваться деверя.
- Не обращай внимания, - усмехнулся Сергей, когда она пожаловалась: куда ни повернется, всюду петровы глаза. - Учила басню «Лиса и виноград»? Вот и он так же. Ты, Нюрок, как-нибудь покрути перед ним своим карданом, да так, чтоб из стороны в сторону, чтоб аж дух захватило - вообще зарычит, будто голодный кобель на цепи.
- И девчата ваши не любят меня. Да... я заметила. А одна, такая худущая, как щепка, чахоточная, наверное, так та даже плюнула мне под ноги.
- Ну и пусть себе... Ты ж не сладкий пряник, чтобы нравиться всем. А если кто еще раз плюнет - мне скажи: ноги повыдергиваю, а спички повставляю.
- Все равно будут волком смотреть, потому что ты мне достался, а не им.
- А, ну их всех! Они у нас какие-то тощие, и ухватиться не за что. Видел таких, это когда уже по Европе гнали немца - тьфу!.. И пробовать не хотелось: ни сиськи, ни письки, и жопа с кулак. Не то, что ты... Ух-х!
- Да ну тебя, охальник! - попыталась рассердиться Нюрка, но не успела: Сергей игриво шлепнул ее по ягодице, обнял и крепко прижал к себе.
- Ух, сколько - и все мое. И чего я, дурак, ждал полгода? Надо было еще с осени забрать тебя.
- Отстань. Пусти, вурдалак. Петр может зайти.
- Да что он мне? У нас справка из сельсовета есть.
- А он и на тебя плохо смотрит, да, Сережа. Не так, как на меня...
- Ну, понятно.
- Но все равно недобро. Я заметила.
- Он давно на меня лютует. Ему мамашка до семнадцати лет подстилала клеенку на ночь. Уже парубковать пора, девок щупать, а от него вонь на версту. Наверное, с того и пить начал, шут его знает. Я как-то спер у папашки денег, купил в автолавке пузырек одеколону и отдал ему. Что было!.. Схватил топор в сенях и - за мной. И смех и грех. Пришлось аж на макушку дуба деру давать. А знаешь, Нюрок, этот дуб особенный для меня. Вроде как отец он мне родной. Помню, пришли немцы в Мироновку и в первый же день - в драбодан... Один длинный такой, худущий, как сопля в обмороке, да еще и заблеванный весь, схватил меня за чуб, нагнул к земле и знаками, значит, - ни хрена по-русски, - показывает, чтоб я слизал блевотину с его сапога. А сам, гад ползучий, смеется, аж закатывается. Я вырвался и - наутек. А куда бежать: у него автомат. Пуля хошь кого догонит. Я раз - на дуб… и в самую гущу веток. Он за автомат - и ну пулять. Все патроны истратил - не попал. Метнулся во двор, схватил топор и давай рубить. Помахал, помахал топором и спекся, сломал себе зубы, харя немытая. Я - ни живой, ни мертвый. Все, думаю, хана. Гляжу: эсэсовец сел передохнуть и закимарил. Аж захрапел, сучье отродье. А тут и завечерело. Дождался я темноты, слез осторожненько на землю, а самого лихорадка так и бьет, чуть в штаны себе не напустил: не дай бог проснется, и - огородами, через Сейм - к нашим. Вот так я и попал на войну. На целый год раньше срока.
Нюрка испуганно смотрит на мужа и с ужасом представляет, как немец стрелял по нему.
- Ну, да то ладно, - усмехнулся Сергей, - а вот с Петром хохма вышла. Я тогда от смеху чуть на землю не свалился.
- И не стыдно было охальничать?.. больной ведь.
- Больной-то больной, но уж слишком рано почуял выгоду от своей убогости. Что ни скажут папашка или мамашка - сразу: не могу, упудорюсь ночью. Не помню дня, чтобы воды из колодца принес или дров нарубил. Да он и сейчас в работе не переломится, если там самогонкой не запахнет. Хотя и мастеровитый. Вот же чем Бог не обидел его, так это руками. Не руки - золото. Таких плотников поискать и поискать... не сыщешь. Ладно, шут с ним. Что это мы, в самом деле, все о нем, да о нем, будто заняться больше нечем, - озорно проговорил Сергей и вновь притянул Нюрку к себе. - Ну, и горячая ж ты, хоть пироги на тебе выпекай. Пойдем в светелку.
- А Петр? Чай, день на дворе.
- Мы двери табуреткой подопрем.
- А в окно глянет?
- Пусть подглядывает.
- Пусть, - весело согласилась Нюрка и словно выбежала на большой, залитый солнцем зеленый луг, перестала замечать Петра. И день, и ночь ей были в радость.

«Ну куда я теперь пойду, к кому? Кому я нужна тут, чужая?.. еще дознаются, что дочка врага народа или что мать портрет вождя порвала и спалила... Как только у нее руки поднялись на такое? Ох, мама-мама, ну где ты сейчас... живая ли?.. Хоть бы весточку какую... хоть бы знак какой подала. Весточку... знак... а куда? Да что же я наделала!.. И как только можно свой дом продавать!.. Теперь и самой нигде места нет, везде чужая. Если б еще не пришла сюда, как воровка, куда б ни шло, можно было б попроситься к кому-нибудь месяц-другой переждать, а так... Хоть бы не прогнал до лета, а там завербуюсь, куда глаза глядят, и будь они трижды прокляты, и Мироновка, и Сейм-живоглот... Ага! - всполошилась Нюрка, - а вдруг мать объявится... Ох, дура я, дура, ну зачем было дом продавать?»
Хорошо ли, плохо ли было Нюрке до замужества, но тогда у нее была своя крыша над головой - кому хотела, тому и открывала дверь. А сейчас... Жила, словно батрачка, тихо-мирно, все ждала - Петр выгонит. И не надеялась на чудо: кто она ему? Пытаясь хоть как-то оправдать себя под крышей покойного мужа, Нюрка с утра до вечера не разгибала спину - взвалила на себя и бабьи, и мужицкие работы. До радости ли тут!.. День прошел, и слава Богу. Даже не попыталась оттолкнуть Петра, когда тот под утро залез к ней под одеяло и, сопя и хихикая, начал больно тискать грудь, живот и щипать волоски на лобке. Стерпела. Не обронила словечка и вечером, когда уже на правах полного хозяина положения он в одних кальсонах вошел в ее комнатушку и молча лег рядом. Вот так-то. А через неделю они узаконили сожительство - не хватило у Нюрки духа отказаться. И теперь, куда б ни шла, что бы ни делала, одно на уме: как была Никанорихой, так и осталась, только теперь не с озорным весельчаком Сережей радоваться днями и ночами, а с его братом-пьяницей безрадостно доживать свои дни.

Нюрка вышла из конторы и, наискосок через колхозную усадьбу - домой: пора готовить ужин Петру. Возле конюшни, как раз на пути - колхозники: стоят и о чем-то толкуют. Нет уж, подумала Нюрка, не буду вам глаза мозолить, и свернула с дороги. Но за конюшней остановилась. Прислушалась: о чем они там, уж не мои ли кости опять перемывают... и не обрыдло им...
- Не успела вдовьи слезы вытереть, а уже под другого мужика подлезла. Ничего себе, штучка в Мироновке завелась! То Манюня всем подряд открывала свои створки, теперь эта... Все у нас не слава Богу...
«Кто это?» - не угадала Нюрка глухой голос: еще никого не знает в сережиной деревне. Все они для нее чужие.
- Во-во... все они, бабы, такие... Передок их подводит. Глаз да глаз за ними нужен. А может, и себе попробовать?.. А... Чем черт не шутит. Я бы не против. Она баба ядреная, так бы и укусил пару раз на коровьем реву. А что, надо пособить сердешной, раз не может без мужика. Все равно Петра ей мало будет. Тому дунь в задницу - голова отвалится. Только с виду что мужик, теоретически.
- Вот-вот: теоретически - конь, а фактически - не тянет. А Нюрка только дай да дай...
- Она и дает всем, кому ни попадя...
- Ты, японский бог, на нее не очень-то, - пробурчал Гришка Кудинов. - Посмотри на нее...
Нюрка осторожно, в полглаза выглянула из-за угла. И улыбнулась: спасибо тебе, Гриша... хороший ты... Сережа знал, кого «дружкой» на свадьбу брать... спасибо тебе на добром слове.
- А что на нее смотреть, - вспыхнула жена председателя, худая и длинная, как жердь, баба... Нюрка торопливо спряталась: не приведи господь, заметят. - Вчера встретились, как раз после дождичка... тьфу, срамота!.. мокрое платье облепило ее и спереди, и сзади, грудя насквозь просвечиваются, а ей хоть бы хны. Даже не поздоровалась. Идет себе спокойненько, будто и не она третьего месяца овдовела. Стыдоба-то какая! Э-эх... Бесстыжих глаз и чад неймет.
- Да будет вам, Егоровна. Который день за ней поглядываю: ходит, как в воду опущенная... света белого не видит. Разве до того ей, кто встретился, просто баба или председательская жена.
- Что-то уж больно досужий ты стал, Гришка! - Егоровна прищурила глаза. - Смотри, как бы не пожалел. Во всех газетах только и пишут: религия - опиум для народа, а ты вздумал заступаться за нее.
- Тьфу ты, японский бог!.. Я ей про Фому, а она мне про Ерему. Да при чем тут это?
- Как при чем? - не сдавалась Егоровна. - Мало того, что за три месяца под двумя мужиками успела побывать, так еще и колхоз опозорила на весь район. Это ж надо придумать - у попа расписаться.
- У попа не расписываются, а венчаются, - усмехнулся Гришка.
- Ну, венчаются... какая разница, - согласилась Егоровна, но тут же позеленела от злости и, не в силах справиться с собой, закричала: - Венчаются!.. расписываются!.. Кто ты такой, чтобы учить меня!.. Еще и насмехаешься... Сам дурак. Ну, погоди, ты еще попляшешь у меня.
Григорий махнул рукой и отошел в сторонку. Он знал, за что Егоровна невзлюбила Нюрку с первого дня, как только та появилась в Мироновке. Половину мироновских девок пропустил Сергей через свой сеновал, такой уж он был, а вот Егоровну и близко не подпустил к себе, как та ни напрашивалась. С бутылкой приходила… и на бутылку не позарился. И не только Егоровна, все девки невзлюбили тогда Нюрку, а парни - руками ни-ни: побаивались Сережку Никанорова, за тем не заржавеет и по зубам кому надо съездить... а глазами, ну, тут уж каждый давал себе волю, да так, что аж штаны на мотне пузырились.

Мироновка - прямая и длинная-предлинная улица. По одну ее сторону: избы с палисадниками, огороды, луг с копанями и редкими кустиками ивняка, за лугом - река Сейм, и опять луг, луг, луг... насколько глаз хватает. И по другую сторону улицы: палисадники, избы, огороды и поле. Огромное поле, обхватившее Мироновку с трех сторон и по краям вплотную подступающее к Сейму. И еще проулки. Проулки, будто зубья на огромном гребешке. Проулки без официальных названий. Чей двор крайний, именем того хозяина или другой какой-либо его особенностью и назван проулок. Манюнин проулок - крайняя изба Манюни, неутомимой сплетницы, Кривой проулок - хозяин крайней усадьбы хромой инвалид еще с гражданской войны, Школьный - на краю школа семилетка. И еще есть слепые проулки: окна в домах этих улочек всегда черные, даже в ясную погоду. Когда ни глянешь на них, все черные. И всегда с выбитыми или вынутыми стеклами. Одним словом: слепые окна в слепых домах, в слепых переулках. Это совсем нежилые проулки: усадьбы брошены, в садах и огородах хозяйничает бурьян, во дворах - крапива в человеческий рост, соломенные крыши почернели, прогнили, кирпичные трубы пообсыпались, пообвалились, о побелке и вспоминать не стоит, глина облупилась и стены смотрят на жизнь голыми бревнами, в косую клетку схваченными клинцовкой. А сами хозяева этих «памятников» административно-территориальных реорганизаций по укреплению районов где-то далеко, в электрифицированных райцентрах, а то и дальше, в городах с трамваями и магазинами.
Хиреет Мироновка, на глазах хиреет. А со стороны поля, если стать спиной к Сейму, в лопухах и чертополохе, уже и домов-то как таковых нет. Так, еле-еле угадываются следы - по бревнышку растащили мироновцы осиротевшие жилища себе на дрова. Это уже вехи последствий тотальной индустриализации. О хозяевах этих домов-призраков и вовсе забыли. Церковь и та не устояла под напором социалистической реорганизации - только фундамент и остался. Безо всякого там атеистического просветительства благочестивые мироновцы по кирпичику разобрали Божий храм на строительство своих сараев, хлевов и погребов. Пусть Господь простит им это. Но и разум вселит - в «чайной» с водкой можно забыться от будней тяжких, но не очиститься. Уже давно никто не приезжает на житье в Мироновку. Ныне здравствующие мироновцы не помнят такого на своем веку, наоборот: все из нее, да из нее... бегут, как от какой-то нечисти или проказы. И теперь деревня Мироновка и не деревня вовсе. И даже не хутор. Так, недоразумение, медвежий угол. А если точнее - лишь придаток к соседнему, еще уцелевшему селу, у которого и название другое, и люди другие. Как же... у них и станция под боком… у них и милиция, и промтоварный магазин, и парикмахерская, и даже клуб с кинозалом. А что Мироновка - полторы сотни домов, силосная яма, пожарная каланча без пожарников, хлебный ларек без хлеба, «чайная», где можно выпить без закуски, да еще огромный дуб в огороде у Никаноровых... Вот и вся Мироновка. Даже почтового отделения нет. Всю почту отвозит и привозит Сенька-молоковоз. И начальства у мироновцев всего-ничего: председатель колхоза, да еще партийный секретарь. Секретарь партии даже поначальственнее будет. А если кому понадобится власть повыше или пожаловаться на кого в милицию, тому надо затратить ни много, ни мало полдня. Вот и чешут затылки мироновцы - сбивать обувку по дороге туда и обратно или перетерпеть, смириться, забыть - в оба конца двадцать километров. А если снег по колено, грязь, распутица, жара нещадная... а если дома дел невпроворот - без особой нужды и не ходили. А по мелочам что понадобится - Сенька доставит из сельмага или в автолавке можно купить.
Каждую первую и третью субботу месяца к правлению колхоза подъезжает «полуторка» с железным фургоном, и водитель-продавец выставляет товар, залежавшийся на прилавках районных магазинов. В Мироновке все купят. В Мироновке люди простые, без претензий.

Петр равнодушно выслушал нюркину блажь: у попа обвенчаться.
- Как хочешь, уважаемая. Мне без разницы, - он зевнул и отвернулся к стенке. - Только сама иди к председателю за подводой. Пешком не пойду: десять верст - не ближний свет.
И Нюрка пошла. Повязала платок, напустив козырьком тонкий батист на лоб, собрала в комочек остатки сил и воли и спозаранку, еще по росе, окольными путями-огородами и задворками - к председателю. Не должен отказать-отвернуться, понадеялась она на Шелехова. Упаду в ноги, расскажу все как есть, поймет. Тройку с бубенцами дал, когда с Сережей в сельсовете расписывались, даст и кобылку с повозкой. Он мужик умный, может понять чужое горе. Да и Петр в Мироновке - не обсевок в поле, почитай, первый плотник. Господи, только бы в конторе помене народу колготилось. Вечно там мужики тыняются без дела, да папиросы смалят во всю губу - попривыкали лодыря гонять; да оглашенные огородницы глотку дерут за трудодни - сколько ни начислят, все думают, что охмуряет их счетовод. Скоро и сами себе верить перестанут. Во, собрались! И чего вылупились?.. Интересно?.. Ну, смотрите, слушайте - радуйтесь.
Шелихов не стал вникать, почему она надумала у попа, а не в сельсовете, как все нормальные люди, - значит так надо, решил он. И даже от «спасибо» отмахнулся: ну, что мы, не люди вовсе... Надо тебе?.. бери - едь.
Вечером Петр и Нюрка вернулись домой. Оба глядели в разные стороны. Петр в белой рубахе и новой черной паре, словно удалой молодец, болтал ногами и вольготно покоился на боку рессорного председательского тарантаса. Он правил конем и старательно горланил «Хазбулат удалой» - с попом выпил, да еще заскочил по пути в сельмаг, прихватил чекушку в дорогу. Нюрка, в том же платье, в котором выходила замуж за Сергея (другого не было), поджав под себя ноги, сиротливо устроилась на задку. Сидела понуро: стыдно было встречаться с насмешливыми глазами мироновских молодух. Стыдно было и вспоминать, как за пять целковых и пол-литра самогонки, даже не спросив, согласна ли стать женой Петра, красноносый поп в мятой, затасканной рясе с жирными пятнами решил ее судьбу без свидетелей и паспортов... и сразу.
В церкви Нюрке не понравилось: как-то уж очень неуютно - темно и сыро. Хоть бы петли смазали, думала она, вздрагивая каждый раз, когда во время проповеди раздавался противный металлический визг дверей. А батюшка и вовсе плохим показался: поминутно икал и сильно вздрагивал при этом. Наверное, объелся чем-то или петрова самогонка стала ему поперек горла.
Теперь ни головы не поднять, ни засмеяться во весь рот. Будто помылась в кишащей пиявками и лягушачьей икрой копанке, а потом по бедности напялила заношенную, пропотевшую, давно не стиранную сорочку - вышла замуж называется. Вляпалась: и теперь ни радости ей, ни бодрости ей, ни свежести ей... Только и считается, что выкупалась - тьфу! - даже сама себе противна.
С мужем - нужа, без мужа - и того хуже, а вдовой да сиротой - хоть волком вой, насильно успокаивала себя Нюрка и скоро свыклась с хилым «аппетитом» Петра. «Обойдусь и без этой радости. Хватит. Напробовалась с Сережей, и ладно: не все ж хорошо да хорошо». А по ночам, дождавшись, когда Петр уснет, она, немного поплакав в подушку, тихо вздыхала и отворачивалась к краю, на другой бок: не могла и не хотела дышать сивушным перегаром, который со свистом вырывался из открытого рта храпящего мужа. Свыклась, заставила себя свыкнуться, но... И грабли раз в год стреляют. «Скоро и сама забуду, что баба я», - уже в полудреме самой себе жаловалась Нюрка.
2
Просыпаясь ни свет, ни заря, Ванька продирал грязными кулачонками глаза - Нюрке не хватало ни рук, ни времени выкупать или хотя бы умыть сына - и, перевернувшись на животик, сползал с лежанки. Протопав босыми ножками по земляному полу, он выбегал во двор, за сарай: в малиннике - его персональный нужничок. Сильно прогнувшись вперед, он пускал фонтанчик, стараясь попасть на сонную муху или гусеницу, и глядь… по сторонам - никого?.. Ну, и слава богу. Оросив листву, он натягивал сатиновые трусы, укрывавшие его замурзанное тельце от колен почти до подмышек и, зябко поеживаясь от утренней прохлады, убегал с огорода. Так начинался ванькин день.
...Сделав свое дело, он с опаской оглядывался - не схватить бы подзатыльник от скорой руки Петра, - подходил к собачьей конуре, поиграться с облезлой, трусливой дворнягой, и, не заглядывая в дом, крадучись нырял в погреб, где стояли кринки с холодным вершковым молоком. Нюрка знала его повадку и всегда подкладывала ломоть пшеничного хлеба, щедро намазанный вареньем из черной или мичуринской смородины. 3десь тоже, как и в малиннике, он оборачивался - не стоит ли в дверном проеме Петр?.. Никого... и, став на колени, припадал к кувшину. Напившись от пуза, Ванька выползал из погреба и направлялся к кадушке с водой. Зажмурившись, он совал в бочку голову, фыркал, пускал пузыри и только после этого забегал в дом.
И там Ванька не задерживался: надевал сатиновые шаровары, кепку-восьмиклинку, через кепку - фланелевую рубашку, совал за пазуху хлеб, кусок сала с чесноком, яйцо - все, что попадет под руку, - и выкатывался за порог. За все утро ни слова, ни полслова, будто один в доме. Лишь иногда подходил к матери, хлопотавшей у плиты, дергал ее за подол и, как бы между прочим, сообщал: «Я пошел». «Иди, иди, родненький, - улыбаясь, тихо шептала Нюрка: не дай бог разбудить Петра, и шлепала сына по попке. - Обедать-то хоть явишься?» Подражая Петру, кривоногий бутуз хмурил белые, едва заметные брови-ниточки и отмахивался: «Не твоя забота».

Целыми днями Нюрка пропадала в колхозе на прополке свеклы, на посадке капусты, а когда поспеет что - на уборке. Куда пошлют, там и работает: какая разница - где, все равно трудодни пустые. День в день, от темна до темна: нельзя без работы. Сына не брала с собой: боялась косых взглядов и насмешек огородниц, а когда Ваньки нет рядом, они будто забывали о ее позоре. Ничего, пусть побегает, хватит на помочах водить его, - наконец успокоилась Нюрка, хотя первые дни места себе не находила: как он там один? На речку, кажись, не ходит, там Шурка Кудинов с мальчишками целыми днями озорует. Нет моего с ними, и не надо... и хорошо, что так, а то горя не оберешься. Пусть сам бегает, пусть. Не пропадет. Сколько той Мироновки! Если что - найду: не на лугу, так у кузни или на таборе возле тракторов. Проголодается - домой явится. Уже большой, скоро в школу - сам найдет, что съесть. Скорей бы только уже, Господи. В школе оно лучшей будет ему: подальше от петровых рук. Совсем осатанел уже, почем зря лупцует и лупцует. Вконец замордовал... ни пропасти на него, ни погибели. Вот только как с мальчишками моему? А там их, почитай, со всей Мироновки... все в куче. Не гуляется ему с ними, вот беда - все сам да сам... Дурачку и с самим собой весело, вспомнила она ехидную усмешку Манюни, когда похвасталась, что Ванька уже самостоятельный, никто ему не нужен. И горько вздохнула. Ох, горе мне, горе!.. Даже с соседской девочкой Валей Стародубцевой, и то не водится. Хорошая девочка. А скромница!.. как есть - ангелочек: мухи не тронет. Сидит себе тихонько-смирненько возле двора на солнышке или в тенечке под тыном и веночки из цветков плетет, или калачики собирает, или поймает «божью коровку», посадит на ладошку и поет: божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки... Так нет же, и с ней ни в какую. Может, потому, что девочка?.. Мальчишку бы ему какого, чтоб потоварищевался. Сколько их по улице носится, а для моего - хоть бы один какой.
Запуганный дебошами Петра, Ванька сторонился людей: как бы не получить подзатыльник или пинок под зад. Но пуще всего он боялся детей, своих однолеток. Еще не сознавая что к чему, они жадно ловили каждое слово о Ваньке Никанорове, запоминали и строили в своем воображении какие-то необъяснимые, но обязательно забавные фантазии. Особенно на «бабьи сельсоветы» настраивали ушки-ловушки. И не только прислушивались - подмечали, с какими ухмылками те говорили о Нюрке, о Петре и о рыжем косоглазом великане дядьке Семене. О Семене женщины говорили как-то особенно, даже с каким-то непонятным для ребят блеском в глазах. И это больше всего сбивало их с толку. «Ванька, а, Ванька, ты какого тятьку больше любишь: Петра или Семена? - гурьбой наваливались сорванцы на Ваньку. - Ванька, ты кто: Семенович или Петрович?.. А какой папка тебя больше любит: Сенька или Петька? Или они через день тебя любят?»
Не зная, что ответить, Ванька вырывался из плотного кольца обидчиков и спешил прочь. Детское чутье подсказывало: за насмешками кроется какая-то страшная, обидная и позорная истина, но какая?.. понять не мог.
А однажды: весь в слезах Ванька прибежал к матери и прямо с порога (у Нюрки даже губы затряслись) спросил, кто его отец: худущий, с синим носом злюка Петр или огромный, как белый медведь на картинке, дядька Семен... и если дядька Семен ему тоже отец, то почему не живет с ними, а в отдельной хате.
- Не слушай их, родненький. Дураки они, вот и мелют что попало. Ну их к бесу. И к дядьке Семену не подходи.
- А я и так не подхожу, - размазывая по щекам слезы и сопли, всхлипнул Ванька. - И к ребятам... Они сами пристают ко мне. И дядя Семен сам подходит и дает пряников и конфет. Только они невкусные, мам, к ним табак прилип.
- А ты не бери.
- Да-а... - не согласился Ванька. - Папка же не дает мне пряников и конфетов. Он плохой. Он даже не дает мне с Трезоркой поиграться.
Нюрка погладила сына по соломенной головке и тяжело вздохнула.
- Горюшко ты мое.
- И никакое я не горюшко. Я - Ванька. Иван. А когда ты будешь давать мне конфетов и пряников?
«Купила бы, сыночек, самых что ни на есть дорогих, но... А ну как Петр дознается! Беда. Такой гвалт подымет!.. хоть святых выноси. Да и не шибко-то разгонишься с покупками на пустой трудодень. Вон, за прошлую зиму по семь копеек на «палочку» вышло... и как только концы с концами сводить?» Помимо работы в колхозе, Нюрка нанималась еще и по дворам: кому огород прополет, кому избу побелит... водилась все же копейка в ее руках. Было за что. Но...
- И зачем тебе это надо? - удивилась как-то Марьяна, соседка по двору. - Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. За работой света белого не видишь, а все коту под хвост: все тому шалоброду на пропой отдашь. И впрямь: медведь пляшет - цыган деньги берет.
- Пусть пьет. Упехтается - не так больно дерется.
- Ох, ох, страшнее кошки зверя нет.
- ...да и спит потом подолгу. А то и вовсе домой не заявится. Пусть пьет.
- Э-эх, дура ты дура! Да я бы такого: на одну ногу наступила, за другую дернула... и квакнуть бы не успел. Я б ему показала, как шалыхвостить! Посмотри на себя: гладкая, статная, с лица хоть воду пей. И не шалаболка какая… Шла бы лучше к Семену жить.
- Как же пойду?.. Люди засмеют... и белый свет не мил станет.
- Тю!.. и впрямь дура. На кажин роток не накинешь платок.
- Да и в церкви мы с тем аспидом венчаны.
- Ты что же, в Бога веруешь?!
Нюрка пожала плечами.
- А ты?
- Да на кой он мне.
- Брешешь.
- Вот те крест, - перекрестилась Марьяна. - Ты бы зашла к нему вечером, будто за солью или письмо в район передать, или еще за чем-нибудь, а там, глядишь, и поладили бы.
Нюрка подозрительно покосилась на Марьяну: чего это она вдруг запереживала за них? Ей-то какая радость с того, пойду я к нему или не пойду? И уже хотела было ответить грубостью, но стушевалась, виновато опустила глаза.
- Нет, не стану я, как сучка, бегать по дворам. Из-за него, почитай, все вдовы перегрызлись: на каждую успел, кобелина, слазить. Куда уж мне теперь. Да и Ванечке седьмой годок пошел - соображает уже. Как-то обидела его ни за что, ни про что... уже, почитай, два года тому, а теперь... Может, он и забыл, да я себе места не нахожу.
Слушая их разговор, Ванька не понимал, за что эта злая тетка обзывает мамку дурой и почему с мамкиного лица можно воду пить... и как это? Непонятно и почему мамка не хочет пойти к дядьке Семену. Может, он зовет ее, чтобы передать гостинцев: банку разноцветных леденцов или кулек маслянистой халвы. Хитренькая, надул он губы, тебе хорошо, ты большая, тебе не надо конфет.

Ванька родился здоровенным бутузом - четыре семьсот. Такого в Мироновке не помнят.
- Знай наших, уважаемые! - похвалялся Петр. - Я ежли захочу, еще двоих таких же придумаю.
Мужики слушали и пожимали плечами.
- Вот чертов заморыш! Худущий, будто с креста снятый, а ишь какого богатыря придумал. И как он смог?
- И впрямь, корявое дерево в корень растет.
- Может, Нюрке ветром занесло?
- Так уж и ветром, - не соглашались мироновские бабы: для них главный показатель - свершившийся факт.
- Мал золотник, а дорог, - посмеивались они над своими мужьями. - Плохо запрягал, зато как проехался, а! Вишь, сияет теперь, будто новая копейка. И ветер тут ни при чем.
Пока мироновцы судили да рядили, Петр, еще больше вызывая их недоумение, отчебучивал одно коленце за другим. Вот вам... что, схватили, подавились?.. то-то, уважаемые, еще не то будет... И его словно подменили: перекрыл избу свежим очеретом, поставил новый плетень, а старый - худой и перекособоченный - порубил на растопку, перебрал доски на крыльце - выбросил гнилые. На будущий год сварганю тесовый забор. А потом и новый пятистенок в три окна по улице... Бревнышки так уложу, что зимой будет тепло, а летом прохладно. Знаю, уважаемые, такой секрет. Сто лет простоит. Еще и мы с Нюрой похозяйничаем, и Ванюшке нашему на всю жизнь хватит... и внучатам не придется думать о новой избе. Вот увидите. Год прошел, а новая изба, как обещал Петр, не появилась - духу не хватило. Но лиха беда начало, а там... Едва сошел снег, к их завалюшке подкатила машина с прицепом, доверху нагруженная ровными длинными лесинами, а еще через неделю - подвода с досками.
- На шалевки-то зачем тратился? Никак пол удумал стелить! - удивились мужики, привыкшие топтаться по земляному полу. Летом, начиная с Троицы, женщины покрывали его свежей травой, отчего в комнате стоял приятный луговой запах, а осенью и зимой мазали глиной.
- А вы как думали! - занесся Петр. - Нюра моя и зимой будет ходить босиком по хате. И кобеля нового на рыскалку посажу. Такого «полкана», что и курица чужая через двор не прошмыгнет. А этого кабыздоха со двора сгоню. Все равно никакого толку с него. И заживем мы с Нюрой, как в городе, тепло и чисто.
- Смотри, как бы она потом тебя коленом под зад не наладила.
- Не посмеет. Я и новую избу на одного себя запишу.
- Ушлый ты мужик, Петро, себя не обкромсаешь. Когда-нибудь осточертеют ей твои выбрыки, и поминай как звали. Диву даюсь, чего до сих пор не ушла.
- Поздно, уважаемые, тю-тю. Теперь куда ей с короедом на руках. Теперь по гроб ее место возле меня. Да и зачем ей уходить - живи да радуйся. Вот только отстроиться побыстрей бы.
- На входины хоть позовешь, а?
- Бог подаст, уважаемые. Все вы на дурыку пить и жрать горазды.
- Ну и жмот же ты.
- Помогли бы лучше лес отшкурить.
- Мы что... мы зараз.
- Даже струги прихватим свои.
- Как не помочь, свои ж люди. Может, и нам от тебя что понадобится.
- Петь, заглянул бы вечерком. По стопке фабричной хлобыстнем, покурим, покалякаем, а заодно и поможешь на сарай дверную коробку поставить. Что-то у меня не получается, а тебе, я думаю, раз плюнуть, - попросил его Григорий Кудинов и сунул в рот папиросу.
- Не получается? - усмехнулся Петр. - И не получится. Уметь надо, уважаемый. Думаешь, тяп-ляп и готово? Держи карман шире... Ладно, загляну. А водку сам выпей. Я тебе, уважаемый, без магарыча коробку поставлю. И двери помогу навесить.
- Ну, так я буду ждать, - Григорий достал спички, тряхнул коробком и прикурил.
- Жди, жди, уважаемый. Только в другой раз не смали кабана в сарае. Нечего государство дурить.
- Да не смалил я, ей-богу. Чего ты, в самом-то деле. Сдал я свою шкуру. Все чин-чинарем, у кого хошь спроси. А сарай от окурка занялся. Кто-то шел мимо, кинул окурок в застреху, и готово дело.
Петр хитренько подмигнул.
- От свиньи - да, а с борова? Заныкал? - и погрозил пальцем. - Что-то частенько в Мироновке падают окурки на крыши сараев... Да не трясись ты, как овечий хвост, не заявлю. Это я так, пошутил только. Мне-то что, хоть совсем не сдавай свои шкуры. Да я и не знаю ничего.
- А чего ж болтаешь.
- Ох, ох, с тобой и пошутковать уже нельзя.
- Будто не знаешь, как может обернуться такая шутка. Ну, да ладно... Ты вот что, Петро, надо будет - шумни. Мы рук не пожалеем: поможем сруб поставить.
- Э, нет, уважаемые, без сопливых... Потом пои и корми вас. Ну, разве что матицы поднять-уложить... Приходите. А остальное - сам: по бревнышку… на блочках... Раз! - и готово. И Нюра поможет. Она у меня баба ядреная. Мы с ней такие хоромы выстроим, все вы, - Петр ткнул пальцем в мужиков, - от зависти обделаетесь. За неделю бабы штаны не поотстируют. Хе-хе-хе.
- Смотри, «уважаемый», как бы твои подштаники не пришлось в речке полоскать.
- Ладно, ладно... Некогда мне с вами тары-бары растабаривать. Надо в сельмаг поспеть - корыта цинковые завезли.
- Еще и крышу под железо захотел?!
- А что. За версту будет видна моя хата.
Мужики в изумлении покачали головами.
- Надолго ли?
- Что надолго?
- Прыти хватит.
- А это, уважаемые, не вашего ума дело.
Петр надвинул кепку на лоб, перебросил через плетень последнюю доску, стеганул хворостиной лошадь, гикнул-свистнул и отъехал от кучки мужиков, собравшихся потолковать о том о сем, а если повезет, то и сообразить по стаканчику тайком от жен. Дела делами, а и про душу не следует забывать. В жизни оно всякое бывает, рассуждали они. Вон Нюрка... маялась-маялась со своим, а тот вишь, какие кренделя отчебучивает.
На Нюрку и впрямь любо-дорого смотреть. А чего ей тужить-горевать. Петр не пьет, с утра до вечера в делах, каждую копейку с шабашки - в дом. И Ванька рос, как на дрожжах... И сама она - барыня, да и только. Муженек покуда и воду из колодца не дает ей носить - сам с вечера натаскает целую бочку. Нюрка только выйдет на крылечко, зачерпнет ковшиком водички и опять в сенцы скроется. И если б не одна пустяковина, которую ну никак не утаить от всевидящего соседского ока, завидовать не перезавидовать нюркиному счастью мироновским бабам. Хоть из кожи лезь - не поможет. Ишь, что надумала: чтоб тебе, да слаще нашего!.. дулю тебе с маком!.. и сыта она, и одета, и ухожена... и в будни - праздник. Еще мало ей?.. Гляди ты, как губу-то она раскатала!.. Ну, погоди ж, не все коту масленица... Не слепые - видим... Знаем, где собака зарыта.
- Ой, бабоньки, что-то тут неладно, - первая огласила свою догадку раздосужая вековуха Манюня, председатель «бабьего сельсовета».
- А чего тут ладнять, - охотно подхватила чернявая толстушка Евдокия, соседка Никаноровых. И она усмотрела нюркины вздохи. И даже раньше других: через дорогу живут, их окна день и ночь наблюдают друг за дружкой. - На миру - что на пиру, всего хватает.
На лавочке, возле палисадника манюниной хатки, на солнцепеке, разомлев от жары, сидят и судачат сама Манюня, ее закадычная товарка Евдокия Стародубцева и маленькая, тихая с целомудренным миловидным личиком женщина Лиза Општейн, известная в Мироновке тем, что после отхода немцев из села, в срок, ни у кого не вызывающий сомнений, родила симпатичного ребеночка, девочку Люсю. Манюня и Евдокия без устали точат лясы. И жара им не помеха. Лиза в разговор не встревает: сидит - молчит. Все трое самоотверженно грызут семечки. У каждой на коленях лежит по кругляку подсолнечника. Женщины лихо, даже не приноравливаясь, будто только этим и занимались всю жизнь, забрасывают бубинки в рот и, раскусив, с шумом, подальше от себя, выплевывают скорлупки. Сидят давно: много шелухи возле них, и подсолнухи больше чем наполовину пустые.
- И куда только «уважаемый» глядел? - удивилась Манюня и выплюнула подсолнечную скорлупу.
- Куда ж еще! В бутылку, - хохотнула, колыхнув своим тучным телом Евдокия, и бросила семечку в рот.
- Почаще бы заглядывал Нюрке за пазуху, там есть на что поглядеть, - позавидовала Манюня. - Да будь я мужиком, кажин день топтала бы такую бабу.
- Сдается мне, Господи, прости мою душу грешную, - перекрестилась Евдокия, - он не знает, что у нее под юбкой, а не то что за пазухой.
- Ох, бабоньки, чует мое сердце беду. Мужнин грех за порогом остается, а жена все в дом несет.
- А ить верно, шила в мешке не утаишь.
- Тише, бабы, - зашептала молчаливая Лиза.
Незаметно, будто подкрался, подошел Петр. Женщины за разговором не углядели его появление - как из-под земли вырос: стоит и ухмыляется во весь рот. И держит за руку Ваньку, одетого в чистые сатиновые шаровары и клетчатую фабричную рубашку. Рубашку Петр сам купил в районе, куда ездил за проводом-гуппером. На току, возле кузницы, наладили мощный дизель, а по селу уже начали вкапывать столбы и натягивать провода. Скоро мироновцы попрячут в чулан керосиновые лампы, каганцы и свечи. Петр тоже не хотел отставать от соседей, но в старый дом не собирался проводить электричество, решил: пока и так обойдемся, уже недолго. Зато для нового купил все: и провод, и выключатели, и розетки, и даже люстру трехрожковую. И какую люстру!.. получше, чем в кабинете партийного секретаря колхоза. Вот так-то...
Петр поздоровался с женщинами.
- Здравствуй, здравствуй, «уважаемый», - дружно ответили те.
- Все кудахчете?
- А что нам. Поговорим, поговорим, да и разойдемся.
- Ну-ну, опять чьи-то кости перебираете.
- Да что ты, Петя.
- Пришел бы наличнички мне поправить, - попросила Манюня. - Обещался ить. А я для тебя половинку припасла. Чистая!.. как слеза. Посидели бы, да по чарочке... а то б и еще чего надумали бы...
- Что, уважаемая, соскучилась? Снова засвербило? - Петр хитренько ухмыльнулся. - Мало тебя, кошку драную, хайдокали...
Чем отличается девка от бабы, Манюня узнала еще в тринадцать лет, когда гостила у тетки в соседнем селе, в Коренево. Сочная, ядреная, рано овдовевшая тетка каждый праздник зазывала к себе племянницу: пусть отдохнет от слепой и глухой мамаши. И не уследила тетка за племянницей: Манюня тоже втихаря хватанула стакан самогонки: как же, все пьют и радуются, а я... Ей всегда хотелось все попробовать. Как-то давно, когда еще совсем девчушкой была, Манюня увидела, как петух похлопал крыльями и, слетев с плетня, махнул через дорогу - захотела так же. Залезла на крышу сарая, чтобы дальше пролететь и... больно упала и разбила себе нос. Но от привычки все пропускать через себя не отказалась - такая уж она уродилась, хоть кол у нее на голове теши.
Когда и как она очутилась на печи, Манюня не помнит. Наверное, тетка ее туда спровадила. А когда очнулась-протрезвела и осторожно выглянула из-за ширмы - глядь: гостей - никого, а тетка голая, только крестик на шее болтается, стоит над тазиком и обмывается теплой водой из чайника. Манюня - глаза в кучу: как тут оторваться от теткиных титек!.. Пошарила у себя за пазухой... там ничего, только прыщики чуть обозначились. Вымыв живот и тяжелые груди, тетка присела и куском мыла начала медленно натирать себя между ног. Намылила - встала: черные волоски, будто мочалка, покрылись мыльной пеной. Манюня заметила, что купание тетке в охотку: и глаза под лоб, и язык... будто конфетку, облизывает губы. Манюня дальше глазами по комнате - в светелке видно, лампа вовсю горит: на кровати лежит и курит мужик. И тоже голый.
Что было потом!.. Мужик своими волосатыми руками схватил тетку за титьки, помял немного, посопел, подмял ее под себя и давай дергаться вверх-вниз, вверх-вниз, будто хотел раздавить ее, а та лишь хихикает и постанывает от удовольствия. Наблюдая за их возней, - сверху, с печи хорошо видно, как на ладони, - Манюня вдруг почувствовала, как у нее сначала что-то сжалось внизу живота, а потом по всему телу расползлось приятное тепло. Манюня перевернулась на спину, прикрыла глаза, и ей вдруг захотелось мурлыкнуть. А когда вновь выглянула из-за ширмы: тетка, раскинув руки и ноги, лежит навзничь, а голый мужик стоит возле стола и наливает в стопку мутную самогонку. Манюня так и зашарила своими глазенками по голому телу мужика, а когда тот поднял голову, и глаза их встретились… и будто кто кого переглядит, Манюне уже самой, как только что это делала тетка, хотелось хихикать и стонать от удовольствия. Мужик испугался ее еще детских глаз, суетливо выпил, задул лампу и лег в кровать.
Как Манюня оказалась голая, она не помнит, - такого насмотрелась! Не помнит и как начала ласкать себя: сначала соски на грудках-прыщиках, потом живот, потом рука все ниже и ниже, пока не добралась до реденьких шелковистых волосков на лобке. Изнывая от приятной истомы, Манюня довела себя до того, что сильно надавила пальчиком и... будто что-то проткнула: сначала больно, а потом ничего, и чем глубже детский пальчик, тем приятнее дрожь внизу живота и в ягодицах. Да так приятно, что - раз! - и с печки... и на четвереньках - к теткиной кровати... и осторожно - руку под одеяло, и... вот оно, то, что так хотелось потрогать. И только взяла в ладошку то, что видела мягким и маленьким, как вдруг оно стало большим и твердым, и словно живым - начало вздрагивать.
Тетка во сне что-то пробурчала, зачмокала губами и повернулась к стенке. Манюня от страха отдернула было руку, но... попалась! Мужик скатился с кровати, зажал ей рот ладонью и своими коленями раздвинул ей ноги. Манюня с любопытством - а что дальше будет? - впустила его в себя, и будто шаровая молния лопнула в голове. А когда мужик слез с нее, то ей даже и мало показалось.
С той ночи Манюня будто с цепи сорвалась - понравилось. Попробовав неопытных, еще не обросших пухом кореневских сверстников, она плюнула на них и взялась за парней постарше, а потом и за женатых мужиков. Тетка диву давалась: что это племянница зачастила в гости?.. А умничка!.. и в хате подметет, и в магазин сбегает... А та, выследив кого-нибудь в укромном месте, задирала подол и... аж пыль столбом. Вскоре молва о лоханке-разбойнице густым туманом расползлась по всей округе, и тетка показала племяннице на порог: чтоб ноги твоей тут не было. Ну, и не надо, ничуть не расстроилась Манюня и взялась за мироновских мужиков. А те и рады такой отдушине от повседневных забот и унылого однообразия. Бабы схватились, да поздно - редко какой мужик не побывал в лопухах с маленькой шалуньей. Поодиночке, пряча свой позор, бабы задавали своим мужьям выволочку, но, сообразив, что не только мужики виноваты, сплотились в своем горе и, поймав проказницу в бурьяне на «горячем», враз отбили у нее охоту юбками трепать: скрутили, завязали подол на голове и... ну отводить душу выступками: вот тебе, сука! Били, пока из сил не выбились, но с умом, метили в живот и промеж ног. Вечером опять наведались в заросли бурьяна, испугались - жива ли? - но той уже и след простыл. Под утро, дома, у нее случился выкидыш. А когда отлежалась, зализала ушибы, очухалась и снова появилась на улице, ее словно бабки отшептали: на мироновских мужиков и глаз не поднимала. Ну, а кто чужой появится в селе... Все, будь то командировочный фининспектор, инструктор райкома партии, заезжий милиционер или еще кто другой... бабоньки, это уже не вашего ума дело. А сезонные работники с торфоразработок даже по двое сразу ночевали в ее завалюшке. Благо, что матка ничего не видит и не слышит. А уж мастерица была!.. рассказывали мужики наперебой и взахлеб: и спереди, и сзади, и сверху, и снизу.
И соседские бабы смирились: куда от нее денешься, своя, мироновская... да и наших мужиков оставила в покое. А скоро и жалеть начали: мы тоже хороши, будто озверели, дитя ведь еще совсем, а мы ее чуть до смерти не забили. Теперь и родить, поди, не сможет. Выкидыш...

- Тю!.. вспомнила баба, как девкой была, - ничуть не смутилась Манюня.
- Ну и ненасытный же вы народ, бабы. Чуть рот открыл, зазевался - сразу подол кверху. Пороть да пороть вас надо. Хе-хе-хе... Ну ладно, ладно, это я так, пошутил только. Приду. Я тебе за так наличники сработаю.
- Вот спасибо тебе.
- Жди. Не сегодня - завтра загляну.
- А ко мне зайдешь? - робко обмолвилась Лиза и опустила глаза. - Дверь совсем не притуляется. Щели. Зимой снег в сенцы задувает. Люсенька в прошлом году из простуды не вылазила. Дует в двери.
- Не надо было их перед немецким офицерьем распахивать. Ладно, ладно, чего ты скуксилась... это я так. Приду, - весело пообещал Петр и пошагал дальше.
И на скамеечке опять: шу-шу-шу...
- Чей бы бычок ни прыгал, а телятко наше, - усмехнулась Манюня, проводив взглядом Петра и Ваньку. - Вон и малец с таким же раздвоенным подбородком, как у Семена. Ей-богу, - и Манюня перекрестилась.
- И тоже, как у того: один глаз на Кавказ, а другой на Север - оба на одну колодку.
А Ванька - ему и горя мало, что там про него болтают злые языки - с криком и гиком носился по улице, загребая пыль босыми ногами, и щурился, будто соринка попала ему в глаза. Жил и радовался и счастливый «папаша», как радуется человек хорошей погоде после долгого ненастья: молодая ядреная жена, здоровый розовощекий бутуз, в доме покой и уют, - что еще надо хозяину. Но когда тайна появления «сыночка» на белый свет открылась и ему - косматое шушуканье сделало свое «доброе дело», - благополучие в никаноровом дворе словно корова языком слизала: было - и нет. И уже на следующее лето к их дому одна за другой подъехали две подводы. Сначала забрали цинковые корыта для крыши, потом и обрезные доски на пол. Недолго залежался и лес: к осени бревна погрузили на машину с прицепом и увезли.
Петр пустился во все тяжкие. И Мироновка успокоилась: почудил народ - и будет... каждый сверчок знай свой шесток. Вот только за одно стервецу руки поотбивать бы: как-то под вечер кинулись мироновцы - глядь! - а в огороде его двора уже нет высоченного дуба. Один он такой был на всю Мироновку: вымахал на приволье. Еще издали, когда ни крыш домов, ни пожарной каланчи не видно, верхушка дуба укажет путь к деревне. Теперь нет его. Жалко, да что поделаешь: воля хозяина. Глаза он ему мозолил, что ли? А утихомирившись, мироновцы даже диву дались - как еще простоял до сих пор. Ни у кого не поднялась рука сторговать его, хотя Петр и предлагал не раз, так на тебе! - заявился какой-то пришлый и, даже глазом не моргнув, за четверть самогона прибрал к рукам себе на подвалину. И что тому Петру, недоумевали соседи, у него и без того выпивки хоть залейся: ни в каком дворе не откажут - как же, лучший плотник в селе, в любой момент может понадобиться.

Отлютовал февраль - крутой и вьюжный. И - март: туманный, солнечный... и уже ледоходом запахло. С крыш - капель, по Мироновке - ручьи вовсю. И уже грачи, будто черные комочки теплой грязи, облепили голые ветки деревьев. И парок поднимается с соломенных крыш домов. Оттепель. Но еще не совсем весна: будут и морозы пыжиться, будут и метели загонять людей в воротники и шарфы, так что только глаза наружу. Да куда им!.. Детвора, вот уж кого не обманут метаморфозы природы, радостно встречает грядущее потепление веселыми конопушками на вздернутых носах и впалых щеках.
Ванька, мокрый по уши и радостный - соскучился по теплу, - вбежал в дом. Сегодня, он это точно знает, мамка напечет ему пирогов. Сегодня у него день рождения. Нюрка стоит перед зеркалом и тихонько всхлипывает. Ванька дернул ее за подол.
- Мамка, чего ты... тебя папка побил?
Пьяный в стельку, в подмоченных на мотне штанах Петр валяется в углу на лавке. Под лавкой - широкое мокрое пятно и еще лужа густой блевотины.
- Тише, сынок, товарищ Сталин умер, - Нюрка притянула сына к себе. - Как же мы теперь будем жить без него?!
- Вот этот дядька с усами, да? - Ванька высвободился из материных рук и показал пальчиком на газетный портрет, вставленный в нижний угол рамки зеркала. - Так он же чужой нам, не плачь.
- Цыц, антихрист! - Нюрка больно стукнула его по затылку. - Смотри на улице не ляпни такое, а то... Он не чужой нам, запомни. Он всех врагов народа извел. Он войну победил. Поплачь и ты, сынок. Он роднее всех нам, запомни. Он, как отец нам, как Бог. Поплачь, сынок, - и Нюрка погладила сына по головке.
- Не буду, - Ванька отстранился от матери. - Ну его.
Нюрка схватила сына за шею.
- Ах ты, нехристь!.. Я тебе покажу - ну его. Я тебе... - она нагнула Ваньку и трижды изо всей силы, раз за разом ударила его по маленькой попке. - Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Я тебе дам - ну его! Я тебе... А ну в угол...
Разъяренная женщина метнулась в чулан, схватила сито с гречкой, содрала с перепуганного сына штанишки и взашей толкнула его в угол.
- Постоишь - узнаешь: чужой он нам или нет.
- Мам, - захныкал Ванька. - Я больше не буду.
Гречка больно въелась в мокрые детские коленки.
- Стой. Нет тебе пощады.
- Ну, мам, я на двор сильно хочу - уписяюсь.
- Я тебе покажу - чужой! - не унималась Нюрка. Она прерывисто дышала и беспомощно озиралась по сторонам, пытаясь придумать, как бы еще покарать сына. - Я тебе покажу - на двор! Теперь стой и терпи... уписяется он!.. Ишь, что придумал - ну его!
А с застрех уже радостно звенит капель. Скоро придет настоящая весна. Надо только потерпеть, переждать. Уже совсем скоро. Уже вот-вот.
3
Ванька облизал ложку и нахмурил брови.
- Хреновая у меня жизнь, мамка, - совсем не по-детски сказал он и сполз с табуретки: миска пустая - за столом больше нечего делать.
- Да ты что, сыночек! - перепугалась Нюрка. - Ты где взял это слово? Забудь. Оно поганое. Тебе осенью в школу. Учительница в класс не пустит, если еще раз скажешь такое.
- Ну, и не надо. Я сам не хочу туда, - Ванька выковырнул из носа огромную козюлину и принялся внимательно разглядывать ее. - А моя жизнь все равно хреновая. Все дяди так говорят мне. Они меня больше, чем папка, жалеют. А шуркин папка вчера на тракторе меня покатал. И сегодня обещался. Его трактор сильнее всех дырчит.
- Ну, иди, иди, катайся, - смирилась Нюрка.
Ванька надел кепку и пошел к двери. Нюрка смотрит ему вслед и тяжело вздыхает: уехать бы на край света, где ни одна душа не знает про нас. Да хоть бы ту самую целину поднимать - там люди нужны, - и то лучше будет. А мужичок крепенький выйдет, думает она о сыне, весь в батьку. И семи годков нет, а уже полное ведро от колодца доносит. С остановками, с передышками, а все же... Не то что гришкин сын Шурка. Того и палкой не заставишь - сразу в нюни. Избалованный он... и игрушки у него настоящие, фабричные. А у моего?.. Сам трактора и машинки себе мастерит. Нижняя губа у Нюрки затряслась, из глаз покатились слезы - вспомнила, как Петр разбил у нее на голове игрушечный, из магазина самосвал. Ванька и поиграться не успел с ним.

Заложив руки за спину, ни дать, ни взять мужичок, Ванька деловито прохаживается вдоль пристани. Аж до вечера буду кататься, размышляет он. Может, дядька Гришка даст и за рычаги подержаться. Шурка хвастался: газовал, а один раз даже мотор заглушил... Ну и что? И я сумею. Подумаешь! - продолжает рассуждать он, не обращая внимания на ватагу ребят. Те дразнят щенка: прыгают вокруг него, ползают на четвереньках, улюлюкают и дергают за хвостик. Ванька всех их знает, но не подходит. И не потому, что они могут прогнать, - он с нетерпением поглядывает на пшеничное поле, по которому, поднимая густое облако пыли, медленно ползет трактор. За ним - огромный, как слон на картинке, комбайн.
- Ванька, айда к нам. Поучись у кабыздоха, как надо плавать.
Ванька повернулся к ребятам: Шурка Кудинов подскочил к реке и швырнул щенка, завернутого в мешковину. Тряпка на лету размоталась и упала рядом с берегом. Щенок отлетел дальше.
- Бомбите его! - крикнул Шурка.
В воду полетели земляные комья.
- А может, не надо? Жалко, - кто-то робко заикнулся в защиту щенка, но его урезонили железной логикой.
- Жалко у пчелки под хвостом. Все равно хозяин утопит или председательша стибрит его на котлеты себе... от чахотки.
Вокруг щенка один за другим начали вздыматься безобидные фонтанчики: недолет!.. перелет!.. бомбите его!.. огонь, пли!.. - зазвенели над Сеймом радостные детские голоса. Одна «бомбочка» упала совсем рядом. Маленький живой комочек, беспомощно перебирая лапками, качнулся на волне и... скрылся. Ванька зажмурился: комья полетели в него, - страшно. Открыл глаза: щенок всплыл. И опять земляные снарядики зашлепали по воде.
- Гоните на стремнину, - командовал Шурка. - Там его утянет на дно. Огонь!.. Пли!..
Ваньку никто не толкал в воду. Все произошло вдруг, будто и не с ним, но едва пришел в себя - испугался: берег далеко, а рубашка и штаны прилипли к телу и сковывают движения рук и ног. Ошалев от ужаса: еще немного и пойдет ко дну, - он забыл про щенка, спасать которого прыгнул в реку, забыл и о тракторе, на котором собирался кататься до вечера. Молча барахтаясь в холодной воде, он отчаянно цепляется за жизнь.
Ребята испугались и убежали. Чего это они, японский бог, так улепетывают? - подумал Григорий Кудинов, подъезжая к краю пшеничного поля. Пятки скипидаром намазали, что ли... Ишь, как чешут. Уж не мой ли натворил чего? Ну, я ему... Сбросив обороты двигателя, он выключил скорость, выпрыгнул из кабины и крикнул комбайнерам, чтобы и они бежали следом. Те в недоумении повели плечами, но тоже сошли со своего мостика.
- Ты чего, Григорий?
Григорий не ответил - уже далеко был. Предчувствуя неладное, он скоро шуршал кирзовыми сапогами по жесткой, упругой стерне, боясь опоздать, не предотвратить что-то страшное и непоправимое. Но когда подбежал к кустикам ивняка и увидел притихшего Шурку, успокоился.
- Чего спрятался? В жмурки играетесь? - улыбнулся Григсрий и тут же, заметив остекленевшие глаза сына, схватил его за шиворот.
- Признавайся, чего натворил, шалоброд?!
- Я... я... Я ничего-о, - Шурка часто-часто заморгал и заревел. - И-и-и... мы с собачкой игрались.
- С какой собачкой? Где она? Да перестань ты рюмсать, мужик называется.
- Утону-ул соба-ачка, - размазывая по щекам слезы, продолжает реветь Шурка. - И Ва-анька... Я больше не буду... Я не винова-ат, па-апка-а...
Григорий метнулся к реке - никого: спокойная, ровная гладь воды. И тут на поверхности показалась детская ручонка. Она слабо шевельнулась, шлепнула ладошкой по воде... а в следующий миг вынырнула и ванькина головка. Всплыла тихо, словно нехотя, и так же медленно исчезла.
- Какой Ванька, Косой, что ли? - спросил подошедший комбайнер, еще не разобравшись что к чему, но тут же от удивления выпучил глаза - Григорий, как был, в кепке, сапогах и комбинезоне, сиганул в воду.

Сейм, как ни в чем не бывало, равнодушно облизывает свои берега. Будто ничего и не случилось. Механизаторы поснимали мокрые спецовки и, помогая друг другу, принялись отжимать и выкручивать их. Никто не может разговаривать - язык не поворачивается. Все слова канули в воду, в темные и холодные тартарары. Ванька лежит на животе и плачет. Григорий покрутил в руках сапог и с досадой швырнул его в реку: нырять за вторым утонувшим - себе дороже.
- Я собачку спасал... Папке не говорите, а то он мамку забьет.
Григорий хотел было забросить вслед за сапогом и мокрую пачку «Беломора», но услышав ванькину просьбу, обомлел.
- Тебя самого, японский бог, выдрать бы как следует, - сердито отозвался он, но тут же осекся - пацану и без его выволочки несладко.
- Оставь ты его, Иваныч, - вступился за Ваньку комбайнер. - Видишь, и без того ни живой, ни мертвый: как цуценя дрожит.
Григорий исподлобья глянул на комбайнера.
- Заступничек выискался... Пожалел... Слыхал байку про воробья? - комбайнер помотал головой. - Тогда помалкивай. Сидит на дороге окоченевший воробей - ни крылышками, ни ножками пошевелить не может. Еще чуть-чуть, и все, хана ему, совсем замерзнет. Кто ни проходит мимо - жалеют, даже слезы пускают. А ему все хуже и хуже. Уже и глаза прикрыл. И тут корова проходит мимо. Глянула - пропадает воробей. Остановилась, задрала хвост и - шлеп на него своим горячим караваем. С головы до ног облепила. Воробей притих, согрелся, окреп, выкарабкался из лепешки, чивнул и, будто не замерзал вовсе, полетел. Вот так-то, японский бог.
Тупо посмотрев на пачку «Беломора», он раскрыл ее и принялся рядком выкладывать на траву мокрые папиросы.
- Ты что, Гришка, сушить их вздумал? - усмехнулся Мишка Гапонов, штурвальный, молодой парень с круглым и наглым лицом. - Не просохнут - солнца нет.
- А?.. Да-да, - спохватился Кудинов, зачем-то растоптал босой пяткой папиросы... и встал. - Кончай сидеть. До обеда еще один загон надо пройти. Ну и погодка, японский бог... будь она неладна. В календаре август, а на дворе будто конец сентября. Того и гляди, брызнет.
Григорий посмотрел вверх: небо застлано серой пеленой. Лишь далеко за селом, на горизонте виднелась светлая полоска. Лето на излете. Возле комбайна стоит машина - приехала за зерном. Шофер, высунувшись из кабины, беспрестанно сигналит и размахивает кепкой - подзывает комбайнеров. Солнце - к закату. Дождик брызнул разок-другой и перестал. Теперь до темна не уйдешь с поля - день год кормит. Словно затравленный волчонок, Ванька сидит в кабине и думает о собачке и о мальчишках, утопивших ее: «А если б вас так?» Трактор Ваньку уже не радует: во рту горчит от рвоты, живот сводит судорогами, руки-ноги ватные, голова болит, будто поспал на солнцепеке. Еще и знобит. Вздрагивая и поеживаясь, он с опаской поглядывает не Григория.
- Что притих, герой? - первый заговорил тот. - Испугался? И правильно - больше не сунешься туда.
Ванька молчит - боится, да и что ответить? - Ты хоть знаешь, что там водовороты от бомб? (Ванька кивнул головой). То-то. А ты из-за щенка... Даже взрослые на пристани не купаются. Разве что кому жить надоело.
- Папке не говорите - мамку бить будет. Или как Трезорку нашего: камень на шею - и в речку. Трезор укусил его за лодыжку, а он взял и утопил его. Уже грозился и с мамкой так.
Экой ты! - пожалел его Григорий. Сам чуть на дно не ушел, а уже журишься: матери бы не досталось на орехи. И Трезора вспомнил. Добрая душа у тебя, парень, вот как бы только Петр не искорепал ее - зубристый топор всегда дорожку чертит. Григорий улыбнулся и подмигнул Ваньке. Ванька тоже улыбнулся, но слабо и робко: что потом еще он скажет, может, опять заругается?
- Я больше никогда не буду подходить к пацанам. Ну их. Я теперь сам все время буду, - едва дыша от страха, пообещал Ванька.
Григорий сбавил обороты двигателя - в кабине стало тихо.
- Ну, сам, так сам. Тебе виднее. Одно время и я хотел в одиночку... да не тут-то было, японский бог: невмоготу стало. Хоть криком кричи. Человек завсегда большим колхозом живет. А тебе и подавно не с руки одному будет. Тебе, брат, еще жить да жить.
Ванька ничего не ответил. Григорий сдвинул кепку на затылок и озорно подмигнул.
- Ну-ка, герой, давай сюда, - он остановил трактор и посадил Ваньку на колени. - Чего без толку кататься... помогай... - Ванька ухватился за рычаги. - Взялся?
- Ага, - ванькины глаза заблестели.
- Ну, и молодец. Держи покрепче. А про то, не волнуйся, никто не узнает, - пообещал Григорий и сам же себе не поверил.
Григорий дал полные обороты двигателю. Трактор зарокотал, выстрелил из трубы кольцами синего дыма, дернулся, словно конь, освободившийся от пут, и резво побежал по пшеничному полю, подминая гусеницами щетинистую стерню. Как же, заругается Петр, держи карман шире, с досадой думает Кудинов: ванькины слова о матери взяли его за душу. Он скорее на меня окрысится, что тебя спас. Нелегко вам с маткой... Да-а, житье ваше - хуже не придумаешь: все б ему колобродить да лежачих бить. Дай ему волю, он бы вас быстро под корень... Не говорить ему... Да кто ж ему, козьей морде, скажет. Сам узнает - утаишь такое!.. знала б наседка, узнает и соседка. В Мироновке, не в Москве живем. Тут, японский бог, на свою бабу залезешь, а утром уже вся деревня знает.

Проболтался Мишка Гапонов. Подвыпив, он начал бахвалиться перед девчатами, что в одежде нырял с пристани за Ванькой Никаноровым. Девчата посмеивались, не верили - звонкий бубен за горами, но когда Мишка сослался на Григория, и тот подтвердил, хотя и погрозил Мишке кулаком, притихли: Кудинов не сбрешет. Петр, узнав о случившемся, с досадой сплюнул и ничего не сказал. Но молчал недолго.
- Передовикам все можно, растуды их в душу, в бога мать!.. Работал, не работал, а грамоты и премии подавай им. Стахановцы... в бога, в душу мать вас всех!
Уборочная позади. Уложились в срок. Можно и расслабиться под мокрый шелест сентября. В «чайной» дым коромыслом... пиво... разговоры... Тепло, уютно и благостно. За окном - порывистый ветер и пьяный дождь. На Петра никто не обратил внимания. Для многих он уже давно пьяньчужка, шут гороховый. И только буфетчица засуетилась - убрала с прилавка початую бутылку «перцовки», мерную стопку и блюдце с мелочью.
- А ну, проваливай отселя, пьянь несусветная! - выкрикнула она. - Вишь дверь?.. ступай. В долг больше ни грамма...
Петр на нее - ноль внимания.
- Вам все можно, уважаемые, а я чуть что, так сразу - пьянь. Язви вашу душу.
- Ты, я вижу, уже оскоромился. И когда только, японский бог, успеваешь?
- Тебе-то что? У меня, хочешь знать, что ни день, то праздник. Вот он я - весь на виду. И на доску почета не лезу, как некоторые. Задницу бы ты лучше вставил свою в рамку, передовик засранный. Что морду воротишь, а... Гришка? Привык на чужом горбу в рай въезжать.
- Послушай, «уважаемый», не трави душу - дай отдохнуть спокойно. А то дак пивка с нами... И ступай себе.
- Да не занимай ты его, ради бога.
- Знаю, знаю, как вы работали, уважаемые. Передовички, мать вашу за ногу. В Сейме купались, да водку жрали на бережку. Знаю я, знаю... И не поотсохнут у тебя руки, когда будешь премию заграбастывать, а?.. Чего молчишь... я тебе... тебе... Гришка...
Григорий смекнул, откуда туча, подошел к Петру и, схватив его за лацканы пиджака, сильно тряхнул.
- Уймись, дурак. Еще слово - душу выну. Пьянь.
- Пусти, оглобля. Хреново слушать правду-матку?.. Пьянь... Сам-то что тут делаешь... чаи гоняешь?!..
- Ну... мать тебя!.. - Григорий тряхнул его еще раз.
- Пусти... пусти... Кому говорят, пусти... Чего ты, чего ты взбесился... Пусти, а то Сологубу скажу... Он тебе задаст, - залепетал Петр, но, поняв, что этим уже не спастись, зло прищурился и зашипел. - Гляди мне, передовик, давно тебя не вызывали куда следует... забыли там про тебя... так я напомню. Пусть хорошенько подумают, чем ты в окружении занимался: на чердаке прятался или немцам сапоги лизал. Я бы на твоем месте тише воды, ниже травы был. Надо еще разобраться, как ты потом в плен попал... Может, по доброй воле?.. Что, схватил, уважаемый? А ну пусти. Ишь, взял моду честных людей за грудки хватать... Мелко плаваешь, уважаемый.
- Смотри мне, вражина, пикнешь - придушу. С того света вернусь, а достану.
- Да врежь ты ему про меж глаз, Григорий Иванович.
- Чего ты панькаешься с ним? - поддержал Григория второй.
- Будто не смекаешь, чего эта гнида беснуется.
Кудинов посмотрел по сторонам, затем перевел взгляд на Петра Никанорова.
- Еще зашибу ненароком, а потом отвечай, как за хорошего, - усмехнулся он и расслабил пальцы.
4
Ванька открыл дверь и робко шагнул через порог.
- Здравствуйте всем, - тихо поздоровался он и снял кепку.
В классе захихикали. Учительница торопливо постучала карандашом по столу и строго посмотрела на ребят. Те притихли.
- Здравствуй. Почему опоздал?
- А он, Галина Петровна, учиться не хочет, - выкрикнул Шурка Кудинов и показал Ваньке язык.
- Правда?! - удивилась старенькая женщина за учительским столом. Ванька много раз видел ее на улице и даже здоровался, как с самой обыкновенной мироновской теткой.
- Чего там не хочу, я нечаянно опоздал: чужих гусей выгонял с огорода - всю ботву потолкли, - промямлил Ванька и исподлобья глянул на ребят: чего они зубы скалят, будто по кульку пряников получили.
- Вот и хорошо, - ласково улыбнулась Галина Петровна и посмотрела на Ваньку добрыми глазами. - Тебя Ваней зовут?
- Ага.
- Садись, Ваня, но больше не опаздывай. Ладно?
Ванька кивнул и прошел к своей парте.

Первая четверть прошла для Ваньки без сучка, без задоринки. И во второй, казалось, все будет чин-чинарем. Звонок. Уроки закончились. Учительница взяла со стола журнал, указку, сказала - до свиданья, дети, не забудьте на завтра уроки выучить, - и вышла. Ванька неторопливо сложил в холщевую сумку тетради, книжки, аккуратно спрятал в мешочек чернильницу-невыливашку. На выход не торопится. Подожду, решил он. И чего всем сразу переться, будто спокойно выйти нельзя.
Класс опустел. Тихо. Только пыль мельтешит-серебрится в столбе солнечного луча. Ванька снял с вешалки пальто, неторопливо оделся и вышел на улицу, - ядреный мороз выдавил слезу. У ворот школьного двора - три одноклассника: стоят - разговаривают. Парок курится изо ртов. Делать нечего, приуныл Ванька, надо шагать в их сторону - ни свернуть с тропинки, ни разминуться: по бокам сугробы выше пояса. Еще подумают, что испугался.
- Ванька, а, Ванька, айда на «шибельницу».
- Ага, пойду я с вами: опять заставите крутить колесо. Дырку вам от бублика.
- Ну, чего ты, сегодня и мы будем катать тебя.
- Ладно. Только сначала вы меня.
«Шибельница» - любимое развлечение мироновской детворы. В лед вбивают лом, на него насаживают старое колесо от телеги, к колесу привязывают оглоблю с санками на конце. Затем в спицы вставляют вторую оглоблю покороче, которой разгоняют санки, и - удовольствие на всю зиму. Никто не оставался равнодушным к бешеной скорости. Даже взрослые мужики вечерком любят побаловаться, проверить свои силу и удаль. Попробуй удержаться: центробежная сила так и норовит сбросить саночника в сугроб, под ноги и дружный хохот ждущих свою очередь.
- Ну, держись. Сейчас мы тебя...
Ребята дружно навалились на оглоблю. И засвистело в ушах, и замелькало в глазах, и... не удержался Ванька. Сначала ноги сползли на лед, потом живот, а когда и пальцам стало невмочь, он как-то неуклюже развернулся... и не отлетел в сугроб... Железные санки с холодным грохотом пробежали по кругу и догнали Ваньку. Шапка смягчила удар. Но разве что самую малость. В глазах вспыхнуло и тут же потемнело: ни солнца, ни снега, ни ребят - ничего... и не холодно, и не жарко. Даже горячая кровь из носа не посолонила губы. И совсем-совсем не больно. Только время, будто скользнув по льду, выкинуло из памяти маленький кусочек жизни.

Зимние каникулы Ванька молча и терпеливо боролся с тошнотой, слабостью и головной болью. Не хотелось ни спать, ни есть, ни пить, ни гулять. Попробовал читать рассказ про Ваньку Жукова (книжку подарил ему Семен), но уже через минуту кривые строчки расползлись по странице, и он засунул сборник Чехова под подушку. Нюрка прикладывает на лоб ему холодный мокрый компресс и через силу улыбается.
- Вот так, родненький. Хорошо. Высохнет платочек, мы опять его намочим. Скоро тебе полегчает. Скоро ты в школу пойдешь... на улицу выбежишь. Знаешь, сколько снега на дворе?.. Видано-невидано! Сугробы - аж до самой крыши. Выйдешь на улицу - мы с тобой снежную бабу скатаем. Большую-пребольшую. Выше меня. Только ты, сыночек, поправляйся скорее. Ну, улыбнись, родненький.
- Не хочу улыбаться. И снежную бабу не хочу. И в школу не хочу больше.
- Ну, не хочешь - и не надо. И так обойдемся.
Нюрка украдкой смахнула слезу. «Не поглумнел бы только... вон как головка болит - весь морщится. В нашей деревне один стал дурачковатый, тоже, говорят, после сотрясения мозга. Ходит теперь по улице, мычит или беспричинно улыбается и кривой гвоздик пальчиками крутит. Не свалилась бы и на моего такая напасть.
День и ночь - только Ванька в голове: отдай свою боль, сыночек, я уже пожила на свете, хватит с меня, а тебе еще жить да жить, блажила про себя перепуганная мать. Напрочь забыв о своих личных невзгодах, Нюрка вывернулась наизнанку, а сына без докторов выходила. И не удивилась, когда тот встал с лежанки, в охотку поел сала с луком и картошкой, оделся и вышел во двор. Нюрка - к окну: не упал? Нет, стоит. Она улыбнулась, накинула шаль и тоже - за порог. Ванька щурится на свежий серебристый пуховик, заботливо укутавший двор и крышу сарая, - всю ночь не переставая шел снег. Куда ни глянь: белым-бело, и солнце во всю мочь - даже глазам больно.
- Ну как, родненький, хорошо на улице?
- Ага. Только голова кружится.
- А ты не стой на месте, походи по двору - полегчает.
Ванька посмотрел на небо, прищурился и сошел с крыльца.
- Мамка, постой тут, я за сарай схожу.
Ну, слава тебе, Господи, поднялся-таки, обрадовалась Нюрка и повернулась к двери: пора готовить обед - скоро Петр явится.
- Ну что, оклемался твой герой?
Нюрка оглянулась - Григорий Кудинов: стоит за плетнем и виновато улыбается.
- Ага. Уже поел хорошо. Сам попросил.
- Ты, Нюр, не серчай на меня. Я своего выпорол тогда. И «шибельницу» разобрал к чертям собачьим. - Григорий махнул рукой. - Да разве за ними уследишь, японский бог!.. Опять новую построили. Так, говоришь, хорошо поел...
Нюрка кивнула головой.
- Ну ладно, пойду я, - и, потарахтев спичечным коробком, прикурил.
- Ладно, иди...
Григорий пыхнул папиросой, выпустив клуб рыжего дыма, и отошел от плетня.
- Гришка! - Григорий обернулся. - Ты бы сказал своему, чтоб не обижал моего. Слабый он еще. Ладно?
- Ладно. Пусть только тронет - шкуру спущу.
На дворе тихо, морозно и солнечно - хорошо. Даже не хочется в дом входить. Подтягивая на ходу штаны, из-за сарая вышел Ванька.
- Мамка, - позвал он. Нюрка оглянулась. - Купи мне косу-литовку, я летом сено косить пойду. Ладно? А то вон сколько корма осталось нашей Райке, мало, - и кивнул на низенький стожок, укутанный толстой шапкой снега.
- Рано тебе косой махать, сынок: маленький еще, а коса большая, тяжелая - не потянешь ее в траве.
- А ты мне маленькую, «пятиручку», такую, как дядька Гришка купил своему Шурке. Ладно? - он застегнул пуговицы на телогрейке, подошел к крыльцу и глянул в глаза матери. До срока повзрослевший, рассудительный взгляд сына испугал ее, - что это с ним. Ванька, не мигая, продолжает смотреть на мать. - Скажи дяде Семену, чтоб он в сельмаг съездил и купил. Он добрый - купит. А я попрошу, чтоб косье выстрогал. А то чего Шурка задается. Я тоже хочу косить.

Жизнь в Мироновке - день прожить бы, да ночь переночевать. Взрослые с утра до вечера спину гнут, детвора - лишь бы уроков поменьше задавали на дом, да родители не загружали работой по дому.
- Способный у вас мальчик растет, - Галина Петровна подняла глаза на Нюрку.
Родительское собрание закончилось. Класс опустел. И только Нюрка не торопится домой, отдыхает, даже как будто чуть-чуть задремала: намаялась за день. Она тихо сидит на задней парте и наблюдает, как учительница укладывает в хозяйственную сумку стопки тетрадей.
- Да ничего. Вы только не ругайте нас. Уже, почитай, год проучился мой, а я только-только заявилась. Все некогда.
- За что же ругать? Он у меня лучший в классе...
Галина Петровна осторожно глянула на Нюрку - хотела поговорить с ней о жизни, но так ничего и не сказала: зачем теребить душу.
- Вот только робкий уж очень. Все мальчишки на переменках прыгают, носятся по школе сломя голову, орут, как оглашенные, а твой все в сторонке стоит. Даже в футбол не играет. Крупнее всех в классе, а терпит насмешки, будто не замечает своего роста. Пыталась как-то заговорить с ним, подсказать, как поступить с обидчиками, да ему, как с гуся вода. Не годится так для мальчика... Он много занимается дома?
Нюрка покачала головой. Галина Петровна не спросила, каково ему дома. И без того знала - в Мироновке живет: у кого что на плите варится, и то к вечеру будет известно всей деревне.
- Пойду я, - тихо сказала Нюрка и поднялась.
- Торопитесь?
- Да. Уже пырей полез в огороде. И помидоры надо полить. Слава Богу, летом темнеет не скоро.
- Помогает Ваня?
- Помогает.
- Молодец он у тебя.
- Да чего уж там, - виновато согласилась Нюрка и быстро вышла из класса.
Выйдя за ворота школьного двора, Нюрка направилась было прямиком, так короче, но спохватилась: лучше подальше от глаз - и свернула в первый попавшийся проулок. Шла-шла и не заметила, как очутилась на краю села возле старого, давно заброшенного коровника.
- Ух ты!.. какой вымахал, - удивилась она. - Не рано ли?
На забытой, поросшей калачиками куче навоза, словно жених на смотринах, возвышается огромный цветок ромашки. Подбоченясь, он стоит фертом на самой верхушке навозной кучи и удало покачивает головой, - дует слабый ветерок. Скорей бы уже вырастал, вздохнула Нюрка, переключившись с цветка на сына. Может, уедет куда подальше, да и меня не бросит. Не откажется от матери: не сможет, не схочет. Учительница сказала - способный... да, Ваня такой. Он все сможет. Умный он у меня. Вот кому-то счастье достанется. Не попалась бы только стерва какая, вроде нашей председательши: сядет на шею - заездит. Да нет, нельзя, чтобы все плохо да плохо. Нюрка глянула на цветок. Ишь, какой богатырь скороспелый! Возьму-ка его домой, пусть в баночке постоит перед Ваней, когда тот за уроки сядет... Нюрка шагнула к ромашке, нагнулась - хотела сорвать, но тут же выпрямилась: неожиданно налетел сильный порыв ветра и цветок качнулся - живой. И Нюрка убрала руку: «Пусть живет».

Звонок. Ребята с криками - ура! каникулы! - выбежали на улицу. Словно цыганский табор, школьный двор зацвел разноцветными платьицами и рубашечками, загалдел тонкими звонкими голосами. Каникулы!.. Каникулы!.. - радостно выкрикивает ребятня. Будто смешливые козлята, они прыгают, толкают друг дружку, валяются на траве; мальчишки таскают девочек за косы, а те весело повизгивают и гоняются за обидчиками, замахиваются на них надоевшими за год портфелями. Ручки, карандаши, резинки летят во все стороны. Ну и что!.. Каникулы!.. Все лето можно не думать про уроки... Житуха!
И только ванькина серая рубашка не цветет на этой пестрой клумбе, только его голосок не дополняет многозвучный шум и гам. Ванька Никаноров спешит домой, к матери. Весело помахивая холщовой сумкой, он бежит по улице, напевает - каникулы, каникулы! - и пощелкивает ивовым прутиком по кувшинам, горшкам и чугункам, сохнущим на кольях плетней. Бум... бим... дзынь, динь, би-им - весело откликалается кухонная утварь. Хорошо! Ванька улыбнулся, посмотрел вверх: в майском набело выстиранном небе - ни облачка.
«Вот оно, счастье мое!» - всхлипнула Нюрка, разглядывая табель и похвальный лист сына. Впервые за много лет она заплакала от радости. Одна слезинка капнула на табель - пятерка по арифметике набухла, взлохматилась, стала походить на свернувшегося в клубок ежика.
- Ох ты ж, Господи! - всполошилась Нюрка и осторожно посмотрела на сына.
- Не беда, мам. Я на тот год такой же принесу...
И тут, как снег на голову, - Петр. Тихо появился, неожиданно, словно коршун над стайкой цыплят. Мать и сын даже испугаться не успели. Петр подскочил к ним и выхватил табель.
- Вот вам!.. вот вам!.. - брызгал он слюной и с остервенением рвал плотную бумагу.
Вслед за табелем и похвальный лист превратился в мелкие клочки. Петр подбросил их. Подлетев к потолку, те, будто живые мотыльки, кружась и мельтеша, начали тихо опускаться на пол. Петр стал топтаться по ним.
- Думаешь, стерва, я не знаю, чему вы тут ухмыляетесь?! Надо мной смеетесь. Ну, погодите, уважаемые, я вас всех на кишках поперевешаю.
- Только тронь, - Нюрка шагнула к мужу.
Петр вздрогнул - впервые увидел ее лицо таким: в глазах - черти, желваки - ходуном. Взбесилась, что ли?
- Чего ты, чего ты? - залепетал он. - Белены объелась?
Нюрка брезгливо скривилась: вот так-то лучше. Ишь, взял моду глотку драть да руки распускать. В распахнутую дверь сеней впорхнула ласточка. Суетливо хлопая крыльями, она метнулась из угла в угол, громко «чивнула» и - вон. Нюрка проводила ее взглядом и улыбнулась, будто птичка принесла в их дом покой и мир.
- Успокойся, Петя. Ну, зачем ты так?..
Словно цепной пес, учуяв слабинку хозяина, Петр снова набросился на жену.
- Я тебе дам «успокойся», сука! - взвизгнул он и, что было сил, ударил ее по лицу.
Нюрка подняла руки, чтобы прикрыться от второго удара, но тут же согнулась: кулак Петра глухо бухнул ее в живот. Потом еще... еще… и еще раз - по голове, по шее, по спине. Нюрка упала.
- Мамка!.. Мамка!.. Вставай, родненькая! - истошно завопил перепуганный Ванька. - Ну вставай, мамка. Мне страшно. Я боюсь.
Ванька нагнулся, обхватил ручонками мягкие круглые плечи матери, поднатужился... и не поднял: не хватило силенок... и беспомощно ткнулся лицом в ее широкую спину.
- Вставай, мамка... Ну пожалуйста.
Петр свирепо глянул на пасынка, но бить не стал - выдохся. Нагнувшись, он схватил его за ворот рубашки и вышвырнул в сени.
Во дворе, под застрехой без умолку щебечут ласточки: лепят гнездо для будущих ласточат.
5
Ванька сидит за столом и с аппетитом наворачивает пустую ячневую кашу. Нюрка жалостно смотрит на него, вздыхает... и еще подкладывает в тарелку: пусть наедается, убежит - дотемна не объявится.
- Хватит, мамка, себе оставь.
- Ешь, ешь, сыночек. День большой. Выбегаешься - проголодаешься.
- Надоело мне, мамка, бегать просто так. И зачем только эти каникулы придумали.
- Не рад каникулам?
- Ты ж работаешь без каникул, а мне зачем они?
- Я, сынок, трудодни зарабатываю.
Ванька доел кашу, облизал ложку и положил ее на стол.
- Зачем ты отдаешь тетке Кудинихе утят из-под рябой квочки?
Нюрка махнула рукой:
- Во их сколько у нас, тьма-тьмущая, а кормить нечем. В чулане зерна кот наплакал.
- Я их в копанях выпасу. Там ряски хоть завались.
- А коршуны?.. Ребята постарше и то не доглядывают.
- Я уже не маленький, не боюсь коршунов. Я ружье из доски выстругаю, такое, как помнишь, папка мне делал... Они прилетят, подумают - настоящее. Испугаются и - деру. Я еще банку от сапожного крема приделаю, будет, как взаправдашний автомат.
Коршуны всегда появлялись неожиданно. Сначала высоко в небе появится еле заметная точка... Потом все ниже и ниже... вот уже и крылья, и хвост, и голову с хищным клювом можно рассмотреть - и все кругами да кругами: ищут, что бы схватить. Высмотрят, немного повисят неподвижно, будто их приклеили к небу, и - камнем вниз. Через секунду - опять ввысь, но уже с добычей. Кричи не кричи - поздно.
- Ладно, сынок, больше не буду отдавать. Паси.
- Я их всех до одного выпасу, мам, - повеселел Ванька. - Вот увидишь.
- Ладно, ладно, - улыбнулась Нюрка. - Смотри только, чтоб квочки тебя не защипали.
- Я им как дам! - Ванька замахнулся кулачком, показывая, как он будет отбиваться от квочек. - А чего они такие злые, мам? Чего они кидаются на людей?
- Ну, а как же. Они своих деток защищают, - и будто саму себя ударила Нюрка: выходит, я хуже глупой квочки...
Ванька не обманул мать, выпас утят, всех до единого. Даже заморыша сберег. В картузе носил его на луг и с луга, ловил для него кузнечиков и мух, подкармливал хлебными крошками.

В углу, на табуретке, сердито гудит колченогий примус. Нюрка суетливо хлопочет над ним: разбила одно яйцо - сковородка испуганно зашипела... второе... взболтала их вилкой, посолила. Из-за ширмы вышел Петр: глаза заспанные, мутные. Штаны не застегнуты, концы ремня болтаются. На ногах - старые галоши. Вырвал из «Родной речи» два листа, скомкал и сунул в карман.
- Собирай на стол. Я сейчас... Да смотри, поджарь как следует, а то опять не глазунья, а дрысня получится.
- Ладно, - кивнула Нюрка, не отрываясь от примуса. И пожалела: из крапивы бы делали школьные учебники.
Едва Петр ступил за порог, она метнулась к столу, убрала тетрадки и книжки. Из-за перегородки выглянул заспанный Ванька.
- Мамка, уже скоро в школу?
Нюрка глянула на ходики.
- Нет еще. Поспи немножко... пока Петр не уйдет со двора.
- Я уже выспался.
- Ну, просто так полежи. Сейчас провожу его, тогда и встанешь.
- А я вчера не успел примеры в тетрадку переписать.
В сенях послышалось шарканье. Нюрка сердито глянула на Ваньку. Тот быстренько скрылся.
- Вечером поздно буду. Не жди,- вытирая руки о подол рубашки, заявил хозяин.
- Не к Григорию ли собрался? Вчера спрашивал, когда стропила на летнюю кухню доделаешь.
- Не твоего ума дело, уважаемая.
- Да я ничего, я так только.
- То-то. Без сопливых обойдусь. Накажи своему, чтоб воду в кадушке поменял. Уже протухла. А то привык жрать да спать, да целыми днями по улице лындать. Никакого от него проку. Да смотри, чтоб опять «гуляй-ногу» не прозевал - придушу.
- Могли б и подружиться. Кажись, есть с чего - что тот «не-пролей-стакан», что ты. Зато с хлебушком всегда были бы.
- Цыц, дура. Гусь свинье не товарищ. Он вор, у народа хапает, моментом пользуется, а я - мастер. Я своими руками на водку себе зарабатываю. И дружить мне с ним, даже ради куска хлеба, - вот!.. - Петр скрутил кукиш. - Накось-выкуси. И откуда он, этот шкутыльга хренов навязался на нашу голову?.. Будто в Мироновке своих кого нет, чтоб хлеб привозить. Да вот хоть твой Сенька. Все равно кажин день порожняком из района вертается. Так у него хоть ума не хватит воровать: дураку ничего лишнего не надо.
Петр без охоты поковырял вилкой в сковороде, выпил стакан холодного вершкового молока и, даже не глянув на жену, вышел. Наконец-то выбрался, облегченно вздохнула Нюрка и позвала сына завтракать. Ванька поел с аппетитом.
- Мамка, чего он шкодничает?.. Играть не дает, кричит, уроки делать мешает.
- Свинье только рыло просунуть - вся пролезет. Потерпи, сынок.
- А сколько терпеть? - наивно спросил Ванька.
Мать пожала плечами - не знала, сколько, да и будет ли этому конец когда-нибудь.
- А давай его в милицию посадим. Пусть дядя милиционер придет и скажет, чтоб не обижал нас, или пусть заберет его к себе.
- Ты что, белены объелся! Мы в его доме живем, а ты... в милицию... Ишь, герой выискался.
- А чего ж он?
- А ничего. Бог терпел и нам велел. Смирись, я же смирилась. После школы сразу - за хлебом. Смотри, чтоб не получилось, как вчера, а то Петр... - Нюрка не договорила. Зачем?.. и так все ясно.
Ночами дежурили мироновцы возле правления колхоза - не прозевать бы, когда подъедет возок с зеленым фургончиком, и «гуляй-нога», подпрыгивая на своей деревяшке, начнет продавать кирпичики чернушки. Воровал «гуляй-нога» или нет, никто за руку его не ловил, но стали замечать на нем то рубаху новую, то фуражку, а в последнее время стал приезжать с блестящими часами «Победа» на руке. Хочешь жить - умей вертеться, заносчиво отнекивался он, когда спрашивали, на какие средства такая роскошь. Спрашивали зря: догадывались откуда - сегодня не хватило хлеба, а завтра в фургончике - несколько лишних буханочек. Продаст за двойную, а в праздничные дни и за тройную цену.
Вчера Никаноровы остались без хлеба. Ванька ждал-ждал, да и задремал, а когда подкатил фургончик, и все ринулись к нему, он со всего маху - лицом в землю. Шурка Кудинов постарался: привязал его ногу бечевкой к столбу. Пока Ванька возился с тугим узлом, «гуляй-нога» продал весь хлеб.

- Здравствуйте, Галина Петровна.
- А, Нюра... вот хорошо, что увидела тебя, - учительница взяла Нюрку под руку. - Скупилась?
Нюрка достала из сумки новые ботинки, сатиновые шаровары и синюю вельветовую «толстовку» с молниями на карманах.
- Вот, для Вани. Обносился уже. Хотела и фуражку новую справить, да не подрасчитала, денег не хватило. Ну, да ничего, в следующий раз возьму. А вы чем отоварились?
- Да ничем. Постояла, глазами поторговала, да и отошла - некому покупать, а мне много не надо.
Галина Петровна взяла у Нюрки ботинки, погладила их рукой, вздохнула и отдала. Нюрка не поняла ее грусти.
- Хорошо вам: ни забот, ни затрат. Сами для себя живете.
- Не знаю. Иной раз придешь домой, а там лишь пожелтевшая фотография мужа на стене, - и немного помолчав: - Постой тут, я сейчас.
Галина Петровна подошла к автолавке и скоро вернулась с новенькой темно-синей фуражкой в руках.
- Вот. Пусть носит на здоровье. Думаю, в самый раз будет, - и засмущалась. - Может, не такую надо? Я первый раз покупаю детские вещи.
- Да что вы, - заупрямилась было Нюрка и вдруг догадалась, для кого эта обновка... и пожалела одинокую женщину: бабье сердце угадало чужую боль.
Деловито осмотрев покупку, Нюрка спокойно, будто так и надо, обнадежила: думаю, будет как раз.
- Спасибо тебе, Нюра. Пойдем?
Нюрка кивнула, и они пошли. Шли медленно. Нюрке хотелось подольше побыть рядом с учительницей, и Галина Петровна не торопилась в свое пустое, до звона тихое жилище.
- Надо было и вашего оставить на осень. Грамматика у него хромает. Так нет, пожалела... и как обворовала...
Нюрка удивленно глянула на учительницу, но промолчала.
- Горе мне с ними. Не столько учатся, сколько в окно поглядывают - ждут, когда отпущу их. Глупенькие, думают, мне охота возиться с ними, - соврала Галина Петровна. - Учились бы лучше.
- А что ж мой, совсем плох? - Нюрка стыдливо опустила голову. - Это я все виновата. Не смогла уберечь.
- Я тоже хороша - вовремя не одернула. Видела, что от рук отбился, а жалела. Ставила пятерки, думала: опомнится. Но каждую четверть все хуже и хуже. Трудно ему будет в пятом классе.
Мимо них с криком и гиком пронеслась ватага мальчишек. Впереди, толкая прутиком пустой велосипедный обод, как угорелый, несся Шурка Кудинов. За ним - остальная детвора... и только пыль столбом, да черные пятки мелькают. Нюрка проводила глазами ребят и... в двух шагах увидела Семена.
- Здравствуйте всем, - поздоровался тот и чуть притронулся рукой к фуражке.
- 3дравствуй, - ответила Галина Петровна и понимающе глянула на Нюрку. - Ну, я пошла. Заговорилась с тобой, а дома дел невпроворот.
Семен улыбнулся Нюрке, остановился, но та, будто вспомнив о чем-то важном и очень срочном, тоже заспешила.
- Нюра, постой, - попросил вдогонку Семен.
Но Нюрка - все быстрее и быстрее... «Господи, да что же это такое!.. Уже и людей не срамится, - и с покупками в руках - как на пожар, через всю улицу и луг, к Сейму. Добежала... устало опустилась на траву. - Ну, что же ты, изверг, молчишь?» Сейм - ни слова. Будто и не течет вовсе. Будто устав-ший от жизни старик сидит себе в тенечке на завалинке, глаза прикрыты, худые узловатые руки на коленях, и ничто ему ни в радость, ни в горе. Даже жук-водомер не беспокоит его гладь. Нюрка концами платка вытерла сухие глаза. «Как неживой стоишь, антихрист, ни волны на тебе, ни зыби, - она пошарила у себя за спиной, нащупала камень. - Вот я тебе...» - и задержала руку на замахе: справа от нее что-то тревожно зашуршало, потом - сильный всплеск. Наверное, щука ударила хвостом по воде. И тут же, Нюрка и глазом не успела моргнуть, из камышей, громко и призывно крякая, выскочила дикая утка. За ней - суматошная стайка утят... и с отчаянным писком понеслась на стрежень. Пушистые комочки: лапками, лапками - из последних сил... да куда там! Тот, что немного поотстал, громко пискнул в последний раз… и навсегда исчез под водой.
И опять на воде тишь и гладь - спокоен Сейм. «Ах, ты ж тихоня! - насупила Нюрка брови. - Мало тебе одного Сергея!.. Еще кого поджидаешь? Не на Ваньку ли моего облизываешься, а? Уже примерялся раз, забыл?.. Смотри мне!.. Знаю, знаю тебя... Сначала околдуешь, а потом - хап! - камень полетел в воду. - Будь ты проклят! - Нюрка схватила второй, уже побольше, земляной ком. - Вот тебе!» Еще в воздухе от него отделились множество мелких комочков, и вслед за первым сильным всплеском ударил, сыпанул, прошелестел град мелкой шрапнели. На противоположном крутом берегу возле норок-пещерок по-домашнему суетятся стрижи. И в небе их тьма-тьмущая: папаши учат летать молодняк - скоро в дальнюю дорогу. Нюрка встала, отряхнула юбку и виновато глянула на воду: «Прости меня, дуру безмозглую. Сама не знаю, что делаю». Она в пояс поклонилась реке и медленно пошла в село.

Ванька скоро привык к новым отметкам в дневнике и задумываться, почему они стали такими, не собирался. Время лечит, время и калечит. К тому ж забот по хозяйству добавилось - подрос, надо матери помогать. Отвечая у доски, он переминался с ноги на ногу и молчал. «Как партизан на допросе», - смеялся над ним Шурка Кудинов.
- Да на кой мне грамота, мамка. Вон дядька Гришка еще в первом классе букварь скурил, а сейчас лучший тракторист в колхозе. И на доске почета он, и все с ним первые здоровкаются. И я буду, как он. Вот увидишь. А школа... ну ее.
Нюрка погладила сына по спине и тихо вздохнула - не согласилась, но и не нашла правильных и нужных слов, чтобы переубедить его.
- Чего ты меня, как теленка, гладишь? Я уже не маленький - своим умом могу жить. Я больше не пойду в школу.
- Что ты, сынок, - переполошилась Нюрка, - потерпи чуток.
6
Переминаясь с ноги на ногу, Ванька стоит перед огромным обшарпанным письменным столом. За столом - лысый толстый мужчина в белом льняном пиджаке. На столе - стопки картонных папок, груды бумаг, счеты, пресс-папье, мраморный чернильный прибор. В одной руке мужчины - карандаш, в другой - надкушенное яблоко. Ванька опасливо поглядывает на мужчину и с тревогой ждет, что тот скажет.
- Не могу, - мужчина покачал головой. - На следующий год приходи. А пока - не дорос.
- Я уже не маленький. Я уже два лета в колхоз пастухом нанимался. И на току работал. Я уже не маленький. Ну возьмите меня, дяденька.
- А я говорю - мал. И не канючь, - начал сердиться инспектор по кадрам. - Одна морока с вами, - он вытер платком вспотевшую лысину и по-доброму улыбнулся. - У нас, сынок, работа тяжелая. Ребята постарше тебя сбегают.
- Я не сбегу.
Скрипнула дверь.
- Вот, полюбуйтеcь, Сан Саныч... Еще один работник. Скоро куры с нас будут смеяться.
Ванька повернулся: прислонившись к дверному косяку, стоит и устало улыбается коренастый мужчина в соломенной шляпе, сером в темную полоску костюме и в синих диагоналевых галифе. В такую одежду в Мироновке только Шелехов и Сологуб одеваются. А у этого еще и галстук на шее... и кожаный портфель в руках.
- Что ж, попробуем. Оформляй, Никитич, - вздохнул Сан Саныч и открыл дверь с табличкой «директор».
- Так сбежит ведь, только голову нам поморочит.
Ванька сердито глянул на Никитича: работы тебе жалко, что ли?
- Сбежит, так сбежит. Оформляй...
Никитич досадливо махнул рукой. Сан Саныч - сердито:
- Чего размахался? Торф сам, что ли, будешь сушить?
Никитич опять махнул рукой.
- Ладно. Мое дело маленькое.
- То-то, - директор повернулся к Ваньке. - Так сбежишь или нет?
- Я уже сказал, - обрадовался Ванька. Глаза его заблестели: теперь примут, обязательно примут, разве тот лысый посмеет ослушаться своего начальника.
- Ну, и хорошо. А звать-то как тебя?
- Иван.
- Ванька, - Сан Саныч пристально посмотрел на него. - Ты пока еще Ванька. Иваном стать надо. Понял?
- Какая разница? - Ванька засопел от обиды.
- Еще какая. А не знаешь, спроси у тех, кто у нас на Курской дуге в штаны наложил, - Сан Саныч улыбнулся: дружелюбно, но с хитрецой. - Вот тебе испытание: отработаешь месяц, ты - Иван...
Никитич с укором посмотрел на директора, но тот отмахнулся, не встревай, мол, не твоего ума дело.
- ...Сбежишь - никто ругать не станет, но сбежишь ты просто Ванькой. Так вот. Отработаешь месяц - мы тебе начислим зарплату на имя Ивана... Фамилия-то как будет твоя?
- Никаноров.
- Ну вот, я и говорю: на имя Ивана Никанорова. Все. Завтра в бой.

Каждое утро, до слез жалея себя, Ванька отчаянно боролся с подушкой: спина, ноги, плечи, ладони болели так, будто его самого зачерпнули из карьера жадным, зубастым ковшом, прокрутили в барабане, отжали, спрессовали в ровную плитку и по ленте транспортера выстелили на траву сушиться. По нескольку раз в день Ванька порывался бежать с работы. Пусть думают что хотят, пусть ругают, а я не могу больше. Но... выпрямится Ванька, сотрет пот с лица, посмотрит на спины ребят и - опять за работу. Иногда уходил с делянки: все! - домой, на речку... каникулы... Но, попив из бочки нагретой на солнце водички, возвращался. А по вечерам, тихо радуясь, что все позади, падал на лежанку и тотчас засыпал. Уже б и втянуться пора, - сердито упрекал он себя, с завистью поглядывая на ребят.- Они тоже спину гнут, и ничего, работают себе, будто так и надо. Один я расхныкался.
- Все. Перекур с дремотой,- скомандовал Толик.
С первого дня, как только пришли на торфяную делянку, слово Толика для всех - закон. Ребята разогнулись и молча друг за дружкой пошли обедать. Впереди - белокурый, высокий бригадир Толик. За ним - остальные. Идут медленно, будто и не на перерыв. Ванька позади всех, еле-еле передвигает ноги.
- Фу! - с шумом выдохнул Толик и кинул фуражку на землю. Он первый подошел к старой ольхе и спрятался в ее тени.
- А может, искупнемся, а? - предложил кто-то.
- Нет, - сказал Толик. - Потом совсем неохота будет работать.
Все развернули узелки с едой. Ванька тоже открыл свою сумку, но достал лишь бутылку молока: есть ему не хочется. Подсел Толик.
- И охота тебе сюда черт-те откуда таскаться? Тут рядом, и то... Посмотришь на пацанов - слюнки текут: целыми днями на речке пропадают с удочками или просто купаются, загорают, в подкидного режутся... Был бы отец жив...
- А они чего тут? - спросил Ванька и кивнул на ребят.
- Они-то?.. Дурью маются, - усмехнулся Толик. - А может, и нет. Федька и Митяха, братья-погодки, хотят себе велики купить. Колян - на гармонь старается. Знаешь, как он частушки наяривает? Закачаешься. Алеха тоже на костюм зарабатывает: через год восьмилетку кончает, мы с ним в одном классе учимся. Выпускной вечер... а как в старом пойдешь. Думаем бостоновые взять. В сельмаге уже примеряли - понравились, не на один год хватит. Рукава и штаны, правда, длинноваты, ну, да ничего, подрастем, будут в самый раз. А ты чего это одно молоко лудишь? Давай-давай, все подряд наворачивай, а то ноги протянешь от такой работенки.
Солнце высоко в зените. На небе - ни облачка. Жара. Над лугом мельтешит марево. Сиротливый жаворонок, забравшись в бездонное поднебесье, монотонно плетет кружева своей нескончаемой песни. Ребята, раздевшись до трусов, лежат на траве. С едой покончено - можно и поваляться, подремать полчасика. Ванька и Толик сидят чуть поодаль. Они еще не закончили обедать. Ванька давится сваренными вкрутую яйцами.
- Ты сейчас в каком классе? - спрашивает Толик.
- В шестой перешел, - отвечает Ванька.
- Ну, ты даешь! - удивляется Толик.
- А что?.. ростом я не меньше тебя буду.
- Да при чем тут рост, тюха-матюха! Зачем тебе деньги? Сирота, что ли?
- Нет.
- Тю-у! Тогда совсем сдурел.
Толик закурил, опрокинулся на спину и, подложив руки под голову, принялся попыхивать сигаретой. Клубы сизого дыма плавают тут же, над лицом. Тихо - ни малейшего ветерка.
- Если надумаешь десятилетку кончать, шуруй к нам, - неожиданно предложил Толик. - Моя мамка всегда квартирантов пускает. Она недорого берет. Будешь с моим братухой в один класс ходить. На, потяни разок...
Ванька взял окурок.
- Э-э, разве так курят. Ты набери полный рот дыма и скажи, будто испугался: а!.. мамка увидела.
- Ну, и что, что увидела?
- Тогда - батька... И его не боишься? Ну, ты герой!
Ванька сделал как надо и закашлялся.
- Ну тебя к бесу, - обиделся он и выбросил сигарету.
Ребята дружно повернулись к нему.
- Дерни еще разок, - забыв про усталость, развеселились они.
- Все мужики курят, а ты...
- Ну-у!.. А мы-то думали...
Ванька подобрал окурок, с опаской посмотрел на него и, задыхаясь и кашляя, докурил до конца: не хотел, чтобы и тут над ним смеялись. Через несколько минут у Ваньки закружилась голова, а еще немного погодя его стошнило.
- Ты чего?! - испугался Толик.
- Ничего, - всхлипнул Ванька.
- Если плохо, иди домой. Мы твой рядок доделаем.
- Я сам.
- Ну, хочешь, мы тебя на велике научим кататься?
Ванька поднял голову: конечно же, он хочет научиться кататься на велосипеде. Никогда не думал об этом, но знает - хочет.
Держать равновесие Ванька научился быстро и уже на второй день, скоренько и с аппетитом проглотив все, что мать собрала в сумку, нажимал на педали - катался по хорошо укатанной дороге от карьеров к конторе и обратно. И все вокруг ожило, заулыбалось, будто после ненастья прошелестел грибной дождик и доброе солнышко обогрело измученную холодами землю. И дорога на работу стала не такой долгой, и торфяные плиты перестали обдирать руки... и меньше их стало. И жара будто спала. Еще бы: награда за все мучения - новенький велосипед. Свой, собственный. Ванька уже видит его, не надо и глаза зажмуривать - вот он. Видны даже блестящие заклепки на коричневом сидении. Ванька улыбнулся.
- Чего это ты разулыбался? - обрадовалась Нюрка. - Может, не пойдешь сегодня на работу, а? Родимец ее забери. На речку сходи, покупайся... Ну, чего ты молчишь? - склонив голову набок, мать радостно смотрит на сына: не каждый день он улыбается.
Ванька заканчивал ужинать. На материн вопрос не ответил, ему недосуг: представляет, как он, словно взрослый мужчина, запрыгнет на мягкое пружинистое сидение и поедет, куда ему надо: на работу, в школу, за хлебом, встречать корову из стада. И канистра с керосином уже не будет оттягивать ему руки. Ну, теперь, кровь из носа, отработаю месяц, твердо решил Ванька. А то и два, чтоб хватило...

Всю ночь не спали Ванька с матерью: Райка не пришла из стада. Обшарили все кусты и канавы, сады и огороды, до боли в глазах вглядывались в темноту, до хрипоты кричали «Райка, Райка», но привычного, сипловатого «му-у» так и не услышали. Нашли под утро. В кустах лозняка. Лежала тихо. Спину, бока и шею облепили комары. Хвост беспомощно откинут в сторону и тоже захвачен ненасытными кровососами. Почуяв своих, Райка открыла мутные глаза, подняла голову и виновато посмотрела на них. «Му-у-у», - тихо, будто моля о помощи, выдохнула она. У Ваньки отлегло от сердца - нашлась корова. Но Нюрка еще пуще испугалась.
- Пропала наша кормилица. Пора ее в заготконтору.
- Она выздоровеет, мам, - испугался Ванька. - Не надо ее сдавать.
Нюрка тихо вздохнула.
- Надо... Придется... Молока дает - кот наплакал.
- Ну, и ладно, и без коровы обойдемся. В Мироновке уже во-он сколько дворов без коров... и ничего, живут люди. Вот и мы... А захочется молока - у соседей купим. Все бескоровные так делают, и ничего - живут, не тужат. Еще и как! Ни тебе сено косить, ни тебе вставать чуть свет: сидят себе на завалинках да семечки лузгают.
Нюрка покачала головой - не согласна.
- А если все коров порешат?.. Нет, нельзя нам без коровки: и молочко, и сметанка, и маслице, и творожок - все коровка. Давай, сынок, эту сдадим, добавим из тех денег, что ты получишь на торфоразработке, и купим молодую коровку.
У Ваньки заблестели слезы на глазах.
- А сколько денег надо добавить?
- Не знаю. Наверное, много.

Третьего сентября, в день зарплаты, Ванька не пошел в школу. Учеба подождет, решил он еще с вечера и утром, чуть свет, неторопливо отшагав пять километров по привычной дороге, уже стоял в очереди к кассе, получить все, что ему причитается за полные три месяца работы. Зеленые трехрублевые бумажки мотыльками выпорхнули из рук пожилой кассирши и пухлой стопкой опустились на мозолистую ладонь парня. Сзади торопили - побыстрее, малец, не задерживай очередь, но Иван не отошел, пока не пересчитал все деньги.
- Много заработал? Ого! Доволен?
Иван поднял голову - Никитич.
- Мало.
- Мало?! А подоходный налог... а бездетные?..
- Какие у меня дети... сами подумайте... - и рассердился, и смутился Ванька, и с недоверием глянул на Никитича. - Надо было в блокнот записывать, сколько когда сделал, тогда б не обдурили. Даже с вашими налогами должно быть больше. Надули вы меня. На следующие каникулы запишите меня в бригаду к взрослым шабашникам.
Никитич досадливо скривился: давно уже бухгалтер поперек горла у него стоит, да ничего не попишешь: тот знает, с кем делиться.
- А ты знаешь, как они работают?
- Знаю. Я сдюжаю. Зато с ними лучше будет. Они за рубль кому хошь глотку порвут. А мне надо на велик заработать.
- Этих не хватит?
- Хватило бы, но... У нас корова упала на ноги. Мамка отвела ее на заготскот. Приняли по «тощаку». Там тоже, как и у вас, все хотят побольше урвать для себя. Эти деньги, - Иван тяжело вздохнул и спрятал пачку в карман вельветовой толстовки, - пойдут на корову. Мамка хочет уже стельную взять, чтобы сразу молоко давала. Да и сена надо подкупить. Так что тютелька в тютельку. А вы не забудьте меня к мужикам на тот год, ладно?
- Да-а, - о чем-то своем подумал Никитич и промокнул лысину носовым платком. - А вот мой сюда ни-ни... и слышать не желает. Целыми днями на речке пропадает, да по чужим садам шастает...
- Разбаловали вы его, - позавидовал Ванька сыну кадровика.
- Хм, а ты не балованный?
- Я - нет. Некогда мне баловаться. Да и не с кем было. Я - Ванька Никаноров.
- Ну и что, что Никаноров? - Никитич положил руку Ваньке на плечо. - Не детские заботы у тебя, Иван. Слишком рано ты мужиком становишься.
- В самый раз.
Иван насупился, сердито сбросил руку с плеча и, не оглядываясь, вышел из конторы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1
- Это ж кому расскажи, ни в жисть не поверят. Скажут, брешет баба, не те времена, чтобы жить в такой недоле, - впервые с тех пор, как поселилась в Мироновке, разоткровенничалась Нюрка и осторожно глянула на попутчиц: круглолицую и румяную, как спелое яблоко, Марфу Кудинову и худую, как стиральная доска, Елизавету Егоровну Шелехову, жену председателя.
Марфа и Елизавета Егоровна идут налегке. Нюрка сгибается под тяжестью: несет на коромысле домотканые половики.
- Ей-богу, сама удивляюсь, как только руки на себя не наложила!
Женщины с удивлением посмотрели друг на дружку, но ничего не сказали. Нюрка тоже замолчала. Она и не рассчитывала на участие. Сорвалась жалоба с языка - и дело с концом. Никому от этого ни холодно, ни жарко, а ей, хоть чуть, да легче. Будто уставшая ветка сосны сбросила тяжелый лапоть снега.
- Что это ты, соседушка, плохо половики отжала? - наконец отозвалась Елизавета Егоровна. - Смотри, вода бежит-то как с них. Тяжело чай... Не девка... должна знать, что мокрое тяжелое.
Нюрка вздохнула и, пониже склонив голову, перебросила коромысло на другое плечо.
- Расстелила бы на бережку, да просушила бы, - посоветовала Марфа. - Оно б легчей было.
- Нет. Что ты!.. Домой надо. Скоро Ваня придет с работы... ужин приготовить не успею...
- Вырос он у тебя. Смирный. Работящий. Не то что мой ветрогон. Все из-под палки... Всыпать бы ему как следует, да поздно уже.
Елизавета Егоровна ехидно усмехнулась, но промолчала. Нюрка повернулась к Марфе и улыбнулась.
- Да, вырос. Большой уже. Теперь я за ним, как у Христа за пазухой: и дров наколет, и в хлеву управится, и воды из колодца наносит. Если б не тот аспид...
- Потерпи. Может, еще и угомонится.
- Что ты!.. скорей в лесу кто-нибудь сдохнет. Нет, видно, такая уж моя доля - из кулька в рогожку. Ни сна, ни отдыха из-за того нехристя.
- А ты как думала! - возмутилась Елизавета Егоровна. - Хочешь палец о палец не ударить, да еще шашни разводить с мужиками?! Сама испекла пирожок, сама и ешь его. Нечего нам тут баки забивать.
Нюрка опустила голову. Марфа, словно извиняясь за чужую грубость, тихо улыбнулась ей и повернулась к председательше.
- Напрасно ты так.
- Гляньте на нее! - взвилась та, как ужаленная. - Да что такого я сказала?!
- Да уж, что сказала, то сказала. Это я так, просто.
- А если так - помолчи... Сыта, обута, на голову не капает... Какого рожна еще ей надо... говна на лопате?.. - и вдруг еще сильнее расходилась, словно кто наступил ей на мозоль. - Да сколько же ей надо денег! - и повернулась к Нюрке. - Твой, слыхала я, опять на торфу деньгу зашибает? (Нюрка кивнула). Во дает! Его одногодки в соседнее село на танцы ходят, с девками шурымурничают, а он - в шабашники... Глядишь, и разбогатеешь ни с того, ни с сего.
- Как же, ни с того, ни с сего, - пожалела Марфа Ивана. - Не так роса с неба, как пот с лица. Золотой мужик из него получится.
- Конечно, золотой... с такими-то деньжищами, да не золотой... Не удивлюсь если и в школу не пойдет. Тоже мне, мать называется! Небось, сама надоумила. Так бы и любой мог жить - не тужить. Нарожал детей и - в батраки. Смотри, вызовут на правление да прочехвостят как следует за такие штучки. У нас в стране труд малолетних запрещен... газеты надо читать, радио слушать. А Петру каково: не бывал женат, а корми ребят... Ты подумала, каково ему теперь?
Нюрка сжала плечи и прибавила шаг. Марфа и Елизавета Егоровна отстали. Все, решила она, не пущу. Лягу на порог - не переступит. Золотой мужик... Рано ему мужиковать. Пусть и он погуляет, девок пощупает. И уже не шла - бежала. И ноши не чувствовала. Уже по стежке пронеслась, сбивая пыль с картофельной ботвы; уже рука потянулась к петле на калитке; уже во двор ступила - вляпалась в утиное и не заметила; уже коромысло опустила на кадушку - пусть вода сбежит с половиков; уже и крыльцо скрипнуло под босыми ногами... Фу, чего это я, как на пожар... Перевела дух, огляделась по двору. Будь ты неладна! - подумала Нюрка о председательше. И тут же: а и хорошо, что бежала: успею и передохнуть, и на стол собрать, пока Ваня явится.
Она неторопливо спустилась с крыльца, сняла ведро с плетня, зачерпнула воды из кадушки и с оглядкой - на огород. «Ну, как ты тут, герой?» Рядом с широченным, в три обхвата пнем, тянется к солнцу молодой дубок. Никто не заметил, когда он вылез на свет: не было, не было, и - вот он... растет себе и улыбается кудрявыми листочками. И как только не попал под тяпку - вокруг картошка: Нюрка как раз окучивала ее. С недоумением глянула - это еще что?! - а потом обрадовалась, как доброму знаку. С того дня за деревцем, как за малым дитятей, ходила: сорную траву вырывала, чтоб соки не тянула, и картошку на метр вокруг не садила, и поливала, когда дождей долго не было... И вот уже до плеча вымахал. Нюрка осторожно, чтоб не повредить, потрогала гладкие листики дубка, постояла минуту-другую, улыбнулась и медленно пошла с огорода.
Надо бы подмести, пока Ванька не пришел, а то опять сам за метлу схватится, подумала она, оглядывая засиженный утками двор, поднялась на крыльцо, взялась за щеколду, потянула дверь, вошла в прохладную, пахнущую луговой травой избу... и замерла от неожиданности.
- Дома!.. Так рано!.. Вот хорошо!.. И правильно, сынок, хватит спину гнуть. А я как раз бежала домой и гадала себе: не пущу боле.
Ванька сидит за столом, щурится от папиросного дыма и прикладывает листик алоэ к изодранным ладоням. Услыхав голос матери, он медленно повернулся к ней и бросил цветок в ведро с помоями. Туда же выплюнул и окурок.
- Я больше не пойду на торфоразработки.
- Молодец, сынок. Погуляй. Силов наберись. Все-таки в восьмой класс тебе... А там - экзамены. Отдохнуть надо, окрепнуть маленько, - взахлеб протараторила Нюрка.
- Силы у меня на троих хватит.
- Хватит, сынок... ага... и на троих хватит... Вон какой ты...
- Ты, мам, не тарахти, как трактор на холостых оборотах. С понедельника начнут озимые убирать... Я уже был в конторе. Договорился. Буду на комбайне работать... Штурвальным.
Нюрка опустилась на табуретку и часто-часто заморгала. Ванька и бровью не повел.
- Оно, конечно, денег там помене... пока, зато пшеницу дадут на трудодни. Да и на комбайнера можно выучиться. А они после уборки, знаешь, сколько получают?.. лопатой деньги гребут. Хватит нам с куска на кусок перебиваться. Новый дом тебе построю. Сама будешь в нем хозяйничать... а этого придурка, - Ванька кивнул на пожелтевшую фотографию отчима, - и на поросячий визг не подпустим ко двору.
- Ванечка! - тихо попросила Нюрка.
- Ну, чего еще? Сам знаю, что делать.
И сжалась, и растерялась... и обиделась Нюрка. Будто ее, еще совсем маленькую девочку, отшлепали на глазах у дорогих гостей.
- Погуляй чуток, успеешь в хомут влезть. Погляди на своих одногодков, - все еще на что-то надеясь, едва выговорила Нюрка.
- Да что они мне.
- Ну, хоть на девчат глянь... Вон Валя Стародубцева на день по сто раз прибегала к нам: то спички спросит, то соли, то еще чего... Думаешь, у них своих спичек и соли нет?.. Чует мое сердце - неспроста шастала в наш двор. Да и сейчас еще, нет-нет, да и заглянет. Зыркнет глазами по углам - нет тебя, и шасть на улицу.
- Скажи, пусть не бегает.
- Аль дивчина негожа? Вон какая ядреная! Получше той, что на плакате в коридоре правления висит. Королева, да и только.
- Может, и королева, только зачем Шурка к ней за пазуху лазит? А она еще и хихикает, будто щекотки боится.
Глупенький, улыбнулась Нюрка. А вслух сказала:
- А ты сам подошел бы к ней и поговорил о чем-нибудь, а не смотрел, как Шурка лапает.
- Да ну ее!.. Еще обсмеет.
И то верно, вздохнула Нюрка, но не удержалась, чтоб хоть как-то не приободрить сына.
- Ничего, когда-нибудь и на твоей улице будет праздник.
- Один уже был, - сердито пробурчал Ванька и протянул руку к пачке папирос, лежавшей рядом на столе.
Нюрке не нравится, что сын курит, но запретить или хотя бы попросить, чтоб не травил себя этой гадостью, не смеет. Знает: не послушается, а с таким настроением, как сейчас, и нагрубить может.
- Ты уж прости меня, сынок, за тот «праздник».
Ванька лишь рукой махнул: чего уж теперь, после драки кулаками не машут.

- Вот и на твоей улице праздничек. Ишь, какой ты ладный при погонах! Только не снимай, так иди, а то в сумке все помнется, - Нюрка подтолкнула сына к зеркалу, висевшему в простенке между окнами. - Ты только глянь на себя!.. Герой!
Ванька посмотрел и остался доволен: ни складочки, ни морщиночки на гимнастерке.
- А мне, Ваня, можно посмотреть, как ты будешь выступать?
- Нечего тебе там делать.
- Ну ладно, ладно... Я не приду.
- Я не то хотел сказать, мам... Если хочешь... приходи. Я думал, ты уморилась, и тебе надо посидеть дома, отдохнуть, - виновато заоправдывался Ванька. - Ну, чего ты?..
- Ничего... ничего, сынок... Ступай. Это я так, просто... Соринка в глаз попала, вот и накатилась слеза. Ступай, сынок... ступай. Удачи тебе...
...Седьмому классу доверили встречу с Героем Советского Союза. Его взвод автоматчиков первый ворвался в село, закрепился на территории школы и сдерживал атаки фрицев, пока не подоспела подмога. «Так что, - предупредили в районо директора школы, - с твоими ребятами он обязательно пожелает встретиться. Готовься. Именно за тот бой его и наградили золотой звездой».
Класс зашумел, заходил ходуном, будто пчелиный улей перед дождем. Оплошать перед таким человеком - позор, решили ребята и принялись терзать свою фантазию. Но мнения, как оказалось, разошлись. Предлагали и живую пирамиду построить, и пьесу сыграть, и устроить на сцене рукопашный бой... и еще бог весть что... И только Ванька Никаноров оставался безучастным. Он сидел на своей «камчатке» и равнодушно поглядывал на ребят. И чего они выпендриваются, думал он, рассказали бы какое-нибудь хорошее стихотворение про войну, да и дело с концом. Наконец, когда все уже охрипли от крика и страсти поутихли, решили прочитать отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин». Причем, условились ребята, выступающий оденется в солдатское. Кто на такое решился - за криком не разобрали, но удивились: как просто и хорошо придумано. Военную форму принес валин брат Иван Стародубцев. Он сам заявился в класс и, словно с барского плеча, бросил на учительский стол солдатский вещмешок.
- Дарю, нежалко. ЧШ - чисто шерстяное... На дембель купил у «макаронника». Теперь ни к чему оно мне... Не те времена, чтобы фраериться в нем.
У ребят - гора с плеч: обмундирование есть. Но когда примерили - сникли. Галифе куда ни шло, можно подвязать под мышками, а вот с гимнастеркой - хоть плачь: беда. Кто ни наденет, болтается, как на огородном пугале.
- А может, пусть Ванька примерит. Он покрупнее будет, - тихо и несмело посоветовала Валя Стародубцева, но в классе поднялся такой смех, что и она поддалась общему психозу и принялась хохотать вместе со всеми.
Словно в спину толкнули Ваньку. Он подошел к столу, отстранил ребят, взял одежду и, спрятавшись за шкафом, начал переодеваться. Ошарашенные ванькиной наглостью, ученики все еще продолжали смеяться и крутить у виска пальцем, но когда он вновь предстал перед ними - хоть языки прикусывай.
- Ух ты... настоящий солдат!
- Вот это да-а!
- А что же без сапог? - улыбнулась Марта Яновна.
- Не налазят. Мне сорок третий надо.
Нашлись и сапоги нужного размера. Катя Сологуб сбегала домой и принесла красивые с высокими голенищами хромовые офицерские сапоги.
- Смотри, в хлеву в них не порайся. Папка надевает их только на День Победы и октябрьские.

Какое-то время в зале стояла тишина. Но недолго. Минуту... Может, и того меньше. Затем, как мелкие трусливые воришки, кольнули тихие, робкие смешки, а еще через минуту, словно за первыми нечастыми дождинками, лупанул ливень с градом и ветром, - ударил хохот. Даже воздух всколыхнулся. Половинки занавеса вздрогнули и судорожными рывками двинулись навстречу друг другу. Сзади кто-то дернул за рукав гимнастерки, но Ванька отмахнулся: не мешайте, сейчас я стихи про Василия Теркина читать буду. Он ждал, когда вновь откроют сцену... занавес должен раздвинуться... как же иначе... Но почему так долго не дают выступать... и отчего они так громко смеются?..
...Солнце уже - с горы. Дело к вечеру, но воздух еще хранит дневную жару. Запах молодой листвы приятно щекочет ноздри. Ванька легко перескакивает через лужи: с утра прошел дождь. В обход главной улицы: через выгон, мимо ставка, мимо заброшенной силосной ямы, заросшей матерым, выше человеческого роста бурьяном - не ближний свет... зато подальше от досужих глаз мироновцев: «Ишь, с чего бы это он так вырядился!»
Ванька осторожно подлез под ограду-балясину и направился через скотный двор. Так короче. В дальнем углу загона, в грязи, под перевернутой бестаркой, стонал Семен. Надо же, никогда не напивался, а тут... - удивился Ванька и уже хотел было пройти мимо, но...
- Ваня! - окликнул его Семен.
- Чего тебе? - с досадой отозвался Ванька: тебя только не хватало.
Конь прянул ушами и повернул голову. Семен приподнялся на локте.
- Помоги... ноги придавило... Больно... Спасу нет, как больно...
Ванька ни секунды не раздумывал: глянцевые секретарские хромачи уверенно ступили в грязь.
- Ну, чего же ты, сынок!..
Словно кто шепнул Ваньке на ухо... потянул за руку: перед ним, упираясь за спиной руками в грязь, корчится от боли человек... его отец. Родной. Оббежав вокруг телеги, Ванька ухватился руками за колесо и, задержав на вдохе воздух, потянул. Телега качнулась, приподнялась, но тут же, как бы передумав, опять завалилась на бок. Семен заскрежетал зубами. Конь вздрогнул, всхрапнул, ударил копытами в грязь.
- Сейчас я, сейчас, - с болью и жалостью прошептал Ванька и еще раз, но уже изо всех сил рванул.
Медленно, будто нехотя, бестарка выравнялась одной стороной и замерла на критической точке. Еще рывок... - даже в глазах потемнело. Еще один рывок - из последних сил... Жирная, обильно сдобренная свежими коровьими лепешками грязь смягчила падение.
- Черт! - выругался Ванька и быстро вскочил на ноги.
- Ну, надо же, а!.. Хотел бабам помочь, чтобы цыбарками жом не таскали, а он, сатанюка, - на дыбки, да как лыганет в сторону.
Семен попытался встать... и скорчился от боли... и рухнул в грязь. И застонал. Ванька испуганно глянул на него.
- Ноги, будь они неладны... Ступить не могу.
- Не надо было Рябчика запрягать - неук еще. Будто сам не знаешь.
- Кому-то ж надо приучать его к оглоблям, - заопрaвдывался Семен. - Делать-то что теперь будем?.. Сам не дойду.
Ванька осмотрелся - ни души. Нагнулся и, надсадно кpякнув, оторвал от земли гpузное тело отца. Сологубовские паpадно-выходные хpомачи тяжело зачавкали по жирной грязи.
- Куда, Ваня, домой?
- К Манюне. Некогда мне чеpез все село тащиться.
- Ну, все равно спасибо. Сынок.
- Не зуди: сынок-сынок...
Хоть бы никто не встретился... засмеют. Ванька зашагал быстpее.
- Ваня...
- Да не кpутись ты, и так тяжело.

Кто-то сильно дернул за локоть. Ванька обернулся, посмотрел на перекошенное от ужаса лицо Кати Сологуб.
- Са-по-ги-и!.. - зашипела девочка. - Что ты сделал c ними, уродина ты косоглазая!.. Нарочно, да?!. Дубина ты стоеросовая!..
Ванька глянул на сапоги: в таких не то что на сцене стоять - по улице стыдно пройти. Будто у конюха одолжил их, надел и даже навоз не удосужился вытереть. И не только сапоги - весь по уши в грязи и жирном коровьем навозе.
- Ничего не нарочно, - начал оправдываться он.
- А ну снимай... навозник вонючий!
Ванька послушно разулся.
- На, - протянул он грязные сапоги. - А может, я сам помою.
- Без сопливых обойдусь, - Катя схватила отцовскую реликвию и метнулась к двери.
Через минуту мокрый, грязный и босой Ванька стоял в кругу одноклассников и, виновато разводя руками, пытался убедить ребят, что он вовсе не нарочно подвел их. А тут еще и мать... Ну зачем она здесь!.. Идет по коридору и, спрятав лицо в ладони, плачет.
- Пойдем домой, - сердито буркнул Ванька.
- Пойдем, сыночек. Пойдем.
- Сказал, чтобы дома сидела. Какого ты... приперлась?
- Да вот, - пожала плечами Нюрка, - и не думала идти, а ноги сами...

Ворочайся, не ворочайся, а сна - ни в одном глазу. Уснешь тут. Уже и форму выстирала, и ужин приготовила, уже и улеглась - нет сына. Вышел покурить и - нет и нет. Уже и Петр явился, уже давно заполночь. Пора бы. «И правда, ну чего приперлась! Хоть бы передо мной не совестно было ему». Нюрка тихо встала, оделась и не цыпочках - во двор. Ванька сидит на дубовом пне и молча курит.
- Сыночек, - Нюрка тронула его за плечо.
Иван недовольно оглянулся.
- Чего ты босая выскочила? Простудишься. Ступай в избу, я скоро.
2
Ванька облегченно вздохнул и сунул в карман свидетельство с «журавлями в небе». Экзамены позади, за спиной - восьмилетка. Хватит... грамотный. Осталось отработать месяц в колхозе, и - хоть на все четыре стороны.
Заиграла музыка. Тополиным пухом закружились платья выпускниц. Ванька грузно прошел в угол спортзала, сел на скамейку и прищурился на одноклассников. Танцевать он не умеет, да и не хочет... «А может, домой пойти, - подумал он. - Чего мне тут с ними...»
- Никаноров, почему не танцуешь?
Худенькая девушка-невеличка с большими глазами и беленькими кудряшками на маленькой головке стоит перед ним и смущенно улыбается. Она не выпускница и не мироновская. Она из большого города.
- А зачем мне это? Топчутся, как гусаки в луже.
- Следующий танец будет медленный. Пойдем?
- Не-е, Зинаида Ивановна. Пригласите лучше Шурку Кудинова. Он всю дорогу на вас зенки пялит.
Кудинов стоит в кругу ребят и украдкой поглядывает на Зинаиду Ивановну. На Шурке красная с желтыми попугаями рубашка, черные брюки-дудочки и коричневые туфли на толстой каучуковой подошве - подарки от тетки из Одессы. «Как петух», - усмехнулся Ванька.
- Ну вот, хоть раз улыбнулся. Пойдем танцевать.
- Не-е, баловство это. Да я и не умею, - Ванька искоса глянул на Зинаиду Ивановну: чего она пристала?.. Может, хочет поиздеваться в отместку за тот первый урок?
В тот день в ванькином классе будто потолок обвалился. Всего могли ожидать ученики, но чтоб такого!..
- Ребята, давайте знакомиться. Я - Зинаида Ивановна, ваша новая учительница по языку и литературе. А теперь вставайте по одному, называйте свою фамилию и рассказывайте, за что вы любите литературу. Вот ты, например, - она кивнула на Ваньку. Тот встал. - Ты любишь литературу?
- А на кой она мне? - нехотя выдавил он.
- Не любишь? - растерялась Зинаида Ивановна. - Какой стыд! Такой большой, а глупый.
Что, и ты насмехаешься!.. насупил брови Иван.
- А ты пигалица малокровная.
Ребята притихли. Кто-то робко хихикнул. Ванька медленно, будто разгибая тугую пружину в шее, поднял голову. Съежившись, как синичка на холоде, «новенькая» тихо сидит за столом и оторопелыми угольками смотрит в класс. Через минуту она всхлипнула, шмыгнула носиком, торопливо вынула из-под браслета часиков крохотный розовый платочек, высморкалась и выскочила в коридор.
- Правильно, Ванюха, герой! Теперь она не очень-то будет хорохориться. Теперь она вот где будет у нас! - Шурка поднял кулак. - Ты ей на следующем уроке еще что-нибудь такое же зазвездячь. Главное - не дать опомниться.
Никто в классе не поддержал Шурку. Наоборот - зацыкали, а на Ваньку и не глянули, будто он пустое место. Ну зачем я так с ней! - Ванька боялся даже глянуть на ребят. Что плохого она мне сделала? Такое уже было с Ванькой. Было... он вспомнил. И испугался. Будто кто-то большой и сильный схватил его за ухо и подвел к искалеченному птенцу. Даже тихий и жалобный писк услышал. Давно это случилось: он подстрелил соседского гусенка. Перебил лапку. Зачем? Хотел попробовать новую рогатку. Сначала обрадовался - попал! Потом сник. Попытался успокоить себя: да что там гусенок, все равно осенью голову на колодку... но не тут-то было... и заплакал. И испугался: а ну как дознается сосед - шкуру спустит. И заступиться некому будет. Никто не узнал про то, можно жить не тужить, а у Ваньки, наблюдавшего за мучениями желтого комочка, слезы на колку. Но подранок не знал своего обидчика. Подранок лишь жалобно попискивал, призывая товарищей подождать его, не бежать так быстро и, выбиваясь из сил, старался не отставать.

«...Ну, лапоть деревенский, я тебе покажу пигалицу! - Зинаида Ивановна вошла в класс, раскрыла журнал и поставила точку напротив ванькиной фамилии. - Ты у меня попляшешь, ты у меня до конца года из двоек не будешь вылезать».
- Никаноров, к доске!
Ванька встал, подошел к учительнице. Зинаида Ивановна повернулась к нему.
- Итак, образ Печорина как лишнего человека своего времени. Слушаю тебя.
В классе зашептали. Ванька виновато посмотрел на учительницу.
- Не серчайте на меня за вчерашнее. Я не хотел вас обидеть. Правда, не хотел. Оно само как-то…
- Отвечай! Не знаешь? - Ванька кивнул головой. - Так бы и сказал.
Взгляд девушки скользнул по неприхотливой одежде парня, под которой угадывалось сильное, кряжистое тело. Нашим пижонам такие плечи и не снились... и руки уже волосатые... совсем мужчина, отметила она про себя и забыла о вчерашней обиде. Странно, но совсем забыла, будто ничего и не было. А было только желание потрогать ладошкой ванькино волосатое предплечье.
- Садитесь, Никаноров, - растерянно вымолвила Зинаида Ивановна и смущенно посмотрела на ребят: испугалась, что те подсмотрели, подслушали в ней что-то порочное и недозволенное. - Двойку я вам не поставлю.
Ванька кивнул головой и молча направился к своей парте.
- Мне все равно, - равнодушно буркнул он и, споткнувшись в проходе между партами о чей-то портфель, грохнулся на четвереньки.
По классу прошелестел легкий смешок, но тут же стих: не разозлить бы этого бугая, не случилось бы, как на прошлогодних соревнованиях по легкой атлетике. Тогда Ванька заметил: два восьмиклассника, судившие толкание ядра, неправильно замерили его результат. Во второй попытке снаряд пролетел еще дальше... и опять судьи обманули его. Ванька ничего не сказал и отказался от третьего броска, а встретив заговорщиков после уроков, схватил их за шкирки, как котят, и стукнул лбами. Посмотрел на одного, на второго, стукнул еще раз, посильнее, и обоих швырнул в ров, густо заросший крапивой.

- Я же сказал, что не умею танцевать.
- Не беда. Пошли, я научу.
Ванька нехотя встал. Зинаида Ивановна шагнула к нему.
- Ты только следи за мной и повторяй.
Ванька кивнул головой - согласился, робко обхватил девушку за талию и, сделав несколько шагов, вдруг понял, что может танцевать, как все... и удивился этому... и обрадовался. А когда музыка стихла, растерянно улыбнулся, посмотрел сначала на радиолу, потом на партнершу.
- Все-о?! - разочарованно спросил он.
- Все, - весело улыбнулась Зинаида Ивановна.
Ванька огляделся по сторонам: никто не танцует. Он один в центре зала, и еще Зина рядом.
- Пошли сядем, - шепнула она ему, - а то неудобно как-то.
«Белый танец», - громко объявили по залу. Шипение, легкий треск, щелчок - игла попала в бороздку пластинки, и через несколько секунд приятный женский голос поведал о том, как мадьярка вышла на берег Дуная и бросила в воду цветок. Шурка Кудинов, быстрыми страусиными шагами промерив зал, подошел к Зинаиде Ивановне.
- Можно?
Ванька удивленно посмотрел на него. Зинаида Ивановна улыбнулась.
- Извини, Шурик, но сейчас приглашают дамы.
Игриво щелкнув язычком, она вспорхнула и, легонько присев, протянула руку Ивану Никанорову. Получил, петух общипанный! - усмехнулся Ванька и глянул на Кудинова. И тут же пожалел его, заметив, как в зале захихикали: как же, первый пижон на селе, и вдруг от ворот поворот.
- Зачем вы так с ним? - с укоризной пробормотал Ванька, но Зина уже положила руки ему не плечи.
Впереди, сзади, слева и справа весело кружились одноклассники. Ванька хотел последовать их движениям, но споткнулся и наступил Зине на ногу.
- Кружиться не обязательно. Танцуй сам по себе, а я буду подстраиваться.
Ванька отвел взгляд. «Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок», - надрывно просила певица. Ванька затаил дыхание: острые бугорки под тоненьким шелком платья прикоснулись к нему. Первый раз он так близко к девичьей груди... и захотел быть еще ближе... и шагнул навстречу чуть больше положенного... и еще раз туфелька девушки очутилась под подошвой его растоптанного башмака.
- Я нечаянно, - извинился Ванька.
- Успокойся, - чуть улыбнулась Зина: ей было и больно, и в то же время страшно, как бы Ванька вконец не засмущался и не оставил ее одну посреди зала. - Ты не такой уж и увалень, - прошептала Зина ему прямо в ухо и легонько царапнула ноготком по его ладони. - Пригласи меня еще раз.
Ванька пригласил. Потом еще и еще... Они уже не отходили друг от друга. Вокруг начали шушукаться, но им и дела мало. Они никого не видели и не слышали - им хорошо.
- Фу-у, жарко. Устала. Пойдем на улицу.
Ванька встал, и тут... как из-под земли - Петр Петрович, учитель математики.
- Зинаида Ивановна, голубушка, не откажите старику.
Зинаида Ивановна встала и задорно глянула на Ваньку: видишь, какая я, всем нравлюсь. Через секунду лысый кавалер закружил ее в вальсе. Ванька сердито засопел и сел на скамейку. Ему не понравилась выходка математика. Окажись на его месте Шурка, он бы враз ему бубну выбил. Эдита Пьеха уже в который раз за вечер упрашивала Дунай узнать, где чей подарок, но Ванька не слышал ее слов. Ему казалось, что радиола слишком долго не замолкает: хоть бы сломалась она, что ли. А математику и дела мало до ванькиных страданий. Он добродушно, по-отечески улыбался, что-то говорил, и Зинаида Ивановна, как ни в чем не бывало, кивала головкой и весело поглядывала то на него, то на Ваньку. Потом они перестали улыбаться. Лицо девушки сделалось испуганным, а вскоре и сердитым. Они уже не кружилась. Певица еще взывала к бездушному Дунаю, а Зина уже бежала к выходу. Она не дождалась конца танца. Она выскользнула из сухих рук старого кавалера и спешила из зала. Ванька встал: чего это она? Но, встретившись с твердым и колючим взглядом математика, покорно сел. Петр Петрович самодовольно ухмыльнулся, одобрительно кивнул головой и, погрозив пальцем, словно шаловливому ребенку, направился к группе учителей и родителей. Свою педагогическую и, как ему казалось, гуманную миссию он выполнил блестяще.
Радиола грюкнула, взвизгнула, рявкнула. Рок-н-рол мьюзик, истошно завопил какой-то иностранец, будто ему прищемили пальцы в дверях. Взвыл саксофон, бухнули барабаны, лязгнула гитара, по клавишам рояля хватили кулаком, и... вдоль стен пронесся смерч - скамейки опустели. В зале, поднимая пыль, забегали, запрыгали, задергались. Рокот музыки и скрип половиц слились в единый гвалт. Кто с кем танцует - не разобрать. Каждый старался выделиться. Стыдно и противно смотреть на танцующих: никто не умеет, но все пытаются. Учителя отвели глаза - пусть бесятся, они уже не наши. Родители брезгливо отвернулись - и чему они в школе выучились!!! А зал гремел и содрогался. И никому не было дела до ванькиных страданий. Будто в пустоте витала его мрачная физиономия. Может, вернется, с надеждой думал он. Зина не появилась.
- Никаноров, пойдем танцевать...
Ванька вздрогнул, поднял голову: Валя Стародубцева. Звучит уже совсем иная мелодия, тихая и печальная. Ванька и не заметил, когда сменили пластинку.
- Чего уставился, вставай: дамы приглашают кавалеров.
Валя, улыбаясь, стоит перед ним и легонько, в такт музыке покачивает головой.
- Не-е, - промычал Ванька и неожиданно, словно бык, сорвавшись с привязи, натыкаясь на танцующих, выскочил на улицу. Метнулся к беседке - пусто... к скверику - и там нет Зины. Домой ушла, догадался он и, решительно въедаясь в темноту, выбежал за ворота школьного двора.
- Ваня, - услышал он впереди себя. - И ты ушел?
Из-за кустов сирени вышла Зина. Легонько всхлипнув, она подошла к нему.
- До чего же глупые люди!.. Такое подумать... а еще педагог со стажем.
- А че он тебе?
- Да так, ничего, - она взяла Ивана под руку. - Ты ушел, чтобы проводить меня?
- Угу.
- Спасибо. Жуть, как страшно идти мимо кладбища.
- А чего бояться?
И они пошли. Идут молча. Ванька не знает, о чем говорить, а Зина, размазывая по щекам тушь с ресниц, легонько всхлипывает и тоже молчит. Ей нравится этот деревенский парень, чего греха таить - сила всегда притягивает. За таким можно укрыться: он надежный, не то что Борис. Зина поежилась: опять тот кошмарный вечер, - зачем же вспоминать?.. Но... «Боже, какое ничтожество! Красавец, балагур, спортсмен, любимец всего двора, и вдруг такое...» Кто-то опять начал душить ее, хлестать потными ладонями по щекам, валить на траву и задирать подол платья... в лицо дохнул смрад винного перегара, и еще: хруст сломанных веток - то убегал Борис. Как стыдно!.. и страшно. И еще боль: пронзительная и унизительная. «Никаноров бы ни за что не убежал, не испугался бы. Да и расправился бы с теми насильниками в два счета». Встряхнув кудряшками, Зина отогнала наваждение... и не пришлось бы стыдливо опускать глаза в комнате следоваталя, куда ее много-много раз приглашали на опознание.
Зина сдавила ванькин локоть. Ей показалось, что сейчас из-за могильных холмиков выскочат призраки или бандиты.
- Ваня.
- Чего?
- Почему ты все время молчишь? Вот возьму сейчас и убегу, - и сделала два быстрых шага вперед. Ванька тоже ускорил шаг. - Что молчишь? Тебе все равно, убегу я или нет?
- А что я... сама ведь хочешь.
Зина грустно вздохнула.
- Эх, Ваня-Ваня... книжки тебе надо читать, строить планы, мечтать-фантазировать...
- На кой мне?
- Как это зачем! Не любишь мечтать? - Ванька пожал плечами: некогда ему заниматься такими глупостями. - Ну, а кем бы ты хотел стать? - не сдавалась Зина.
- Комбайнером или трактористом, как дядька Гришка, Шурки Кудинова отец.
- Фи!.. Другие ребята космонавтами видят себя, артистами или знаменитыми футболистами, а ты... трактористом... Никакой фантазии.
- На кой мне твоя фантазия... выходи лучше завтра за огороды. А то дак сейчас пойдем.
- Зачем? - удивилась Зина.
Ванька не ответил.
- Ни к чему тебе это. Я скоро уеду в город. Поработаю летом в стройотряде, а с третьего курса - на дневной... Декан пообещал. А ты думаешь учиться дальше?
Про учебу она просто так спросила. Знала: он не поедет в интернат. Ванькина история известна ей так, как если бы родилась и всю жизнь прожила в Мироновке. Еще бы!.. у Манюни квартирует.
- Не-е, мне работать надо: мамка хворать начала.
Из-за облаков выплыла луна: яркая и круглая, как спелая дыня. Зинаида Ивановна и Ванька Никаноров медленно идут вдоль кладбищенской ограды. Тихо. Тепло. Густо пахнет сиренью.
- Слышишь?!
- Чего?
- Соловей.
- А... пусть себе.
- Тише, давай послушаем. У нас в городе тоже поют, но совсем не так. А тут... Ты слышишь, они будто переговариваются свистом. Слышишь, это он - голос густой, раскатистый. А там, в глубине кладбища, совсем иная трель - звонкая, как ручеек. То - самка.
- Не-е... Самки не поют, - задыхаясь выдавил Ванька и обнял учительницу.
Зинаида Ивановна повела плечами.
- Ты что? - Ванька промолчал. - Ты что, Никаноров! - повторила она и сбросила его руку.
Зашелестела листва - дунул ветерок. С луга потянуло сыростью. В чьем-то дворе звякнула цепь и заголосила собака; грюкнуло пустое ведро, кто-то сковырнул его с крыльца; громко всколготились куры на насесте, наверное, хорь вспугнул. В манюниной завалюшке проснулось окно. Ванька покосился на спутницу: «И чего я цацкаюсь с ней! Может, она просто ломается, как сдобный бублик, а я и руки опустил?» Уже по всей Мироновке брехали собаки. Манюнино окно потухло. Наверное, хозяйка глянула на часы и опять улеглась - ждет квартирантку. Зина ускорила шаг. Ванька - тоже. Цену себе набивает - уже ни капельки не сомневался Ванька, припомнив лихие байки парней ночами на полевом стане, и, словно коршун на цыпленка, сзади набросился на девушку.
- Вы что, Никаноров?! Сейчас же прекратите!..
Грубая, мозолистая, потная рука скользнула в вырез платья и больно сдавила маленькую твердую грудь.
- Убир-райся, подонок!..
Ванька громко засопел, но не отпустил.
- Убир-р-райся!
Затрещал шелк.
- Ну во-от... Сама виновата... зачем вырывалась.
Девушка посмотрела по сторонам - никого... ни далеко, ни близко. На небе полная луна: появись кто на улице - заметила бы... и еще сильнее испугалась. Посмотрела на Ваньку: его глаза жадно мусолят розовый лоскуток бюстгальтера в разрыве платья. Она робко подняла руку и прикрылась ладошкой. Ей хотелось развернуться и побежать, но лакированные туфельки на шпильках приросли к земле... пустили корни. Страшно. Точь-в-точь как в парке с Борисом. Даже подташнивать начало, и даже как тогда - откуда бы! - противный скрежет трамвая на повороте... и она заплакала. Ванька протянул руку, хотел успокоить, но Зинаида Ивановна отскочила.
- Убери руки, дурак!
Ванька отступил на шаг.
- Ну, чего ты, зашить нельзя, что ли? Пойдем, мамка починит.
Зинаида Ивановна перестала плакать... и даже улыбнулась.
- Боже, а ты и впрямь дурак!
- У дурака яйца на горбу, - огрызнулся Ванька. - Сама липла, а теперь дураком обзываешь.
- Кто?!. Я... к тебе... липла?!
- Ага, кто ж еще приставал с танцами.
- Ну и что ж... Какой ты смешной... Да если б я знала, что ты такой дурень...
- Сама дура. Все вы, москвички, такие... вертихвостки. Зачем прижималась, когда танцевали? У меня вон чуть пуговицы на штанах не поотлетали. Думаешь, я олух, ничего не соображаю? Эвон какое платье на тебе тоненькое, будто и нет его вовсе. Сама прыгала на меня, как сучка, а теперь...
Ванька не успел договорить: маленькая ладошка обожгла щеку. Ой! - испугалась Зинаида Ивановна, но собралась с духом и, как в пропасть сиганула, еще раз ударила. Наотмашь.
- Вот тебе!
Иван поморщился - больно.
- Ах ты, сука! - он потянулся к ее горлу. - Задушу! Шмакодявка! Пигалица!
- Убери руки, деревенщина... - сказала, словно хлыстом перетянула. Она уже не боялась его. Теперь она выше и сильнее... и не удивилась, когда его пальцы разжались. - Иди спать, мальчик. Тебя уже папа и мама заждались.
- Никто меня не ждет.
- Все равно иди спать, дурачок, - и она скривила губы.
Ванька заметил ее усмешку - луна: видно, как днем. Он развернулся и побежал. «Пигалица... Шмакодявка... Вертихвостка...» - бормотал он, унося ноги от своей обидчицы - маленькой хрупкой девушки. Бух… бух... бух - ботинки по пыльной дороге. Какой я тебе мальчик!.. и еще скорее, будто уже от самого себя... Еще и «дурачком» обзывается... Улица-калитка-двор - на одном дыхании... И остановился, перевел дух. Закурил. Не дай бог Манюня дознается... и по селу не пройдешь... Прислонился к дверному косяку. Одна жадная затяжка за другой... и закислило во рту. Отщелкнул окурок. Красная точка, описав дугу, перелетела двор. Возле плетня всполошились утки... и затихли. Дверь открылась легко, без скрипа. В комнате - свет: мать еще не спит. Ванька разделся и рухнул на диван. Нюрка заворочалась на своей кровати.
- Что с тобой, Ваня?
- Ничего. Спи.
- Может, стряслось что? Не таи. Выговорись - легче станет.
- Ничего не стряслось. Туши лампу. Хватит керосин палить.
- Петька явится, тогда и задую, - Ванька ни слова. - Ты уже взрослый... уезжай. Не будет тебе в Мироновке талана. Ты слышишь?..
Ванька не отозвался. Даже захрапел потихоньку. Мать права, думал он, отработаю месяц в колхозе и уеду. Хорошо бы в ремеслуху устроиться, выучиться на токаря или каменщика и работать в городе. Там меня никто не знает. Буду ходить в чистых ботинках по чистым улицам и смотреть на высокие дома. И после армии не вернусь.

Ванька не услышал, когда вернулся Петр. Выспавшись и протрезвев где-нибудь под забором, тот всегда приходил заполночь и тихонько, уже побаивался Ваньку, ложился. На этот раз он вошел хозяином; опрокинул с лавки ведро с водой, пнул его ногой и смачно выматюкался. Во дворе крякнул разбуженный селезень. Петр еще раз матюкнулся.
- Нюрка, дрыхнешь? Вставай, паскудина! Суши сухари своему ублюдку косоглазому.
Нюрка вскочила, добавила фитиля в лампе и, как была - в одной рубашке, метнулась в дверь.
- Тише, тише, - зашептала она. - Чего расходился... пьяный?.. так ложись и спи. Чего расходился?
- Кто пьяный, я?.. Я трезвый.
- Тогда чего ж?
- А ничего. А вот твоего гаденыша - в кутузку... Будет знать, как девок насиловать, - Нюрка всплеснула руками. Ванька насторожился. - Там из него быстро выбьют сенькины замашки.
- Чего ты мелешь языком своим поганым? Ляг, проспись.
- Не лягу. Уйди от меня, паскудина, - за перегородкой послышалась возня. - Уй-йди... кому говорят... Ну, пус-сти...
- Петенька, родненький, ну чего ты мелешь. Тебе, наверное, почудилось с пьяных-то глаз. Может, сбрехал кто?
- Убери руки, паскудина. Твой звереныш хотел учительку снасильничать. Сам видел.
- Брешешь, пес! Залил буркалы самогоном, вот и померещилось.
Послышался глухой стук.
- О-ой! - жалобно простонал Петр: Нюрка в сердцах толкнула его, и он больно ударился затылком об стену.
Шум возни прекратился.
- Ничего мне не померещилось, - будто обиженный ребенок, захныкал Петр. - Ты что, осатанела? Так и убить можно. С утра мы положили матицу на срубе сологубовой хаты... ох, и хоромы же он себе забабахал!.. секретарь!.. Ну, он и поставил «четверть» на артель, - голос Петра с каждым словом крепчал. - Ну, это не твоего сучьего ума дело... Просыпаюсь, значит... я нонче на кладбище спал... а твой выродок напротив моего куста на учительке, на той малявке, что у Манюни квартирует, платье, значит, рвет. Оно хоть и ночь, да я все разглядел - луна светила. Вот так-то вот.
Ванька затаил дыхание - ловит каждое слово. Даже стук собственного сердца кажется ему грохотом - мешает прислушиваться. По стене размазались причудливые дырявые тени от занавесок и тут же поползли от одного угла комнаты к другому. Мимо дома, ослепив фарами немые окна, надсадно урча и простуженно чихая неисправным двигателем, проползла машина. И опять тихо, слышно каждое слово за перегородкой.
- Так что завтра утром учителька заявит в милицию, а к обеду они уже на своем «воронке» - тут как тут. Суши сухари. Загребут твоего косоглазого. Загребут, как пить дать... я свидетелем буду. Теперь, уважаемая, берегись... Я тебе...
Договорить Петр не успел: в дверном проеме появился Иван. Он молча подошел к кровати, сграбастал Петра в охапку и вышвырнул его в окно. Затрещала рама, зазвенели битые стекла. Иван повернулся к матери.
- Иди спи...
- Сыночек, скажи мне - он брешет?
Нюрка стоит посреди комнаты и плачет. На ее лице кровоточат царапины - на большее Петр уже не способен.
- Брешет. Иди спать. И прикройся, - в разрыве рубашки видны были крепкие, как у молодухи, нюркины груди.
Ванька задул лампу и наощупь добрался до своего дивана.
- Ну и ладно, что брешет, - саму себя уговорив, облегченно вздохнула Нюрке и опустилась на табуретку.
Через разбитое окно в комнату вливается луговая прохлада. Нюрка расслабилась, улыбнулась, и вдруг... будто кто-то по затылку стукнул... А если правда?.. Поди разбери, что у него на уме... Что-то все-таки было, а то б чего он так расходился... А... Господи!.. да ведь было же, - Нюрка зажала рот ладонью, чтоб не закричать в голос. И тот от своих слов не отступился, и этот, как спичка, так и вспыхнул. Никогда еще за ним такого не замечала. Боже, спаси и помилуй... Что же теперь-то, а? Нюрка затаила дыхание - прислушалась к шороху в соседней комнате, куда вошел сын.
Ванька натянул штаны, рубашку. Обулся. Нащупал под подушкой папиросы и спички, тряхнул коробком и, выставив вперед руки, чтобы в потемках не наткнуться на что-нибудь, вышел из комнаты и шагнул в сени. От дверей кто-то испуганно шарахнулся. Петр, догадался Иван, и усмехнулся: битому псу только плеть покажи. Под ногами заскрипели ступеньки крыльца.
На кладбище, будто в насмешку, закатывая одну руладу за другой, во всю мочь заливаются соловьи. В майском, буйно вызвезденном небе добросовестно светит луна. И тоже будто насмехается: ишь, что придумал, с учителькой женихаться... руки распускать... Иван постоял немного и - на огород, к молодому дубку, уже догнавшему его в росте; потрогал ствол деревца и - по меже через огород на луг. К Сейму.
Серебристый лунный мостик, словно сорвавшись с поднебесья, упал поперек реки. Ветерок едва шевелит ивовые веточки. От воды густо тянет сыростью. Прохладно. Где-то за рекой, на дальнем лугу, надоедливо плачет коростель. Что за чудная птичка, сколько раз уже слышал ее, а хоть бы раз увидеть, подумал Иван. Он сунул в рот папиросу и, громыхнув спичками на манер Григория Кудинова, прикурил. Прицелился было отщелкнуть обгорелую спичку в воду, но спохватился, сунул ее обратно в коробок с тыльной стороны. За спиной послышались торопливые шаги и частое дыхание. Мать, с досадой подумал Иван и встал. Шаги стихли. Иван оглянулся. Нюрка постояла немного, развернулась и, так и не подойдя к сыну, медленно побрела в село. Через четверть часа в манюниной хатке вспыхнуло окно: проснулось от робкого нюркиного стука. Низко, почти над самой головой, прошелестела крыльями ночная птица.
Иван устало опустился на траву. «Слава Богу, - вздохнул он, - кончился этот дурацкий день. Надо было свидетельство в руки - и домой. Танцор задрипанный... жених... А если и вправду она, как тот недоделанный пугал, заявит в милицию?.. Ну и ну. Может, смотаться из Мироновки, пока не поздно? Да нет, чего там, подумаешь, одну ее лапают, что ли. У нас всех девок прижимают в кустах да тискают, что ж теперь, всех ребят за решетку? А платье порвал... Попробуй теперь отвертеться... Сколько же дадут?.. Лет пять?.. Восемь?.. Восемь лет... ого!.. и жить потом некогда будет. Мамка, наверное, не перенесет этого. И чего я поперся на этот дурацкий вечер! Будто нельзя завтра получить свидетельство. Да и зачем оно мне нужно: быкам хвосты крутить и без него можно». Долго в темноте то ярко вспыхивал, то притухал огонек иванового «Беломора».
3
Иван стоит в дверях и не решается пройти в глубь кабинета - как бы не натоптать грязи. Он только-только вылез из-под комбайна, даже руки впопыхах не помыл, вытер об штаны и на попутке - скорее в контору. К чему такая спешка, недоумевал он, и без того полдня коту под хвост - полетела жатка.
- Здравствуйте всем, - поздоровался Ванька и снял картуз.
Накурено - не продохнуть. За председательским столом сидит партийный секретарь Сологуб, уверенный в себе высокий породистый мужчина с густой копной черных волос на голове. В толпе народа он всегда выделяется, как гусак в стаде: на голову выше всех. И всегда доволен этим, будто на трибуне стоит и принимает парад, - взгляд сверху вниз. Всегда. Он офицер-кадровик, уволен в запас по «хрущевскому» тридцатипроцентному сокращению. В любую жару на нем пиджак с орденом Красной Звезды на лацкане и офицерские галифе. За его спиной мироновские бабы поговаривают: с таким кобелем жить - слезами умоешься. Рядом - председатель колхоза Шелехов: ни лицом, ни ростом не взял, не всегда выбрит, жиденький чубчик под бокс, одет - лишь бы не голый и не холодно, и на язык не боек, - сразу и не разберешь, председатель он или простой колхозник. У кого ни спроси, любой скажет: бывшая голь перекатная. И тут же добавят, чтоб не подумали чего плохого, - понимает чужую беду: и войну прошел, и до войны не знал радости. До сих пор мироновцы помнят, как его отца задушили кулаки в амбаре: охранял реквизированную семенную пшеницу. Кому ж, как не его сыну, отдать колхозную печать: фронтовик, сержант... грамотный, значит.
За вторым столом, буквой «Т» приставленным к председательскому, сидят члены партактива. Они же и правление колхоза. Ванька всех их знает.
- Проходи, садись, Иван Петр... ович, - Сологуб указал на стул. На ванькином отчестве он запнулся, словно поскользнулся, ступив в лужу машинного масла.
В кабинете затихли. Ванька первый оправился от конфуза и, забыв о грязной одежде, подошел к столу и сел. На оконном стекле назойливо бьется муха.
- Тут такое дело... - нарушил молчание Шелехов. - Учиться тебе надо. Поедешь в город?
- Поеду. Мне уже механик сказал. Он помогал нам жатку налаживать. В ремеслуху направляете меня. Это хорошо, - быстро проговорил Ванька, ничуть не скрывая своей радости.
- Сейчас это не ремеслуха, а профессиональное техническое училище. ПТУ. Улавливаешь разницу? - спросил Сологуб красивым, хорошо поставленным командирским голосом и, тряхнув головой, убрал прядь волос с высокого лба. - Почти МГУ, - «почти МГУ» Сологуб подчеркнул указательным пальцем, дважды секанув им воздух перед собой. - Если захочешь, заодно и десятилетку можешь в городе кончить. А там, глядишь, и до инженера дорога не заказана. Улавливаешь перспективу? - Ванька кивнул. - Там будут не только учить, но и кормить, и одевать. Почти как в военном училище. Смекаешь, какое доверие оказывают тебе коммунисты Мироновки. Такое ценить надо.
- Ага, - со всем сразу согласился Иван.
- А не сбежишь, не останешься в городе?
Иван промолчал. Глянул на членов правления и партактива. Те тоже - ни слова, а на лицах удивление: к чему такое спрашивать?.. он и тут-то живет, как квартирант, а в городе... ну кому он такой нужен. В городе надо пошустрее быть. Сологуб смекнул, что дал маху, и, перегнувшись через стол, протянул руку. Иван пожал ее.
- Итак, товарищи, - Сологуб выпрямился, принял торжественную осанку, будто на строевом смотре, и мельком глянул на Шелехова. - Михалыч, ты мне разрешишь?
Шелехов устало махнул рукой, мол, валяй, какая разница, кто будет языком молоть, выпроваживая парня из родной деревни. Сологуб кивнул.
- Ну что ж, товарищи, я думаю, двух мнений быть не может, направление в МГУ...
- В ПТУ, - усмехнулся Шелехов.
- Ну да, я ж и говорю: в профессионально-техническое училище отдаем нашему уважаемому Ивану Петр... овичу Никанорову. Будем голосовать? - и сам первый поднял руку.
Члены партактива задвигали стульями: назаседались, пора расходиться.
- Не стоит. К чему голосование...
- Этот не сбежит в город; он наш. Все нутро у него наше.
- Знамо дело - мироновский мужик.
- И я ж так думаю, держи, - Сологуб протянул Ивану два листа бумаги: один - направление в ПТУ, второй - характеристика. Оба с печатями и подписями.
Ванька деловито спрятал документы в картуз, поблагодарил и уже хотел было выйти из кабинета, но мягкий голос Шелехова остановил его.
- Учись, Ваня, - голос предательски дрогнул. - Только не возомни, что мы избавляемся от тебя. Ей-богу, я так не думаю. Да смотри только, чтоб какая-нибудь городская вертихвостка не соблазнила тебя коротенькой юбочкой. Держись от тамошних девчат подальше, а то украдут.
- Я не червонец, чего меня красть, - недовольно пробурчал Ванька, вышел из председательского кабинета и зашагал по коридору. «Манюня, наверное, про учительку растрезвонила, разнесла на хвосте. Не утерпела. Еще бы!.. такое утаить. А Шелехов тоже: наслушался ее трескотни, и туда же... подъелдыкивать. А может, Петр? Вот же гадина! Хоть исподтишка, а укусит. Лучше бы вообще не пошел на выпускной... не хотел же. Все. Не вернусь сюда. Пропади она пропадом, Мироновка, вместе с Петром и Манюней. Выучусь на тракториста, и тю-тю... поминай, как звали. А что, не в городе останусь, так на целину подамся. Сейчас это запросто, много ума не надо. Все бегут из села, а я чем хуже. Да и вряд ли тут кто обо мне пожалеет. Что я слепой, не вижу… даже обрадуются, что избавились от меня».
- Ваня...
Иван поднял голову: Семен.
- Слыхал, в дорогу собираешься. Вот, возьми. Зимой кабана заколол... Сберег, - и протянул увесистый кусок сала, завернутый в белую холстину.
Семен смотрит на сына с мольбой и надеждой, Иван - растерянно, не знает, как ему поступить: взять шматок сала или отказаться.
- Возьми, сынок, - попросил Семен.
«Сынок?!» - Иван встрепенулся... но, как тогда, давно-давно, из рогатки в гусенка… - плачь потом, да поздно.
- Сам жри свою кабанину, хоть подавись, - и толкнул Семена плечом… и переступил порог конторы.
Семен с болью посмотрел ему в спину и горько вздохнул.

Проводница в стоптанных тапочках и в синей форменной рубашке торопливо подметает в проходе вагона. Шуруя веником по узлам, сумкам и ногам пассажиров, лениво ворчит: насвинячили тут, а мне убирай... совести нет у вас... и чего вечно в мой вагон лезете?.. Ругалась без злости, просто так, лишь бы не молчать - каждый день одно и то же. Привыкла.
- Тебе что, Кузьминична, работа не нравится? Переходи в экспресс, там почище. Будешь в белом фартучке по вагону порхать, чай с лимоном в купе носить, да пустые бутылки из-под коньяка собирать.
- Вот-вот, и спохватываться среди ночи на каждой остановке, - добавил другой.
- И перейду. Все ж лучше, чем ваши плевки и окурки выгребать.
- Ну-ну, валяй. Что-то долго собираешься, - усмехнулся молодой парень в черной форменной фуражке с молоточком и разводным ключиком на кокарде. Рядом с ним - еще двое в таких же фуражках, и напротив - трое. Все шестеро играют в «подкидного дурака». Играют вяло, без азарта, лишь бы время убить, - устали. На скамейках и на полу у ног - полевые кирзовые сумки, из которых выглядывают отполированные до блеска мозолистыми ладонями длинные рукоятки молотков и свернутые в трубочки замызганные флажки красного цвета. Железнодорожники.
- А может, в стюардессы махнешь, а? До Парыжу летать будешь, зятька себе какого-нибудь завалящего присмотришь там. Хватит твоей Гальке на Муриновке потаскушничать... Сдавай, Тимоха, раз не умеешь головой работать.
- Ага, кто ее возьмет, оторвилу такую? Скорее в лесу дуб свалится, - Кузьминична разогнулась, кривясь от боли в пояснице, убрала прядь волос с глаз и заправила ее под берет. - Разве что в Парыжу найдется какой малохольный.
- Задрала бы ей подол, да ремня всыпала... Э-эй, Павло, не мухлюй... у нас «пики» козыри.
- Она сама его кажин вечер задирает. Не слушается матку, хоть ты кол у нее на голове теши...
Ванька совестливо отвел глаза в сторону.
- Ну, ты, Тимоха, куда окурок выплюнул! Не видишь - подмела? Аль повылазило?
- До чего же ты вредная тетка! Недаром тебя родной брат на порог не пускает. Я про твою дочку заслушался, вот и уронил окурок. Хоть бы разок взглянуть на нее.
- Смотри, чтоб не окосел... Тоже мне, кобелек выискался... Сопли подотри... А ты, супостат, чего семечки опять достаешь! Ну-ка, спрячь, а то счас как звездарахну веником!..
- И чего ты с ней цацкаешься?.. Заявила бы в милицию, и горя нет.
Проводница укоризненно покачала головой.
- Ну и пустая же башка у тебя, я погляжу... Как же свою-то дочку, да в тюрьму?.. Да и не заберут: не урка. Девка как девка, шалая только. Кофту вот недавно новую справила мне...
- Ты, Кузьминична, потерпи. Не век же ей, ядрена вошь, на спине мозоли натирать. Уймется. Выйдет замуж, приведет тебе кучу внучат, и будет как все, а то и получше: бабе, ей самой природой наказано рожать, да квохтать над своим выводком.
- Ага, мы про это в школе читали, - подхватил молодой парень, тот, что просил Кузьминичну познакомить с дочкой. - У Чернышевского, кажется. Там тоже один женился на проститутке, захотел ее человеком сделать. А что, проститутки, они тоже люди.
- Что ты сказал, а ну повтори! - взвилась Кузьминична. - Я тебе покажу, ирод ты недоделанный, какая она проститутка! Ишь, что надумал! Шалая она у меня, да, но чтоб проституткой ее обзывать!.. А ну выметайся из моего вагона, а то я тебя сейчас сама... - Кузьминична замахнулась веником.
- Ты чего, тетка?! - совсем не испугавшись ни веника, ни рассерженной проводницы, засмеялся парень. - Я ж и говорю: выйдет замуж и будет баба как баба. Об этом вон у самого классика написано. А ты... Ну чего ты взбесилась? - и хихикнув: - Проститутки - не воры, не убийцы и не спекулянты... Своим добром торгуют... Никакого вреда от них. Они ж, старая ты тетка, ничего не понимаешь, радость и удовольствие приносят людям. Поняла теперь, кто твоя дочка?
- Э-э... И сам ты дурак малохольный, - успокоилась Кузьминична, - поняла, что парень просто балабонит, - и твой... как его... классик не лучше, раз Гальку мою проституткой обзывает. Вот будет у тебя у самого дочка, тогда и...
- Правильно, Кузьминична, так его! В нашей стране, скажи ему, проституток нет, и быть их тут не может - не положено. Не для того у нас, ядрена вошь, революцию совершили. Да и делать им у нас нечего. Наши бабы не такие. Это где-то там... у них. У них там ихним бабам не дают работы, вот они и подставляют свою кунку всем кому ни попадя, чтоб на кусок хлеба себе заработать, а у нас, ядрена вошь, всем работы по горло. Не до того нашим бабам. Так ухайдокаются возле станка да на конвеере, что под своих мужиков нет мочи лечь. А про дочку не беспокойся. Про нее, мне кажется, больше брешут, чем на самом деле. Так, шалит немного девка, но чтоб такое про нее подумать... Нет. Я же ее вот такую помню, еще когда под стол пешком ходила. Так, больше трепа про нее. Повзрослеет, поумнеет, будет не хуже, а то и получше, чем тихони там всякие, да те, что нос задирают. Видел я таких и среди баб, и среди мужиков. А на что это он намекал... что, у тебя брат есть?.. Не дружите?
- Слушай ты его больше, Павлуша. Мы с Николаем на кажен праздник друг к дружке в гости ходим. А как же, родные, небось, - брат и сестра. Жалко, что младшенького, Никитки, нет, царствие ему небесное, - Кузьминична перекрестилась. - На фронте погиб. Ахвицером был. А остался бы живым, совсем хорошо было бы. Мы всегда дружно жили... горой друг за дружку... последним куском делились. Вот как. А Галька моя, так и сейчас целыми днями у них пропадает, книжки читает да радиолу слушает. Он у меня ученый, доктор. Когда схоронил своего сыночка, так я цельный месяц у него жила. У него большая квартира, аж три комнаты на одного.
- Ох, и брешешь же ты, Кузьминична! Тебя даже на похоронах-то не было. Нужна ты ему!.. И дочки твоей я не видел, а то б давно уже знал ее: мы с доктором дверь в дверь живем. Да и какие вы родные!.. Доктор видный из себя, а ты... И сын его покойный летчик, не чета твоей халяве.
- Я тебе счас как дам - «халява»!
Иван осторожно покосился на проводницу. Хорошо ее дочке: сама клянет ее по чем зря, а чтоб кто другой... ни-ни... глаза повыцарапает. За мамку бы кто так вступился. И сама б жила горя не знала, и мне бы из дому не пришлось бежать.
- Спасибо, Павлуша, на добром слове, - вздохнула Кузьминична.- Дай Бог тебе здоровья, но не приведи Господь в твой дом мою невесткой... Меня ж твоя Орина со свету сживет.
- Ее хоть не поминай, ради Бога! - досадливо скривился Павел, мужчина лет под пятьдесят.
Пол под ногами дернулся, заходил ходуном - вагон прошел стрелку. За окнами уже огни большого города. Суматошный перестук колес утихомирился. Еще тише... Еще... Состав вздрогнул, лязгнул буферами... и остановился.
- Курск. Вылезай - приехали, - Кузьминична бросила веник в свой купе-чуланчик и вышла в тамбур.
Железнодорожники убрали карты и, перекинув через плечо лямки сумок, заспешили к выходу, - наконец-то!.. - и мысли их уже где-то там, за порогом дома, где горячая вода в кране и шкворчащая глазунья на сковородке, где радостные лица детей и недовольное бурчание сварливых жен. Засуетились и пассажиры с узлами и баулами. Ванька тоже подхватил свой тощий фанерный чемодан - как же, в город и с пустыми руками...
В серых, не по росту коротких брюках с лоснящими пузырями на коленях, в новой белой рубашке и в новой темно-синей кепке Ванька последним вышел из прокуренного вагона «рабочего поезда» и осмотрелся - ни единого знакомого лица! Постоял немного, подумал и торопливо оглянулся - поздно: будто бабка-повитуха отхватила пуповину, Кузьминична уже закрыла дверь на ключ. Пар от паровозных котлов низко стелется по бетонке. Вдоль перрона суетливо пропыхкал красненький колесный тракторок, буксируя громыхающий хвост тележек с посылками, тюками и чемоданами.
Ванька потянул массивную дверь: впереди, справа, слева, на диванах, на подоконниках, даже на полу - узлы, чемоданы, баулы, корзины и люди... люди... люди. Ванька никогда еще не видел столько людей. Он съежился, ступил было назад, но послышалось: давай-давай, паря, не задерживай, - и в спину толкнули чем-то острым, наверное, углом чемодана. Иван отскочил.
Возле справочного бюро длиннющий хвост, но ничего не поделаешь, кто ж еще растолкует, куда пойти. Город - не Мироновка, где всем все ясно и понятно.

...За всю дорогу от дома до станции, три версты пешком и семь на попутке, мать и сын не сказали ни слова. Молча вошли в маленький вокзал, молча подошли к кассе. Каждый думал о чем-то своем. Нюрка вынула из кирзовой сумки носовой платок, развязала его, достала деньги и купила билет. Она ждала, что сын поговорит с ней, но тот упорно молчал, - первой заговорить не решалась.
- Ну ладно, мам, - наконец обмолвился Ванька. - Ступай домой: корову подоить не успеешь...
Нюрка с мольбой посмотрела на сына.
- Я сам дождусь поезда, - продолжал Ванька. - Ступай. Выйди на «армянку» и проголосуй. Больше рубля не давай шоферу. Им, сколько ни сунь, все мало. Совсем пообнаглели.
Нюрка закивала головой и всхлипнула.
- Пиши хоть мне, Ваня.
- Ладно, буду.
- Береги себя там, в городе. Один ты у меня...
Ванька промолчал.
- Ну, до свиданья, сынок, - Нюрка обняла сына. Одна за другой из глаз покатились слезы. - Как я теперь одна тут буду?..

Вокзал шумел и галдел, как базар в предпраздничные дни. Народу!.. тьма-тьмущая. И всем куда-то надо.
- Следующий...
Иван нагнулся к окошку.
- Ты что, уснул? Вишь, сколько за тобой выстроились! - женщина лет сорока неприветливо посмотрела на Ивана, вздохнула и неохотно, будто от себя что оторвала, объяснила, где найти городскую справку, там он может узнать, как добраться до училища. Иван шагнул в зал ожидания: не ехать же в город на ночь глядя. Пошарил глазами по сторонам - ну и ну! - и дважды обошел длинные ряды диванов с высокими спинками и непонятными ему вензелями МПС, - ни одного свободного места. Как селедок в бочке, удивился он и присел на чемодан возле колонны. Твердый мрамор неприветливо давил в голову. Иван сдвинул фуражку на затылок, расстегнул ворот рубашки, подобрал ноги, чтоб никто не споткнулся, и закрыл глаза - устроился на ночлег. Но сон не шел - куда там! - паровозные гудки, запахи паленого угля, туалетов, пота и кислой капусты из буфета; громко храпели мужики, беспричинно плакали дети, и злобно шипели на них сонные мамаши. «На сеновал бы сейчас!» - заскучал Ванька.
Утро. Ванька зевнул и потянулся. Ноги затекли, шею не повернуть, спину не разогнуть - ломота... и песок в глазах. Скорее на улицу, на свежий воздух. На привокзальной площади - ни души. Лишь заспанный дворник лениво шелестит березовым охвостьем по асфальту. Утренняя сентябрьская прохлада заползла под рубашку и зябко щекотнула кожу, даже пупырышки пошли. Во рту горько и противно, будто кошка там переночевала. Ванька поежился, закурил натощак и двинулся к остановке.
Первый трамвай, проскрежетав разболтанными дверями, виляя из стороны в сторону, ходко покатил деревенского парня. Город оживал. Двадцать минут беспорядочной болтанки в переполненном салоне, и толпа спешащих на работу пассажиров вытолкнула незадачливого селянина в грохот, в скрежет, в бензиновый перегар. Все перевернулось с ног на голову: будто пугливого жеребенка прямо с луга и - на мокрые булыжники суматошного проспекта. Мечется стригунок, прядет ушами, даже цокания собственных копыт пугается, а вокруг: трамвайный грохот и трезвон, автомобильный шум... и еще что-то огромное, железное и уродливое рявкнуло над самым ухом. Шарахается бедняжка из стороны в сторону, хвост метелкой, весь в мыле... Устал. Забежал в парк... Фр-р-р... Живой. Косанул глазом по сторонам: газоны с травой... деревья... Отдышался. Успокоился. Пощипал травки. И здесь жить можно. И даже лучше, чем в деревне, - ни грязи по колено, ни мух, ни комаров, ни оводов... Осторожно шагнул на мостовую, и цок... цок... цок... - потихоньку в шумную городскую круговерть.
Как пролетел год, Ванька не заметил. А когда на его глазах деревья облысели во второй раз, он и вовсе растворился в трамвайно-асфальтовой суете, как кусочек рафинада в чае.
- Молодой человек, пробейте, пожалуйста...
Иван взял у девушки талончик и закомпостировал.
- Спасибо, - поблагодарила она и отвернулась.
Иван улыбнулся: хорошо тут в городе.
- Сыночек, у тебя не будет лишнего билетика?
Кто-то дернул Ивана за рукав. Он оглянулся: маленькая старушка смотрит на него добрыми глазами и протягивает четыре копейки. Троллейбус резко затормозил. По салону прокатилась волна ропота.
- Он что, дрова везет?!
- Да чего вы... там пацан дорогу перебегал, - кто-то робко вступился в защиту водителя.
- А я вот жалобу накатаю его начальству. Будет знать...
- Ох уж мне эти «писатели»!
- Ишь, защитничек выискался! Тоже, небось, такой...
- То б сидело да молчало, будто дело не твое...
Ванька съежился. Даже под ложечкой засосало. Всего минуту назад эти люди казались такими добрыми, милыми, и вдруг на тебе - целый ушат помоев выплеснули на водителя и друг на друга... И будто на него, на Ваньку, попали брызги вонючей жижи - и на ладони, и в лицо... тьфу! - всего с ног до головы...
«Остановка - «Кинотеатр», - прохрипел динамик. - Выход через переднюю дверь. Приготовьте билеты на контроль». В салоне предательски громко заклацали компостеры.

- Ша, бабка, немцы в городе. Вишь, Ванюха опять куда-то намыливается. Уж не к «марухе» ли? - к Ивану подошел Сашка Самбур, высокий стройный сокурсник, и обнял его за плечи.
- Ясное дело, у них - любовь, - едва сдерживая смех, подхватил Жора, худенький, вертлявый паренек.
- Ванек, а и впрямь, куда ты лыжи навострил? - оскалил зубы Мишка, крепыш с металлической фиксой во рту. - Смотри, не спускни только. Забрюхатит - пиши пропал. Знаю я баб. Уж лучше по ляжкам разбрызгай.
- Бог не фраер, все простит, - с уверенностью знатока опять вставил слово Жора. - Наше дело не рожать: сунул-вынул и бежать.
- Вань, а ты, ели-пали, черный костюм, случаем, не для свадьбы приобрел, а?.. Ты не забыл табачком его протрусить?.. а то, не ровен час, моль побьет.
- Он его на смерть припас.
Все дружно захохотали. Еще на первом курсе Иван купил себе дорогой костюм, но так ни разу и не надел. Берег?.. Может быть. Есть у него добротная одежда - хорошо. Сильный он - тоже хорошо. Кому до этого какое дело.
- А может, сегодня с нами в «Голубой Дунай» пойдешь, а, Вань? Трахнем по кружечке пивка - и на танцульки.
Ни для кого не секрет, где Ванька пропадает вечерами. В кино.
- Он пиво не пьет. Ему папка с мамкой дали наказ: не пить и с плохими мальчиками и девочками не водиться. Правда, Вань? - Сашка не смеялся, как остальные ребята, был серьезный, но Ванька знал - он противнее и злее всех. - А может, все-таки пойдешь с нами, с живой «телкой» поприжимаешься?
Ванька набрал в рот воды, прыснул на тряпку и еще раз прошелся утюгом по форменным брюкам. Мели, Емеля, твоя неделя, подумал он.
- Зачем же вы так, ребята? Человек хочет своим умом жить... пусть даже обособленно, а вы ему свои сентенции навязываете...
Иван мельком глянул на опрятно одетого юношу, скромно сидевшего за столом. Эдиком его зовут. Он не учится в училище. Он местный... говорит, что студент пединститута, а на следующий год переведется в московский университет на философский факультет. Как он подружился с ребятами - непонятно, но уже не первый раз приходит к ним в общежитие. Ребята тоже повернулись к Эдику. Тот смущенно улыбнулся и машинально дотронулся холеными пальчиками до узелка галстука.
- У каждого своя концепция, а вы пытаетесь его, - Эдик кивнул на Ивана, - координировать на свой лад. Это нетактично, по меньшей мере. Если бы все давили на личность, как вы, то не было бы ни великого Леонардо, ни Моцарта, ни Поль Гогена, ни Эйзенштейна. Прочитайте Фрейда, у него кое-что есть про индивидуальность: силен старик. Это куда полезнее, чем слушать форшлаги в пивном баре и драться с пэтэушниками из других училищ, - Эдик глянул на часы. - Кто со мной? Сегодня в нашей драме Валентина Овечкина ставят. В нашем городе жил. Слыхали про такого? Аншлаг ожидается.
Самбур стрельнул в Эдика наглыми «васильками», мол, да пошел бы ты, умник какой выискался, сами с усами. И усмехнулся. Но тут же сделал понимающую мину.
- Эдик прав, отстаньте от него. Видите, ели-пали, Эйзенштейну не до нас. Он там... - Самбур покрутил рукой в воздухе. Ребята захихикали. - Ты, Вань, плюй на все и береги здоровье. Они дураки. Слушай Эдика. Он не то, что мы, шалопаи... - Ванька поднял голову. - Ты гладь, гладь... Ну их, - Сашка махнул рукой на ребят. Ванька усмехнулся, покачал головой и отключил утюг. - Что, готово? Ну, молодец! Ну, король! Ловко у тебя это получается, - и подмигнул ребятам. - Ванюк, ты вот что скажи: неужели тебе интереснее сидеть в душной кинушке и пялиться на экран, чем пойти с нами? Неужели тебе не хочется, ели-пали, какой-нибудь биксе пистон поставить?
- Дураки вы, - снисходительно улыбнулся Иван и, надраив щеткой ботинки, вышел из комнаты.
- Ваня, подожди, я с тобой.
Эдик начал прощаться с ребятами, но Иван не стал дожидаться его - торопится на дневной сеанс. Следующий - уже по вечернему тарифу: вдвое дороже.
4
Фонарь скрипит и покачивается на ветру. По стенам и потолку комнаты туда-сюда маячит рваная тень голого тополя. Никто не спит: только-только погасили свет. Оранжевые огоньки сигарет в полумраке, будто светлячки в поле, то ярко вспыхнут, то притухнут. Можно покурить в кровати: воспитатель и замполит ушли домой. Лениво поскрипывают панцирные сетки.
- Жорик, дай рогатку. Сейчас я его...
Самбур, угадал по голосу Ванька. Неймется ему. Сашка встал, открыл форточку, напустив холода в комнату, натянул резину и выстрелил. Гайка сухо щелкнула о промороженную жесть абажура, и свет погас.
- Так-то лучше будет.
- Дохлый номер. Завтра новую лампочку вкрутят, - усмехнулся Жора. - И не жалко им менять одну за другой?
- То завтра, а сегодня, ели-пали, без этого притыренного фонаря поспим. Дай прикурить.
Вспыхнула спичка.
- Ну, как, пойдешь со мной? - опять заговорил Сашка.
- А не попрут в шею?
- Слабо? Ну, как знаешь, тебе с бугра виднее.
- А кто еще с тобой?
- Тебе-то что. Не хочешь, не надо. За уши не тяну. Нравится в своей дыре грязь месить - валяй.
- Еще чего... А если «бурса» не отдаст документы?
- Мы не зэки, чтоб мантулить там, где укажут.
- Эт точно. А ты узнавал, запрос трудно выхлопотать?
- Запрос?.. Раз плюнуть. По всему городу орут объявления: требуются... требуются. Была бы шея, хомут всегда найдется. Надо только местечко подобрать, чтоб тепло, светло и мухи не кусали. Мишке с пятой комнаты уже в двух конторах обещали. Не поленился побегать - поспрашивать, и все чин-чинарем. На худой конец и рудник сгодится. Все ж лучше, чем в колхозе. Эх, и дадим же мы тут копоти!.. Чертям тошно станет.
- Эт точно. Скорей бы только «корочки» в зубы...
Корочки вам... А черта лысого не хотели?.. Ванька сердито заерзал на кровати. Горожане задрипанные! А кто кормить вас будет?.. Я?.. Подавитесь. Понятно, в городе получше: чисто, сухо, трамвай, пончики горячие, летом мороженое и газировка в автоматах, телевизор... Житуха! А дома что?.. Навоз, да языкастая Манюня. Вот заработаю побольше денег и куплю себе телевизор. У меня у первого будет он в Мироновке. А все равно, село - не город. Ванька вздохнул и вдруг, будто с лютого мороза и к теплой печке - благодать! - вспомнил мягкий запах сена в сарае и пьяный дух антоновских яблок в кладовке. Эх, сейчас бы молодой картошечки… да с укропчиком, да с маслицем!.. Вспомнил, и даже слюнки потекли. Хорошо. Ванька заулыбался. И вдруг - бац! - подножка, когда бежишь сломя голову и не смотришь под ноги: эх, если б еще не Петр и Семен... С ними-то как быть?
До изнеможения, до боли и свиста в висках доводил себя Ванька, пытаясь хоть чуть, хоть на самую малость, на маковое зерно представить, как разрешится проблема «двух отцов», но... в голове шарики за ролики, а как быть дальше - хоть убей: ни бум-бум. Давно кануло, и след простыл, то сопливое времечко, когда он все принимал как должное и не захламлял голову долгими обидами. Не смог спрятаться от быстрой руки Петра - поплакал, почесал ушибленное место, а когда боль утихла - забыл. Будто ничего и не было. Иван не помнит дня, когда убедился: Петр - чужой человек. Не помнит, и кто открыл ему глаза на горькую, обидную и постыдную правду. Но помнит - обрадовался: уж лучше никакого отца, чем такой, как Петр.
...Нашел чему радоваться, грустно усмехнулся Ванька. Без батьки жить. Даже не знать, что такое отец. Я бы сейчас ему сам помогал. Сам бы купил ему с получки новую рубаху и картуз, заступался бы за него... лишь бы можно было назвать его отцом. Надо же, так ни разу и не получил гостинца от «зайчика». Всех пацанов каждый день дурили отцы, когда с поля ворочались, - доставали из сумок кусок хлеба с салом или яйцо. Сами не доедали или забывали, а говорили, что им «зайчик» передал. Пацаны не верили, а все равно уминали за милую душу и хвастались потом на улице, что сухарь от «зайчика» в сто раз вкуснее, чем самый сладкий пряник.
Ванька сидит на прибранной кровати и медленно жует. На обшарпанной тумбочке перед ним раскрытый конспект и два беляша. За дверью в коридоре - возня ребят. Ваньке не до них. Рука потянулась к начатому беляшу, но так и не притронулась - до еды ли? Брови опустились, зубы плотно сжались. «Сколько хоть лет мне было тогда? Кажется, еще до школы? Или нет, ходил уже, во второй или в третий класс».
…В избе темно. В углу под иконой подрагивает слабый огонек лампадки - видно, что где стоит. Мать и Петр спят. На стене назойливо тикают ходики. В сонной тишине их стук кажется ударами молотка в пустое ведро. В печной трубе завывает вьюга. За окном - брех собак. Страшно. Ванька переворачивается на животик, сползает с теплой лежанки, подходит к шкафчику, открывает его, достает выпитую до половины бутылку самогона… и оттягивает резинку трусов: громко зажурчала струйка детской мочи. И уже не уснуть, сколько ни ворочайся с боку на бок.
Утро. Постанывая, кашляя и пошатываясь после вчерашней попойки, босой, в одном исподнем, Петр подошел к шкафчику. «Догадается?!» Горлышко бутылки лихорадочно зацокало о край пустого стакана. «Что сейчас будет!!!» Петр понюхал водку, скривился, зябко поежился - брр! - и, закрыв глаза, - хлабысть! - лупанул одним духом. «Ну, капут ему...» Куда там! Собрав в кучу лоб, нос, глаза и губы, будто только что разжевал горсть недоспелой калины, Петр замотал головой, шумнул носом и, громко икнув, грюкнул пустым стаканом по столу. Ванька прижался к остывшим кирпичам лежанки: «Ну, скоро же?» Шея занемела от напряжения, глаза слезились от долгого прищура. А Петр, как ни в чем не бывало, запрокинул сизое худое лицо к потолку, отправил в рот щепоть квашеной капусты, пожевал-проглотил и, уже повеселевший, принялся натягивать на себя теплую одежду и валенки. В избу, напустив холода, вошла мать. Она поставила два ведра воды у дверей и опять вышла пораться - утром дел невпроворот. Петр даже не глянул в ее сторону. Нахлобучив серую заячью шапку, он беспричинно матюкнулся, саданул в штаны трескучего петуха с горохом, громко рыгнул и шагнул через порог - клубы густого морозного пара новой волной поползли по земляному полу к загнетке плиты. Ванька быстренько с лежанки и шасть к шкафчику: из той ли бутылки пил? Из той самой, другой нет. Довольный собой он тихонько хихикнул и начал собираться в школу...

Ванька закрыл конспект - не до учебы: в пору головой об стенку, да поможет ли? Черта с два. С Петром и то не все ясно, а уж с Семеном... Как же его фамилия? Вспомнишь... дулю с маком, если никогда не знал и даже не слышал ее. Сенька-молоковоз, да Сенька-молоковоз. Все так его зовут. Мать-то хоть знает?.. или тоже... Ванька грустно усмехнулся. Накуролесили… и по чуланам... Мне-то что теперь делать?.. ноги в руки и аля-улю - подальше от Мироновки, или морду лопатой и: здрасьте, вы меня ждали?.. вот он - я. А что... Дорога домой не заказана. Не нахлебником приеду. Если б еще трактор, как свои пять пальцев... Чтоб не я, а ко мне все бегали за помощью, тогда б посмотрели, кто с кого смеяться будет. Вот бы и на «Доску почета» рядом с дядькой Гришкой Кудиновым... - загадал себе Иван.
Дотемна Иван засиживался в учебных классах и ремонтных мастерских. Только на зуб не пробовал каждую деталь трактора, а так... Пытался самостоятельно разобраться, что и как, зачем и отчего: понимал - в поле не будет ни учителей, ни мастера, а трактор не может долго стоять поломанным. Не для того он в колхозе. И еще знал: деньги просто так ему никто платить не станет. Разобравшись в каком-то механизме самостоятельно, Ванька радовался от души, как ребенок долгожданной конфете, купленной скупыми родителями. А если что не по зубам - записывал в блокнот: завтра мастер Юрий Игнатьевич Панкратов растолкует. Что-то тянуло парня к этому молчаливому, по-мужски красивому и ладному человеку. Будто сам Жан Марэ сошел с экрана и обосновался в ванькином ПТУ. Такому помочь, все равно что себе подарок сделать, неожиданно для себя решил Панкратов, усмотрев, с каким азартом Ванька тянется к технике. Давно уже мастер не встречал ученика, которого, хлебом не корми, дай поковыряться в моторе, дай хоть один круг проехаться по автодрому. Все: и сон, и пищу, и отдых, кажется, заменит парню трактор... будто на свете других утех не существует. Запустил мотор, сел в кабину и будто в самый большой и радостный праздник окунулся.
- Лишние знания на закорках не носить. Они тебя сами вынесут, когда надо и куда следует. Да и бывают ли знания лишними? Я о таких не слышал. А если надоело слушать все, что я тут толкую...
- Чего там, я слушаю. Только вот трудно мне, неспорый я какой-то, не все понятно.
- Кто тебе это сказал? - не согласился Панкратов. Иван пожал плечами и смущенно улыбнулся. - Хочешь изучить трактор как следует: облазь его весь, потрогай каждый болтик, чтоб наощупь знал, где какой находится, измажься по уши в мазуте, чтоб запах солярки и тавота казался тебе душистее меда. Нескладех и нерадивцев трактор не любит. Станет на пашне, заупрямится, как осел - ни тпру, ни ну, - вот тогда будет стыдно, что два года коту под хвост, а не сейчас: лишний раз в моторе поковыряться, когда те пижоны на танцы собираются, - мастер кивнул на ребят.
Юрий Игнатьевич и Ванька стоят у макета топливного насоса. Остальные ребята, смекнув: мастеру сейчас не до них, занимаются абы чем - воля.
- В моторе, как в оркестре. Там скрипки всякие, флейты, барабаны, а здесь поршни, клапаны, насосы. Каждый агрегат выполняет свою работу, имеет свой голос. Научишься их слушать - трактор будет твой помощник и друг, если хочешь. А иначе... - он снова посмотрел в сторону ребят. - Не будет с них толка: на уме лишь танцы-шманцы, да девки в коротких юбках, а в моторе - и конь не валялся. Даже не верится, что из деревни приехали.
- Да чего там, ребята как ребята. Дурачатся только.
- Может, и дурачатся, но заведется один такой проходимец... - мастер кивнул на Самбура.
Самбур, энергично размахивая руками и беспрерывно гримасничая, что-то рассказывает ребятам. Те, обступив его, внимательно слушают.
- Пусть балаболят, - снисходительно заметил Иван. - Когда-нибудь им надоест его болтовня.
- Как бы поздно не было... Как думаешь?..
- Да не-е, мастер. Ничего не случится. В каждом стаде есть паршивая овца, чего уж тут.
- Похоже, ты прав: в семье не без урода. Я ведь тоже начинал с общежития, - в раздумье заговорил мастер. - Как раз за год до войны. Помню, привели в милицию и не знают, что со мной делать: на базаре взяли, чужой колбаски захотелось. Судить? Вроде рано, годами не вышел. Отпустить? Опасно. Как бы окончательно не свихнулся на кривую дорожку или не замерз. Как сейчас помню: вот-вот белые мухи полетят, а на мне одна рубаха, латанные-перелатанные штаны, и ботинки каши просят...
Иван недоверчиво посмотрел на Юрия Игнатьевича. Осторожно, опасаясь увидеть грязные, рваные ботинки, о которых только что услышал, опустил глаза.
- Что смотришь, не веришь? Думаешь, я родился мастером? Не-ет. Было столько всего, что и вспоминать не хочется. Когда-нибудь расскажу. А пока, дать совет?..
Иван промолчал - не услышал вопроса: пытался представить Юрия Игнатьевича грязным, худым и оборванным, и только когда тот переспросил, молча кивнул головой.
- Заведи друзей. И тебе будет веселее, и ребят отвадишь от Самбура. Сам говоришь: есть толковые ребята.
- Так-то оно так, но и они посмеиваются надо мной. Уже сколько раз то конспект спрячут, то мыло сапожным кремом уделают, то зубную пасту из тюбика выдавят. Вон Жора, был парень как парень, даже в кино со мной ходил, а сейчас и он заодно с Самбуром. Да и разговаривает, будто урка какой.
- Ну-у, тут ты перегнул маленько. Какие они урки! Так... Наслышались где-то о послевоенных фэзэушниках, вот и возомнили себя жиганами. В твои годы я с такими сталкивался, даже похуже встречались. Сплошь и рядом безотцовщина. Зубную щетку и в глаза не видели, а бляхи с напаянным свинцом и финки - у каждого. А этот... - Юрий Игнатьевич кивнул на Самбура и презрительно скривился, мол, так - шелуха, не больше, лезет в волки, а хвост овечий, но в следующую секунду лицо его как-то вдруг осунулось, будто от усталости: губы плотно сжались, брови низко повисли над глазами. - Впрочем, такие семеро на одного могут...
Юрий Игнатьевич замолчал. Долго, почти минуту он настороженно вглядывался в лица ребят.
- Ну, хватит. Чего доброго, беду накличем, - и протянул Ваньке руку. Тот поспешно схватил ее. Юрий Игнатьевич улыбнулся. - Так как насчет нашего уговора: отвадишь ребят от Самбура?
- А получится у меня?
- Что скуксился, гайка заслабила?
- Да не боюсь я их, мастер.
- Так какого же ты!.. В детстве тоже подзюзюкивали?.. Признайся, было такое?
- Было.
- И ты распускал нюни и бежал папочке жаловаться!
- Нет.
- ?
- Мне некому было жаловаться, - тихо проговорил Ванька и, как смог, сбивчиво, заскакивая вперед, а потом возвращаясь к пропущенному, рассказал Панкратову о своей матери, о Петре, о Семене и о своем детстве. Совсем безрадостном детстве.
Панкратов с трудом проглотил ком в горле - кто же виноват в твоем горе, парень?.. чья рука не дрогнула подранить тебя?.. с кого спросить за это? А ведь надо же с кого-то. У каждой беды есть ответчик. Может, сам виноват? Нет, не выходит. Чушь все это... собачья. Не такой он. Совсем не такой - подранил гусенка черт-те когда, и то по сей день корит себя, места не находит. Ну, ладно, послевоенная безотцовщина... там все ясно, как божий день, - Гитлер виноват. Но то ж война... Тогда не так обидно было: гремела память о подвигах павших отцов. Даже могилы неизвестных солдат, и те успокаивали. И не так сосало под ложечкой - не в одиночку горевали: куда ни глянь, везде то же самое. На людях и смерть не так страшна. Ну, а этого кто обкромсал... где тот Гитлер? Панкратов украдкой покосился на ученика. Он-то чем хуже остальных? Тем, что за него некому было заступиться? А комсомол, а школа... а сельсовет?.. Не в лесу же он жил! Или что, поважнее дела были?.. подумаешь, какой-то Ванька!.. за лесом деревьев не видно...
- Вы меня не слушаете? - Иван обиженно глянул на мастера.
- Нет-нет, слушаю. Говори, - спохватился Панкратов.
- Когда я уже стал ходить в школу, он часто останавливал меня на улице и расспрашивал о матери. Я тогда еще не понимал, чего он так, а оно вон какое дело, - и сердито: - Накуролесили и - в кусты. А мне теперь расхлебывай...
- Так ни разу и не назвал его отцом?
- Какой он мне отец...
Панкратов покачал головой.
- А я-то считал тебя добрым парнем.
- А чего он... Опозорил на всю Мироновку, а сам хоть бы хны.
- О-ох, парень, что тебе сказать... Семен воевал, говоришь?
- Ага, - почему-то обрадовался Ванька. - Разведчиком был, сам рассказывал. Бинокль и ремень мне подарил.
- Вот видишь. Другой бы, слушай меня внимательно, на второй день начал бы нос воротить от нее... а от тебя - тем паче, зачем ему такая обуза!.. а Семен, говоришь, бинокль и ремень подарил тебе?
- И без его подарков прожил бы, - опять насупился Ванька. - Все равно мамка заставила назад вернуть.
Юрий Игнатьевич будто не услышал последних слов.
- Может, это у него последнее, что осталось от войны. Отдал. Не пожалел. А ты так с ним... Нехорошо. Откуда ты знаешь, что у него с твоей матерью... Ты говорил с ней когда-нибудь о нем?
- Нет.
- Ну вот, а спешишь по полочкам их жизнь раскладывать. Не суди, да не судим будешь. Подумай об этом, парень. Хорошенько подумай. И мать не обижай. Может, у нее из-за тебя-то и не сложилась судьба. И на Семена не держи зла, что не нашел для тебя нужных слов...
Звонок. Словно будильник поутру, когда еще и спать охота, и сказка-сон на сладком месте, вероломный трезвон ворвался в сознание и оборвал разговор. Ванька даже вздрогнул от резкого, неприятного звука. Урок окончен. А так хотелось поговорить еще!.. Впервые деревенский парень почувствовал себя равным в беседе. Так бы и говорил… говорил... говорил… Мастер глянул на часы. Усмехнулся.
- Весь урок проболтали, - и взял со стола классный журнал.
Самбурята дружно направились к выходу.
- Пошли берлять, деревня, - Самбур походя хлопнул Ваньку по плечу. - Не забыл: масло и компот - мои.
- Помню. Давай и назавтра, - с готовностью отозвался Ванька.
- Заметано. Нам, татарам, все равно, что водка, что пулемет, лишь бы с ног косила, - пообещал Самбур и равнодушно, будто на пустое место, глянув на мастера, сунул руки в карманы своих сшитых на заказ откровенно расклешенных брюк, и пошагал вслед за ребятами.
Мастер удивленно глянул на Ваньку.
- Ты что, может, скоро весь обед будешь отдавать ему?
- Да нет, просто он мне уступил свое время по вождению трактора. А чего мне те компот и масло!
Будто под дых саданули мастера. Всяко было у него на веку, и куда больнее и хуже, однако всегда знал, как выкарабкаться, а если беда сильнее его - мужался, но никогда еще так: край, да и только. Хоть бы кто подсказал, что делать: сгоряча-то и дров наломать недолго. Он стрельнул в спину Самбура гневным прищуром, но ничего не сказал... не повернулся язык... все слова, что не умещались во рту, - проглотил. С трудом и болью, но проглотил, будто горсть сапожных гвоздиков... и торопливо спрятал кулаки в карманы брюк. Ишь, что выдумал, стервец! И в тракторе руки не вымажет, и сладкого вволю поест. Не будь я твоим педагогом, я б тебе!..
- Запишись в «Трудовые резервы», - наконец выдавил он. - Выбери что-нибудь для себя - борьбу или бокс. С твоими плечами и в чемпионы выйти можно. Вот увидишь, самым популярным в училище станешь. Самбур и в подметки не будет годиться тебе.
- Да не-е, ни к чему мне это, - ванькино лицо растянулось в доброй улыбке. - Да и некогда бегать по тренировкам - скоро в колхоз надо ехать, домой. Ждут меня там.
Ждут меня там, ехидно и с горечью повторил Ванька про себя, усмехнулся и отошел от мастера. Как же, ждут не дождуться... Нужен я им, как собаке пятая нога. Опять, наверное, станут усмехаться, да пальцем в спину тыкать. Хорошо хоть уже не в лицо, и то ладно. А чего им выщелкиваться? Я и родился, и вырос в Мироновке, как и они. Я - мироновский.

Быстро проглотив свою порцию за обедом, Иван поспешил в общежитие - надо как следует подготовиться к завтрашнему дню. Легко ему говорить: друзей заведи. Что это, часы купить или собачку приручить... Не с этими ж дружить. Хотя Жора парень вроде бы еще ничего, только шебутной немного, да без царя в голове. Иван огляделся по комнате: Самбур одетый и в ботинках лежит на кровати и лениво перебирает струны гитары. И поет. «Вдруг с шумом дверь в каюте отворилась, Глаза у Билла вылезли на лоб: В дверях стояла маленькая Мери, А рядом с ней - огромный боцман Боб...» Гитара смолкла.
- Ну и скука!.. хоть удавись, ели-пали. После армии обязательно рвану в мореходку, и... Лондон, Марсель, Копенгаген, Сан-Франциско... только и видели меня в Курской губернии.
- А чего ж сразу не пошел туда? - спросил Жорик. Он тоже лежит на кровати одетый и в ботинках.
«А ну-ка, Боб, поговорим короче, - вновь запел Самбур. - Как подобает старым морякам. Я опоздал всего лишь на три ночи, Но эту ночь без боя не отдам...»
- Чего, говоришь, не сразу? - повернулся он к Жоре. - Хотел, но мать вовремя остудила. Армия на носу. Она это на раз просекла. После мореходки я куда попал бы? - Жора пожал плечами. - В морфлот. Сечешь? А там на целый год больше трубить. Сечешь? То-то. Слышь, а может, вместе двинем, а? Ты мне подходишь в кореша. Будем привозить разные шмотки, а потом всяким олухам втридорога толкать. Озолотимся. Ну, как, не слабо?
Тоже мне, моряк - с печки бряк, растянулся, как червяк, усмехнулся про себя Ванька. Жора сконфуженно помялся минуту-другую.
- Да нет, теперь с меня мамка скорее голову снимет, чем отпустит из дому: вчера получил письмо - батька хворать начал. Да и сестренки - мал мала меньше.
- Понятно. Кормилец, значит, ели-пали. Ну, как знаешь. Дай конспектик по эстетике. Хоть убей, ни слова не помню, что там Эльвира мурлыкала.
- Сам хотел у тебя спросить, да вспомнил, что ты весь урок друшлял. Эстетика!.. И на хрена попу наган, если он не хулиган?
- Ты у меня спрашиваешь! Мне тоже эта наука, как мертвому припарки, - Самбур достал сигарету и закурил. Затянувшись, он сложил губы трубочкой и выпустил к потолку серию ровных колец дыма. Он один умеет так курить: пять... восемь... десять колец... сколько угодно - нет проблем. Многие пробовали - не получается. - Ох, и надоело мне все это, Жорик, до чертиков. Думал, ну, приеду в город - дам копоти. А тут: солярка, мазут, сеялки-веялки, растуды их всех в квадратно-гнездовой способ! Да еще эта... эстетика.
- Вот-вот, нужна она мне, как петуху триппер, - в тон Сашке подхватил Жора. - Не выбрасывай, дай докурю.
Сашка выщелкнул окурок в форточку.
- А конспектик?
- Да не писал я… говорил же тебе. Я с Мишкой весь урок в морской бой играл.
- Ну, и как, выиграл?
- А то, - обрадовался Жора. - Три к одному в мою пользу. Дай закурить.
- С тобой не соскучишься, - усмехнулся Самбур. Он вытащил из-под подушки сигареты, но, подумав немного, опять спрятал. - Не могу я тебе дать: ты нехороший. Ты не любишь эстетику и плохо учишься. Вот так-то, - начал изгаляться он.
- Да будет тебе, Сахон. Дай, что тебе, жалко?
- Дай-дай в Китае родился. Свои надо иметь. Тебе старики на прошлой неделе стольник прислали? Прислали. Куда дел, в кубышку?
- Тю, вспомнил. Те финансы уже поют романсы. Я себе костюм заказал в «Элеганте».
- В «Элеганте»?! Поди ж ты, ели-пали.
- Спрашиваешь! Эдик обещал, будет, почти как у тебя. Это он познакомил меня с закройщиком.
- Ну, молодца-а... ну, король!.. Пропали девки, - пропел Сашке и тут же, словно отрубил. - Вот и кури свой костюм, пижон задрипанный.
- Да чего ты, Сахон? У тебя у самого два таких: и черный, и серый... а мне что, нельзя?
- Шей хоть десять.
- За какие шиши?
- Накатай старикам, пусти слезу или пригрози… Вышлют.
Будто и нет Ваньки в комнате: и Сашка, и Жора на него - ноль внимания, словно пустое место он для них. Сидит себе за столом, читает конспект по эстетике, ну, и пусть... им-то что за дело.
- Да что они у меня, рисуют деньги, что ли. На тот стольник полкабана старики на базар вынесли, а теперь, поди, сами последний хер без соли доедают.
- Ну, как знаешь, тебе с бугра виднее. А я своих не балую. У меня у первого в школе появились и часы, и велик. Произвели на свет - радуйтесь: и кормите, и одевайте, и в обиду не давайте. Чего это ради я должен чикаться с ними? Особенно когда разошлись. Вот житуха пошла!.. Мать, она у меня завклубом работает, не то скажет - махну на все каникулы к отцу. Они сейчас в разных районах живут. Фатер заартачится - скажу, что к матери вернусь... сразу шелковым делается. Вот так-то, салага, учись, пока я жив. Этим летом опять к нему. На все каникулы. Обещал мотик купить, «Ковровец». Теперь придется малость поласковее быть с ним.
Иван покосился на Сашку, ухмыльнулся и покачал головой: ловкий гад... на обухе рожь молотит. Самбур перехватил его взгляд, но промолчал.
- Ну дай закурить, Сахон, - продолжает ныть Жора. - Чего ты жмешься?
- Не дам - не вырастешь.
- Ну дай... уши пухнут.
- А танцевать кто будет за тебя, Пушкин, что ли? Сбацаешь - покуришь.
- Чего! - опешил Жора.
- А чего хошь, ели-пали, - прикинулся валенком Самбур. - Хоть вальс, хоть твист, а хоть и «барыню».
- Ты че, опупел?.. Ну будь человеком, не жмись. Куплю - отдам.
- Танцуй, - Жора не шелохнулся. - Ну, как знаешь. Вольному воля.
Иван поднял голову: неужели станет танцевать?
- Вот, на мои. Только не здесь. Воспитатель заругается.
Жора протянул руку к «Беломору».
- Танцуй! - как из ружья Самбур.
Жора вздрогнул. Ванька улыбнулся.
- Ну, чего же ты, бери, кури.
Самбур резко повернул голову к Ивану.
- А тебя, пидор македонский, никто не просит совать свой нос куда не следует. Понял? То-то. А теперь катись колбасой, а то костей не соберешь, притырок недоделанный.
- А что такого я сказал? Предложил покурить, да и все. Чего не поделиться?
- Вот и кури сам, - и Жоре: - Танцуй.
Иван - к Жоре... и вытряхнул из пачки папиросы.
- Не слушай его.
- Я такие не курю... убери свою полову, - подавив совестливость, Жора принялся конвульсивно подергиваться и насвистывать мелодию твиста.
- Да будет тебе кривляться. Он же насмехается над тобой. И конспект мой возьми, а то Эльвира Леоноровна двойку поставит.
Самбур с любопытством наблюдает, чья возьмет, и помалкивает: пока все так, как ему надо. И Жора - будто сам собой доволен.
- Может, мне самому хочется танцевать. Уйди... мешаешь.
- Да не дури же ты.
Жора искоса глянул на Сашку. Тот рывком приподнялся на локти.
- Слыхал, ели-пали, что тебе сказали? И конспект свой не подсовывай... можешь подтереться им. Ну, чего ты, чего ты вылупился, как баран на новые ворота?
- Дело ваше, - пожал плечами Иван. - Я хотел как лучше.
- Послушай, ты, олух царя небесного, - прищурился Самбур, - если и впрямь хочешь как лучше, будь другом, перейди жить в пятую комнату. Там зануд, как ты, хоть пруд пруди, а Мишка к нам переберется. Сделаешь такое дело, а? Ну, чего ты лыбишься, как майская роза? Неужели досель не врубился, что не ко двору ты нам?.. Или ты и взаправду притыренный?
- Сам ты притыренный.
Самбур саданул в Ивана свирепым взглядом, провел глазами по его широким плечам и сильным рукам... и убрал гнев с лица.
- Ну, живи-живи, пока я добрый... На, Жорик, закуривай, - чиркнула спичка. - А ты, - Сашка опять повернулся к Ваньке, - чеши, чеши отсюда.
- Тоже мне, шишка на ровном месте.
- Что ты сказал, ели-пали?.. А ну повтори.
- Да ничего, - Ванька не хотел лезть на рожон.
- То-то. Еще раз скажешь...
- И что?..
- А то, герой... три дня поноса и - голодная смерть.
- Да ну тебя, - отмахнулся Иван и, заметив, на какой странице открыт конспект, вышел из комнаты.
Через пять минут вернулся. Конспект развернут на том же месте. Так и не заглянули, с досадой подумал он и спрятал тетрадь в тумбочку. Сашка и Жора мирно беседуют, будто ничего и не произошло между ними: никто ни над кем не издевался, никто никому не потакал, короче - не разлей вода. Сидят - курят.
- В субботу пойдешь со мной? - спросил Самбур.
- Ага. А куда?
- К моей «маруське». Помнишь, та, что с Эдиком приходила? Теперь я ее шкворю. Умница, все умеет делать и аж мурлычет от удовольствия. У нее на маге клевые записи. Надо на свой переписать. Микк Джаггер, лидер «Ролингстоунов». Слыхал про таких, деревня? Не хуже «Битлов» рычат. Пойдешь?
- Спрашиваешь... - Жора сделал глубокую затяжку и от удовольствия закатил глаза. - Слушай, а она меня не попрет в шею?
- Не бери дурного в голову, а тяжелого на грудь... Погуляем на все сто. Сдается мне, эту «биксу» и в два смычка можно дрючить. Так что, ели-пали, глядишь, при клевом раскладе и тебе перепадет на пару палок. Только ты не сиди там, как пальцем деланный.
- Ну, здорово!.. Ну, клево!.. Да я... Да мы... С тобой не пропадешь, Сахон, - глаза у Жоры заблестели.
Самбур открыл пачку сигарет и присвистнул.
- Не хватит на вечер.
- Хватит. Мы пореже будем, - попытался успокоить его Жора. Он все еще был под впечатлением предстоящей субботней оргии.
- Ты, ели-пали, можешь и пореже, - с усмешкой заметил Самбур, - а я тут при чем. Слетаешь?
- А чего я? Пусть кто-нибудь из салажат. Есть тут один. Вчера проштрафился, не поклонился при встрече. Позвать?
- Жорик, а ты, ели-пали, меня не понял, - лицо Самбура растянулось в барской ухмылке. - Я тебя прошу. Я хочу, чтоб именно ты мне сделал приятно. Ведь мы кореша с тобой или как?
Жора нехотя, но встал - долг платежом красен. Да и суббота впереди.
- Тебе каких, Сахон, «БТ»? А если не будет таких?
- Ну ты, ели-пали, будто первый день замужем, - возмущенно и с удивлением протянул Самбур. - В Курске один гастроном, что ли? Сечешь? - Жора кивнул головой. - Ну, и молодец. Возьми деньги... там, в моем пальто должна быть мелочь, - Жора уже запустил руку в карман самбурового пальто. - Только живо, - поторопил его хозяин. - Одна нога здесь, другая - там.
Ванька достал папиросу, - да ну вас к черту! - и опять отправился в умывальник покурить. В дверях нос к носу столкнулся с Эдиком.
- Эдуард, заходи! - крикнул Самбур и ударил по струнам гитары:
«И в воздухе мелькнули два ножа, Пираты ждали, затаив дыханье. Все знали атамана как вождя И мастера по делу фехтованья...»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1
- Привет. А тебя какими ветрами?..
Иван оглянулся на знакомый голос и оторопел: Самбур - в черных очках, кедах, выцветших фирменных джинсах с заплатой на правой коленке и в потертой кожаной куртке нараспашку. Под курткой - тельняшка. На правом плече - спортивная сумка. Руки в карманах, в зубах - сигарета. Из-за спины, будто ствол автомата - гриф шестиструнки.
- Я здесь живу. А ты?..
Самбур не ответил - много чести. Отступив на два шага, он принялся задиристо разглядывать своего однокашника. Затем криво усмехнулся. Ванька сконфуженно поправил узел галстука: пожалел, что нацепил его, - одернул полы пиджака и спрятал в рукава белые манжеты нейлоновой рубашки. Пижон задрипанный, выругал он себя.
- Здесь, в райцентре? Ну даешь! - Самбур едко усмехнулся. - Что-то раньше я тебя не встречал в нашей гавани.
- Да нет, я живу в Мироновке. Знаешь такую?..
(Они ехали в разных вагонах и потому не видели друг друга.)
- Ну ты даешь, ели-пали, само собой знаю: глухомань несусветная... край географии.
- Да нет, чего там...
- Ну да, я и говорю: совсем рядом - три дня лесом, а там рукой подать.
- У нас там хорошо, - обиженно улыбнулся Ванька. - У нас там речка есть. Сейм.
- Ну и хохма! Целый год друг другу мозолили глаза, не думали, не гадали, и вот на тебе. Умора, да и только. Что ж раньше не травил?
- Никто не спрашивал.
- Ну и дела. Про всех все знаю, а про тебя ни гу-гу.
Иван пожал плечами.
- А ты что, тоже здесь живешь?
- Я? Нет. Раньше было дело. Теперь сюда лишь изредка пришвартовываюсь. Да и то на месячишко, не больше, - Сашка выплюнул окурок, ловко попав в урну, стоявшую в пяти метрах от него. - Попить молочка, поваляться на травке. Эх, ели-пали, хорошо в деревне летом с пистолетом и кастетом!.. Здесь мой предок остался. На торфоразработках работает, в отделе кадров.
- Никитич?!
- Точно. А чего ты обрадовался? Знаешь моего старика?
- Ага, знаю. Я у него работал.
- Ну, дела-а, ели-пали...
- Передай ему привет, - осторожно попросил Ванька. - Скажи, от Ивана Никанорова. Он должен помнить меня. Передашь привет, а?
- Обязательно. Думаю, фатер из клешей от радости выпрыгнет.
Все каникулы Иван добросовестно проработал в колхозе штурвальным. Днем - в поле на комбайне, ночью - на таборе в вагончике. Механизаторы приняли его как равного: он здесь - а как же иначе. Так же думал и Ванька: где ж еще ему летом быть.
- А к тебе товарищ приезжал на мотоцикле, - радостно встретила Нюрка сына. Пропахший пылью, потом и соляркой Ванька вернулся с поля: пора собираться в город на учебу. - Ладный такой, вежливый. Сашей назвался.
- Самбур! - оживился Иван.
- Ага. Кажись, так и сказал. Имя запомнила, а вот фамилию запамятовала: непривычная какая-то. Но, кажись, так. Я хотела сбегать за тобой на табор, но он сказал - не стоит: не надо отрывать тебя от дела. Вишь, какой он сознательный! А вот в дом позвать не решилась. Сам знаешь... - Нюрка виновато глянула на сына. - Ну, ничего, твой друг у Шурки Кудинова остановился, у него попросторней нашего. Два дня они гоняли по улице на мотоцикле - курей пугали. А вечером твой друг на гитаре бренчал да песни пел. Ладно у него получается. Я слов не разобрала, но голос у него хороший. Наши ребята и девчата прямо табуном за ним...
- Сдружились, значит.
- Ага, сдружились.
Иван опустился на табурет и принялся развязывать пояс промасленного комбинезона. Пальцы не слушались.
- Ты что, Ваня? - Нюрка заметила недобрую перемену в сыне и встревожилась. - Может, я что не так сделала?
- Да нет, чего там, все так.
- А вздыхаешь чего?
- Устал я, мам.
Нюрка засуетилась по комнате.
- Щас я тебе воду подогрею, умоешься. Щас... одну минутку... Посиди чуток, отдохни.
Ванька облокотился на спинку стула: устал. Теперь, думал он, и мироновские, и курские сплетни - в одну кучу. Ни у Самбура, ни у Кудинова не заржавеет расписать меня, как им вздумается, а потом выкаблучиваться кому сколько влезет. Что тот, что этот - одного поля ягодки. Надо же, степь широкая, да тропинка узкая. Не разминулись. Нюхом они чуют друг друга, что ли?

Посрывали и разметали по городу ноябрьские дни листву с деревьев, заволокли небо тяжелыми облаками, сыпанули нудными дождями. Будто и не было тихих вечеров и знойных полдней с длинными очередями за квасом и пивом. На дворе сыро и холодно. Парки и скверы, словно став с ног на голову, пялят в промокшее небо уродливые черные корневища, и каждый случайно уцелевший лист на веточке кажется чужаком, дерзким варягом. Но и он трепещет на ветру - дрожит от страха: еще чуть-чуть, и сорвется под слепые колеса автомашин и суетливые подошвы пешеходов. Осень громко трубит о себе в каждом закоулке города. И угомонилась наконец: уступила беговую дорожку зиме. А та, холодными гвоздями позаколачивав дачи, укутав людей в теплые одежды и позагоняв бездомных собак в подвалы домов к теплым отопительным трубам, - быстро, со свистом, как под гору, понеслась по накатанной лыжне все ниже и ниже от нуля на градуснике. Задекабрило. На верхушке голого тополя покачивается побуревший листок. Один-одинешенек. Висит себе и качается, будто собирается прожить еще одну жизнь. И какая сила удерживает его?
Иван перелистывает тощий календарь и тихо улыбается - скоро каникулы. Две недели - не срок. Скоро он в новом драповом пальто с поясом, купленном на свои деньги, заработанные летом в колхозе, приедет в Мироновку, пройдет по заснеженной улице на виду у всех жителей, - вот я какой, посмотрите на меня! - смело войдет в дом и вручит матери подарки: шерстяной платок и отрез на платье. Вот обрадуется! Ну, прямо как в кино будет. Хорошо бы еще, если б много-много родственников набралось в избе, и все смотрели бы на подарки и ахали. И для них не мешало бы что-нибудь прикупить. Точь-в-точь как в кино, когда показывают деревенских парней, приехавших на побывку из города. Вот бы еще мимо дома туда-сюда ходила и нетерпеливо поглядывала бы на окна какая-нибудь девушка, для которой на дне чемодана припрятана цветастая шелковая косынка, а мать дергала бы за рукав и глазами намекала: выйди на улицу, чурбан ты этакий, не морозь дивчину, совсем уже в ледышку превратилась. Столько ждала, ночей не спала, а ты тут со стариками вошкаешься. Во всех фильмах такое показывают, а я что же... А что! - размечтался Ванька и вдруг вспомнил о Вале Стародубцевой. Столько времени не думал, даже забыл, что она есть на свете, а тут... Даже что-то теплое разлилось внутри у него. И хорошо-хорошо стало, будто на морозе стакан горячего чая выпил. А что, вот возьму и куплю ей что-нибудь этакое. И подарю. Удивится вот только: ни слухом, ни духом, и вдруг... А что, собственно... Сама ж когда-то бегала в наш двор. А хорошо бы мы с ней жили, я бы ее никогда не обижал...
Иван повесил календарь, сел на кровать и грустно усмехнулся - откуда они у меня, родственники: во всей Мироновке только я, да мамка. Так что с подарками ничего не получится... В комнате никого: тихо-тихо. Чем-то встревоженные, еще со вчерашнего вечера, самбурята целый день шептались, бегали из комнаты в комнату, а после ужина, понадевав на себя что похуже, высыпали из общежития. Сейчас они топчутся у подъезда. Иван видел их, когда выглядывал в окно, но тут же и забыл - что ему до их мышиной возни. Надо написать матери, что скоро приеду, решил Ванька. Пусть обрадуется. А может, и Вале?.. Может, тоже обрадуется?.. Иван опустился на подушку, закрыл глаза и заложил руки за голову. Лицо его расплылось в тихой и доброй улыбке. Скоро, очень скоро он увидит и мать, и Валю.
Скрипнула дверь. По комнате застрочили торопливые шаги. Жорик, догадался Иван по характерному стуку каблуков и усмехнулся про себя... но глаза не открыл. Чудак-человек. Думает, если набил каблуки с четверть, так и сам выше станет.
- Собирайся, Никанорушка. Все уже внизу. Меня за тобой прислали. На выходе будем ждать. Давай-давай... живее.
Будто вдруг, Иван уловил приглушенный гомон за окном.
- Чего-о?
- Чего-чего, - передразнил его Жора. - Уши бананами заткнул, что ли? Пойдем «кирпичей» громить. - («Кирпичи» - ребята из строительного профтехучилища). - Ну!.. - увидев, что Ванька никак не отреагировал на его слова, сердито напомнил о себе Жора и нагнулся к своей тумбочке, стал нетерпеливо рыться в ней. И не нашел, что искал... и чертыхнулся... и, что-то вспомнив, радостно хлопнул себя ладонью по лбу, и откатил матрас: а, вот ты где! Обрезок четырехгранного ременного привода упруго закачался в его руках. В глазах мелькнул воинственный бесенок. Но ненадолго: а ну как «кирпичи» отнимут нагайку - и по его худенькой спине... и даже выгнулся, будто от сильной боли.
Иван с усмешкой поглядывал на горе-вояку. Жора перехватил его взгляд, и вновь зрачки-бесенята показали рожки.
- Ну, ты че?.. Давай-давай... живее. Тебе русским языком сказано... или ты ни бельмеса?..
- Не пойду.
- Вольтанулся, что ли? Все кенты идут, а ты - нет? В штаны наложил?
- Мне строители ничего плохого не сделали. Да и тебе.
- Ты че, с луны свалился? А кто Мишку из пятой комнаты побил, а Кешку из нашей?.. А кто Сахону «пером» грозился?
- Сами первыми задрались. Знаю я их, так и лезут на рожон.
- Да ты че, фуцер, опупел? Этак они нам всем поодиночке красные сопли пустят. И до тебя доберутся.
- Если заслужу - с меня спрос, а драться зазря… очень нужно. Не хочу и не буду. Чего ради я должен бить кого-то ни за что, ни про что. Из-за того, что наших босяков проучили? Поделом им.
Жора удивленно посмотрел на Ваньку.
- Ты что, и в самом деле глумной? Ну ладно, кончай валенком прикидываться, собирайся.
Ванька отмахнулся.
- Да ну тебя.
- Значит, не пойдешь, да? Деловой, да? - Жора все еще надеялся, что Иван передумает. - Лучше скажи, поджилки затряслись.
- Не пойду.
- Смотри, деловой, лучше давай не будем, - нагловато пролепетал Жорик.
- Отстань, моська.
- Трус! - крикнул Жорик и оглянулся: в комнате никого.
- Чего озираешься?.. не боись - не трону.
- Кто, я боюсь?.. Тебя?!
Жора стыдливо убрал за спину обрезок ремня.
- Хорошо, хорошо... не боишься, - снисходительно согласился Иван и улыбнулся.
- Ты, фуцер, брось свои приколы. Говори, да не заговаривайся, - уже неуверенно пригрозил Жора и поспешил убраться из комнаты. - Вечером с тобой побазарим. Учти, кенты злые придут. Ты у нас и так, как бельмо в глазу.
- Нечего мне с вами толковать, - пробурчал Иван и достал из тумбочки хлеб, кусок сала и толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете. - До одного места мне ваша драка с «кирпичами».
Немного перекусив, он открыл конспект по машиноведению. Учение в голову не пошло. Шум голосов за окном утих. Ушли, догадался Иван. Улыбнулся и вырвал из конспекта чистый двойной лист. Вытерев платочком сальные пальцы, он достал из кармана авторучку. «Здравствуй, Валя. Пишу тебе я, Никаноров Иван. Ты, наверное, не ожидала от меня письма, а я вот взял и написал. У нас тут все ребята пишут письма своим невестам, вот и я решился. Хоть ты мне и не невеста еще, но я все же подумал себе: ведь не зря ты бегала в наш дом. Мне мамка все рассказывала: то соли попросишь, то спичек... Я бы и раньше тебе написал, но не смел. Ты тогда на выпускном вечере все время на Шурку Кудинова глаза пялила. Вот я и подумал: чего уж мне... Ну, а теперь, когда Шурка уехал из села, я решил, что можно написать. Все равно он уже не вернется домой. Он в городе останется. Обязательно. Ну, и скатертью ему дорога. А теперь расскажу о своей жизни. Я жив и здоров, чего и тебе желаю. К Новому году опять приеду на каникулы. Жди. Уже совсем скоро. Здесь мне нравится. Только вот народ тут чудной. Целыми днями стоят в очередях, будто им больше делать нечего, или спешат куда-то. Даже читают газеты и жуют беляши на ходу. Беляши - это горячие пирожки с мясом. Очень вкусные. Я по пять штук за раз съедаю, а ребята из нашей общаги называют их «тошнотиками». Это неправильно...»
Дальше письмо не пошло. Ну ни в какую. Иван отложил авторучку, задумался и почесал затылок, - хоть убей, ничего не лезет в голову. Снял с шеи форменный из черного атласа галстук на резинке, расстегнул ворот рубашки... И тут же поежился - в комнате холодно. Самбурята поленились заклеить окна, а ему уже порядком надоело нянькой ходить за ними. Холод не тетка, решил он, надеясь, что самбурята зашевелятся, когда жареный петух клюнет, а то попривыкали на всем готовом, и хоть бы хны. Может, про погоду или учебу ей написать?.. или спросить: хочет ли она стать моей невестой?.. а может, про это и не спрашивают вовсе?.. Наблюдая, как Самбур за каких-то десять-пятнадцать минут сочиняет на два-три листа, Иван думал, что это просто, а тут... Раньше он писал только матери: жив-здоров, погода нормальная, пришли сала... Чего еще ей надо?.. Хватит. Хоть бы одним глазком взглянуть, что Сашка пишет своим невестам. Глаза упали на обшарпанную гитару, сиротливо валявшуюся на кровати
«...Вчера Сашка из нашей комнаты получил сразу два письма. От двух невест. Целый вечер хвастался - давал всем ребятам читать, а потом они смеялись. Это нехорошо, он их ни во что не ставит. Ты на этот счет не переживай, я никому не покажу. Пиши все, без обиняков, не стесняйся. Как ты ко мне относишься? И я буду тебе писать...» Иван распрямил спину, дважды перечитал свою писанину, кое-где добавил запятых. На первый раз хватит, решил он и... будто в чужой карман залез, подписался: «Целую, Никаноров Иван». Ванька улыбнулся: понравилась последняя фраза, вложил письмо в конверт, провел языком по липким полоскам, заклеил, подписал, а на обратной стороне крест-накрест, так что буква «с» оказалась в центре, вывел: лети с приветом, вернись с ответом. Пальто, шапку - на себя, и - пулей из общежития, к трамвайной остановке, на главпочтамт. Опустить письмо в обычный ящик не решился: вдруг затеряется.
Бодро шагая по скрипучему снегу, Иван представлял, как Валя вскроет конверт, улыбнется и, прочитав, тут же примется писать ответ. А ложась спать, положит его весточку под подушку. Как в кино. И через неделю - Иван подсчитал: три дня - туда, три - обратно, - да, ровно через неделю получит нежный, ласковый ответ. Да, именно так оно и будет. Иван в этом не сомневается, как не сомневается и в том, что сейчас декабрь, вечер, тихо падают снежинки, поблескивая в свете уличных фонарей. Навстречу идут добрые и симпатичные люди. Хорошо: тепло и радостно - сам черт ему не брат.
Кто-то толкнул в плечо. Иван обернулся.
- Пардон, - не останавливаясь, извинился бородатый парень с квадратной сумкой через плечо и поспешил дальше.
«Вежливый какой. Надо и себе так попробовать». Иван догнал женщину с авоськой и хозяйственной сумкой в обеих руках и толкнул ее. Но не рассчитал - толкнул сильно.
- Пардон, - и будто только что сотворил что-то очень доброе и нужное, сбавил шаг и обернулся, посмотреть, как женщина кротко кивнет головой в ответ на его «пардон». И улыбнулся.
Женщина отпрянула.
- Смотреть надо, лапоть!.. - Иван испугался: что-то злое и страшное вылупилось на него. - Понаехали тут всякие!
Словно пригоршню снега бросили за воротник: надо же такому случиться! Иван съежился. К ним подошла маленькая старушка.
- Вчерась мою соседку вот так же толкнул один хулюган на улице, а пришла домой, ить - часиков нетути, - прошамкала она беззубым ртом. - Ты, милочка, посмотри, посмотри, может, и у тебя чегось пропало.
- Да не ношу я часов, иди себе...
- Ну, не часы, так еще чегось. Ты не грымай на меня, милочка, не грымай. Посмотри лучше.
- Ну-у, - протянул Иван и развел руками.
- Не нукай - не запрег. Вот я щас проверю.
Женщина бросила авоську с картошкой, поставила сумку на заснеженный тротуар и расстегнула молнию: начала рыться, неохотно и устало, перебирая загрубевшими, мозолистыми руками свои нехитрые и скудные покупки. Чего искать, удивился Ванька; видно же - хлеб, соль, кулек дешевых пряников да маленький кочанчик капусты. Если б что не так, сразу заметила бы. И заметила-таки:
- Батюшки!.. Нету!.. Пропали деньги!..
Женщина испуганно посмотрела на старушку: та кивнула головой, мол, видишь, а я тебе что говорила. Затем перевела взгляд на Ваньку и злобно прошипела:
- Ах ты, уродина сиволапая!
- Вот-вот, кабы не я, пропали бы денюшки. А много было, милочка?
Женщина отмахнулась от старушки и опять набросилась на Ивана.
- А ну, отдай сейчас же, ворюга!
- Я не брал, чего вы...
Сзади кто-то тронул Ивана за локоть. Он повернулся: милиционер.
- Я не брал... Чего она!..
- Он украл, он. Больше некому. Толкнул меня и слямзил кошелек, - выпучив глаза, наседала женщина.
- Он, он, касатик. Я сама видела. Шла сзади и думала, чегось он прижимается к ней, будто хахиль, - несла околесицу старушка.
- Сейчас разберемся, - милиционер повернулся к Ивану.
- Я не брал, - стоял на своем Ванька.
- Верните деньги, - стараясь привлечь внимание прохожих, громко и уверенно приказал милиционер и, довольный собою, как гусак, вытянул шею, чтобы его дальше было видно.
- Я не брал.
- А ты его в тюрьму отведи, касатик, в тюрьму, - старушка, еле дотянувшись, ткнула скрюченным пальцем Ваньке в грудь. - В кутузке он враз сознается. Обыщи его, гражданин милиционер.
Иван сам вывернул карманы: письмо, носовой платок, матерчатые перчатки, папиросы.
- Я не брал.
- А в шапке, в шапке посмотри, касатик...
Иван снял шапку.
- За пазуху спрятал, ворюга. Ить, до чего додумался! - не унималась старушка.
- Я не брал.
- Что ты заладил: не брал, не брал, - железным голосом одернул милиционер Ивана. - Пройдем в отделение, разберемся.
Иван расстегнул пальто, пиджак, рубашку, задрал майку.
- В снег выбросил, в снег, - продолжала наседать старушка. - Надоть поискать вокруг.
Иван повернул голову направо... налево, словно и впрямь ожидал увидеть пропажу. Но тщетно: и тут и там лишь кучки зевак. Они расспрашивали друг у друга, отчего сыр-бор, и с откровенным интересом ждали, чем все кончится. И еще: крупные, мягкие снежинки тихо ложатся на платки и шапки любопытных и на погоны милиционера.
- Всю получку украл, изверг! - в голос запричитала женщина, у которой пропали деньги. - Ну как теперь детей кормить буду?!
- Успокойтесь. Найдем ваши деньги, - твердо пообещал сержант и мягко улыбнулся женщине.
- В тюрьму его, шельмеца, в тюрьму! Ишь, нажрал морду на ворованные денюшки! - вошла в раж старушка.
- Уймитесь, - осадил ее милиционер. - Пройдемте с нами, расскажете все, что видели.
Милиционер говорил и с удовольствием слушал свой голос. Он уже представлял, как в отделении отметят его усердие и рвение к службе.
- А некогда мне, касатик, по участкам шастать. Сам разбирайся, на то и жалование тебе положено государством. Ко мне внук пришел, - старушка достала из сумки бутылку «Вермута». - И так, чай, заждался родимый. Некогдать мне. Внук серчать будет.
- Я не брал.
- Молчи, вор. Отдай деньги, - словно змея, зашипела женщина. - Я за них целый месяц в штамповке ишачила, а ты... Ишь, раскатал губу на чужое добро. Убить тебя, падлюгу сиворылую, мало за такие дела. Знаешь, что за такие дела бывало? Сразу к стенке или на двадцать пять лет в Сибирь к медведям. А то ишь, дали им волю.
Не дай бог потеряла - пропал, уже не на шутку испугался Иван.
- Как я теперь буду детей кормить, а, товарищ милиционер? Ну сделайте что-нибудь с ним.
- Успокойтесь, успокойтесь, гражданочка, - с видом победителя проговорил сержант. Ему уже мерещились старшинские погоны. Еще два-три таких задержания, думал он, и до лейтенанта недалеко.
- Ага, попробуй тут успокоиться, - шмыгнула носом женщина и полезла в карман... и вытащила носовой платок... и лицо ее вытянулось. Она испуганно посмотрела на Ивана, милиционера, старушку... еще раз на Ивана... И вновь сунула руку в карман... И осторожно, словно бомбочку, достала маленький потертый черный кошелек с двумя блестящими шариками. - Да что же это, Господи! - испугалась она.
Иван будто вдруг заметил, что на дворе зима, холодно, и поспешно застегнул пуговицы на рубашке, пиджаке и пальто. Тишина... будто все языки попроглатывали. Милиционер досадливо скривился: не видать ему старшинских погон, как своих ушей. Женщина держит на ладони кошелек и испуганно таращится на него. Иван успел разглядеть: кошелек с одной стороны неаккуратно зашит грязными суровыми нитками - гроша ломаного не стоит. Милиционер посмотрел на Ивана, Иван - на милиционера. Взгляды их встретились.
- Мне можно идти? - спросил Ванька.
Милиционер взял его за локоть.
- Минуточку. Ваш кошелек? - обратился он к женщине и второй свободной рукой потянулся было за находкой, но потерпевшая проворно отстранилась.
- Мой.
- Пересчитайте деньги, - все еще на что-то надеялся сержант.
- З-зачем? Он меня толкнул,- она схватила авоську и сумку, развернулась и побежала.
- Стойте!
- Пусть бежит, - Иван махнул рукой. - Это бабка ее науськала. Если б не она... - Иван повернулся в сторону, где стояла поборница справедливости. Резво перебирая кривыми, тоненькими ножками в стеганых бурках, та метр за метром удалялась прочь. Сумка с бутылкой «Вермута» для внука сильно клонила ее вбок.
- Ну, что прикажешь делать, арестовать их? - милиционер виновато улыбнулся и кивнул по сторонам, куда поспешали крикливая женщина и добренькая бабулька с подарком для внучека.
- Ну их, пусть себе бегут.
- И то так. Их уже не переделаешь. Сами собой недовольны, вот и выискивают, на кого бы погавкать. Собака и хлеба не съест, не порычав. Вот же народ! Гадом буду, дай им волю - кусаться начнут.
Иван промолчал. Милиционер подмигнул ему, сильно прогнулся вперед и громко, наотмашь высморкался в снег. - Ну и ладно, нет и не надо.
- Чего не надо?
- Да так, ничего. Из деревни?
- Ага, из Мироновки, - сказал Ванька так, будто Мироновка - пуп земли.
Милиционер достал пачку сигарет.
- Ну, что, земеля, перекурим это дело? Бери...
- Я такие не курю, - и достал пачку «Беломора».
- Ого, «пшеничные», молодец. Дай-ка и я твоих... - он спрятал в карман шинели свой десятикопеечный «Памир» и решительно угостился чужим куревом.
- Берите еще, - на радостях, что все обошлось, предложил Ванька.
- Еще? Дело говоришь, - и взял вторую папиросу, и заложил ее за ухо под шапку. Подумав секунду-другую, взял еще и - за второе ухо. - Ага, и мине, и цыганенку моему, значит. В ПТУ учишься? - и, чиркнув спичкой, прикурил.
- Да, на тракториста. А как вы узнали?
- А по пальту. Все пэтэушники в таких пальтах ходят. Когда-то и я точь-в-точь в таком же пальте рассекал по городу.
Форменное пальто-шинель из черного сукна и в два ряда блестящие пуговицы с молотком и ключом - не надо и вывески, что пэтэушник. В таких пальто с осени и до весны ходят все первогодки, и местные жители без труда отличают их от своих парней. Ванька и на втором курсе продолжал носить его: зачем выбрасывать - теплая и добротная вещь, и еще не сносилась. Милиционер молча сделал несколько затяжек, плюнул на окурок и выбросил его в снег, рядом с урной.
- Ну, держи, земеля, - протянул он Ивану руку. - В городе надо хитрее быть.
- Да, трудно с городскими.
- Кто, ети-то городские! Да их тут больше половины деревенских, только не хотят признаваться. У нас в милиции почти весь отряд из деревни. Со всей области съехались. Гадом буду. В деревне надо вкалывать, а тут... Слыхал пословицу: Бог создал двух ударников - милиционеров и пожарников. А эти... тоже мне, горожане затруханные. Ну, покедова.
На главпочтамт Ивану расхотелось. Он достал из кармана письмо, покрутил его в руках, будто первый раз видит, и порвал, - еще посмеется, на всю Мироновку опозорит. Мелкие клочки бумаги полетели в сугроб. Через минуту их запорошило снегом.
2
Скорее домой. Скорее раздеться и - в кровать. Ивану хотелось уснуть и ни о чем не думать. «Я - вор, ну как так можно!» Пустота. За окном вечер. В общежитии - ни единого звука: ни шагов, ни голосов за дверью. Жутко. И в комнате никого, только сашкина гитара, но лучше б и ее не было. Яркий свет назойливо царапает опущенные веки, но встать и выключить - уже нет сил. «Вор, ворюга», - в один голос вопят старушка и женщина с авоськой. Иван прикрыл глаза руками и повернулся на другой бок. В Мироновке и то не додумались до такого. Лег на живот, сунул голову под подушку. И тут все через пень колоду. «Скорей бы уехать. Сколько еще, две недели? Долго. А потом еще полгода... Куда это я проваливаюсь?.. Веки приятно потяжелели, ноги налились свинцом, и - тепло по всему телу. «Уснул наконец-то», - обрадовался Иван, но тут же открыл глаза: не продохнуть. Сбросил подушку с головы. «И откуда взялась эта чертова старушка?.. А женщина... неужели она и вправду деревенская? Нехорошо как-то вышло. Шла себе, и пусть бы шла: не тронь - вонять не будет. Так нет же, толкнул, еще и «пардон» ляпнул. - Иван натянул одеяло на голову. - Вот бы обрадовались Петр и Шурка Кудинов, если б меня в тюрьму сграбастали! А эта... тоже... жадина, не могла кошелек себе новый купить... И самбурят что-то долго нет. Может, напрасно я так? Может, надо было помочь им? Конечно - да. Они же рассчитывали на меня...»
В коридоре зашаркали ноги, заспорили приглушенные голоса. По мою душу, подумал Иван и хотел было повернуть голову к двери, но не смог: словно чугунная, она вдавилась в подушку и - ни-ни... даже не шевельнулась. Шаги и шепот пропали. Тихо-тихо... И тепло. И хорошо, как на солнышке. Легонько скрипнула дверь. «Мамка, наверное, приехала», - откуда-то сверху услышал Иван собственный голос и упал на что-то мягкое. «Ага, это я, твоя мамка...» - хихикнула зловредная старушка с кривыми ножками и сморщенным, словно печеное яблоко, лицом и показала язык. Она принялась тыкать Ивану в грудь скрюченным пальцем и без устали повторять: «Вор, ворюга, отдай кошелек. Ворюга, отдай кошелек. Я видела, как ты убил валиного гусенка и спрятал его под сидение трактора, - щелкнул выключатель. - Забери его в тюрьму, Григорий. Забери», - приказала она. Иван повернулся к Григорию. Тот оскалился, ругнулся: японский бог, - и превратился в милиционера. «Ты убил из рогатки, гадом буду. Я тоже видел», - лицо сержанта расплылось, посинело. Иван отшатнулся и посмотрел на старушку. Та исчезла. Опять повернулся к милиционеру - исчез и тот, оставив вместо себя чернильную кляксу. Иван вынул из сумки стиральную резинку и принялся энергично тереть по жирному пятну. «Ты что это, ублюдок косорылый, опять поставил кляксу на новой скатерти! Сейчас я тебе, уважаемый...» - Петр схватил его за вихры и больно стукнул лбом об стол. Затем набросил на него одеяло и принялся колотить. Удары сыпались один за другим и со всех сторон. Из-под стола выскочил хромой гусенок и, подпрыгнув, больно ущипнул Ивана за нос.
Иван открыл глаза - темно. Темно и душно... и больно: что это? Темную устроили, сообразил он и попытался сбросить одеяло. На голове и ногах кто-то сидит. Руки больно давят ребра кровати.
- Он еще и брыкается! - услышал Иван шепот, но чей, спросонья не смог определить.
Кто-то еще навалился на него, и удары посыпались с еще большим ожесточением: бум-бум-бум... словно град по железной крыше.
- Может, хватит?.. зашибем ненароком... что тогда?
Жорик, узнал Иван.
- Бог не фраер, все простит. Давай еще. Будет, ели-пали, знать, как от толпы откалываться.
Иван попытался сгруппироваться, прикрыться локтями и коленями, но куда там, не шевельнуть ни руками, ни ногами... и дышать очень трудно.
- Собаки! - прохрипел он и рванулся изо всех сил.
Отчаянно скрипнула панцирная сетка. Натыкаясь в темноте друг на друга, по комнате забегали-заметались темные силуэты и, опрокидывая стулья, устремились к двери. Иван сбросил одеяло. «А почему свет не горит?..» - и догадался: выключили, какая же «темная» при свете. Через минуту в комнате стало тихо. Из коридора доносилится шепот и приглушенный смех, с улицы - металлический скрежет: дежурные по общежитию лопатами счищают снег с тротуаров. Иван затаил дыхание, с тревогой прислушался к своему телу: живот, грудь, ребра болят так, словно по ним проехали трактором. Тихонько приподнялся, встал с кровати и, шатаясь, направился к двери.
Узкая полоска света в дверях исчезла. Иван тыльной стороной ладони вытер с губ что-то липкое и горячее и щелкнул выключателем. Свет больно ударил по глазам. Иван прищурился, посмотрел на испачканную руку, сплюнул на пол густую, тягучую красную слюну. Сплюнул еще раз, уже посильнее, и кашлянул. Острая боль электрическим током сквозанула по телу. Даже в глазах потемнело. Иван скорчился и... кашлянул еще раз. Затем еще и еще раз... и не удержался: пол выскользнул из-под ног и больно, со всего маху придавил его всей своей тяжестью дубовых досок. Шурх... шурх... шурх... - делают свое нужное дело металлические лопаты за окном.
Иван на четвереньках выполз в коридор. Темные, расплывчатые силуэты испуганно шарахнулись от двери и, окончательно потеряв реальные формы, с болью растворились в ярком электрическом свете. «Надо встать. Не видать им меня на карачках». Держась за стенку, он поднялся и, пачкая кровавыми пятнами побелку, побрел к умывальнику. «Надо умыться... поскорее... умоюсь, и все пройдет. За что они меня так... что я им сделал?.. Очень холодно ногам... простужусь, наверное. Неужели им не страшно было... И зачем такой яркий свет в коридоре?.. Наконец-то эта дверь... Только бы вода оказалась в кране...» Иван шагнул через порог и остановился: все силы остались там, на полу и на стене длинного пути. Сзади за спиной угадывалось чье-то дыхание. Щелкнул выключатель. Темно.
- Собаки! - проклекотал Иван окровавленным ртом, закашлялся и согнулся.
Кто-то подкрался сзади, пнул его ногой и проворно отскочил. Иван упал. Он лежал в темноте на мокром цементном полу и боялся шевельнуться. Малейшее движение - жгучая боль. Но встать надо... Поднялся, нащупал кран, пустил воду и сунул голову под холодную струю. Немного полегчало. Но ненадолго. «Семеро на одного, это они могут», - выплыло из темноты лицо Панкратова, так похожего на французского киноартиста. Вот и смогли... Хватит, наверное... холодно. Вода, разорвав тишину бетонной комнаты, сердито ударила в жестяную раковину. Нет, надо еще. Иван отдышался и снова подставил голову под кран. Набрал в рот воды, прополоскал горло. Снял майку, намочил, повязал на голову...
И опять… без стены - ни шагу. И опять больно смотреть на свет. Больно идти. Больно думать, что никто не заступится. Надо хоть изредка поднимать веки, чтоб не сбиться с пути. Малейшее движение - боль... нестерпимая и предательская, как из-за угла. Боль в голове. Боль в руках. Боль в ногах. Боль по всему телу, в каждой клетке. Шлеп... шлеп... шлеп - босые ноги по холодному керамическому полу. Сколько прошло: пять минут, десять, полчаса, час?.. Кажется, целая вечность. Шаг... Еще шаг... Никогда еще коридор не казался таким длинным и путь по нему таким долгим. Только бы добраться до комнаты и лечь на кровать. Только бы не упасть здесь, в коридоре... Не поднимут. Ногами забьют. А что плохого я им сделал? Собаки! Спиной, затылком, кончиками ушей Иван ловил чьи-то испуганные взгляды и ждал нового нападения. Побежать или повернуться уже не было сил. Сзади приглушенно шептались. Под ногами качнулся пол. Иван сделал два быстрых шага и ухватился за дверную ручку. В комнате темно и тихо.
- Ну, что, довольны?
На кроватях дружно засопели, захрапели. Кто-то даже простонал, будто во сне. Притворяются, решил Иван.
- А если б вас так?
И тут он кашлянул и упал. Яркая молния ударила по глазам. Вспыхнула и потухла. И - звон. Будто рядом, над самым ухом, хватили молотом по наковальне. Оглушил, а потом, словно колокольчик удаляющейся тройки, - все тише и тише. И - ни звука. Мрак. И пустота кругом. Все исчезло одним махом, провалилось в темную и сырую могилу. С грохотом распахнулась форточка: налетел сильный ветер. Осколки стекла, прозвенев, брызнули на пол. Зима дунула в брешь колючим и мертвящим холодом. Заскрипели сетки кроватей. Вспыхнула лампочка под потолком. Уже никто не притворялся спящим - ожила комната.
Медленно, как бы раздумывая, пошли стрелки гигантских часов - пробуждалось время. Но пока ни единого звука. И только свет, как от включенных фар неторопливо приближающейся машины. Потом: и звуки, и краски, и запахи... и тяжесть в ногах, руках, голове... и свинец на веках. Испуганные лица ребят, будто смазанные позитивные контуры в старом холодном проявителе, нехотя вползали в размягченное сознание, но ни страха, ни радости от них. Уже все равно. Пока все равно.
- Ну, как? - Жора нагнулся к Ивану. - Уже лучше? Может, надо чего? Мы - мигом.
Иван промычал что-то невнятное, съежился и показал глазами на одеяло.
- Ты чего, Вань, говори яснее. Ты, того, ты прости нас, честное слово, не хотели мы так.
Чего они не хотели? Чего они такие добрые и хорошие? Кто там стучится... надо открыть. А почему раздетые!.. холодно же. Босые, в одних трусах и майках, встревоженные самбурята обступили ванькину кровать: что ж теперь будет?! Они не решались смотреть в глаза друг другу. Каждый винил другого и самого себя. Они боялись за жизнь парня... они боялись возмездия за содеянное. В дверь стучали, требовали открыть, но самбурята будто не слышали. Они боялись - вместе с ребятами в комнату войдет воспитатель или наряд милиции, - Бог все видит.
- Кто пикнет - язык вырву, - пообещал Самбур.
Но не угроза... мольба и страх в его словах: интонация выдала. Он и сам знал, что не сделает этого. Просто не сможет. Знали и самбурята это. Они с тревогой и страхом смотрели на мокрое, перекошенное от боли лицо Ивана. Губы его дрожали. Глаза то открывались, то вновь уходили в глубокую темноту. В груди клекотало, хрипело, свистело. Руки и ноги плетьми лежали под одеялом. Голова откинута.
- Может, тебе, того... э-э... врача позвать? - склонился над ним Сашка и дыхнул винным перегаром.
Иван мотнул головой. Самбур повеселел.
- Правильно. Железный чувак. Сам оклемаешься. Сразу видно, ели-пали, кореш с нашего океана... Чего ты опять глаза закрыл? Говори, че надо. Мы мигом... эй, Жорик...
- Холодно, - тихо вымолвил Иван: его сильно знобило.
И опустил веки, - длинная вереница желтеньких гусят живым потоком движется по стежке через огород на луг, в копани. Самый последний, хромой подранок, дождавшись, когда освободится лаз в изгороди, вскочил на лапки и, жалобно попискивая и размахивая голыми, еще не окрепшими крылышками, захромал вслед за остальными.
Декабрь бездушно зализывает языками поземки старания дворников. Долгая-предолгая ночь кажется без конца и без края. Самбурятам не до сна: а если умрет... посадят?.. на сколько?.. Уже и в окнах засерело, уже где-то далеко звякнул первый трамвай, а ночь-переночь все тянется, будто выспаться никак не может. Хоть бы все обошлось, - втискивались ребята в потрепанную надежду, но та не выдерживала, лопалась по швам, как рубашка, из которой давно уже выросли... Нет, не обойдется. Чем бы все кончилось, трудно сказать, если бы не Жора: не обращая внимания на угрозы Самбура, он спустился вниз, к будке телефона-автомата и вызвал «скорую помощь».

По больничному коридору взад-вперед, шурша стоптанными тапочками на кожемитовой подошве, прохаживаются выздоравливающие. Одни, кому уже скоро на выписку, ходят легко, энергично, будто случайно здесь оказались; другие, кому пока еще невмоготу, еле передвигают ноги. Все в одинаковых пижамах и халатах, как в инкубаторе. Дверь с табличкой «дежурный врач» чуть приоткрыта. В щель видны кушетка, стеклянный шкаф с медикаментами, белая фаянсовая раковина и стол. За столом - врач в белом халате и белой шапочке. Напротив него, на табуретке, - плечистый, с толстой короткой шеей парень в синей больничной пижаме. Под табуреткой сверкают голые пятки.
- Ну, зачем ты так, Никаноров? Я же не прокурор... Это ему скажешь: упал в лестничный пролет. Возможно, и поверит, но мне-то зачем врать, - пожилой хирург снял и бросил на стол очки в толстой роговой оправе. Иван понял: доктор сердится. - Ох, и упрямый же ты! Ну, чего улыбаешься?
Иван рассматривает огромную черную бородавку с тремя длинными седыми волосинками: уж очень забавно она торчит на правой щеке доктора, почти у самого носа, - и слегка прищурившись, улыбается. «И чего он не сбреет эти дурацкие волосины? - недоумевает Ванька. - Ну зачем они ему?.. Так, ни к селу, ни к городу».
Два месяца позади. По-разному было здесь, в больнице. Сначала - боль. Боль ненасытная. Будто иваново тело сжимали в огромных тисках, а потом безжалостные руки принимались разрывать на части раскаленными добела клещами. Боль в животе, боль в груди, боль в голове... Боль... боль... боль... головокружение, тошнота и безразличие к себе и всем. Потом обида, жгучая, ноющая, загоняла с головой под одеяло, еще и подушка сверху, чтобы не видеть и не слышать никого и ничего. «За что они меня так?.. Что я им сделал?.. Ну, чем они лучше меня?!.» Но ни единой жалобы... А дни тянулись долго-долго, и каждый начинался и кончался болью. И ночи не в отдых. Тик-так, тик-так, - черепахой плетется больное время.
Уколы, примочки, микстуры, белый потолок палаты, белые стены палаты, белые простыни... градусник утром и вечером, манная каша с чайной ложечки, и доброе-предоброе лицо доктора. Больница. «Сколько я уже тут?» И губы в кровь, и бред, и капли холодного пота на лбу. «Я же не мешал им жить!..» И снова уколы, без конца уколы, примочки, порошки-пилюли... мягкие руки нянечек, участливые глаза сестрички Тани и добрые слова сопалатников... А вот уже и что-то новое: белая тумбочка в коридоре, белые столы и табуретки в столовой, белый снег за окном, белый замызганный халат поверх фуфайки у больничного дворника... наконец: хруст белого снега под ногами. И отпустила боль: не сразу и без охоты, а огрызаясь, тявкая и извиваясь, как злая сука под кнутом... И угасла: ванькина улыбка доконала ее.
Хорошо Ваньке здесь, в больнице, и домой не надо. За окнами лютуют морозы, беснуют вьюги, а в палате тепло и уютно: тихо жужжат стартеры люминесцентных ламп, в наушниках мурлычет музыка, больные рассказывают смешные истории и анекдоты, по коридору туда-сюда снуют молоденькие сестрички в коротеньких халатиках. Вот только по ночам не все слава богу. Оставаясь один на один с темнотой, он с тоской прислушивался к своей боли. И та не заставляла себя долго ждать: соскучился, касатик?.. а вот и я. Ванька сцепил зубы, чтоб не застонать, - сдавило в груди: ни вдохнуть, ни выдохнуть... и теперь уже не уснуть. Все, баста... Кто сегодня дежурит, Таня?.. Хорошо, если б она... Он встал, накинул халат и, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить спящих, на цыпочках вышел из палаты. На тумбочке, в самом конце коридора, тускло мерцает ночник. Спит больница. Шурх, шурх... ванькины тапочки по цементному полу. А вот и нужная дверь. Из-за нее - тихие голоса.
- Ни за что бы не поверила, что ему и семнадцати нет, - настоящий мужчина... что рост, что плечи...
- То-то я смотрю, подружка, тебя будто подменили, пока я в отпуске была. Уж не втюрилась ли?
- Ну-у... вы тоже скажете.
- Ай, ай, ай... а покраснела-то как! Будто с морозца прибежала: щечки, как зорькой умылась. А глазки-то, глазки… как угольки заблестели.
- Тише, больные спят.
- И халатик на тебе свеженький... и под халатиком почти ничего... Ну-ка, ну-ка, дай я гляну...
Послышалась легкая возня и хихиканье.
- Да при чем тут это! Тепло в отделении, зачем напяливать сто одежек. У вас тоже, я вижу, ничего под халатом.
- Ладно, ладно, вали кулем, после разберем. Но смотри, подружка, Бог шельму метит, в этом мальчике медведь прячется. Такого лучше не щекотать понапрасну - разорвет. Уж я-то знаю, - чиркнула спичка. - Еще один больничный роман?
- Почему еще один? Я пока ни с кем...
- Пока... Все мы когда-то «пока ни с кем»... пока не подпалим крылышки, - густой голос усмехнулся и на какое-то время затих. - Ладно, ладно, это я так... Закуривай, - снова чиркнула спичка. - А вообще-то была такая скромница, овечка, а тут...
Иван стоит у приоткрытой двери в процедурный кабинет и не решается войти: ждет, когда там наговорятся. Уже поздно, около полуночи. Он осторожно заглянул в щелочку. Сестричка Таня, та, которая больше всех нравится ему, маленькая, ладненькая, с остреньким носиком и голубыми глазками блондиночка, сидит за столом в полоборота к двери, а напротив, на клеенчатом топчане, закинув ногу за ногу, бесстыже выставив голые толстые ляжки, лежит пышная брюнетка Рита. Обе увлеченно разговаривают и курят. Таня кашляет и вздрагивает узенькими плечиками после каждой затяжки. Рите табак в охотку: от удовольствия она прикрывает глаза и пускает дым в открытую форточку.
- А что тут?.. Тут ничего, - вздохнула Таня. - Он еще мальчик.
- Ну ты прямо, хоть стой, хоть падай. Да я бы и сама поигралась с таким ребеночком. Еще и как! Хоть он и не герой моего романа, но для экзотики и с малолеткой можно... А что, запросто,
- Рита, перестаньте, прошу вас! - в голосе прозвучали и мольба, и страх, и тревога... И надежда.
- Не красавец... что правда, то правда, - продолжала издеваться Рита, - зато Аполлон... Бельведерский... или как там его еще? Он мне чем-то одного артиста напоминает: квадратный подбородок с раздвоинкой - характер ого-го! - низкий лоб, чуб, словно щетка... Смотрела кино «Чистое небо»? Нет? Сходи посмотри. Там одного летчика сначала долбали почем зря, а потом вызвали к начальству и вручили ему звезду Героя Советского Союза. Так вот он на того артиста похож. Правда, тот, кажется, брюнет, а этот твой - не разбери поймешь какой.
- Да будет вам...
- Перестань «выкать»! Что я тебе, совсем старуха, что ли! Я и старше тебя всего на каких-то десять лет.
- На тринадцать, - уточнила Таня.
- Да хоть и на тринадцать... подумаешь, разница...
- Он на меня даже не смотрит, - неожиданно вздохнула Таня и тут же испугалась своего откровения.
От неожиданности Рита поперхнулась: вот-те на!.. выдала себя скромница. Но очень быстро взяла себя в руки.
- А ты подойди и сама предложи... Ох, учить да учить тебя... зелень. Помяни мое слово - не устоит. Он деревенский?..
Иван увидел: Таня кивнула головой. Рита продолжает наседать.
- Тем более. Как сахарный растаит... знаю я этих лапотников. А хочешь, я попробую?.. Нет?.. Ну, тогда смелее. Может, он и есть твоя судьба... как знать. Хочешь, сосватаю? У меня на это дело рука легкая: раз-два и в дамках. Мы б тебе всей больницей приданое собрали. Сейчас модно комсомольские свадьбы справлять... Электрический самовар подарили бы... вчера видела в ЦУМе... себе чуть не купила. Пусть профсоюз потрясет мошной. Нечего им деньги зажимать для курортов начальству, да для подарков старперам... куда они им, в могилу? А тебе только жить да жить. Что молчишь... думаешь?.. Нечего, нечего, девонька... Распускай перышки и - вперед. Зажилась ты, как я погляжу, на казенных простынях да на общепите. Ну, что хорошего ты видела на своем курином веку... детдом, да общежитие. Я бы и дня не прожила в твоем вонючем клоповнике, где и в клозет нельзя сходить по-людски: сплошная антисанитария. Или хлорка в нос так шибанет, что с унитаза свалишься, или другое: того и гляди, юбку задерешь, трусы спустишь... и короста какая-нибудь или сифилис прилипнет к заднице, никакой марганцовкой потом не отмоешься. Видела, как вы там мучаетесь... - Рита усмехнулась, - мочитесь. Тьфу!.. Да еще пьяное небритое мужичье до утра шастает по этажам. А у этого наверняка все свое и на свежем воздухе, как в малиннике.
Таня послюнявила пальчик, потушила окурок, завернула его в бумажку и спрятала в карман халатика.
- Нет. Я так не смогу... Ох, и надымили... - и, вскочив со стульчика, принялась руками выгонять дым в открытую форточку.
Иван досадливо скривился, на цыпочках отошел от процедурного кабинета и медленно побрел по коридору. «Обойдусь и без твоих таблеток, - сердито подумал он. - Попробовала бы покурить у нас в Мироновке, тебя б наши бабы камнями закидали. Срамота! А все эта... накрашенная... Сама дымит, как паровоз, и ее подбивает. Да и болтают черт знает о чем...» Ванька осторожно вошел в палату, нащупал в темноте свою кровать, лег и с головой укрылся одеялом.
- Что, не спится? - тихо спросил голос из темноты. Иван угадал - Сергей, строитель монтажник-высотник.
- Ага. Ни в одном глазу.
- Вот и мне так же. Лежу тут весь в гипсе, как египетская мумия, а со всей бригады премию снимут за технику безопасности, да и «бугра» могут под суд отдать... У нас в бригаде никто никогда не пользовался страховочным поясом, и вот на тебе... Теперь...
- Да тише вы!.. раскудахтались... поспать не даете, - сердито пробурчал иванов сосед по койке, романтик рубля и баранки, как окрестил его монтажник Сергей. - Мне тут такие самочки снились, а вы... - он зевнул, повернулся на другой бок и через секунду опять добросовестно засопел.
Ночью Ивану приснилась Таня… в шубке с длинным мягким ворсом, надетой прямо на голое тело. И будто она в трех шагах от него, совсем рядом, смотрит не мигая, укоризненно покачивает головой, слезы на глазах, и все старается потуже запахнуться полами своей шубки, а те при каждом ее движении и распахиваются, и распахиваются. И еще, будто ее подталкивает сзади точно такая же девушка, ну, прямо как две капли воды похожая на Таню. И та, что впереди, то сделает шаг вперед - поддастся, то опять заупрямится - и назад. А вторая... и толкает, и толкает. Что за чертовщина? - подумал Ванька, проснувшись. В палате еще темно, только-только начало сереть в окнах. Иван встал, поправил скомканную постель, поднял с пола одеяло, лег и опять уснул. Больше ему ничего не приснилось, а утром он отказался от укола.
- Ты что, Никаноров! - удивилась Таня и как-то неуверенно и даже растерянно улыбнулась - не ожидала такого, но тут же одернула себя. - А ну, живо переворачивайся!
- Обойдусь, - Ванька отвел глаза.
Таня опустила голову - совсем растерялась.
- Ну зачем так? - подраненным гусенком пискнула она.
Ванька виновато глянул на нее и пожалел: перевернулся на живот и откинул одеяло.
- А мне, сестричка, - проворковал голос с соседней койки. - Мне тоже укольчик в попку... Я не буду вредничать.
Этого больного, романтика рубля и баранки, Иван приметил первого. И не только потому, что койки рядом. Все лежали в обычных больничных пижамах, а этот, словно князь, валялся поверх одеяла в стеганном халате из черного атласа. Наверное, артист какой-нибудь или писатель, подумал о нем Иван, когда боли поутихли и он начал приглядываться к своим соседям, но очень скоро раскусил - трепло и хвастун. Таня приложила ватку, смоченную в спирте, к ивановой ягодице и поправила одеяло.
- Вот и все, - и повернулась к романтику рубля и баранки. - А вы уже и без уколов обойдетесь. Николай Кузьмич сказал: уже можно выписывать.
- Много он понимает, ваш Николай Кузьмич... коновал...
- Да как вы смеете! Да как вам не стыдно говорить такое о нашем Николае Кузьмиче!..
- Ох, ох, ох... Николай Кузьмич, Николай Кузьмич во имя мира пропил «Москвич»... уже и пошутить нельзя. А что это ты, ласточка, так вспыхнула, будто спичка?.. Ишь, даже порозовела... морковочка.
- А мы его любим, - как зажглась Таня, так и отошла - быстро. - Мы его все любим. Он у нас хороший. Лучше всех. И добрый.
Таня выпрямилась, заправила непослушную прядь волос под шапочку.
- Ну, до свидания. Выздоравливайте. У меня дежурство кончилось, - и вздохнула. - Пора домой.
Как же - домой! Так я и поверил, сердито подумал Иван. Знаю, куда торопишься. Дверь захлопнулась, тихо прозвенев стеклом.
- Порядок, земеля. Теперь не теряйся, жми на всю железку. Она на тебя глаз положила, - лукаво подмигнул сосед. - А цыпочка ничего. Так бы и проглотил ее всю, вместе с перышками: шапочкой, халатиком и что там у нее еще под халатиком...
И опять подмигнул.
- Нужна она мне, - буркнул Ванька в подушку.
Но с соседней кровати, словно пустая бочка под гору: бу-бу-бу...
- Уж я-то эти тихоньких знаю... Профессионал. От светофора до светофора угадываю. Опыт. Бывало... эх, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая! - отвезу своего «командира» домой с какого-нибудь совещания, покручусь часок-другой по городу, стригану пару червончиков детишкам на молочишко и - баста. Хватит. Все не загребешь... жадность фраера погубит... пора и о душе подумать, - лицо романтика рубля и баранки растянулось в улыбке, глаза прищурились, словно у кота перед миской сметаны. - Подрулю, бывало, к какому-нибудь кахве или ресторану, журнальчик к носу и... будто нет никакого дела до того, что за кабиной творится. Долго ждать не приходилось - клиенточки, как мухи на мед, слетались.
- А может, на кучу говна? - поправил Сергей.
Рассказчик не удосужился даже повернуться на голос.
- Бывало, приходилось еще и перебирать: эта не годится, эта так себе, на худой конец и она сойдет, а эта то, что надо. Такси они не очень привечают. Там все ясно наперед - надо платить по счетчику, а с нашим братом...
- С кучей дерьма.
- ...по наивняку думают: можно и позубоскалить, лясы поточить и на дурику прокатиться. Мол, спасибо, дядя, приехали...
Романтик рубля и баранки умолк и сердито глянул в угол, где лежит Сергей.
- Ты побазлай мне еще там... побазлай!.. Скажи спасибо, что в гипсе, а то б я тебе показал, кто из нас куча говна.
- Ох, ох, ох... напугал попа кадилом.
И вновь покатилась пустая бочка: бу... бу... бу...
- Но не тут-то было, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая. У меня дверцы с секретом. Не знаешь - не откроешь. Рыпнется, бывало, шустрячка, подергает за ручку - и в слезы. Все, думаю, приехали - попалась рыбка, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая. А то, бывало, так и милицией припугну... мертво срабатывало...
Наверное, тоже в детстве щенят в речке топил, тоскливо подумал Иван.
- Бывали и такие: сунут трояк или пятерик и глаз не повернут в мою сторону. Тоже мне, фифы, поди ты какие... они еще и с гонором. Да я сам мог бы их трояками и пятерами обклеить с ног до головы. Еще б и на задницу червонец, а то и четвертак прилепил бы. Бывало, стоим возле машины с хозяином, и попробуй угадай, кто чей шофер: я его или он мой. На нем кустюмчишко - барахло, а на мне лавсановый и по утюжку не соскучившийся, - он немного помолчал. - Да у меня и холодильник на кухне такой же, как и у него, финский...
- И ума столько же? - съязвил Сергей.
- ...только на евонный уже смотреть тошно, обшарпанный весь: его баба никудышная хозяйка, а мой... ни единой царапинки...
Романтик рубля и баранки умолк ненадолго, наверное, припомнил что-то нехорошее.
- У меня ведь как было попервах, в детстве... Бывало, старшему брату купят фуфайку, он год поносит - передает среднему. Тот год потаскает - и мне, уже, так сказать, все, что осталось. То же было и с валенками, и с сапогами. Погодки мы были. Так и проходил все детство в обносках...
Ну и что тут такого? - не понял Иван, почему его сосед возмущается.
- Теперь совсем другое дело, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая. Теперь у меня кустюмов и пальтов в два раза больше, чем у них у всех. Теперь они и ездить ко мне осторожничают.
- Почуяли вонь от кучи? - не унимался Сергей.
- Кхы... Завидуют они мне, вот что. Еще бы. Теперь им до меня, как до Луны раком. Старший дома остался - агрономишко. Средний, правда, в городе живет, ничего не скажешь, сумел пристроиться... после института... и этой, как ее... аспирантуры. В одном городе живем, а ко мне ни-ни... Ну, и хрен с ним... Да ну их, сродственничков!.. Скучно о них и думать, не то что рассказывать. О девочках куда полезнее...
- Вы бы помолчали немного, - попросил больной лет пятидесяти. Этот больной не человек, а сплошная загадка - с умным и грустным лицом. Лежит себе в углу палаты, глаза в потолок и за весь день ни слова, ни полслова. Кто он и как вывалился из окна пятого этажа - тайна. Каждый день к нему приходит красивая, намного моложе его женщина, жена, наверное, но, посидев в виноватой позе минут пять на краю постели, уходит с заплаканными глазами. Он и с ней не разговаривает. Все молчит и в потолок смотрит, а если и скажет слово, то только для того, чтобы дать ей понять - пора уходить. К ее гостинцам тоже не притрагивается - все отдает старым нянечкам. - Когда-нибудь это боком выйдет для вас.
- Ты, командир, как в воду глянул, - усмехнулся шофер и удивленно глянул в угол: надо же, разговорился. - Было один раз. Обжегся. Подкатываю как-то к кахве-мороженое - от ресторана таксисты отогнали, - стою, журнальчик листаю. Никакой перспективы, думаю про себя, а в гараж рано еще. Но стою. Слышу, скребется кто-то в окошечко. Глядь: две куколки лет по шестнадцать, не больше. «Покатаешь?» - спрашивают. «Покатаю, - я им, - если будете дядю слушаться». Жду, что скажут... уж больно зеленые малолетки, можно и срок схлопотать... но так все при них, все, что природой положено. У одной даже пуговицы на кофточке расходятся - сиськи наружу вылазят. «Будем слушаться», - пообещали и - прыг на заднее сидение. Через секунду та, что с большими буферами, ко мне на переднее сидение перебралась. Я - по газам, олень на капоте копыта поджал, рога кверху, и аж в ушах засвистело. Моя «Волжанка» только-только с завода. Хи-хи да ха-ха, слово за слово... Не успел я выкатить за город, к Сейму-батюшке, а промеж нас уже все обговорено. Намеками, правда, но и так все ясно, как зеленый свет на перекрестке...
Лицо шофера засветилось, будто после долгого безденежья нежданно-негадано выиграл крупную сумму по «золотому займу».
- Ну, и ночка была, я вам доложу!.. Молоденькие, ядрененькие, беленькие, будто в молоке только что выкупались... и луна - видно, как днем. Не в каждом заграничном журнальчике такие картинки печатают... Лямур де труа. Да-а... А через пару дней, чувствую, что-то не то: попыскать - как на голый электропровод под напряжением. Аж глаза на лоб... Ага, думаю, приехали... сливай воду... Птичья болезнь: то ли три пера, то ли два пера. Отпросился у «командира», я тогда директора ликеро-водочного завода возил, и на своей «Волжанке», я на других машинах не ездил, для понта - в диспансер. На пенициллин. «От кого? - спрашивает доктор. - Приведи ее». - «А я откуда знаю». Смотался на завод и... три коньяка ему в зубы. Не жалко. У меня тогда этого добра было хоть залейся. Взял доктор у меня бухло и - на шприц. Так и не знаю, которая из тех цыпочек меня «венерой» наградила... А может, и та, и другая...
Так тебе и надо. Свинье в огороде одна честь - полено, подумал Иван.
- Еще в холостяках тогда ходил. Но теперь дураков нету. Перво-наперво закидываю удочку - где работает. Если в больничке, столовке, аптеке или детском садике - порядок. Там у них строго: регулярно кровишку на РВ сдают, мазки и прочие анализы... Ну, а если в другом каком месте... пардон, мадам, бензин на ноле.
- Кому скоромным куском подавиться - хоть век постись, комара проглотишь - подавишься, - как бы самому себе сказал загадочный больной.
- Слушай, кобель-перехватчик, а тебя, случайно, не за эти штучки-дрючки отхайдокали, а? - добавил Сергей.
- Нет. Не думаю. Просто перепутали с кем-то.
- Черта с два! Не верю, чтобы ни за что, ни про что могли так отрихтовать.
- От, Фома неверующий! Ну кто из-за каких-то профур себя под статью подводить станет. Ты подумай своим пустым гарбузом. То-то. Но особенно, братцы мои, скажу я вам, замужних баб уважаю дрючить: и безопасно - ничего не подцепишь, они на своих мужьях профилактику проходят, и опытные сучки - все умеют.
Фашист! Живодер! - Ванька сжал кулаки. Тебя еще в зыбке надо было задушить.
- Таких, как вы, милейший, надо кастрировать еще до мутации. Чтобы не производили себе подобных, - никогда еще больной из угла столько не разговаривал, а тут... даже с раздражением.
- Да идешь ты пляшешь, страдалец хренов. За своей бабой лучше поглядывал бы, а то вон какие рога выросли, поветвистее, чем у старого оленя, - и вздохнул с досадой. - Ох, и темный же вы народ, тундра не электрифицированная. Скучно мне с вами... вроде как с моими брательниками, ей-богу. Те такие же примитивные создания. Оба институты пооканчивали, а ума - ни на грош. Один - в навозе по колено, другой - в мазуте по уши, а туда же... поди, людьми себя считают...
Он немного помолчал, затем с ядовитой усмешкой выдал:
- Старшой у меня невесту отбил, пока я служил в армии... Ну и что? Забыл, будто и не было ее на свете. А через пяток лет встретил ее, когда приезжал стариков навестить - бог мой!.. и как я на нее мог когда-то позариться?.. Чучело!.. Убей меня бог!.. И коровником несет на три версты, и кожа на ладонях потрескалась: погладит - поцарапает, мажься потом зеленкой. А моя стоит рядом - королева! И платье на ней - шик модерн... и под платьем все в ажуре.
- Сейчас бы тебе тех девочек с «венерой»... Вот порадовалась бы твоя королева, - ухмыльнулся Сергей.
- Попадись они мне, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая, - раздеру пополам, как лягушек.
- Тебя ж никто насильно не затаскивал на них, - сердито заметил Сергей.
- Могли бы и сказать... хоть намекнуть.
- Значит, не посчитали, что ты лучше их. А может, и отомстили. Кто-то ж и их наделил гонореей.
Шофер пренебрежительно глянул на Сергея.
- Гонорея... - протянул он, усмехнулся и закатил глаза к потолку. - Надо же, какое благозвучное слово. Вроде как оратория или элегия... А потом от такий симфонии глаза на лоб вылазят, когда до ветру сходишь.... А вообще-то, мужики, я вам доложу: люблю я это дело... хлебом не корми. И давно люблю. Еще пацаном был, лет четырнадцати, когда первый раз попробовал. Помню, ходили по нашей деревне погорельцы... Тогда часто они ходили. И поодиночке, и толпами... по-всякому. Сгорит у кого хата - что делать? - суму через плечо и айда по деревням с протянутой рукой. Кто ж еще им поможет... сельсовет?.. держи карман шире. Там сами только и думают, как бы себе урвать кусок побольше... Знаю, что говорю, у самого дядька там работал. А бывало, что и целые улицы дотла выгорали. Загорелась крайняя изба, ветерок дунул в нужную сторону - и готово дело. Так вот, сижу как-то дома один, а они ко мне и заходят, просят помочь чем могу. А чем я могу помочь: пацан еще, да и сами с куска на кусок перебиваемся... только-только из голодовки начали выкарабкиваться. Тогда, еще помню, в чужих садах за одно яблоко могли и голову проломить. Запросто. И глазом не моргнут... Откуда вам городским знать про это!.. Ну, они, погорельцы те, значит, сразу поняли, что в моей хате им ничего не обломится, и вышли. А сзади всех - молодуха с ребеночком на руках. Идет, а под юбкой у нее все так и ходит из стороны в сторону... так и ходит... Ух!... Смотрю, значит, я ей в спину... и ниже... а самого аж судорогой сводит, и пистолет вот-вот сам выстрелит. И она будто что почувствовала - оглянулась. Подождала, когда все выйдут, и - ко мне. Я - шасть в чулан, там у нас бодня с салом стояла, мешками прикрыта. Батя тайком кабанчика заколол, а в сельсовете сказал, что тот сдох. За бутылку бормотухи поверили. Показываю, значит, ей шмат сала с пол-ладони, но не отдаю. Она - за сало и к себе, а я не отпускаю... попалась, которая кусалась. Одной рукой держу кусок, а другой - и под кофту, и под юбку... всю облапал... и уже никакой мочи: руки-ноги дрожат, зубы сцепил - слова сказать не могу и чуть не кончаю. Молодец баба, смекнула, значит, что к чему, сама дверь на крючок, ребенка на кровать и - плюх на спину. И юбку задрала. Меня - как обухом по голове: первый раз такое перед глазами, да еще так близко. Вот бы кто из пацанов увидел, от зависти бы слюной подавился. Не помню даже, как штаны с себя спустил и между ног у нее устроился. Но все чин-чинарем. Еле донес, правда, чуть по ляжкам не разбрызгал, но понял сразу, что вкусно. Вкусней даже, чем свежее яблоко зимой. Вот так прямо на полу и струганул в нее свой первый заряд.
- Ох, и паскудина же ты! - не выдержал Сергей.
- Да идешь ты пляшешь, отвяжись, дурная жизнь, привяжись, хорошая. Может, я спас от голодной смерти молодую женщину и ее ребенка: во дворах не больно-то разгонялись подавать нищим, а я... Может, тот ребенок скоро большим академиком станет, родине пользу принесет, может, мне за то надо памятник при жизни поставить, а ты - «паскудина». Она тогда, помню, на радостях даже трусы забыла надеть, так и остались они у меня. Схватила кусок сала и дите, и - ходу. Да и что ей, убудет от того?.. не целка уже - ребенок. А хоть бы и целка, так что, делов-то... Она только до первого раза и - нет ее… и как все бабы - двустволка.
После ужина романтик рубля и баранки опять подмигнул Ивану.
- Не теряйся, земеля, газу до отказу, скоростя все сразу. С ней не опасно - медичка, чистая, как перевязочный бинт.
- Да ну ее! Вертихвостка она. Пусть летит к своему хахалю сигареты смалить.
- Дурак ты, как я погляжу, - усмехнулся сосед, махнул рукой и отвернулся от Ваньки.
3
- Не-е, доктор, я не обманываю. Я упал с лестницы.
- Опять ты за свое... Будто я не знаю, что там у вас в ФЗУ творится. Раньше много вашего брата у нас в отделении побывало.
- Я не в ФЗУ, я в ПТУ учусь.
Доктор посмотрел на Ивана, качнул головой и раскрыл историю болезни.
- Благодари матушку-природу. Иначе не жить тебе, мил человек: селезенка... печень... ребро... - доктор опять покачал головой. - Жив-то как остался?
Иван молча наблюдает за доктором.
- Чем били, кастетами?.. бляхами?.. - неожиданно спросил тот и быстренько глянул на Ивана.
- Ага, - согласился Иван, но тут же спохватился. - Не-е, доктор, я с лестницы упал.
Доктор улыбнулся.
- Вот теперь верю.
- Чего? Чему верите?
- Что упал... с лестницы...
Доктор что-то чиркнул на клочке бумаги и протянул Ивану.
- Поставь печать в регистратуре. На шесть месяцев освобождаешься от тяжелой работы.
Иван взял справку.
- До свидания.
- До свидания, Никаноров, - доктор встал и через стол протянул стерильно чистую ладонь. - Ну, и силища у тебя, мил человек! И как только ты свалился с лестницы! Одеялом, наверное, накрыли?..
Ванька кивнул головой.
- Выходит, боишься их?
- Нет.
- Жалеешь?
- ...
- Почему же покрываешь?
- Теперь я их сам... Поодиночке...
Иван сжал кулак. Хрустнули костяшки пальцев. Доктор улыбнулся и покачал головой. Ванька насупился.
- Что, опять не верите?
- Не верю.
- Чего? - спросил Иван, хотя и сам уже знал: никому мстить он не станет. Те нечастые и недолгие свидания с кем-нибудь из ребят забывались сразу же. Будто и не было встреч. Лишь пачки папирос и кульки конфет напоминали о посещениях. Не выйти к ребятам Иван не мог - не хотел обидеть их, но и видеться с ними не хотел - не знал, что говорить им: ругать... упрекать... извиняться?..
- Чего вы улыбаетесь?
- В тебе, мил человек, злости куда меньше, чем силы.
Ивана подкупила добрая улыбка старого хирурга. Переминаясь с ноги на ногу, он стоит перед ним и ищет предлог задержаться в кабинете еще хоть ненадолго. И не находит. Теплоту и внимание доктора Иван заметил давно. Ко всем тот относился ровно, со всеми шутил, всех одинаково журил, но каждый раз, когда появлялся в палате, Иван улавливал на себе его добрый пристальный взгляд.
- Можно я приду к вам еще? - не придумав ничего лучшего, попросил Ванька и залился краской.
- Приходи, - доктор снял очки и улыбнулся. - Но не сюда, а… - он вынул из кармана визитную карточку. - Вот по этому адресу.
Ванька и Николай Кузьмич посмотрели друг на друга: один - с радостью и благодарностью, другой - с пониманием и жалостью. Оба улыбнулись. Одновременно.
- Ты не торопишься?
- Нет. Куда мне торопиться? - немного помолчав, твердо ответил Ванька. В его глазах заблестела надежда.
- Вот и славно, - Николай Кузьмич принялся торопливо наводить порядок на столе. - Пойдем ко мне, чайку попьем. Появилась возможность вырваться на часок. Заодно и обрадуем кое-кого.
Из больничного корпуса вышли вместе. Под ногами похрустывает снег. Солнечные лучи заливают ярким светом белый снеговой пуховик, заботливо укутавший газоны и клумбы парка, и, отрикошетив, весело слепят глаза. Мороз, будто заигрывая, пощипывает кончик носа, мочки ушей, щеки. Покрытые искристым инеем провода электросети, ветви деревьев, скамейки кажутся нереальными, будто пришли из сна, стихов о зиме, сказок о добром Деде Морозе и румяной Снегурочке. Кажется, тронь веточку, и она зазвенит, запоет... Ее подхватит вторая... десятая... тысячная... и через миг парк, словно гигантский струнный оркестр, зазвучит: заиграет гимн зиме, доброте и солнцу.
- Люблю ходить через парк. Немного дальше, зато ни машин тебе, ни трамваев... Давай немного помедленнее...
Ванька кивнул головой: хорошо, можно и помедленнее.
- Ты что это все время молчишь, не рад, что выписался?
- Не рад, - быстро, ни секунды не раздумывая, ответил Ванька и легонько, не сбиваясь с шага, отфутболил полбуханки белого хлеба: как раз под ногу попалась - валялась на тропинке.
Ка-ар!.. - возмутилась огромная ворона и отскочила в сторону. Николай Кузьмич досадливо скривился. Ванька грустно вздохнул.
- Обидно мне...
Доктор нагнулся, подобрал хлеб.
- Неужели никто не видел и не слышал, как они меня били?
Николай Кузьмич вынул из кармана газету «Правда», завернул хлеб и сунул под мышку. Ворона еще раз каркнула: ка-ар! - выругалась или обиделась, что отняли обед, и, тяжело набирая высоту, улетела. Иван пожал плечами: зачем ему эта краюха?.. слава богу, всем хватает. Ну ладно у нас, можно кабану скормить, а ему-то на что она сдалась... Есть будет, что ли?.. Но не стал спрашивать. Согласился. Значит, так надо.
- А может, знали, да не захотели вмешиваться, а, Николай Кузьмич?
Хрум... хрум... хрум... - ворчит под ногами снег. Иван посмотрел на озабоченное лицо доктора. Тот, кажется, на что-то решился, но пока не знал, как ему быть.
- Однажды иду с работы вот по этому парку, - неторопливо и нерешительно начал он, - гляжу: дворничиха сжигает опавшие листья. Осенью было... Листья горят и подпаливают стебли кустарников. Я ей и говорю: зачем же так делаете, растение погубите, надо сгрести в кучу и - в сторонку… а уж потом... И что, думаешь, ответила? - Иван пожал плечами. - Не знаешь?.. Иди, говорит, своей дорогой. Шляются тут всякие антилигенты в очках и шляпах, работать не дают. Тоже мне, указчик выискался... И как понесла, как понесла!.. уши завяли. Стою, слушаю и не верю, что передо мной женщина. Хочу уйти - ноги не несут. Слышу, кто-то берет меня за рукав. Поворачиваюсь - коллега. Спрашивает, в чем дело. Да вот, отвечаю, губит парк эта, и показываю рукой на дворничиху, а когда сделал замечание - она в крик, - Николай Кузьмич посмотрел на Ивана. - Ну, и что, ты думаешь, сказал коллега?.. - Иван пожал плечами. - Плетью обуха не перешибешь... Вот как он ответил. У меня тогда даже в горле пересохло. Такой интеллигентный, всеми уважаемый в клинике человек, и вдруг...
- Это, наверное, Клименко?..
- Нет, - поторопился Николай Кузьмич.
Иван виновато опустил голову.
- А мне показалось, это он, - и подумал: да нет... конечно же, то Клименко был... только он может спросить что-то и, не дождавшись ответа, отойти. Просто доктор не хочет выдавать его.
- Ты прав: то был наш уважаемый доктор Клименко, - с сожалением признался доктор: ему не хотелось обманывать этого доверчивого сельского парня. - Когда-то он был у меня лучшим учеником. Чем-чем, а талантом Бог не обидел его. Сейчас уже кандидат наук... в профессора метит... ночами пишет докторскую диссертацию. Молодец. Скоро будет гордостью нашей клиники...
Доктор поправил под мышкой сверток. Красногрудые снегири и вертлявые синички перелетают от одной кормушки к другой.
- Всю дорогу к дому (нам с Клименко по пути) я не знал, куда девать себя. Прибавлю шаг - куда вы спешите?.. Начну отставать - вы что, устали?.. - Доктор помолчал немного. - Слава Богу, не все такие равнодушные. Вот смотри, ягод на рябине вволю, хватит корма для птичек, а все равно кормушек понавесили. Хороших людей много, только мы не видим их. У нас замылились глаза на хороших людей. Мы привыкли к тому, что хорошие поступки - норма. А как же иначе. Но попадется на сотню хороших один подлец и тут же, словно чирей на шее, даст знать о себе... Да-а... к сожалению, не всех подобрали в свое время... позатаились враги... народа.
Доктор помолчал немного, будто вспоминая что-то, и пытливо посмотрел на Ваньку.
- Так, говоришь, ты из Мироновки?
- Ага, - Ванька кивнул головой.
- Ну и как там?
- Да все так же.
- Ну, а дуб стоит еще?
- Какой дуб? - Ванька удивленно посмотрел на доктора.
- Да такой огромный, в три обхвата. Он один у вас такой рос.
- А-а... этот, что у нас в огороде был... Нет. Уже давно... Его отчим по пьянке срубил и продал. А откуда вы знаете про этот дуб?
- Да уж знаю, - Николай Кузьмич торопливо отвел глаза.
Высоко в бесцветном, насквозь промороженном небе прогудел реактивный самолет. И - все выше и выше. Зачем ему туда?.. Прогудел, протянул за собой шлейф белого войлочного дыма, сверкнул на солнце серебристой точкой и затих... и с глаз долой. А след остался.
- Николай Кузьмич... вот здорово!..
Клименко. Легок на помине. Будто из-под земли вырос. Стоит перед ними и великодушно улыбается.
- А я как раз спешу в клинику поговорить с вами. Торопитесь?
Николай Кузьмич виновато посмотрел на Ваньку.
- Да мы... вот тут... батенька, с Ваней решили чайку спроворить. Может, составишь компанию? - осторожно предложил доктор.
Клименко не удосужился даже повернуть голову к Ивану, будто того и не было вовсе.
- С превеликим бы удовольствием, но... - он развел руками. - У меня и в клинике кой-какие дела сегодня. Я лучше подожду вас. Вы недолго?.. Что это у вас?.. Зачем?
Клименко ткнул пальцем в общипанную буханку хлеба.
- Ну, как знаешь, - повеселел Николай Кузьмич. - А жаль.
«А жаль» у доктора получилось до того искренне, что он и сам чуть не поверил в свое разочарование.
Клименко секунду помолчал: о чем-то раздумывал, затем махнул рукой - была не была.
- Где наша не пропадала, подождут дела ради такого случая. Считайте, что уговорили. Пойдемте. И чайком побалуемся, и поговорим. Ну и морозец же сегодня, а! - и прижал ладонь в шерстяной перчатке к уху.
- Ты про статью?.. - обескураженный своим необдуманным приглашением, рассеянно спросил Николай Кузьмич и, как бы умоляя, глянул на Ваньку. - А что, собственно, о ней говорить: у меня замечаний нет. Можешь смело посылать в столичный журнал. Пусть знают, что и в провинции не лаптем щи хлебают, - Пряхин смущенно улыбнулся. - А вот с соавторством ты пересуетился, я вычеркнул себя. Да ты и без меня управишься, сейчас твое имя для редакции куда громче моего. Так что в добрый час...
- Ну-у, так уж и громче! - самодовольно, будто только что очень плотно и вкусно пообедал, протянул Клименко. - Я об этом пока не думал. Я - о другом: меня не убудет, а вам... Когда в последний раз публиковались?
Николай Кузьмич будто кипятку хлебнул… прямо с огня.
- Какая щедрость!
Клименко съежился. На его губах размазалась виноватая улыбка провинившегося ученика-подмастерья, получившего подзатыльник от быстрой руки мэтра-наставника. Но ненадолго. Через миг он вновь обрел уверенность: лицо разгладилось, исчезло чувство вины.
- Ну, что вы так вдруг, дорогой Николай Кузьмич...
- Я вам не «дорогой»! - закричал доктор, переходя на «вы». - Зарубите себе это...
- Вы же меня совершенно не поняли, - перебил его Клименко.
- Понял, понял... Прекрасно я вас понял, - убедительно, будто вколачивая гвозди в доску, на одном дыхании прокричал Пряхин. Его добрые глаза вдруг стали злыми, холодными, колючими.
Клименко не отвел взгляд и не убрал улыбку с лица.
- Как знаете, дорогой. Хотя, честное слово, не о себе пекусь.
- О себе, о себе, доро... Еще и как о себе...
Красногрудые снегири вспорхнули с веток рябины: испугались громкого крика. Всполошились и улетели - осиротили дерево. Ванька проводил взглядом всполошенных птиц и тут же забыл о них: два взрослых образованных человека стоят перед ним и ругаются, будто простые мужики в Мироновке. Только матюков не слышно, да за грудки друг друга не хватают, а так... Он поглядывает то на одного, то на другого и ничего не понимает.
- Хорошо придумали, ничего не скажешь!.. Ловко вы это!.. Будет, чем прихвастнуть перед коллегами.
- Вы просто вздорный старик, - тихим, спокойным голосом начал издеваться Клименко. - Вам же хотел помочь, вытащить из застоя, а вы... Жаль мне вас, честное слово. Сами же когда-то учили - ученое звание надо подтверждать... регулярно.
- Вот-вот, это вы хорошо усвоили, вы всегда были моим лучшим учеником, но поймите же наконец, я ни от кого не принимаю милостыню: я - ученый... практик.
- Да бросьте вы это, дорогой Николай Кузьмич...
- Повторяю, я вам не «дорогой»! - взвизгнул Пряхин.
Клименко лишь усмехнулся.
- Ну, сами подумайте, какой из вас ученый!.. Так, одна видимость: очки... седина... Вам бы еще бородку... Я ведь из великодушия хотел помочь вам, дорогой вы мой Николай Кузьмич. Да и степень-то кандидатскую вы получили, так сказать, на безрыбье, после того как лучших врачей на Колыму да на Сахалин отправили по этапу. Того-то вы, наверное, и молитесь на своего генералиссимуса.
- А вам то что, мил человек, он сделал?
- Мне что он сделал?! - переспросил Клименко с явным возмущением: под кожей щек заходили желваки, глаза сузились. - Да хотя бы 33-й год. Украина - не Поволжье: съел вишню, выплюнул косточку - весной дерево выросло. Вот какая у нас земля, а мы насквозь светились да пухли от голода. Его бы самого и всю его шайку посадить на наш паек. И таких, как вы, бздунов - тоже. Может, сейчас и вони поменьше было бы. Все мои: и мать, и отец, и два старших брата… - Клименко показал пальцем себе под ноги, в землю. - Там у них даже могил нет... в канавах сгнили. Люди кору на деревьях грызли, собак и кошек ели, своих детей говном кормили, чтоб те не скулили от голода, а чужих воровали, раздирали на куски и жрали. Что, не знали про такое? Так знайте. А он, падлюка, зерно за границу продавал. Откуда знаю?.. Да уж не в вашей брехливой «Правде» вычитал. Напродавался, сука усатая!.. А мы - во всю глотку: «спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!..» И это при вашей-то, при советской власти! Мы сами себя поедали, а такие, как вы, кровососы с наганами, с портфелями да с партбилетами в карманах, жили не тужили, персональными продпайками обжирались... Мать бы вас всех!.. Ух, как я вас всех, коммунистов, ненавижу! Поусаживалисъ, попригрелись, все под себя да под себя гребете, а отдачи от вас ни хрена, только шептунов в штаны пускаете, щеки надуваете да поучаете: вот в наше время... прошли бы вы через то... А зачем нам ваши кровавые дороги проходить? Мы свои выберем и пройдем... И не хуже вас... Будьте уверены. Но вы же всюду, - караул! - куда ни кинься. Сплошь и рядом верные ленинцы, аж в глазах рябит. И не просто так, а особого уважения, любви и привилегий требуете. Я бы дал вам привилегий... я бы дал вам... на красный свет дорогу переходить. Что, не нравится слушать, не привыкли ваши партийные уши к таким речам?.. А вы послушайте, послушайте... Вы пойдите на завод, на стройку и послушайте обыкновенных работяг... да не на собрании, а в курилке. Послушайте тех самых хозяев страны, которых вы же и искалечили, сделали их злыми, ленивыми и жадными... они только о том и думают, где бы что украсть, чтоб ноги не протянуть. Так-то, коммунист хренов. Вы насрали - не ступить, чтоб не вляпаться, а нам теперь ваши котяхи и лепешки выгребай... - глаза Клименко сузились, стали похожи на тонкие перья скальпелей. - Всех бы вас, как раковую опухоль... - он сжал кулак и уже поднес было его к лицу доктора, но спохватился - не ровесник перед ним... и разжал пальцы... и с досадой махнул рукой. - Все равно метастазы останутся. Это уже навсегда. Конец света... А изведи вас, как «прусаков», - все, абзац... рухнет держава. Нам теперь и самим уже шагу не ступить, не помолившись картавому гению на броневике и с кепкой в руках и не почитав на сон грядущий его апрельских тезисов... Не страна, а сплошной дурдом с красивой вывеской... и каждый из нас - потенциальный псих... ждет своей очереди.
- Да я!.. Да вы!.. - позеленел Николай Кузьмич Пряхин.
Клименко злорадно усмехнулся.
- Что, языком подавились!.. А вы помолитесь, попросите совета у своих «божков», может, что и подскажут... Да ладно вам... знаю, что скажете, богохульничаю, мол... Ан нет, и рад бы ошибиться, да не тут-то было: мои глаза не только правильные лозунги читают, но и видят, что все у нас через пень колоду. Вон... фэзэушников-пэтэушников позагоняли в общаги-казармы... отбой-подъем... все, как у солдат, даже увольнения в город выписывают... и в форме все... и должность замполита ввели... Еще б каждому автомат в руки... Мне бы раньше все это сказать, да куда там: учиться надо было... диссертация... а теперь... Изуродовали вы меня, сволочи! И сам понимаю, что не туда гну, сам себе противен, а уже ничего не могу поделать - скурвился: заставляю больного каждые три дня таскаться через весь город ко мне на прием, а тот на костылях... с переломом. Дурость... факт... а что я могу... Это ж такие вот, как вы, «гуманисты», от «большого ума» придумали это иезуитское правило. А другой раз и сам поверю, что так и надо. Придет какой-нибудь парень с вывихом или ушибом, а я вместо того, чтобы тут же помочь ему, стараюсь угадать, больно ему или он притворяется, симулирует, не хочет на работу ходить. Да еще и принюхиваюсь, не пахнет ли водкой, чтоб бюллетень не выписать. Гуманная профессия... Да кто я в конце-то концов, врач или жандарм с нагайкой... Ух, как я вас всех, партийных да правильных, ненавижу!.. Во, понаплодили кастратов, бессловесных уродов... - он кивнул на Ваньку. - Ему что хошь скажи, все за чистую монету примет. Чье слово последнее, того и правда. Подумать страшно, что будет через двадцать-тридцать лет...
Сам ты урод! - Ванька гневно косанул на Клименко. Набедовался бы вдосыть, как я, узнал бы, что по чем. Распетушился тут... ходок. Что он тебе, ровесник, что ты так разговариваешь с ним?.. Да я б тебя!.. А доктор... ну чего он молчит?.. Дал бы ему как следует. Доктор Пряхин перехватил ванькин взгляд.
- Да за такие слова… - брызги слюны яростно ударили в лицо Клименко. - В Сибирь!.. в кандалы!.. на хлеб и воду!.. к стенке!..
- Вот, вот, вот. Наконец-то, - откровенно издевался молодой коллега, усмехаясь во весь рот.
- Мы с его именем на смерть шли, а ты... Жаль, не то время на дворе... Ну, да ничего, и сейчас еще не поздно управу найти на вас. Ишь, притаились вражины!.. Вы же на самое святое, вы на партию посягнули!.. на вождя нашего!..
- О чем вы говорите, смешно даже, - Клименко презрительно махнул рукой. - Не путайте, Христа ради, божий дар с яичницей. А таких вот партийцев, как вы, давно пора сраной метлой...
Николай Кузьмич вытаращил глаза и широко открытым ртом стал жадно хватать воздух. И вдруг:
- Молча-а-ать!!!
Грянул бы гром, прямо сейчас, посреди зимы и над самым ухом, Ванька не так испугался бы. Он смотрит на перекошенное от ярости лицо доктора и боится, что еще немного, и глаза у того вылезут из орбит. А доктор все тянул и тянул свое «а-а-а-ать!» Клименко снисходительно и безжалостно улыбается. И даже с наслаждением. Николай Кузьмич толкнул его в грудь. Толкнул не по-мужски как-то, сразу двумя руками, по-бабьи… но сильно. У того даже шапка слетела с головы. Но не упал Клименко, устоял на ногах, лишь подался на несколько шагов назад. И освободил дорогу. Пряхин быстро зашагал прочь. Оглянется? - подумал Ванька, с испугом и недоумением глядя ему в спину... Ни разу не оглянулся... Через улицу - на красный свет... Взвизгнули тормоза... будто и не ему таксист показал кулак. И все быстрее, и быстрее. Ванька - за ним... не догнать... И тоже молча. Вот и подъезд. И опять не оглянулся. «А ведь сам позвал чаевничать!» Противно грюкнув, захлопнулась дверь. «Войти следом? - Ванька перевел дух - запыхался. - Не надо». И неторопливо побрел к общежитию. Оказывается - совсем рядом.
4
Первые тревожные взгляды самбурят холодком царапнули Ивана: и был, и есть, и всегда буду в этой комнате чужим... лишним. Даже тумбочки и кровати какие-то неродные, неприветливые, - совсем упал он духом и каждые шепоток и усмешку ребят болезненно принимал на свой счет. Смейтесь, смейтесь... нашли, с чего зубы скалить. Он достал из кармана справку-освобождение: на обратной стороне губной помадой - жирное пятизначное число. Рита...
Обшпарпанная телефонная будка с выбитыми стеклами холодно скрипнула промерзлой дверью. Три длинных гудка. Потом еще и еще один. Ну и хорошо, что нет дома, отлегло у Ваньки от сердца. Шестой гудок... Седьмой... И чего ждать с моря погоды? Восьмой гудок прервался на половине: «Алло!.. Алло!.. Я слушаю, - знакомый запыхавшийся голос в трубке. - Не надо так громко дышать... Кто это?.. говорите. Говорите же... Ну, как хотите». Ванька крепче сжал телефонную трубку и затаил дыхание. Ладони вспотели. Наконец ему удалось справиться с голосом.
- Это я, Иван Никаноров, что в больнице лежал...
Радостный голос в трубке: «Наконец-то!» - и потребовал немедленно садиться в трамвай и ехать в сторону вокзала. Дальше - точный адрес: остановка, улица, дом над гастрономом, подъезд, этаж... «Запомнил?.. Вход со двора. Сразу же, как поднимешься, дверь справа - моя квартира. Не звони - открыто. Не заблудишься? Повтори». Ванька слово в слово повторил координаты. «Молодец. Я жду», - на другом конце провода.
- Хорошо. Только переоденусь, - пообещал Ванька и пошел домой, в общежитие.
Руки еще держат больничный запах, даже розовое мыло и одеколон «Шипр» не смогли перебить его. Ванька понюхал ладони, закрыл глаза, склонился над раковиной умывальника... Может, не надо было звонить? - подумал он, но тут же отогнал сомнения. Чего там, не надо? Надо. Еще как надо. Уж лучше к ней пойти, чем на самбурят смотреть весь вечер. И куда как лучше будет! Ванька заулыбался - вспомнил, как все началось.

…Процедурный кабинет врывался в полумрак коридора ярким молочным квадратом света застекленной двери. «А может, завтра?.. нет, раз уж пришел...»
- Войдите, открыто, - заспанный голос из-за матовых стекол.
Не Таня, догадался по голосу Иван и приуныл.
- Я к... Я думал, сейчас... А где же эта... Таня?
- Таня? - Рита. Сидит на топчане и лукаво улыбается. - А зачем тебе она?
«Зачем-зачем, заладила!.. Тебе-то что? Надо, раз спрашиваю».
- Мне это... мне таблетку надо, - попросил Ванька. - Уснуть не могу, - и про себя: чего ты лыбишься... клоун я тебе, что ли?
- Ах, таблетку!.. Ну-ну... А Таня пошла в соседнее отделение с подружками поболтать.
«Знаю, с какими подружками! - ревность полосонула Ивана ножом по сердцу. - Размечтался!.. про меня говорили, про меня…»
- Мне... таблетку...
- А может, и не к подружке, - Рита лукаво прищурила глаза. - Кто ее знает... дело молодое. Так что не скоро будет твоя Таня.
«Ясное дело, не к подружке... Ну и дурак же я... Раскатал губу... жених засранный...»
- Мне все равно, куда она пошла, - продолжал Ванька упорно врать. - И не моя она вовсе. Мне таблетку надо.
Рита вздернула брови, усмехнулась и, что-то сообразив про себя, встала с кушетки и подплыла к застекленному шкафчику с медикаментами. Открыла створки, налила какое-то прозрачное лекарство в мензурку.
- Это лучше всего тебе поможет. Пей, - улыбнулась Рита. - Панацея... от всех болезней. Только надо одним глотком.
Лекарство белым пламенем вспыхнуло во рту, обожгло небо, ослепило глаза. С уголков губ потекла тоненькая струйка жидкой, как вода, слюны. Секунда... другая, и: во рту сухо-сухо и губы будто огнем опалило. Теплая, мягкая женская ладонь скользнула под куртку пижамы, стала бережно массировать грудь... живот.
- Глубже дыши... глубже... Ты что, первый раз чистый спирт пьешь?.. Ах, ты ж, Господи, даже слезки выступили, - зашептала Рита. - Ну-ну, от этого не умирают... Все?.. прошло?.. Ну вот, а ты испугался! О, даже заулыбался, миленький! - рука скользнула ниже, под резинку пижамных штанов... в трусы. - Ну, что ты такой пугливый, - пристыдила Рита, когда Ванька попытался отстраниться от нее. - Я же не сделаю тебе больно... наоборот... Ну, прямо как ребеночек, честное слово. Ну, чего ты...
«Я - ребеночек? Ну я ж тебе!..» Иван - к ней. Рита проворно отскочила и мягко плюхнулась на топчан. Халатик распахнулся - оторвалась нижняя пуговица, и будто молния - сверкнул лоскуток розового шелка.
- А тебе палец в рот не клади.
Иван шагнул к топчану и крепко сдавил ей плечи. Рита встала, освободилась от ванькиных рук.
- Погоди, закрыться надо.
Сказала просто, деловито и, подмигнув, подошла к двери. Мягко щелкнул язычок замка. Пальцы с ярко-красными ногтями неторопливо, одну за другой освободили пуговицы от петель. Привычно, без суеты, будто вымыла руки перед едой, распахнула халат, сняла его и, аккуратно сложив, чтоб не помялся, повесила на спинку стула. И снова: вспыхнуло, обожгло - лишь два крохотных лоскутка бледно-розового цвета... и ничего больше. Освободившись от плена шапочки, тяжелые черные волосы хлынули на голые плечи.
- Ну, что же ты стоишь! Ты же этого хочешь?..

...Насухо вытеревшись полотенцем, Иван пошел в комнату одеваться. Ну и ну, усмехнулся он. Ладно, в заграничных фильмах такое показывают... Пусть, на то они и капиталисты. Там у них во всем бардак. Но у нас-то... Как же так, в нашей стране и вдруг: баба сама перед чужим мужиком разделась. Если б кто рассказал - ни в жисть не поверил. Сказал бы: брешешь, у нас такого быть не может... потому что не может такого быть. И все тут. Но ведь было...

- Ну и медведь!.. ну и силища!.. Смотри, не надорвись. Хи-хи. Семьдесят кило... а как пушинку... Ой, щекотки боюсь... ой, не могу!.. Постой-постой... на пожар, что ли?.. Да не так же надо, не так... Погоди, я сама... горе мне с тобой: порвешь, а такие не купишь в наших магазинах - импортные, из Польши привезли. Хи-хи... а ты что ж, так и будешь в пижаме?
Мягкий щелчок выключателя настольной лампы, и - перед глазами пустота, только в руках: живое, теплое, мягкое. В черный квадрат окна заглянула круглолицая луна.
- А я так и знала, мой сладенький, что ты в первый раз с женщиной, - хихикнула Рита, когда Ванька слез с нее. - Давай скорее отсюда. Увидит кто, разговоров потом не оберешься.
И надо ж такому случиться: в дверях нос к носу - Таня. И опешил. И отвернулся от ее откровенно обрадованной улыбки. И трусливо припустил по коридору. «Что, и ты от своей «подружки»? Все вы такие».
Утром Таня молча и боязливо вошла в палату: брови насуплены, губы - в комочек, в глазах - обида. К Ваньке подошла последнему. Даже не спросив, как мы себя чувствуем, больно сделала укол и все так же молча вышла. И дверь не прикрыла за собой.

...В коридоре загудели голоса, застучали торопливые шаги. Дверь тихонько приоткрылась, кто-то заглянул в щель, - и тут же захлопнулась. Сейчас, потерпите немного, усмехнулся Ванька, надевая перед зеркалом черный галстук на резинке. Как же она догадалась, что там у нас с Ритой было?.. Наверное, та как раз надевала халат. Ну да, конечно, когда я выходил, она только-только взяла его со спинки стула... Не надо было дурехе сидеть нагишом и хихикать, пока я одевался. Вот же дура безмозглая! А Таня?.. А... пусть себе дуется... Она сама абы где шляется по ночам... А может, и правда, у подруги была?.. Ну да, конечно... а то б чего ей обижаться... А если б, не дай бог, чуть раньше вернулась, да своим ключом открыла дверь?.. Вот бы увидела!..
Трамвайная остановка - как раз возле дома Николая Кузьмича. Может, зайти? - подумал Ванька. Приглашал ведь, сказал: в любое время. Может, он сейчас дома, сидит, ждет меня? И достал непочатую пачку «Беломора». Медленно, раздумывая: зайти сейчас или в другой раз, он ногтем поддел край картонки на торце пачки, вынул папиросу, размял ее, дунул в бумажный мундштук... чиркнул спичкой и прикурил. К остановке подскочил новенький, только что с конвейера трамвай. Папироса полетела в снег. Дверные створки, прошипев пневматикой, сомкнулись. За окном - все быстрее и быстрее: дома, деревья, редкие прохожие. Плохо, конечно, что Таня узнала про нас с Риткой. Плохо, да чего уж теперь... после драки кулаками не машут. А к Николаю Кузьмичу я завтра поеду. Обязательно, решил про себя Иван и вздрогнул - трамвай резко вильнул в сторону: докторский дом исчез из виду.
Гастроном... Подъезд... Лестница, пивные пробки на ступеньках. Обшарпанная дверь. Синяя кнопка звонка, - дзы-инь!
- Я же предупредила - не звони: дома. Тс-с-с, соседка пришла, - Рита приложила палец к губам. Она стоит в дверях в длинном пестром халате без пуговиц, лишь схваченном поясом, и радостно улыбается. - Ну, не стой же, проходи, - торопливо прошептала она и потянула Ивана за рукав пальто.
Иван ступил через порог.
- Вот, это тебе, - он подал ей кулек шоколадных конфет, вытащил из кармана пальто бутылку «Вермута». - Хорошо ты живешь, прямо над магазином.
- Надо же... полный джентльменский набор! А цветы?
- Зачем они, что с них толку! - удивился Ванька.
Рита сняла с него шапку, пальто.
- А я уже думала, не придешь... телефон потерял.
- Мог бы и потерять: додумалась, где написать, - на справке.
- Так спешил ведь. Хорошо, в кармане помада оказалась. И вообще, - она счастливо заулыбалась, - все хорошо, что хорошо кончается. Располагайся, вино пить будем.
Ванька повел глазами по сторонам: стол, стулья, сервант, шкаф, широченная кровать. Над кроватью - портреты Юрия Гагарина и артиста Олега Стриженова. Рита повернулась к зеркалу, поправила волосы и загадочно улыбнулась. Раздвинув пошире отворот халата, она провела рукой по шее: еще чуть-чуть, и кожа совсем дряблая станет, грустно вздохнула она, а ни семьи, ни радости в праздники. Ванька сел за стол.
- Чего сразу не подходила к телефону?
- Чего? - Рита села и кокетливо улыбнулась. - В душе была, купалась. Сегодня горячую воду дали. Еле услышала: вода шумела, - и погрозила пальчиком. - Застудил ты меня: пришлось мокрой выскакивать к телефону. Теперь не отпущу, пока не отогреешь. Вот так-то, - и шаловливо, как разыгравшаяся девочка, показала язык. - Схватил!
Ванька смущенно улыбнулся, отвел глаза и занялся бутылкой. И Рита - за дело: достала из серванта бокалы на длинных тонких ножках, сигареты... конфеты - в вазу, пепельницу - на стол. В коридоре прошуршали нетвердые шаги: кто-то прошел в валенках. Грюкнула дверь, клацнул замок.
- Слава богу, ушла старая ведьма. На обед домой приходила. Теперь раньше двенадцати ночи не явится: санитаркой у нас работает. Когда-то, еще давно, мать ее к нам устроила. Лучше б не делала этого. Ленивая!.. не приведи Господь. Ни в какую не хотела учиться. Как начала с ведром и тряпкой, так и по сей день. Да и на работе не переломится. Знает - не выгонят: партбилет в кармане, да и кто на такую ставку пойдет в санитарки. Все завидовала маминой зарплате... И это в знак благодарности. Между прочим, к моей маме ездили лечиться со всего Союза, даже из самих Ленинграда и Москвы. А эта дура... Боже, а свинюка была!.. сядет за стол с немытыми руками, как начнет чавкать... Тьфу!.. Вспомню - с души воротит. Она у нас жила. Сначала как приживалка, в этой моей маленькой комнатке спала (мать подобрала ее на улице, та пьяная с погорельцами ходила. Пожалела... пригрела змею на шее). И потом, когда в гинекологию санитаркой пошла, тоже осталась здесь жить, не выгонять же на улицу. И все чем-то недовольной была: и то ей не так, и то не этак... Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Еще и в партию ее, дуру немытую, приняли. Поослепли они там, что ли? А потом, когда маму... - Рита махнула рукой. - В общем, прописалась она в этой комнатке на мою шею, и сразу - куда там!.. Пообтерлась в городе, приоделась - все мамины платья у меня за кусок хлеба выменяла, - принцессой стала... на козе не объедешь... Ладно, хватит о ней, наливай.
От выпитого вина тепло разлилось по телу, голова пошла кругом. За окном: автомобильные гудки, милицейские свистки, звонки трамваев. В комнате, как в кинозале перед фильмом, когда свет уже погас, а экран еще не засветился, - тишина. И только будильник на серванте: тик-так, тик-так.
- Жалко, никакой музыки у меня нет, проигрыватель сломался, - вздохнула Рита, - а то б потанцевали. Я в молодости страшно любила танцульки. Ох, и танцуристка была... жуть! А может, и так обойдемся, а? - и выставила вперед руки, как бы приглашая на танец. Иван, не вставая со стула, взял их и слегка притянул к себе. Нисколько не сопротивляясь, будто только того и ждала, Рита бочком села к нему на колени... и распустила поясок. Халат легко распахнулся. И будто молния сверкнула - большое, влажное, белое-белое, пахнущее земляничным мылом заполнило всю комнату. Аж дух захватило. И дрожь в руках... И дрожь в ногах... от пяток и выше. Тело сковала вожделенная судорога. И только большое и белое перед глазами - так бы смотрел и смотрел. Забыв, какие сегодня день, число и месяц, и где он, и даже имя свое, спроси - не вспомнит, Ванька, словно за первыми каплями жизни, жадно припал губами к твердому, набухшему от долгого ожидания коричневому соску.
- Не кусайся, больно, - еле слышно прошептала Рита и осторожно, словно опасаясь потревожить своего долгожданного, горькими слезами выпрошенного у Бога и аиста первенца, погладила Ивана по голове. Жесткие волосы приятно щекотнули ее ладонь. Глаза часто-часто заморгали. - Господи, кажется, у меня сейчас молоко появится.
- Завтра я принесу тебе цветы, - выдохнул Ванька в душистое тело женщины.
Рита заплакала. Слезы одна за другой капали Ваньке на шею и горячими ручейками стекали за воротник под рубашку.
- И зачем ты позвонил, зачем приехал! Ведь так и не зашел больше ко мне... Думала, зачем я тебе такая старая... попробовал раз, и хватит. А может, и не понравилось. Господи, ну зачем мне такое наказание!.. Жила себе, радовалась всему, что под руку попадется, и вдруг - ты. И что меня тогда дернуло? - всхлипнула она. - Я же старуха для тебя.
- Ты не старуха. Ты - хорошая.
В коридоре, так некстати, - телефон. Рита вздрогнула, вскочила, подбежала к двери и, махнув рукой, вернулась к столу. И засмущалась, как девочка.
- Пусть себе звонит, меня нет дома. Давай еще выпьем... за нас с тобой. Ну, давай, ухаживай за барышней. Наливай.
- Я больше не хочу пить. И тебе не надо.
Рита и ухом не повела - налила в свой бокал, выпила, занюхала конфеткой, закурила и, будто ожидая что-то очень и очень для себя важное от строгого начальника, заискивающе улыбнулась и стыдливо скосила глаза на широкую, мягкую… и уже разобранную постель.
- Разденься, в комнате жарко, - словно собачонка, выпрашивая у хозяина сахарную косточку, Рита виновато и покорно, с предельной преданностью глянула на Ваньку. И опустила веки. И рукой дотронулась до его колена.
Чего она так?.. И заплакала... Тогда в больнице совсем другая была, даже посмеивалась надо мной, а тут... Руки не слушались: пуговицы застревали в петельках, брючной ремень выскальзывал из вспотевших ладоней, шнурки на ботинках затягивались в тугой узел. Может, ее кто обидел или думает, что я насмехаюсь?.. Жалкая она какая-то, завтра обязательно куплю ей цветы. Рита уже в постели. Ванька стоит возле кровати в черных, длинных до колен казенных сатиновых трусах. Что дальше?.. снять их или лучше так?.. он не знает. За окном уже давно стемнело. Только в домах напротив длинные ряды ярких квадратиков окон хвастливо скалятся в темноту разноцветными занавесками. Несколько раз в коридоре лихорадочным трезвоном занимался телефон, но каждый раз Рита лишь вздрагивала спросонья и прижималась к молодому сильному телу.
Ванька открыл глаза, посмотрел на спящую рядом женщину, на ее уже тронутое временем лицо, на седые волосы; осторожно, чтобы не разбудить, высвободил из-под ее щеки руку - совсем занемела, даже ладонь не чувствуется. Женщина отрывисто, взахлеб всхрапнула, зачмокала и, пробурчав что-то невнятное во сне, отвернулась к стене. И потянула на себя одеяло. Но тут же, испугавшись, что останется одна на широченной кровати, чудом вывернула свою гуттаперчевую руку и положила ее Ивану на живот, - мой!.. никуда не денешься. Но так и не проснулась.
В комнате полумрак. Накурено. Даже в горле першит и глаза щиплет. Маломощная лампочка «сороковка», хитро притаившаяся в пластмассовых лепестках базарной ширпотребовской розы величиной с детскую головку, неназойливо фильтрует темноту мягким, теплым, розовым светом. Мир и покой. Свежая хлопчатобумажная в темную клетку, с рубчиком крест-накрест после тщательной утюжки скатерть заботливо обволакивает стол: концы-углы свисают до самого пола. На столе - недопитая бутылка «Вермута» с грязной, безвкусно оформленной этикеткой, пустые бокалы на длинных тонких ножках с темными конусами остатков вина на донышке, стеклянная пепельница, полная окурков «Беломора» вперемешку с желтыми фильтрами сигарет «БТ», и еще ваза с конфетами «Ласточка». Возле бокала на салфетке - надкушенная конфетка без фантика. Рядом с кроватью, на тумбочке, - толстая книга. Ванька взял ее, поднес к глазам: Вальтер Скотт, «Айвенго», прочитал он. В середине книги, вместо закладки - мятая пачка от сигарет «Трезор». Ванька положил книгу на место. На полу, как попало, - шелковый в розах халат. Валяется за ненадобностью: отслужил свое на сегодня. При свете ночника халат, вызывающий вожделение, не казался пестрым и грозным, и крупные розы поблекли, будто их слегка ударило морозом, еле-еле напоминают о своей первозданной эротической силе. Такой он не опасен, пусть себе лежит бесформенной грудой ацетата, набирается сил до следующего раза.
Ванька повернулся на бок, осторожно, чуть дыша, обхватил круглое вспотевшее тело и тихонько сдавил мягкую грудь. Провел пальцем по дряблому соску. Женщина прерывисто задышала и тоже повернулась на другой бок, закинула ногу на Ивана, больно придавив тяжелым коленом, и мирно засопела ему под мышку. Сосок под ванькиными пальцами затвердел. На серванте, словно кто разорвал плотную сухую материю, нервно застрекотал будильник. Десять. Ванька с досадой убрал руку от груди Риты и повернулся на звук. Рита открыла глаза.
- Пора на дежурство, - вздохнула она. - А так не хочется, - она сладко потянулась, но тут же откинула одеяло. - Ничего не поделаешь, надо.
Ванька, стыдясь своей наготы, перевернулся на живот.
- Можно я завтра еще приду к тебе?
Рита повернулась к нему: удивилась. И даже брови вскинула: кто ж о таком просит после всего, что было?.. Глупенький ты еще... большой, а глупенький.
- Завтра?.. А зачем? - притворилась она, будто ничего не понимает: можно и подразнить немножко, не помешает.
- Ну, - начал мямлить Ванька, - я тебе цветы принесу.
- Цветы?! - и в хохот: нервный и рваный... - Цветы оставь для девочек, - не удержалась Рита, чтобы еще хоть немножко, хоть чуть-чуть поиздеваться: когда еще подвернется такая возможность.
- Сама ж говорила... Даже заплакала, когда я пообещал тебе их. Даже слезы за воротник мне капали.
Рита усмехнулась, зло и неприятно: заплакала... тебе-то что до моих слез, молокосос!
- Чай будешь пить? - толстые розовые ноги опустились на пол, нашарили тапочки. Ванька покачал головой. Рита удивленно вскинула брови.
- Нет? Ну, как знаешь. А я буду: мне всю ночь бдить. С вами разве поспишь!.. одному - таблетку, другому - утку, третьему - клизму, - и добавила с ехидством: - Кстати, твою Таньку увижу: вместе дежурим. Как, передать ей привет от Ваньки, что в больнице лежал? Да?.. или нет? Ну и молчи, если говорить не хочешь.
Она встала с постели, включила верхний свет, задернула шторы и, даже не подумав чем-нибудь прикрыться, занялась делом: включила утюг, убрала со стола бокалы и бутылку. Вышла. Через минуту в открытую дверь ворвалось громкое сердитое ворчание унитаза, затем - шипящая струя из крана. Умывается, на работу торопится, догадался Ванька. А мне, он грустно вздохнул, опять в общежитие, к самбурятам. Иван потянулся к пачке папирос. Закурил. Пустил к потолку клубок рыжего дыма. Надо будет что-то делать: так дальше жить не годится.
- Куришь? - скривилась Рита. Она подошла к окну и, привстав на цыпочки, потянулась к форточке. - Дышать нечем.
Перехватив в зеркале жадные глаза Ивана, принялась откровенно разглядывать свое тело. Как же, кому-то еще нравится! Но не удержалась, пощупала живот, бока... и скривилась. Повернулась в профиль, втянулась, подобралась, - хороша! - большая грудь приподнялась, выступила вперед. Софи Лорен! - глаза заблестели. Мерилин Монро! - и уверенно заходила по комнате. И даже запела: «Ты разлюбил меня бы, что ли, не обивал бы мой порог...» Достала из шифоньера свежие трусики, продела в них одну ногу, вторую... пританцовывая, качнулась из стороны в сторону и звонко щелкнула резинкой. Затем второй, такой же розовый лоскуток: в него - руки. Подошла к кровати, повернулась спиной.
- Застегни...
Ванька не сразу справился с застежками: пальцы дрожали.
- Ну и долго же ты, - Рита повела плечами, удобнее втискиваясь в чашечки бюстгальтера. - Все вы, мужчины, такие: как снимать, так сразу, раз - и готово, а как одевать, так руки не оттуда выросли.
И опять, перехватив Ивана в зеркале, откровенно поддразнивая его своим неглиже, стала деловито собираться на работу: послюнявила пальчик и дотронулась до горячего утюга - тот зашипел, сняла с плечиков платье и больничный халат... погладила. Платье повесила на спинку стула, халат аккуратно сложила и спрятала в сумку. Туда же положила и «Айвенго». Сходила на кухню, принесла чайник, нарезала хлеб, колбасу. И все - будто одна в комнате. «Ты разлюбил меня бы, что ли, не обивал бы мой порог...» - выползало изо всех уголков ее жилища.
- Ну, так можно я завтра приду к тебе, а?
- Так уж и завтра! А не жирно будет? - Рита сделала глаза щелочкой, но спохватилась и прикусила язык - задумалась: какие-то переборчивые, торопливые мужики пошли - возьмут свое и тут же давай выкобениваться или засобираются домой к жене и детям. Еще и рубль на такси затребуют. А этот… - и не удержалась, и с нежностью посмотрела на Ваньку. - Кажется, целый день и смотрел бы, и смотрел на меня. А что, нравлюсь? - пусть смотрит. Жалко, что ли? Но и не баловать же: чего доброго, тоже нос задерет. Не-ет... на Бога надейся, а сам не плошай. Припугнуть?.. Да. Но несильно, чтоб далеко не откатился.
- Там в гардеробе, на второй полке сверху - комбинация. Подай... какая тебе глянется.
На полке стопкой - с десяток разноцветных комбинаций. Какую?.. Эту... голубую, которая сверху? Рита с трудом втиснулась в нее.
- Нет, - в зеркало. - Кружева слишком мелкие, - и кокетливо покачиваясь, скинула рубашку. - Давай другую.
Белая в горошек?.. тоже не подошла. Красная нейлоновая?.. Желтая?.. Сиреневая?.. И эти не то.
- Давай, что там еще осталось, - Рита с усмешкой глянула на Ивана. «Не взбунтуется?.. кажется, нет... терпит. Хорошо. Еще немного и совсем приручу». - О... черная, моя любимая! Что ж сразу не подал ее, недотепа ты этакий. А эти, - она указала на разбросанное по всей комнате белье: на кровати, на столе, на спинке стула, - сложи и аккуратненько - на место...
Рита облилась блестящим черным трикотажем, провела руками по крутым бокам.
- И как, нравлюсь?! То-то. По глазам вижу - нравлюсь. Так что, хахилек мой ненаглядненький, пользуйся, пока я добрая. А ты что... так и будешь голый ходить по комнате? Ишь, вижу, опять захотелось тебе.
- Ну зачем ты так! - и засмущался, и обиделся Ванька. И быстро вскочил в брюки. Сатиновые трусы запихнул в карман.
«А как еще с тобой? - Рита усмехнулась, прищурилась. - Найдешь кого помоложе и - прощай, тетя Рита, спасибо за науку. Нет уж, дудки! Пока я хозяйка, что хочу, то и делаю. Пока моя берет. И уж я-то все возьму... последнюю каплю выжму, - и вздохнула. - Ненадолго, правда. Сейчас, понятно, первый раз увидел голую бабу и готов хоть день и ночь... А поумнеет... Надо будет подарить ему что-нибудь, - решила она. - Майку или галстук. Будет, как собачка приплясывать возле меня. И не дуйся, Танечка... Не надо. Что ж мне, упускать свое, если оно, как манна с неба... Когда еще такой душка подвернется! Нет, миленькая, уж я постою за себя: подвернулся случай - извини, не пропущу. Будут у тебя свои иваны, хоть отбавляй».
- А приуныл чего? - опять заозорничала Рита, заметив, что на Ваньке лица нет. - Даже губки надул... Ай, ай, ай... отняли конфетку у ребеночка.
- Чего ты насмехаешься? - совсем разобиделся Ванька.
- Ну вот еще!.. На работе Танька дуется, будто я ей на мозоль наступила, здесь - ты.
- А она чего?
- Да так, - Рита с досадой махнула рукой. - Молодая-глупая. А ты не хочешь ее увидеть? Нет?.. Ну, и правильно. Что толку с малолеток - ничего не умеют... только целоваться взасос, да прижиматься в подъездах... парней сухостоем калечат. А пока научатся - глядишь: годков набрались, завяли.
- Ну, так можно мне завтра прийти?
Рита достала из шкатулки запасной ключ.
- Сам откроешь. Я после дежурства сплю, как убитая... хоть из пушки стреляй. Это - от входной двери в коридоре. Моя будет открыта, - и ласково улыбнулась. - Надо будет с получки купить тебе махровый халат. Будешь, как падишах у меня. Хочешь? - Ванька радостно кивнул и заулыбался. - А соседки и завтра не будет, смело входи. Старая сквалыга на двух работах ишачит: день - в больнице, день - вахтершей в пединституте. И куда ей, овчарке легавой, столько денег?! На кобелей разве что?.. Хотя... - Рита сморщила лоб, как бы прикидывая что-то в уме, - тут она права: кто ж на такую развалину без денег полезет... Умора, да и только. До сих пор губы красит. Риточка, мне подходит эта помада?.. Риточка, мне идет эта кофточка?.. Риточка, ты сегодня в ночь идешь?.. Тьфу, срамота! Помню, я еще пацанкой была, каждый день к ней мужики шастали. Не было ни одного мента в городе, который бы не переспал с ней, с кошкой драной. Даже сейчас, когда состарилась и поперек себя толще стала, поглядывает на мужиков. Хоть алкаша какого, да затащит на себя.
5
Неделю Иван не мог выбраться к человеку, к дружбе с которым тянулся, как голодный к горбушке хлеба. С утра до вечера думал об этой встрече и уже решался было, но, будто кто порчу напускал, садился в трамвай и ехал в сторону вокзала, к Рите. «И какого черта тогда встретился этот Клименко, будь он неладен!» - досадовал Ванька, день в день разрывая себя между Николаем Кузьмичем Пряхиным и Ритой, и каждый раз вторая перетягивала. Ну, все, сегодня - обязательно к доктору, клялся он с утра, а после занятий забывал обо всем на свете - спешил к женщине. Природа брала свое. Одно только в голове: ведь ждет же, не приду - обидится, на порог больше не пустит.
И, наконец... как последняя капля в полный стакан - посылка из дома: жареные семечки, банка вишневого варенья и два куска сала. Ванька выбрал шмат побольше, завернул в холстину, сверху - газетой, чтоб не видно было, и - за порог. Зябко кутаясь в маленький воротник форменного пальто, руки глубоко в карманы, шапку на глаза, шарф до подбородка и, чуть подавшись вперед, - февраль не балует погодой, - скорее...
Дом Пряхина и новенький вагон трамвая в сторону ритиного дома. Куда?.. Ведь ждет же, сказала, сегодня опять горячую воду дадут, вместе купаться будем. А как же доктор?.. Пшикнув пневматикой, открылась дверь. Ванька отвернулся. Трамвай покатил дальше. Только бы опять не поругался с Клименко... И что тому вурдалаку надо было? Скрипнула заиндевелая дверь. Ванька постучал ногой об ногу, сбил снег с ботинок и - пулей на четвертый этаж. Махнул бы и выше, да некуда - чердак. Три двери. Которая? На лестнице темно. Ванька - в карман за визитной карточкой. Забыл в старых брюках. Надо же, а ритин ключ захватил... Ну как же теперь?.. Темно, ничего не видно... Какой же у него номер? Пошарил еще раз по карманам. Нащупал коробок спичек. Вспыхнул огонек. Посветлело. Ага! Повел глазами по табличкам. «Н.К.Пряхин» - тускло улыбнулась матовая планочка с черными, едва заметными после побелки буквами. Сюда, значит.
За дверью раз и еще раз прохрипел звонок. Ни шагов, ни «кто там?» Подождав немного, Иван позвонил еще раз. И опять никто не открыл дверь. На дежурстве, должно быть, решил он и уже хотел было уйти, но передумал, уселся на ступеньки. Куда спешить... может, скоро явится, может, за хлебом вышел в магазин и сейчас придет. Закурил. Задумался. И не заметил, как рядом кто-то тихо кашлянул.
- Кого ждем?
Иван поднял голову: мужчина в шубе, каких Ванька отродясь не видел - мех густой и длинный, и в такой же шапке. И тоже пожилой, как и Николай Кузьмич. Худой вот только очень. «Тоже, наверное, лечился у доктора, а теперь пришел поблагодарить». Ванька ревниво отвел взгляд.
- Да я... вот... - он встал и улыбнулся, - к доктору я, к Николаю Кузьмичу.
Старик вздохнул, достал из кармана ключ, подошел к двери.
- Не жди, в госпитале он. Уже неделю.
- Как?! - не сразу понял Иван, что значит «в госпитале». - Он же доктор.
Старик улыбнулся.
- По-твоему, врачи не болеют? - Иван пожал плечами. - Болеют, и даже очень болеют. Врачи тоже люди, - старик внимательно посмотрел на Ивана, отомкнул квартиру и сделал шаг в сторону: дал понять, что можно войти. - Лечился у Николки?
- Ага. У Николая Кузьмича. А отчего он заболел?
- Ты такое спрашиваешь... В нашем возрасте всего можно ждать. Наверное, что-то на работе стряслось. Неделя тому: пришел домой ни живой, ни мертвый... спрашиваю, что случилось?.. молчит. А как раз вчера, к вечеру, пришлось «неотложку» вызвать. Ты входи, входи, накануне болезни мне Николка каждый вечер талдычил про тебя.
Неделю... Надо же, с досадой подумал Иван. Это, наверное, из-за того, что с Клименко тогда поскандалил. А я... Если б пришел, поговорил с ним, может, ему и полегче бы стало, не попал бы в больницу. Ну, не скотина я! Он столько сделал для меня... с того света вытянул, а я, как последний... Даже на минутку не соизволил...
- Ну, что же ты стоишь? - улыбнулся старик. - Проходи, гостем будешь.
- Да не-е... я лучше потом. Я хотел к Николаю Кузьмичу.
Старик развел руками.
- Неделю назад и я того хотел. Прилетел из самого Заполярья. Слыхал про такой город - Норильск? Нет? Лучше б и я о нем ничего не знал, - и помолчал немного. - Только недельку и пообщались, да и то не как следует: все работа да работа. Мы с ним, дружочек, вместе два раза кровавой водой Днепра захлебывались, полвойны бок о бок протопали... Ну, входи же...
- А можно к нему в госпиталь?
- Нет, - отрезал старик, но тут же смягчил тон и добавил: - Нельзя сейчас. Да и врачи не пустят. Кардиологи - народ строгий. Ну, что стоишь... Может, зайдешь все-таки? А то как-то не по-людски получается: пришел, а через порог не переступил. Николка узнает - обидится, - Иван нехотя вошел в квартиру. - Вот так-то лучше. А теперь давай знакомиться, - старик протянул руку, белую и худую. - Ян Янович Цириньш.
- А я Ванька.
- Давно догадался, тезками будем.
- Как тезки?!
- Очень просто. Я латыш. У нас - Ян, у вас - Иван. Понятно?
- А сказали, что с Севера прилетели.
- Это я сейчас на Севере: после войны много наших там очутилось.
- Чудно, - удивился Иван. - У нас в селе тоже есть одна латышка. И тоже - Яновна. Марта... Учительница. Может, сродственница ваша, а? Семенова ее фамилия.
Ян Янович грустно усмехнулся.
- Семенова, говоришь? Нет у меня родственниц. Никого. Были и мать, и сестра, а сейчас... война, дружочек.
Ян Янович встал, подошел к окну, раздвинул плюшевые занавески, открыл форточку. Струя свежего воздуха ворвалась в комнату. Иван повел глазами. Именно таким и представлялось ему жилище ученого человека. Комод, сервант, кресла, ковры - все добротное, красивое. И много, наверное, денег стоит. А вот и галстук черный в белый горошек висит на спинке стула, тот самый, в котором доктор ходил на работу. И очки на столе - его.
- Что, нравится? - Ян Янович пытливо сощурил глаза: заметил, что Иван, как зачарованный, озирается по квартире.
- Ага.
- Мне тоже. У Николки всегда был хороший вкус. Такой уж он человек: любит простор и уют. Большому кораблю большое плаванье. Понятно тебе? - Иван кивнул головой. - Ну, если понятно, посиди отдохни, а я - на кухню. Придумаю что-нибудь перекусить.
- А может, я пойду? - забеспокоился Ванька.
- Сиди, - просто сказал Ян Янович. - Что это у тебя, сало... Николке принес? - Ванька кивнул. - Давай сюда, тоже по адресу будет, - Иван торопливо и даже с радостью подал пакет. Ян Янович взвесил его на ладони. - Ого!.. Мы, латыши, знаем толк в сале. Сейчас мы его...
Он взял нож, отрезал четверть, остальное аккуратно завернул в холстину и газету и отдал Ивану.
- Зачем?.. я не возьму назад.
- Бери, бери... угостишь ребят в общежитии. А это, - он указал на отрезанный кусок, - сейчас в дело пустим, - и понюхал. - А-ах!.. детством запахло. Его бы немножко прокоптить, да чесночком прошпиговать, да перчиком... Я думаю, половину так съедим, а остальное... Яичницу с салом любишь? - Ванька кивнул. - Вот и бедово, дружочек. Ты пока сбегай в булочную... она тут за углом, совсем рядом, а я на кухне поколдую. Годится?
- Ага. Я сейчас, - обрадовался Иван и, вскочив с дивана, метнулся к двери.
- Оденься-то хоть, замерзнешь.
- Не... Я так. Я не застыну, - уже с порога отнекнулся Иван и второпях громко хлопнул дверью.
Куда там февральской стуже до молодого здорового организма. Камни с неба, и то нипочем. Рядом?.. За углом?.. Да хоть на краю земли!.. Мигом. Ноги в руки - и вперед... Квартал туда, квартал обратно... только пар из ноздрей... только шматки снега из-под ботинок, да удивление на лицах прохожих: куда же ты, антихрист, в такую непогоду с расхристанной душой!
- Быстро ты, дружочек. Молодец. И у меня все готово. Только-только с плиты.
На столе, застланном свежей скатертью, уже стоят надпитая бутылка коньяка, две маленькие рюмочки, чистые тарелки, вилки и ножи. Посреди стола задиристо шипит сковородка с яичницей и жареными ломтиками сала. Ян Янович подмигнул.
- А теперь, мой руки - и к делу.
- Они у меня чистые.
Иван сел за стол.
- Ну, коли чистые… - Ян Янович улыбнулся, - не буду настаивать. А я помою.
Иван посмотрел на его руки - чистые... украдкой глянул на свои... и на них не увидел грязи... но все же встал и пошел в ванную.
- Только недолго... Яичница остынет... Тебе посыпать перчиком?
Ванька дважды обильно намылил лицо и руки и, сморкаясь и фыркая, энергично смыл пену холодной водой. Он не спешит выходить из ванной. Надо как-то прийти в себя, сжиться с теплотой и вниманием, которым окружил его этот старик, привыкнуть к мысли, что сейчас он вытрется чистым полотенцем, причешется и, как равный, сядет за стол с другом ученого человека. Вот бы видели ребята из общаги!.. А еще лучше, если б кто-нибудь из мироновцев оказался тут, размечтался Ванька. «Не поверят ведь, если расскажу».

... - Марта Яновна, отсадите меня от Никанорова.
- Это почему же, Кудинов?! - изумилась старенькая учительница немецкого языка. - Столько времени просидел с ним, и вдруг на тебе!.. Не выдумывай.
- Ну, пусть он пересядет на другую парту. Я больше не могу - задыхаюсь. От него свинарником несет. Воняет.
- Кудинов, перестань.
- Вы на меня не кричите. Посидите с ним - узнаете, как воняет. Пусть теперь другой кто-нибудь понюхает.
Шурка назвал несколько фамилий...
(Иван нахмурился: попытался вспомнить, кого назвал его давний и постоянный обидчик, но... Запамятовал даже, когда это произошло: в шестом или еще в пятом классе.)
- А чего это со мной? - запротестовали те.
- И я не хочу.
- И я.
- Пусть сначала в баню сходит.
Ванька украдкой обнюхал свои руки... одежду. Заглянул под парту: на подошвах сапог предательски белели навозные соломинки. Утром, еще до школы, вычищал у поросенка, начисто выгреб навоз и потрусил в хлеву чистую, свежую подстилку. Забыв про осторожность, посильнее втянул носом воздух.
- Что, самому воняет? - Шурка смотрел на него и ехидно ухмылялся.
- На переменке вымою. Чего ты кричишь!
- Да тебя всего надо три дня в кипятке выпаривать... свинопас.
В классе дружно захихикали. Прозвенел звонок. Словно выпущенные из темного сарая воробьи, ребята сорвались с места и выпорхнули в коридор. Они уже забыли и о Кудинове, и о Никанорове - перемена! Ванька остался в классе.
- Никаноров, - Марта Яновна подсела к нему и дотронулась до локтя.
Ванька повернулся - на голубых узко посаженных глазах поблескивала предательская пленочка.
- Ты плачешь? - тихо спросила учительница.
- Вот еще, - шмыгнув носом, отнекнулся Ванька, но в следующую секунду по щеке покатилась слезинка... за ней вторая, третья, и через минуту, уже не в состоянии справиться с жалостью к самому себе, он принялся рукавом вельветовой толстовки утирать слезы.
- Не надо стыдиться слез, Ваня. Это хорошие слезы. Плохо, когда человек рюмсает по пустякам или от трусости...
Ванька осторожно посмотрел на учительницу. Какая же она старенькая, подумал он, впервые заметив густую паутину морщин на щеках и возле глаз... и перевел взгляд на руки, такие же худые и морщинистые... и улыбнулся. Улыбнулась и Марта Яновна.
- Как мама поживает?
- Ничего, помаленьку.
- Помогаешь ей?
Ванька кивнул головой:
- Сама все не сдюжает.
- Хороший ты, Ваня... А на ребят не обижайся, несмышленые они еще. Повзрослеют - умнее станут. А сейчас что им... на всем готовом... - Марта Яновна опять улыбнулась. - Ты на меня не обижайся, - Ванька насторожился, - но сапоги надо мыть перед школой... От них нехороший запах, - она посмотрела на ивановы пальцы. - И ногти надо стричь, - Ванька убрал руки с парты. - У вас дома есть ножницы?
- Есть.
За дверью пронесся грохот каблуков, смех: кто-то кого-то догонял. Догнал. Все стихло. Затем - хихикание, и через минуту - сердитый голос Вали Стародубцевой: «Убери лапы, дурак, кофту порвешь».

...Иван закрыл кран, снял с вешалки полотенце и вздохнул. Хорошо вздохнул, будто тяжелый груз сбросил с плеч... и улыбнулся в зеркало.
- Что так разглядываешь себя, давно не видел?
Иван вздрогнул: не заметил, когда в дверях появился Ян Янович. Краска ударила в лицо, губы растянулись в виноватой улыбке, будто шкоду надумал какую. Он смутился, зачем-то открыл кран и подставил уже чистые и сухие руки под струю горячей воды... и вспомнил, что сегодня и у Риты будет горячая вода и что ждет она его, чтобы вместе под душем искупаться.
- Хватит, хватит... а то девки украдут... - Ян Янович протиснулся к раковине, сполоснул руки и вслед за Иваном вышел из ванной. - А теперь к столу, пора за трапезу. Сало из дому?
- Ага. Ешьте, пожалуйста, - Иван кивнул на тарелочку: там лежали ровные тоненькие ломтики. - Свежее. Мамка к Рождеству кабана заколола.
Ян Янович улыбнулся.
- Скучаешь по матери?
- А чего скучать - на каждые каникулы, октябрьские и майские праздники приезжаю. Вот только на этот раз... А вообще-то скучать некогда - много учить приходится. Трактор - не телега.
- А когда отучишься - домой?
- Придется.
- Как это «придется»? Не хочешь ехать к родителям в деревню?
- Мне все равно где жить - везде работать надо. Конечно, лучше бы в Мироновке, если б не...
- Понравилось в городе? - перебил его Ян Янович и усмехнулся. Усмехнулся недобро.
- Нет, - коротко и сердито отрубил Иван.
- А ты не очень-то приветлив, дружочек.
- Один раз уже был приветливым. Хватит.
- Что так?
И словно прорвало Ивана:
- В детстве я любил сидеть на плетне и здороваться. Всем, кто проходил мимо, говорил: «Здрасьте». По нескольку раз на день здоровался с одним и тем же. Мне казалось, им это приятно. И мне было хорошо, когда они отвечали. А потом я заметил: они посмеиваются надо мной и крутят пальцем у виска - дурачок, мол, Шура веники вязала.
- Шура веники вязала? - вопросительно усмехнулся Ян Янович, но тут же смутился.
Иван достал из кармана пачку «Беломора», вынул папиросу и принялся разминать ее. Из мундштука посыпался табак.
- Можно? - кивнул он на папиросу.
- Кури, кури... А деревня-то твоя красивая? Я говорю, хорошо у тебя дома, есть там лес, речка или озеро?
Иван тряхнул коробком, чиркнул спичкой. Прищурившись, он склонил голову на бок и, на манер Григория Кудинова, языком перекинул папиросу из одного уголка рта в другой.
- А как же, есть лес. Даже два: Гапоновский и Колычевский. И речка есть широкая. Сейм называется, как и здесь в городе. Только она у нас и шире, и лучше. Эта и в подметки не годится нашей. Здесь вода грязная, вонючая… А у нас...
Иван не договорил, что-то помешало ему хвалить свой край.
- Что замолчал?
- Да так... Но когда-то, даже я помню, можно было пить воду из нашей речки... чистая-пречистая... на песочке дно было видно. А в ясную погоду, когда солнышко, - Ванька заулыбался, - так вообще, будто и нет воды. На трехметровой глубине можно было рыбок разглядеть. Много тогда водилось рыбы в нашем Сейме.
- А почему это «тогда»?
- Чего «тогда»? - совсем как взрослый, удрученно повторил Иван вопрос Яна Яновича и, будто в укор самому себе, ответил: - В Коренево, ну, в соседнем большом селе, построили маслозавод и консервный на берегу Крепны... есть там такая речушка. Так вот, эта самая Крепна в наш Сейм впадает, и вся гадость от тех заводов в Крепну стекает... а из Крепны - к нам, в Сейм. Вот чего. Сейчас иной раз, не то что пить, бабы белье не хотят в ней полоскать. И луга были раньше ого-го какие... что на нашем, левом берегу, что на том, правом, трава выше пояса. Запросто можно было спрятаться в ней. Раньше у нас и коров в каждом дворе держали - сена всем хватало. И щук в речке было видано-невидано. Вот такие попадались, - Иван развел руки на сколько только мог. - И даже больше попадались.
- Не рыбак, случайно?
Ванька усмехнулся.
- Я?.. Нет. Думаете, брешу? Зачем мне это. Правда, сейчас уже... и луг не тот, - весь скотиной повытоптан, одни кочки... трава - так, смех один... И Сейм уже мельчать стал. Мужики говорят: скоро вообще будет - раку по сраку, воробью по колено. Нечего было овраги распахивать.
- Овраги?.. А при чем тут они?
- Как же, - удивился Ванька: что тут непонятного. - В половодье вся грязь из распаханных оврагов сползает в речку. Так все наши деды считают. Да тут и не надо много ума... ясно же.
- Ну, мало ли что придумают ваши старики... начальству виднее.
За дверью в коридоре послышались ругань, матюки. Ян Янович насторожился, замолчал, подобрался. И виновато заулыбался.
- Да что это мы с тобой, дружочек, расталдычились, а про яичницу совсем забыли... приступим?
Иван кивнул и притушил папиросу о спичечный коробок. Ян Янович взял бутылку.
- Армянский. Напиток богов, сам Черчилль его жаловал. Сейчас это редкость, дефицит. Полгода берег для Николки. Только по лафитничку и успели... теперь ему не до выпивки... Ты как, не против?..
Иван промолчал. Ян Янович налил в рюмки.
- Так за что же мы выпьем, дружочек... за Николку?
Иван кивнул, взял рюмку, выпил и тут же скривился. Жгучим и горьким показался ему «напиток богов».
- Что, не понравился коньяк?
- Нет, - признался Ванька.
- А ты часом не впервые выпиваешь?
Ванька мотнул головой: рот набит яичницей и хлебом. А когда прожевал и проглотил - пояснил.
- В сентябре один раз стакан самогонки выпил. Ребята в общаге налили, когда приехали с каникул. Та была мутная, вонючая... и тоже - гадость.
Про спирт, который дала ему Рита в процедурном кабинете, и про бокал вина, что выпил у нее на квартире, Иван промолчал.
- Я больше не буду, - отказался он, когда Ян Янович предложил ему еще рюмочку. - Баловство это, - и помолчав немного, спросил: - А жена Николая Кузьмича не будет ругаться, что мы, не спросясь, в ее доме выпиваем?
- Не будет... Нет у него жены. Умерла. Уже давно. В тот же год, когда сын погиб. Летчик... Только-только надел лейтенантские погоны - и на тебе!.. В небе что только не вытворял на своем истребителе, а на земле... Ехали на стареньком «Москвичике» вместе с другом на рыбалку... Николка рассказывал: в сильный дождь это случилось. И чуть-чуть... А ведь до того и на дух не переносил спиртного. Да... такие вот дела. Вроде тебя он был: здоровый, красивый и добрый. Да вот он, глянь.
Иван повернул голову. Над комодом - большой фотографический портрет под «палех». Простое открытое лицо, густой ежик русых волос. По серому в полоску пиджаку, белой рубашке и черному галстуку прошлось перо ретушера... если вообще не пририсовал новую одежду. Рядом - другой портрет. И тоже под «палех». Видать, работа того же кудесника. Молодая красивая женщина. И тоже с уловками фотографов-шабашников, которые пролазят везде, где можно и где нельзя, и надоедливо предлагают свои шедевры за мизерную, как они утверждают, цену - почти даром. В ванькином общежитии у каждого есть такой портрет. Многие даже щедро переплачивали, чтоб и рубашка, и прическа, особенно прическа (в училище беспощадно стригли, едва волосы отрастут больше спички, да и милиция в городе яростно следила, чтоб не было «волосатиков», хватала и беспощадно стригла под ноль) - как у Элвиса Пресли или у Битлов. Не устоял и Ванька, и тоже - Джон Леннон из Мироновки.
Уже начало смеркаться. Разговоры... разговоры... раз яичница с салом... потом еще раз, пока не наелись вволю. Папироску за папироской - Иван, Ян Янович - коньячок из лафитничка. Чаек. И опять разговоры. Время летит. Но пора и честь знать; сонные глаза Яна Яновича - четыре часа разницы во времени между Норильском и Курском: не фунт изюму для старика. «До свидания». «Цвейки. Заходи еще». За спиной взвизгнули дверные петли. Ржавым голосом свое вечное «холодно» проворчала неугомонная пружина. Теперь - с небес на грешную землю: в общежитие. Иван достал пачку папирос, закурил и улыбнулся: перехитрил-таки Яна Яновича, оставил ему весь кусок сала.
- Во, еще один.
На скамейке, у самых дверей - три старушки.
- И этот с оклунком приходил, сама видела. Кажин день и прут, и прут пакеты... Хорошо дохторам: лечил, не лечил, а подарочек давай. Так бы и я смогла. И спирт хлещут, как воду, бесплатно.
- Уж эт точно. Намедни мой жять попросил: дай, дохтор, шпиртику, пояшницу потереть, шам ведь не попьешь вше... так тот как выкроил бульдожью морду, рашшкаживал жять, руки жятряшлишь, глажа на лоб, и как рявкнет!.. Вот ведь оно как. Анкаголик нешшаштный.
- Через то и сын его загинул. С виду так вежливый был - здрасте, бабуся, как поживаете, я в магазин, не купить ли и вам чего... а вишь... не успел в командиры выбиться, и уже все нипочем. Весь в папашу: все сабе, да сабе.
- Как же, как же, к нему еще един, такой же пьяндыга заявился. Тоже, видать, за чужой счет живет - видали, кака богата доха на нем? А ты хотела, чтоб они с твоим зятьком спиртиком поделились.
- Нивжель пожалели?!
- А ты как думала? Шами хотели вше вылакать.
- Вот и долакались, чуть вперед ногами не вынесли. Оклемается ли таперь?
- Не бешпокойшя, швоего они враж... Это ешли мы попадем туды...
- О-ох... и не говори, соседушка, так на столе у них и преставимся. А своего они отрятуют, как же.
Иван резко, так, что снег взвизгнул под ботинками, повернулся, подскочил к сплетницам и, ухватившись обеими руками за край скамейки, рванул изо всех сил. Словно три черные жабы, плюшевые, мутоновые и драповые злыдни взлетели вверх и, распластавшись, плюхнулись в снег. Не оглядываясь и не слушая испуганного и злобного кудахтанья, Иван зашагал прочь от дома, в котором живут такие разные люди.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1
Зима еще в силе: и мороз, и ветер, и солнце светит, да не греет. Воротники подняты, руки глубоко в карманах. Холодно. И уже надоела стужа, скорей бы весна и лето.
Тах - тах - тах... - по укатанному, пожеванному гусеничными траками грязному снегу туда-сюда, будто старый мерин с шорами на глазах, тычется-тащится расхлябанный тракторок. Остановился. Затих. Вздохнул. Скосил фары-глаза на ватагу ребят: если б кто захотел выучиться на тракториста, смог бы это сделать и у cебя дома, в кабине хорошего тракториста. Еще б и лучше получилось. И снова: рокот, кольца синего дыма в стылый воздух, рывок, цокот-лязг по кругу - «горки», «ворота», «змейка», задний ход... стоп... Следующий! Следующий! Следующий!
- Никаноров, после занятий - к директору.
- Зачем?
- Не знаю, - Панкратов отвел глаза. - Зайди, там скажут.
Иван сдвинул брови: опять, что да как, заладили... каждый день одно и то же.
- Ладно, зайду, - согласился он и полез в кабину.
- Не «ладно», а «слушаюсь»: ты в училище, а не в пивнушке, - оборвал его мастер и тут же пожалел о сказанном.
Дожидаясь очереди на вождение, самбурята прыгают, толкаются, постукивают ногой об ногу: в остроносых туфлях на тонкой подошве из кожзаменителя долго не выстоишь на морозе. «Пижоны!.. все из-за вас: заварили кашу, а мне расхлебывай... А ну, с дороги! - Иван прикинул на глаз: метров пять-шесть - можно успеть. - Замерзли?.. так погрейтесь». Он дал полный газ, резко отпустил сцепление и бросил машину вперед, прямо на ребят. Самбурята - в рассыпную. Сашка поскользнулся и упал. Иван - на тормоза: «А тебе что, жить надоело?.. а ну, вставай». Не отпуская педаль тормоза, он переключился на нейтральную скорость и еще раз газанул. Крупнокалиберный рокот саданул по ушам. Самбур, будто незадачливый клоун на манеже, подхватился, высоко подпрыгнул, сиганул в сторону и, словно заяц, петляя и не оглядываясь, задал стрекача. В кабину вскочил мастер.
- Ты что, спятил?! В тюрьму захотел?!..
Панкратов с трудом находил нужные слова. Он еле-еле сдерживал себя, чтоб не сорваться на крик, не пустить в ход кулаки.
- Я только попугал их, - и глазом не моргнул Ванька.
- Попугать ему захотелось, - начал отходить Панкратов. - Морды таким бить надо... Да и тебе заодно: нашел, чем играться! А если б тормоза отказали? Короче, прав директор - пора тебе на практику... подальше от греха.
- Чего это?.. я не согласен, - заартачился Ванька. Он знал, что на так называемую «практику» училище выталкивает самых отпетых, неугодных или до того тупых пэтэушников, что дальше некуда. - И учеба не кончилась... и никуда я не поеду: меня колхоз направил сюда. Чего они меня вздумали выпроводить?..
- А того: никто не верит, что ты упал и разбился. Скажу по секрету, - мастер кивнул на самбурят, - те сопляки сами проболтались.
- Чего ж тогда допытываются?
- А того, что не знают: пойдешь к прокурору или нет. Училищу ни к чему такой скандал.
- Но я же не думаю заявлять. Разве не видно?
- И это их пугает: опасаются - дров наломаешь.
- Поперва хотел, а теперь - нет.
- А сейчас?
- Я только попугал.
- Попугал... А дирекции что прикажешь - на ромашке гадать: любит - не любит? Короче, езжай на родину, - мастер положил ладонь Ивану на колено. - Трактор ты изучил... вождение классное - готовый тракторист. Вечерком загляни ко мне: еще разок проштудируем коробку скоростей... Кашу маслом не испортишь.
- Перед смертью не надышишься.
- Зайди, зайди, не помешает. Ну, чего ты набычился?! Думаешь, и я того хочу? Я против, да куда там... Сам нахлобучку получил из-за вас, - он достал пачку папирос. - Будешь? - Иван кивнул, чиркнул спичкой, дал прикурить мастеру и сам закурил. - А о pебятах плохо не думай, не держи камень за пазухой. Выброси: полегчает, - и перехватив недоумевающий взгляд Ивана: - Всяк человек со всячинкой. Иной такого накуролесит, - мать честная! - а встретишь его через пяток лет: человек как человек. И не скажешь, что за ним было что-то такое...
- А Самбур?
- А что Самбур?.. И он... С вывихом - да... если хочешь, но не бандит же... И он человеком станет.
Иван отмахнулся: не согласен.
- У кого на роду написано...
Мастер покачал головой.
- Не в лесу живем: мозги набекрень - поправим. Я же тебе говорил: у каждого за душой есть грешок. А если нет, то мог бы быть, но страх или совесть уберегли. Думаешь, я святой?.. А тот случай для них - прививка от большей заразы.
Иван ясно понял, о чем толкует мастер, но еще не до конца готов поверить, что так есть и так будет: волка сколько ни корми, все равно в лес смотрит.
- Ну, как, сказать ребятам, что не держишь зла?
- Ничего не говори, - не сразу и с трудом выдавил Иван. - Я сам.
- Вот и хорошо. Молодец, - Панкратов облегченно вздохнул. - А у тебя все будет хорошо. Вот увидишь. Настоящий товар сам себя молча хвалит. Заодно и мать обрадуешь. Смотри только, не обижай ее. Ты понял, о чем я?..
Иван кивнул... и попытался улыбнуться... и опять сник.
- Ладно, мастер... обидно только. Если б виноват в чем был, то... чего уж там, а так... из-за кого-то... А когда ехать?
- Завтра, - как топором отрубил Панкратов: резко и однозначно.
- Как завтра? - опешил Ванька.
- В канцелярии уже документы подготовили. До последнего не говорил тебе - надеялся: передумают.
Иван испуганно посмотрел на мастера. Тот выбросил окурок в снег, достал новую папиросу.
- Как завтра? - переспросил Ванька.
Мастер не ответил. Он долго-долго разминал папиросу, затем постучал мундштуком о ноготь.
- Дай спичку, - Иван подал коробок. Мастер прикурил. Затем вынул из кармана зажигалку. - На... Дарю.
- Да нет, не надо, - начал отказываться Иван.
- Бери, бери, не ломайся: хоть какая-то память будет.
Ванька взял зажигалку, высек пламя.
- Заправляй чистым бензином, без масла.
- Я знаю.
Панкратов сделал глубокую затяжку, потом еще одну и еще: что-то не давало ему покоя.
- Ты не давал деньги Эдику? Ну, тому брандахлысту, что в наше общежитие повадился.
- Нет, - удивился Ванька. - А что? Да он и не просил у меня.
- И у тех сцыкунов не просил, - Панкратов усмехнулся и кивнул на ребят. - Сами дали. Еще и уговаривали. Наверное, когда ты в больнице лежал, случилось это. В общем, я рад, что хоть ты не опростоволосился. Ну, чего так смотришь! Дураки набитые твои самбурята, вот кто они. Даже в голову не укладывается. Правда, Сашка не дал себя облапошить: ушлый парень, что и говорить. Теперь ходит гоголем и посмеивается. Зато остальные... Додумались же до такого!.. Короче, пришел как-то Эдуардик к нашим лопухам, угостил их американскими сигаретами и жевательной резинкой, похвастался: отец из Америки привез - был там на симпозиуме, и между делом сообщил, что опять собирается в загранку. На этот раз в Италию, в Рим. Покурили-пожевали, а потом кого-то из наших потянуло на заграничные шмотки. Эдуардик, конечно, - я рад бы, но не знаю, удастся ли уговорить папашу... мол, он только о науке и думает. А тут уже и все созрели: захотели прибарахлиться. Посулили даже с переплатой. Короче, Эдик ничего не пообещал и ушел - точно рассчитал: не стал торопить события. А через пару дней снова явился - не запылился. И опять с сигаретами «кэмэл» и жвачкой, и обрадовал: уломал старика. Короче, ваш друг...
- Какой он мне друг... так, сбоку припека.
- ...распрекрасный Эдик обул в лапти всех самбурят. Одним махом. Они ведь что учудили на радостях: позалазили в долги, из дома затребовали и отдали тому хмырю уйму денег. Каждый не меньше сотни выложил, а то и больше: кому плащ болоньевый, кому рубашку нейлоновую, кому и то и другое, а кому еще и джинсы. Честный оказался Эдик: не захотел, чтоб с переплатой... - Панкратов усмехнулся. - Всяких простаков видел, но чтоб таких!.. Еще и признаваться не хотели, дурачье. Слышу: шушукаются, а о чем - не пойму. Потом уже...
- Пусть бы пошли к нему.
- Куда? Ты знаешь, где он живет?
- Откуда мне...
- Вот и они... Не чиркай без толка: кремень сотрешь, - Ванька спрятал зажигалку в карман. Мастер опять: - Нашел я его, красавца: не иголка. Отец - и в самом деле, хоть и не профессор, но тоже фигура, ничего не скажешь - доцент. И тоже все, как положено: и очки, и бородка, и кабинет с книгами... Мне он даже понравился вначале, но ни в какие «америки» и «римы» не летал. Даже удивился, когда я спросил: как там поживают гнилые капиталисты. Еще и пожаловался: «зарубеж» только для московских ученых - все им да им. Я ему про сына... Опять удивился. А потом растерялся: не знал, что сказать. А тут и Эдик вошел в кабинет и, конечно же, отказался, что брал деньги.
- Вот гадина!.. культурный... в галстучке все время... Надо в милицию заявить.
- Все бы ничего, не выплыви к нам еще и мамаша: «Наш Эдуард, наш Эдуард!.. он умные книги читает, он в театры ходит, он философию любит, он Вивальди слушает, он вообще не водится с пэтэушниками и всякой там шпаной...» Гляжу, и доцент осмелел, да как набросятся вдвоем на меня!.. Сына они выпроводили. Я и не знал, что о нас думают в городе: и бандиты мы, и попрошайки, и воры, и пьяницы... - чего только не наслушался. Короче, тюрьма по нам плачет. Вот же люди! Начали требовать с меня расписку, а где я ее возьму: те умники и не подумали об этом. Только было хотел прокурором припугнуть - опередили, сказали: в суд подадут за шантаж. Умные - недаром: ученые. Вижу, дело дрянь. Не знаю, что меня дернуло за язык, но возьми и ляпни: до того, как пришел ваш сын, мои ребята настраивали магнитофон...
- Сашкин, наверное?
- Ты слушай, - мастер сделал глубокую затяжку. - И, будто желая проверить свою работу, записали весь тот разговор, слово в слово. А это похлеще любой расписки: вряд ли ваш сынуля сможет отвертеться от своего голоса. Мамаша тут же в истерику: не ожидала такого выхлопа. Да я и сам минуту назад не ожидал: голь на выдумку хитра. Доцент - и ее за дверь. Молодец: проявил характер. Давай сына к себе... Тот опять ни в какую: не брал деньги, и баста. Папаша кричит на него - все равно отказывается. Глаза б мои не видели все это: старый из кожи лезет, за сердце хватается, пилюли глотает, а молодой нюни распустил, клянется всем на свете, даже на колени упал... и не признается. Короче, как я понял, самбурята не первые, кого он надул: у папаши вырвалось «ты опять за старое взялся?» А вчера пришел-таки доцент. Явился - не запылился. Обещал вернуть все до копейки.
- Забоялся, значит.
- Ясное дело: репутация. Это с нас бы, как с гуся вода: напился, подрался - герой!.. свой в доску... обдурили?.. варежку не раскрывай, сам виноват. А ему, интеллигенту вшивому, каждый день надо доказывать, что он тоже человек, а не верблюд. Ему стоит хоть чуть-чуть замараться - все, хана! Вовек не отмоется: свои же с костями съедят. Они там, чертовы дармоеды, как пауки в банке. Так что наш доцентишко знает что почем: не дурак, понимает - куда ему с нами, с рабочим классом, тягаться. Кишка тонка. Вот так-то. Еще сам Ленин сказал про них, про интеллигентов всяких, что они не цвет нации, а говно на палочке. Вот так-то. Но хорошо хоть ты в стороне: до завтрего не успеет столько достать. Больше двух тысяч набралось.
- Новыми деньгами?!
- А то какими же.
- Ого!
- Вот тебе и ого. Уже шесть лет как новые деньги ввели, а ты все старые поминаешь.
- А ребятам сказали, где он живет?
- Ну да: такого натворят - никому мало не покажется.
Ванька осторожно и с надеждой глянул на мастера.
- А может, директор еще передумает?
Мастер поднял голову, мельком глянул на Ваньку и с чужого голоса, будто приговор зачитал, выдохнул:
- Нет. Завтра поедешь. Собирайся. Так всем будет спокойнее.
Иван прикусил губу: испугался, что еще немного - и заплачет. Заплачет от несправедливости, от жалости к себе. Ну, вот и все... Самбур скажет - недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Он глянул через лобовое стекло: сбившись в кучу, самбурята толкутся в стороне. Испуг прошел, но лица встревожены. К трактору не подходят: понимают - в кабине крупный разговор. Самбур, как никогда раньше, будто отставной козы барабанщик, одиноко стоит в стороне.
И комом в горле - обида... и не проглотить... и не выкашляться. Жалко, что мастер не отговорил директора... Не смог или не захотел? Не захотел. Ну, конечно же, ясное дело, и он заодно с ними. Того-то он и спрашивал про деньги, да про Эдика... А я тут перед ним чуть слезу, дурак, не пустил. Ванька мельком глянул на мастера, и что-то дрогнуло в нем, усомнился. А если нет... а если мастер тут ни при чем? Он мужик мировой: сам когда-то был в нашей шкуре. И опять подозрения, будто наваждение какое-то, встревожили парня. Ну, а если... чего это, собственно, ему распинаться, задницу свою подставлять из-за меня... Точно, уже ни капельки не сомневался Ванька, и он заодно с директором. Все они такие... И если так, тогда и я тебе! Ванька повернулся к мастеру и спросил. Спросил о том, о чем давно уже слышал от всезнающих самбурят, но чему упорно не хотел верить, а теперь... - вот тебе! Получай!
- Мастер, это правда, что ты виноват в гибели своего сына... а потом от тебя жена ушла?
Спросил и пожалел, но поздно: слово - не воробей.
- Правда. В кабине со мной катался, - виновато ответил Панкратов. - Трактор перевернулся. На косогоре. Овраг распахивал, будь он!.. - и немного помолчав: - Я, как видишь, ничего, а Ванюшки моего нет.
2
Тесно - ни прилечь, ни присесть. И холодно: по вокзалу, как у себя дома, гуляют сквозняки. Неуютно. Свет в грязных плафонах еле пробивается сквозь стекло. Заспанные, замученные неудобствами и долгим томлением в ожидании поездов, пассажиры зябко кутаются в воротники, шали, шапки-ушанки. Согнувшись в три погибели, люди, как бездомные бродяги, ютятся на жестких вокзальных диванах. Беспрестанно ворочаясь с боку на бок, они вздыхают, что-то бормочут спросонья, проклинают все на свете и в то же время тихонько радуются, что хоть так да устроились. Другим и того не досталось: кто стоит, прислонившись к стене или колонне, кто неторопливыми шагами меряет зал ожидания из угла в угол, а кто и просто, махнув на всякие приличия и здоровье, свернулся калачиком на цементном полу где-нибудь в укромном месте возле заплеванной урны или под лестницей, - в ногах правды нет.
Ванька сидит на корточках в тамбуре возле самого выхода, отгороженного одной дверью от февральской стужи, второй - от запахов пота, мочи и еще чего-то тошнотно-кислого. Сидит и курит. И думает: надо было взять тогда у отца кусок сала. Он же не просто так, - на, возьми, у меня такого добра хоть завались... Да и где там - хоть завались: никогда поросенка не держал. Купил, наверное. А я - «сам жри!» По губам бы за такие слова. И кому сказал!.. Еще и толкнул. Он сколько раз пытался заговорить со мной, а я... Рассказывал такое, что будь я Павликом Морозовым...
- Подайте, Христа ради! - жалобно пропел тихий голос.
Ванька поднял глаза: нищенка в драных лохмотьях, в дырявых валенках стоит перед ним и протягивает руку. В грязной сморщенной ладони несколько тусклых медяков и один гривенник. Гривенник неприлично новый, блестит, будто живой огонек в остывшей золе. Что же ты купишь, бабушка, на эти медяки? - с жалостью подумал Ванька. Присмотрелся к нищенке и обомлел - мамка! Да нет, что это я, совсем уже... - начал успокаивать он себя. Не могла она так сразу постареть... чепуха все это. Но похожа-то как!.. и глаза, и брови, и рот такой же маленький, да и все лицо... Бывает же такое!..
Ванька встал и вынул из кармана рубль. Подумал немного и достал второй. Нищенка перекрестилась, торопливо спрятала деньги в карман своей замызганной кацавейки и, суетливо открыв дверь, удалилась - а ну как передумает этот малахольный, да назад деньги отберет.
И снова - никого в холодном вокзальном тамбуре. Ванька присел на корточки, опустил веки: лето - ночь - табор - крыльцо вагончика. В вагончике спят механизаторы: намаялись за день. Ванька не спит. Ванька сидит на ступеньках и курит. Кто-то выплыл из темноты, подошел ближе. Ванька узнал - Семен. В пору страды он всегда в поле: подвозит на телеге солярку к тракторам и комбайнам. Ванька подвинулся. Семен воспринял это как приглашение и сел рядом. Плечо к плечу. И тоже закурил. Разговор не клеился. Долго не клеился: не знали, с чего начать. А так много сказать друг другу надо. Но все же разговорились.
«...Почто, спрашиваешь, таюсь от людей, почто скрываюсь?.. А того, что не верю я никому. Тяжело так жить, знаю, а вот ничего не могу поделать с собой, - понесло Семена. Кажется, за всю свою жизнь так много он не говорил. - И те, что до 5З-го года нами правили, тоже были свои советские и тоже с партбилетами... Больше, чем себе, им верили. На смерть посылали нас, и на смерть шли, как на обычную работу. Сейчас вроде потеплело малость, вроде уже и нечего бояться, но... А вдруг... Кто знает, что им завтра в голову взбредет? Что хотят, то и делают. У них там, - Семен показал пальцем вверх, - семь пятниц на неделю. Я сейчас высунусь - вот я ни за что ни про что пострадал, а завтра - раз и по шапке - опять старые времена вернулись. Кто герой, кто враг - пойди разбери. Нет, уж лучше я потихоньку, чтоб никто и не знал, что есть такой Семен из Мироновки. Хороша правда матка, да не перед людьми, а перед Богом. До сих пор боюсь милиционеров. Как от чумы, от них бегаю. Стоит какой-нибудь шибздик, плюнешь - и дух вон, а я дрожу перед ним, как овечий хвост. Не могу забыть, как еще пацаном от холода и голода чуть не окочурился по дороге в Сибирь, как потом с «конским» паспортом каждый месяц отмечался в милиции, что тут я, на месте, не сбежал; как с призывного пункта - сразу в штрафную роту вместе с ворами и мокрушниками. И так всю жизнь нараскарячку. Спасибо фрицу: стрельнул, ранил, а кровь - помилование. Вот ведь: свои - в кутузку да на выселки, а чужеземец, и не хотел того, а вернул свободу. Так-то. Бог правду любит. Сейчас и рад бы хорошо поработать, а не могу. Не могу, и все тут: один раз обжегся, на войне... и награде не рад был. Про награду как-нибудь потом, а вот что после нее... Как раз, помню, под Ржевом стояли, фронт держали. Сначала корреспондент приехал, то да се, сфотографировал, а через недельку пропечатали в армейской газетке мою фотокарточку и еще статейку под ней: какой я молодец. Потом, ровно через месяц, заявляется лейтенантик с бородавкой возле носа, в новом обмундировании, ремни и сапоги скрипят... и щеки красные, как у девки на выданье. Дождался, когда я один в блиндаже останусь, дал «казбечину» закурить и сразу - кто такой, откуда, кто родители?.. ну, и так далее. Я тогда сразу смекнул, что за субчик... «смершевец». «Смерть шпионам» называлась их служба. Мы их посильнее бомбежки и артобстрела боялись. И вот он, передо мной. Молодой, а видать, из ранних, без мыла в жопу влез. Хотел было я прикинуться, что не пойму, о чем разговор, да он, сука, так свои вопросики вкручивал, что я на каждом слове спотыкаться начал. Дотошный попался лейтенантик - только дай порвать, в один день со мной управился, даже сам того не ожидал. Сказал: думал с месяц провозиться. Достал из сумки непочатую пачку «Казбека» и - мне. На, говорит, это тебе в благодарность за мое повышение. Я, говорит, за тебя наверняка еще один кубарик получу. И улыбается своими гнилыми зубами. Так и удавил бы гада. В тайге один на один с медведем сошелся, и ничего, а того сморчка испугался. Как, спрашиваешь, выпутался? Да очень просто, опять фриц постарался: миной накрыл. Конвоиров - наповал, телегу - набок, меня - в голову, ну, а лейтенантика Пряхина... Помирать буду, а его фамилию не забуду - в живот осколком: кишки вон. Никого не обделил фашист, только кобылку, божью тварь, не тронул: стоит в сторонке, как ни в чем не бывало, и молодую травку хрумкает. Как сейчас помню. Вот тогда-то я и понял, что живой вернусь с войны: зачем фашисту убивать меня, пулю тратить, если я и для своих не человек. Подлез к лейтенантику, вынул из сумки свои документы и награды... Документы - какие в карман, какие в клочья и по ветру, награды - на грудь... Сел - закурил. А голова гудит... спасу нет. Контузило меня тогда. Сижу, курю и не знаю, что делать: дождаться темноты и - к немцам, или назад к своим. Не знаю, что хуже. Вдруг слышу: «Помоги, Семен Миронович...» Ах, ты ж, думаю, курва скороспелая, то - враг народа, а теперь - Семен Миронович!.. сейчас я тебе... И помог: выплюнул душистую папироску, да и навалил на его краснощекую морду все свои восемь пудов. Помог... недолго мучился лейтенантик: два-три раза дернулся, посучил ножками в хромачах, да и затих. И сам я, того... сознание потерял. Очнулся: санитары надо мной колдуют. Потом - госпиталь. Через два месяца - снова на фронт. Но уже в другой полк: наш - фриц под ноль выстриг, даже знамя не уберегли. Прибыл, финку в зубы - и опять через линию фронта, в чужие окопы за «языками». Но уже воевал потихоньку, не выпячивался: хватит, научен. Из разведки в обоз перевели: не понравился я командиру-ухарю. Ну и, слава Богу».
Простужено скрипнула вокзальная дверь. Небритое лицо Семена исчезло.
- Чего эт ты тута раскорячился, будто беременная баба до ветру наладилась? - сердитый голос над головой. Ванька вздрогнул, поднял глаза: милиционер - маленький, щупленький, сморщенный, небритый.
- Я... - растерялся Ванька.
- Ты, ты... не я же. И вста-ать!.. вста-ать!.. когда с тобой старшие разговаривают, - милиционер носком ялового сапога толкнул ванькин ботинок.
Ванька поднялся. С трудом: спина занемела, и в поясницу вступило. «Темная», нет-нет, да и давала знать о себе: побаливало, покалывало. Милиционер довольно ухмыльнулся.
- Вот та-ак... А кривишься чего, с похмелья, что ли? Ясненько. Пэтэушник?.. Ясненько, ясненько... можешь и не признаваться, сам вижу, что не городской. У нас таких-та вота тута нету.
Милиционер для солидности и строгости надвинул на лоб старую затасканную, похожую на воронье гнездо шапку, широко расставил ноги, горделиво повел плечами с сержантскими погонами. Ванька шмыгнул носом.
- А я и не говорю, что городской. Зачем мне это. Да и ты тоже, - и кивнул на сержанта, - из деревни. Видно по разговору... да и по всему. Да и вообще... вы все тут деревенские. Работать не хотите, вот и поприехали сюда на казенные харчи.
- Кто это «вы»? - милиционер прищурил глаза, собрал губы в комочек. Его худое конопатое лицо стало еще меньше, с кулачок, и скорее смешным и жалким, чем строгим и грозным. - Ты мне поговори, поговори тут!.. Я те враз: стой там - иди сюда. А ну, выкладывай, чего тута ошиваешься?
- Я домой еду.
- Домой? Ясненько, ясненько... Все вы так говорите. А ну покаж билет. Домой он едет... а потом, глядь, и спер чемоданчик.
Сержант кольнул Ваньку «соколиным» взором и... не нашел, к чему бы еще придраться, чтоб уж до конца добить: волосы не длинные, брюки не расклешенные, туфли не остроносые, - и с досадой опустил глаза. И тут же, будто рубль нашел, обрадовался. Даже просиял весь.
- А это еще что такое?!
Ванька тоже глянул себе под ноги: вокруг все заплевано и... окурки, окурки, окурки всех сортов папирос и сигарет.
- Это не я, вон их сколько тут.
- А кто же, я, по-твоему? Ну, говори, я? - начал качать права милиционер.
- Нет, - ответил Ванька.
- То-то. Давай-ка, деревня, штраф платить будем. Так-то. Иначе вас, лаптей, не приучишь к культуре. Из-за таких-та вота и нам городским нельзя культурно отдохнуть.
- Нет у меня денег, - со стыдом и страхом признался Ванька: ну, все, пропал! Это, наверное, тот самый гад, что летом с Жорика крестик сорвал.
- Яс-сненько-о! - певуче протянул сержант и даже руки потер от удовольствия: поймал «рецидивиста». - И денег у него нету, и билета нету... Ясненько, ясненько. Придется нам с тобой в отделение...
- Чего там нет у меня билета, есть, - словно за спасительную соломинку ухватился Ванька и торопливо вынул из кармана плотный картонный билетик с дырочкой в центре. - Вот.
Сержант скривился, взял в руки билет и долго, пристально и бестолково разглядывал его. На зуб только не попробовал, да не понюхал.
- Ну и что же, - с досадой процедил он. - Если есть билет, то и свинячить тута можно? А убирать кто будет, я?
«А что, я?.. - про себя возмутился Иван. Возмутился и расправил плечи. - Ладно, хватит тебе выпендриваться, я тебе не Семен...» И уже вслух, глаза в глаза, чеканя каждое слово:
- А хоть и ты, мне-то что. Чего пристал, как банный лист к заднице? Не я тут работаю, не я намусорил, не мне и убирать. Тебе надо, ты и собирай окурки, если хочешь. Все равно без дела торчишь. Подумаешь - милиционер... шишка на ровном месте. Городской он!.. - и усмехнулся. - Давно на лампочку дуть перестал?
И сверху вниз глянул на сержанта. И еще раз усмехнулся. Сержант поежился, огляделся с опаской: глаза у парня злые, а в тамбуре - ни души.
- Тоже мне, вояка: набор костей и банка крови, - добавил Ванька.
И тут щелкнул динамик, и кто-то кашлянул в мембрану, и трескучий голос провещал на весь вокзал: «Младший сержант Иванченко, срочно подойдите к дежурному по вокзалу...» - и повторил: «Младший сержант Иванченко, срочно подойдите к дежурному по вокзалу». Репродуктор опять щелкнул, свистнул и затих. И будто сразу горчицу и мед положили на язык милиционеру: и обрадовался он, и с досадой покосился на свои погоны. Он повернулся к Ваньке спиной, толкнул массивную дверь и торопливо заковылял кривыми ногами в глубь вокзала. По керамическому полу громко и холодно зацокали подковы. «Вот так-то, буду я тут перед каждым шибздиком коленки гнуть! - Ванька достал из пачки папиросу, прикурил и нарочито бросил спичку на пол. - Накось выкуси!»
3
В вагоне темно и пусто. Тусклый свет плафона над входом еле-еле выхватывает спинки деревянных скамеек, скупо обозначает проход. Ванька стоит на пороге, раздумывает: входить или в другой вагон перейти... И остается. И там не лучше, думает он, да и в темноте оно как-то даже ловчее будет. Не дожидаясь, когда глаза привыкнут к полумраку, он делает осторожный шаг вперед и захлопывает за собой дверь. Все: большой город отрезанным ломтем остался за спиной. Теперь: два часа пути - и дома. А там что?.. даже засосало под ложечкой. Ванька сунул руку в карман: пальцы нащупали маленький плоский ключик от английского замка. Забыл отдать, с грустью подумал он. Мягкая, широкая, крестьянская длань бережно сжалась - окутала кусочек металла теплом и уютом. Тоска. И до слез за себя обидно.
Осторожно, чтобы не оступиться в темноте, ориентируясь на тусклое мерцание плафона в другом конце вагона, Ванька неуверенными шажками отошел от двери, нащупал рукой сидение скамьи и сел. Чемодан поставил рядом. Тихо, чтобы не потревожить полумрак, выдохнул и достал из кармана согретый своим теплом ключ от ритиной квартиры. Задумался:
«...Ты?! А чемодан зачем? - удивилась Рита. - Ну, проходи, раздевайся, а я в магазин: в доме - ни крошки хлеба. Приду - расскажешь, что стряслось...»
Ванька прилип носом к холодному стеклу вагона: на перроне тихо, безлюдно. Ночь. Свет из огромных, в два человеческих роста окон вокзала, плотно зашторенных морозной росписью, еле-еле пробивается на волю, в февральскую лютую стынь.
«...Дождался? Молодец. А я еле успела. Еще б минуту задержалась с тобой, и все, закрылся бы магазин. Ну, говори, что там у тебя стряслось?.. Ничего страшного?.. Ну и слава Богу!.. Раздевайся, чай пить будем... А вот у нас - ЧП. Помнишь, доктора Клименко?.. Так вот, забрали его... Что значит «так ему и надо»?.. Да нет, не в тюрьму, есть и похуже места... Три дня не появлялся на работе, думали - заболел, простудился, а вчера узнали - в дурдоме он, в психиатрической клинике. Ночью повязали и отвезли. Сканда-а-ал!.. Странно, умнейший человек, светлая голова, никаких симптомов, и вдруг... В больнице переполох, не знают, что и думать...»
Ванька поглубже спрятался в воротник, постучал ногой об ногу, пошевелил в ботинке пальцами ног: холодно.
«...Ты лучше вот что, завтра приходи. Только позвони загодя. Лады?.. Что ты говоришь... уезжаешь... сегодня... насовсем?.. Уже скоро поезд?.. Тогда вот тебе, на память... Ну и что ж, что библиотечная, - новую куплю и отдам. Слава богу, книжки - не женихи, в любом магазине навалом. Ну все, все... иди, а то я разревусь сейчас. Да нет, этого не надо: побаловались, и хватит... Тоже мне, что выдумал - жениться!.. я же намного старше тебя, сынок. Все, все, иди».
Дверь, коридор, лестница, усыпанная пивными пробками, подъезд. Улица: темно и морозно. «Счастливо тебе, Ромео...» Ванька прислушался - тихо. Огляделся - никого в вагоне. Вынул из чемодана томик Шекспира, подарок Риты, раскрыл наугад, поднес ближе к глазам. Не видно. Чиркнул зажигалкой - посветлело.
Джульетта: Побудь еще. Куда тебе спешить?
Ромео: Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна...
Ванька перелистал несколько страниц.
Джульетта: Чьи-то голоса.
Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью.
(Схватывает кинжал Ромео.)
Сиди в чехле.
(Вонзает его в себя.)
Будь здесь, а я умру.
(Падает на труп Ромео и умирает.)
Чтение не пошло. Да и насколько хватит пламени зажигалки. Закрыл книгу, сунул обратно в чемодан. Вздохнул. Совсем не так ему представлялся отъезд из города. Ну, вот и все, еще раз грустно вздохнул Иван. В Мироновке узнают - на смех поднимут. Скажут: ни Богу свечка, ни черту кочерга - в ремеслухе и то не приглянулся. Уж лучше бы сквозь землю... Протяжно скрипнула входная дверь.
- Пассажиры, все обилечены?..
Ванька оглянулся: в полумраке, у самых дверей стоит проводница.
- Ты что, один у меня? - спросила она испуганно.
Иван не отозвался. Где-то на улице, впереди вагонов, тутукнул паровоз. Состав вздрогнул, лязгнул буферами и медленно тронулся с места. Вокзал нехотя, подергиваясь, отъехал назад. Ну, вот и все. Отчалил. Прощай, городская жизнь, с тоской подумал Иван и зажмурился: под потолком ярко вспыхнули круглые фонари - светло, хоть иголки собирай.
В вагон с шумом ввалилась компания железнодорожников - на ходу вскочили. Расположившись рядом с Ванькой, они без лишних слов принялись за карты.
- Кому сдавать?
- Кому, кому, тебе: забыл вальтов? Не умеешь головой - руками работай.
- Вальтов?.. Так, когда это было... Вспомнил прошлогодний снег. Давай, Тимоха, сначала.
- А ху-ху не хо-хо?.. Нам даму пик повесили за два дня?.. Сам же тогда из кожи лез. Теперь и мы не отступимся. Егор, пересядь, где прошлый раз сидел.
Молодой парень встал, поменялся местом с соседом. По кругу запорхали замусоленные карты. Из конца в конец вагона прошла молоденькая проводница. На ней - куцая, выше колен, черная шинелка с блестящими железнодорожными пуговицами, хромовые сапожки с короткими голенищами, плотно облегающими икры ног. На голове, поверх берета с блестящей кокардой - пуховой платок. На руках - шерстяные перчатки с обрезанными до половины напальниками. Через плечо - маленькая кирзовая сумочка. В сумочке при каждом шаге позвякивает мелочь. На ремне сумочки - катушки ленточных отрывных билетов. Через минуту она вышла из противоположного тамбура и, поравнявшись с Ванькой, с интересом глянула на него. Ванька опустил глаза. Картежники зашумели: кто-то смахлевал.
- Тише, тише, расшумелись, - повернулась к ним проводница. - Не одни тут.
- О!.. Галя-краля, привет. Че не здороваешься, своих не узнаешь? А когда-то такая приветливая была... всех привечала.
- Уж ты бы помолчал, а то как скажу мужикам... на край света забежишь.
- Ну че ты, че ты...
- То-то, - Галя брезгливо скривилась.
Ошарашенный говорун совсем сконфузился. Галя усмехнулась.
- Что, схватил, дятел безносый, - она повернулась к пожилому железнодорожнику, приветливо улыбнулась ему ровными белыми зубками. - Здравствуйте, дядя Паша.
- Здравствуй, Галчонок. Как жизнь молодая?
- А что мне: было бы счастье, а дни впереди.
- Ну, и правильно. А Кузьминична как поживает?
- Да как еще, неважно. Доконали ее эти вагоны. Совсем замучилась с радикулитом: ни лечь, ни встать... А до пенсии еще, как до Луны раком.
- Чего ж к брату своему не сходит - доктор все ж, вылечил бы.
- Да ну его, не ходим мы к нему. Да и он не жалует нас: все не может простить мамке, что в оккупации жила. Что ж ей, удавиться надо было, что ли? Мамка сказала: с голоду будет помирать, а к нему - ни шагу. Да и я не люблю его: правильный уж очень. Или дурак. Его послушать, так мамка обязательно должна была или немецкого генерала застрелить, или штаб ихний подпалить. Честное слово, взрослый мужик, а мелет черт-те что. Как в детских книжках про войну, ей-богу. В прошлом году ездил к брату на могилу под Ржев, на войне погиб он, а мамку не взял с собой. Даже не сказал, что едет туда... Ну ладно, пошла я. Вы тут поаккуратнее, не сорите, а то мне за вами не больно-то охота выметать. Кто намусорит, тому веник в зубы - и вперед. Я вам не Кузьминична, - она повернулась к Ваньке, улыбнулась и вошла в свой купе-чуланчик.
- Совсем не узнать девку, - пожилой железнодорожник, тот, которого Галя назвала дядей Пашей, кивнул в сторону, куда ушла проводница. - Была оторви и выбрось, блатата настоящая, а сейчас... вроде как бабки ее отшептали... Какие там у нас козыри, крести? Пересдай: у меня одна масть. Эх, ей бы в другой район переехать, там, где ни одна собака ее не знает, - цены б девке не было. Как она тебя отбрила, а, Тимоха!
- Ты, дядь Паш, слыхал звон, да не понял, откуда он.
- Хоть бы похвастался, что там у вас было, - подхватили остальные картежники.
- А что за «безносый дятел»... чего она тебя так?..
- Нашли, кого слушать, - попытался отшутиться Тимофей. - Тоже мне, целка - два кирпича и щелка.
Ванька встал: «Трепло, противно слушать... и рожа у тебя паскудная». И перешел в другой конец вагона, подальше от картежников. Игроки снова громко загомонили. Наверное, кто-то нарушил правила. И тут же стихли. Резко стихли, будто звук отключили у телевизора. Ванька поднял голову. Возле картежников стоят два парня в нейлоновых куртках, расклешенных, снизу отороченных металлической змейкой-молнией брюках и в остроносых туфлях на высоких каблуках. Один из них, крепыш, из-под шапки свисают длинные волосы, увидел Ваньку и - к нему. Вынул из кармана две маленькие, с ладонь величиной, книжечки из плотной фотобумаги. Книжечки-календарики: двенадцать листов - двенадцать месяцев. На каждом листе - дни недели, числа, месяц и... В одной книжечке - голые женщины. В другой - портреты Сталина: и в погонах, и без... И с трубкой, и без... А на самом первом листе, на том, что вместо обложки, перед январем - с маленькой чернявой девочкой на руках. И надпись… Ванька поднес календарик ближе к глазам (мелкий шрифт): «Спасибо товарищю (через «ю») Сталину за наше счастливое детство».
- Сколько?! - Ванька поднял восхищенные глаза на парня. - Сколько стоит?
Коммерсант беспристрастно дотронулся до календарика с голыми женщинами и показал один палец - один рубль. С портретами - два пальца.
- Ага, мне как раз этот нужен. Но - за рубль. Мне не надо этих, - Ванька отдал фотографии голых женщин. - Мне этот надо. Я бы и за два купил, и даже за три, не жалко, но у меня только рубль есть. Честное слово. Было пять: я за два рубля билет купил, вот он, - Ванька достал из кармана железнодорожный билет. - И два рубля нищенке отдал. Мне не для себя надо... я хочу своему доктору послать-подарить. Он меня вылечил, - и выгреб из кармана рубль мелочью.
Волосатый крепыш покачал головой, усмехнулся и молча протянул руку к календарику. Ванька сжал пальцы. Крепыш дернул посильнее, вырвал книжечку и пошел назад, к своему напарнику. Ярко-красная нейлоновая спина, покачиваясь на черных расклешенных ногах, зацокала металлическими подковами по вагонным доскам. Сказав что-то на пальцах (глухонемые - догадался Ванька), крепыш кивнул в его сторону. Оглянулся и второй. Оглянулся, тоже что-то сказал пальцами и покачал головой. Ванька - к ним: а вдруг сжалятся и уступят за рубль. Уступят, сначала решил Ванька, сами ж инвалиды - должны понять чужое горе. А подойдя поближе, понял: не уступят. Куда там!.. У каждого железнодорожника в руках календарик. И у каждого по набору портретов. Забыли и про карты: бережно перелистывали странички и внимательно, с интересом и уважением всматривались в давно и всем знакомое усатое лицо. И только молодой Тимоха облизывался, пялясь на сочные телеса голых дамочек.
- Вот это да-а! - выдыхал он широко открытым ртом. - Вот это станочек!.. День и ночь бы «пахал» на таком.
- Только не с твоим разрядом, - усмехнулся кто-то из железнодорожников.
- Да ладно тебе! Ты глянь, ты только глянь... Ну и ляжки!.. Ну и сиськи!.. Вот бы с такой... или с такой... - Тимофей перелистывает книжечку. - Да и с этой: ишь, как выставила «гудочек»!.. так бы и запердолил ей по самые помидоры... Во, глянь, дядь Паш, эта ваще-е - экстра-класс. Ей-богу, получку бы отдал - не жалко.
- А ты их на ночь под подушку положи, - усмехнулся дядя Паша, пряча во внутренний карман телогрейки свой календарик с портретами генералиссимуса. Спрятал и аккуратно зашпилил карман булавкой, чтоб не потерялся за смену. - Может, и приснится... И тебе удовольствие, и получка целой останется.
Железнодорожники дружно захохотали, попрятали свои сувениры и снова по кругу замелькали потрепанные карты.
Жалко, рубля не хватило... вот бы обрадовался Николай Кузьмич. Ванька с досадой высыпал мелочь в карман, зябко поежился, поднял воротник (в вагоне хоть собак гоняй), сунул руки глубоко в карманы. И опять: в самом углу, в крошках табака и хлеба - ритин ключ. Теперь уже не смогу вернуть, обреченно вздохнул Ванька. И с обидой: даже попрощаться как следует не дала, выперла в шею, будто забулдыгу какого.
По проходу вагона торопливо, обгоняя перестук колес, простучала каблучками проводница Галя. Она подошла к глухонемым коммерсантам и что-то сказала им. Волосатый парень заулыбался, погладил ее по щеке и вынул из кармана новенькую, хрустящую трехрублевку. Ванька отвернулся, но тут же вздрогнул от резкого, нервного вопля.
- Засунь их в задницу себе, падла неумытая!.. И живо - отсюда! - кричала Галя и пальцем указывала в конец вагона.
Глухонемой коммерсант не слышит ее. И не видит. Будто и нет Гали рядом. Он смотрит на своего длинноволосого подельника, улыбается и что-то «говорит» ему на пальцах.
- Хватит, хватит тут лапшу на уши вешать, - не унималась Галя. - Нашли дурочку!.. Ишь, взяли моду прикидываться.
Второй коммерсант, долговязый и с фиксой во рту, перестал «говорить» и повернулся. Галя скомкала трешку, брезгливо скривилась и швырнула деньги в его улыбчивую физиономию. Тот вызверился, схватил левой рукой Галю за локоть, а правой, выставив два пальца, нацелился ей в глаза. Галя плюнула ему в лицо.
- Сука! - неожиданно для всех вырвалось из уст фиксатого.
У Ваньки даже челюсть отвисла: во дает! Глухонемой.
- Ага, попался, пидор недоделанный! - обрадовалась Галя.
Но недолго ей довелось ликовать: фиксатый наотмашь ударил ее по лицу. Сильно ударил. Галя не устояла на ногах и упала. Из сумочки посыпалась мелочь. Будто на своей щеке Иван ощутил удар фиксатого. Ну, я ж тебе!.. Словно разъяренный зверь, он сорвался с места и прыгнул на обидчика. Никто и глазом не успел моргнуть. Схватил долговязую, пеструю, тряпичную куклу поперек туловища и швырнул на картежников.
- Ах ты, гад! - зарычал он, но тут же получил мощный удар в челюсть. Но не упал. Лишь встряхнул головой и очумело уставился на длинноволосого крепыша - а ты откуда взялся? - и узнал того самого глухонемого спекулянта, который не уступил ему за один рубль календарик с портретами Иосифа Виссарионовича Сталина. Может, и ты умеешь разговаривать? - мысленно спросил Иван, но вместо ответа длинноволосый крепыш ловко саданул его с правой под дых и тут же еще раз - левой. Иван судорожно пытался восстановить дыхание - ни вдохнуть, ни выдохнуть. Согнулся. Словно во сне, безвольно наблюдал, как длинноволосый медленно отступил на шаг, выбрал удобную позицию, прикинул на глаз дистанцию, замахнулся правой ногой и четко и хладнокровно, будто по футбольному мячу в пенальти, исполнил хлесткий удар выступом по подбородку. У Ваньки клацнули зубы. От резкой боли голова откинулась назад... и тут же - новая боль: удар сзади. Фиксатый постарался, угодил по печени. И снова не упал Иван. Устоял. Лишь скособочился. Устоял и от прямого удара в нос, которым наделил его длинноволосый... Четко, без сбоя работали ребята, будто боксеры на тренировке обрабатывали грушу. Спросил бы кто Ивана: ты-то тут при чем?.. тебя что, трогали?.. - он бы ничего не смог ответить. Точно так же, как когда-то не объяснил Григорию Кудинову свой прыжок в речку за щенком, участь которого была предрешена холодной логикой деревенского быта. Ванька такой. Ванька прыгнул в воду, и по-другому быть не могло. И не может. Как это объяснить?.. Да никак... принимайте как должное: он - Иван... и все тут.
Иван резко, сквозь боль, повернулся и уставился в глаза фиксатому.
- Живодер! - яростно захрипел он. - Еще раз тронешь ее, убью!
И уже нипочем кулаки длинноволосого в спину. Иван, словно танк, двинулся на фиксатого... и тот испугался: вытаращив глаза, попятился. Иван видел, как дерется Жан Марэ в кинофильме «Парижские тайны». Смотрел и любовался: лихо, красиво, профессионально. Сидя перед экраном, Ванька воспринимал подвиги своего героя не как грубое насилие, а как торжество добра над злом. Не больше. Но и не меньше. И потому не задумывался, что сам-то он не умеет драться. Он не любил боль и унижения, причиненные ему, и авансом не любил боль и унижение, которые мог бы сам причинить другому: не для того родился человек, думал он. И потому никогда не искал случая поднатореть в этом деле. Но сейчас совсем не то... сейчас ох как пригодились бы такие навыки: одного - левой, другого - правой... и зло наказано. Ведь не что-нибудь, добро попирают... слабых бьют. Сейчас он, низко пригнув голову и получая удары в спину и бока, упрямо тянется к шее главного обидчика, фиксатого. И дотянулся. Мертвой хваткой вцепился в кадык... и повалил на спину, на пол.
- Задушу, гнида, - шипел он, все сильнее и сильнее сжимая свои тиски. Но не судьба: пальцы его ослабли, разжались. Сами, помимо его воли, разжались. Но сначала в глазах вспыхнула яркая лампочка. Вспыхнула и перегорела. И - мрак.
Длинноволосый крепыш снял с руки кастет, сунул его в карман пестрой нейлоновой куртки и, перешагнув через Ивана, как ни в чем не бывало, направился к переходу в другой вагон. Фиксатый поднялся с пола и за ним. И оба - ни единого слова. Лишь у самой двери фиксатый оглянулся, показал Гале кулак и провел ребром ладони по горлу. В вагоне - хоть муха пролети. Лишь перестук колес под ногами. И только когда захлопнулась дверь, ожили картежники-железнодорожники, немые и трусливые свидетели драки: зашевелились, стали робко покашливать, будто прочищая горло от пыли, но чтоб заговорить или посмотреть в глаза друг другу - ни-ни... ничего не знаю, моя хата с краю.
- Надо бы поднять парня, - наконец вымолвил пожилой железнодорожник дядя Паша. - Тимоха, глянь, он хоть дышит?
- Сам погляди, - отозвался тот. - Нашел крайнего.
Но уже и незачем было прислушиваться к ванькиному дыханию: он шевельнулся, тихо простонал, оперся на локти, повел глазами по вагону и, кривясь от боли в боку и затылке, поднялся с пола.
- Ты как там, парень, в порядке? - спросил дядя Паша.
Иван ничего не ответил: он еще не до конца угадывал, что произошло. Не осознавал и свой поступок: прав он или не прав. Голова, словно чугун на плите, гудела и раскалывалась на части: удар кастетом - не подзатыльник от петровой руки.
- И чего ты сунулся к ним? - спросил все тот же дядя Паша. Остальные пока помалкивают: языки не поворачиваются. - Спекулируют помалеху, ну и пусть себе... Никому от этого ни холодно, ни жарко. Не воруют же.
- Тоже мне, умник выискался, - наконец вышел из оцепенения Тимофей. - Больше всех ему надо... Теперь берегись: попадешься им на глаза - не поздоровится.
Иван, пошатываясь и хватаясь за спинки диванов, поплелся к краю вагона и сел. О чем это они?.. Что они хотят от меня?.. И если «темную» устроили, то почему свет не выключили?.. - думает он, но вникать в их слова не было сил. Не было сил и поднять голову. Но все же поднял. Перед ним, присев на корточки, сидит Галя и со страхом снизу вверх смотрит ему в лицо - взгляд старается поймать.
- Больно? - тихо спросила она и робко улыбнулась. Красивая она, сквозь боль мелькнуло в сознании Ивана. Галя опять: - Тебе больно?
Иван не успел ответить.
- А ты как думала, прошмандовка муриновская! - выкрикнул Тимофей. - Из-за тебя все... Вечно нам, мужикам, через вас достается: то морду набьют, то зимой в отпуск выпрут, то премию снимут.
К Тимофеевой реплике присоединились еще несколько голосов. И с радостью: можно про свою трусость забыть. Даже дядя Паша, стыдливо пряча глаза, сказал Гале, что она не права. Галя растерянно переводила взгляд с одного на другого, а те будто сговорились: сыпали поток упреков на ее голову. И каждый старался ущипнуть побольнее - вот тебе, получи!..
- Тебе что, мало платили они, да? Больше захотелось?..
- Мне бы кто ни с того, ни с сего хоть полтинник на пиво дал...
- И не стыдно!.. Э-эх... Такая молодая, а уже все себе, да себе... Нашла, с кого деньги драть, с убогих. (Будто никто и не слышал, как «глухонемой» обозвал Галю «сукой»). Хоть бы Кузьминичну, мать свою, не позорила.
Галя вскочила: в глазах - слезы. «Неправда это!» - кричал ее перекошенный от обиды рот, но комок в горле не давал вырваться словам наружу. И, не чуя под собой ног, метнулась в конец вагона. И с грохотом захлопнула дверь своего купе.
- А ты, паря, не будь в каждой бочке затычкой, - переключились картежники-железнодорожники на Ивана: разговорились - осмелели. - Тебя не дерут, ты и не кашляй. У нее свои дела с ними: знаем - видим. Через день катаемся в этом вагоне. Она всегда с ними ладила: и водочку попивала с ними, и зубки скалила, и денежки от них принимала... и шуры-муры разводила... А теперь, вишь, мало ей показалось... давай еще. Вот и дали... и тебе заодно.
- Видал, как подскочила, будто кто шилом ее в задницу штыркнул: правда - штука горькая, - провещал Тимофей и сделал вывод: - Сука, она и есть сука, - и добавил: - Дурак, не сообразил вовремя, а то б еще и я приложился разок...
А вот это уже грубая ошибка. Иван подошел к говоруну и молча, не раздумывая ни секунды, будто всю жизнь готовился к этому, изо всей силы двинул его кулаком в челюсть. Будто кувалдой. Добавлять не пришлось: хватит - Тимофей обмяк, словно куль соломы, медленно сполз со скамьи и распластался на полу у ног своих товарищей по «дураку» и работе. Мужики и за Тимоху не вступились. Словно не было ничего поважнее, они начали доставать из карманов грязных спецовок папиросы, сигареты и молча прикуривать. Закурили - затянулись. И будто рядом: ни Ваньки с кулаком-кувалдой, ни Тимохи с выбитой челюстью... будто они сами в вагоне. Совсем одни. И будто не у них на глазах Ванька нагнулся и принялся собирать с пола галины медяки и серебро. Собрал, сколько смог, и - в купе проводника... Без стука открыл дверь и вошел.
Не купе, а скорее каморка на двоих. Третьему - разве что на колени кому-то усесться. Одна скамейка и один столик. Но купе все-таки: изолировано от всего вагона глухой дверью. На столике - фонарь, термос и пустой стакан без подстаканника. Под столиком - ведро с водой и веник. Иван прикрыл за собою дверь. Галя сидит, забившись в угол, и плачет. Тихо плачет, словно опасается, что ее всхлипывания могут услышать и неправильно истолковать.
- На, возьми, - Ванька протянул ей деньги. Целую горсть. - Пересчитай... Может, не все... Будешь подметать - остальные найдешь.
- Спасибо. Это вся дневная выручка, - Галя всхлипнула взахлеб. - Тебе больно? - Ванька кивнул головой: да, больно. Галя виновато сморщилась. - Спасибо тебе. Из-за меня еще никто не дрался.
- Ну да? - не поверил Ванька. - Вон ты какая красивая и ладная, - он скривился от боли, рука невольно потянулась к огромной шишке на голове: удар кастетом пришелся как раз по макушке, и если б не шапка, то неизвестно, разговаривал бы он сейчас с Галей или валялся на полу с проломленным черепом. - А чего они глухонемыми придуриваются?
- И ты раскусил? - удивилась Галя, но тут же: - Ах да, они же меня «сукой» назвали. Вслух. Я уже давно смекнула, что притворяются, да все не удавалось за язык поймать, - Галя вытерла слезы маленькими кулачками, села поровнее, одернула полы шинельки - прикрыла круглые коленки. Приосанилась. - А глухонемыми прикидываются того, чтоб менты не трогали. Видишь, какие брюки на них... клеша по полметра, и волосатые, как «битлы». Других парней мусора уже б давно отловили, остригли и клеша распороли по швам, а этим все можно - инвалиды. Вот они и приспособились на пальцах друг с другом разговаривать... Ты садись, чего стоять, - Галя показала рукой на скамейку рядом с собой. Ванька сел. И с радостью. - Да они и ментам «хабаря» кидают, чтоб те не совали нос в их дела. Всем так удобно и выгодно, - Галя украдкой глянула на Ваньку. - И ментам - каждый день живая копейка в карман, и спекулянтам - воля. И людям...
- А что людям? - удивился Ванька.
- Ну, как «что людям»? - в свою очередь удивилась Галя. - Они ж, «глухонемые» эти, не только календариками приторговывают... и образками, и молитвенниками для старушек, особенно перед церковными праздниками, и глиняными зверюшками-копилками для детворы, и заграничным бельем и косметикой для девчат, и картами с голыми женщинами для мужиков, и ножами-выкидушками для шпаны... Чего только нет у них... Разве что атомной бомбы, - и немного помолчав: - Да мне-то что, пусть торгуют, я в чужой карман не заглядываю. Только вот наглеть стали, руки распускают... А я это - не люблю. Они ведь сегодня первый раз в ночной рейс вышли: обычно днем промышляют, когда пассажиров много. Чего это вдруг им вздумалось?.. Не пойму.
- Ты не думай, я не поверил мужикам, что ты деньги у них брала, - Ванька хотел сказать ей что-нибудь приятное, чтобы подбодрить ее. И еще ему хотелось понравиться ей. - Ведь ясно же, что брешут. Говорят и сами себе не верят. Потому как стыдно им. Заметила, как глаза в сторону воротят? Во-от... Не вступились за тебя, а теперь злость срывают. Ясно же, что брешут.
Галя виновато опустила глаза и съежилась, будто воробышек на ветру.
- Спасибо, что хорошо думаешь обо мне... - и помедлила в раздумье, - но они правду говорят.
Иван хотел возразить, но Галя испуганно глянула на него и прижала ладошку к его губам. И заметила: Ваньке понравилось это.
- Чего уж там... Раньше брала по рублю. Еще мать когда-то приучила их к этому: спекулируете в моем вагоне - платите дань. И я не стала корчить из себя святошу: на голую зарплату не шибко-то разжиреешь. Брала и деньгами, и товаром - все годилось. И дальше так было бы, но они наглеть стали: распродадут, сколько успеют, и снова в мой вагон, сюда ко мне. И уже как у себя дома: водка - рекой... сигареты - дым коромыслом... куда там, короли!.. Мне осточертело все это и показала им на дверь - вот Бог, а вот порог: не надо мне ни ваших шелковых трусов, ни губной помады, ни денег ваших вонючих... Да если б только водку пили... - Галя уже не плакала. - Стали еще и волю рукам давать: один сзади держит за локти, а другой лапает за все места. Сильные черти, не вырваться. А в прошлое воскресенье тот, которого ты чуть не придушил, пытался даже в рот мне сунуть... тьфу, гадость!.. да вот ему, - Галя скрутила кукиш. - Припугнула, что откушу и выплюну. Враз утихомирились. Оба. Я даже удивилась - неужели услышали? Ладно, тот фиксатый по губам мог прочитать, что я сказала, хоть и кривила тогда рот от гадливости, но здоровяк-то сзади стоял, не мог видеть моих губ. Но тут же, как только я сказала, отпустил мои локти. Значит, слышали, падлюки, - Галя стыдливо замялась. - Что, противно слушать? Извини...
- Так закричала бы, - удивился Ванька ее глупому терпению.
- Ну да, как же, так мне и поверили бы: слыхал, какая слава ходит обо мне? Сказали бы: сама заманила несчастных калек, напоила, а потом сама же и под суд их за попытку изнасилования... А я вовсе и не гулящая, честное комсомольское. Согрешила как-то, давно уже, еще в девятом классе: дала одному отличнику - как раз занимались у него дома по математике. Я тогда по самые уши втюрилась в него. Любила его так, что дальше некуда. Я всегда такая была, если что влезет мне в душу - все, хана. Сказал бы, спрыгни с муриновского моста - спрыгнула бы, и секунды б не раздумывала. А чего, собственно, думала я тогда, ломаться, раз самой хочется и раз уж суждено нам всю жизнь вместе быть... Ну, и вот, получила: легла под него, а он потом ославил меня, на всю округу растрезвонил... Да еще так прибрехал, что уши вяли. И уже на другой день в школе скандал, хоть в петлю лезь. Хотели даже из комсомола вытурить, да передумали: как же, позор на школьную комсомольскую организацию. Даже выговор не объявили - замяли. А вот из школы пришлось уйти. Только и слышала в спину то сука, то шалава. Даже мамка поверила, - Иван слушает Галю, вспоминает свое детство, улицу, мироновцев, мать... - А я и не стала ее переубеждать, - продолжала Галя. - Один раз попыталась… Не поверила: накричала и за косы отодрала, - Галя сделала долгую паузу. Она смотрела куда-то в пустоту и то ли прислушивалась к перестуку колес у себя под ногами, то ли думала: рассказывать дальше про свою шальную жизнь этому незнакомому парню (а почему бы и нет, все ж таки полез из-за меня в драку) или нет: хвастаться-то нечем. И решилась-таки. - А как я переживала первые дни - мама родная! - хотела даже в Сейме утопиться. А когда успокоилась - вот вам, получите! - втесалась в шоблу к муриновским босякам. Подстриглась под мальчишку, кепку - на лоб, грудь колесом... И уже ни один вечер не проходил без шухера: и дралась с ними район на район, и по чужим садам шастала, и в складе магазина пустые бутылки тырила, а потом туда же и сдавала... лихо, да!.. и у них же на выручку покупала вино и пряники... Чем шальнее дельце, тем круче по кайфу было. Короче, своя была, в доску.
- А тот, Тимоха... или как там его, он тоже был с тобой в одной компании?
- Он-то?.. Куда ему! Мы таких пидормонов и близко к себе не подпускали, - в Галином голосе чувствовались и пренебрежение к Тимохе, и ухарская гордость за свою компанию. - Он просто дурак. Заявился как-то к нам, будто к матери по делу, из самого центра города не поленился приехать, хотя и знал, что в рейсе она, ну, и... Рассказать?.. - Иван пожал плечами: как хочешь. - Ну, да ладно, слушай: выпили чаю, он покурил (я так и не научилась курить), анекдотики потравили, а потом он возьми и - шасть!.. свои потные лапы мне под халат. А вот этого я как раз и не люблю. Чтоб меня, да силой!.. Короче, говорю ему «отскеч» и врезала промеж глаз. Думала отстанет. Ан нет: повалил на кровать и давай тискать да трусы с меня сдирать. Но слабо ему: возился, возился, пока, как пацан слюнтявый, в штаны себе не кончил.
Галя прикусила язык. Но ненадолго. Подняла глаза на Ивана и с мольбой в голосе попросила.
- Только не думай, что я и в самом деле того... Я тогда, будто и не я была. Даже на имя свое не всегда отзывалась. А крикнут: шалава! - я и оборачивалась. Думала, что так и надо. Все делала назло: что, не нравится?.. так получи фашист гранату! А по ночам в подушку ревела, да губы себе обкусывала. Ты веришь мне?
Ванька кивнул.
- Верю. А сейчас ты водишься с той шпаной? - осторожно спросил он, боясь услышать «да».
- Нет. Уже давно. С тех пор, как на железку устроилась работать: мать заболела, а деньги в доме нужны.
- А шпана не донимает?
Галя мотнула головой.
- Враз отстали. Как ножом отрезала... Теперь уже навсегда. Сами поняли, что хватит: хорошего понемножку. Ты мне веришь?
Ванька уже знал на все сто процентов: не врет она, правду говорит. А если б кто спросил: почему веришь? - сказал бы: не знаю, верю, и все тут.
Галя прошептала «спасибо» и тут же, будто девственница, услышав сальность, залилась краской. И еще призналась, что хочет встретиться с ним когда-нибудь, но не в поезде. И побыстрее. И не просто встретиться. И Ванька подумал о том же. И тоже покраснел, как рак: испугался своих желаний - как бы не оскорбить ее намеком. А то еще хуже: на смех поднимет.
- А ты не боишься, что «немые» припомнят тебе это? - попытался отвлечься Ванька.
- Нет, не боюсь. Теперь они, как от чумы, будут шарахаться от моего вагона: будут думать, что найдется еще кто-нибудь припадочный.
- А что, найдется? - ревниво спросил Иван, пропустив мимо ушей слово «припадочный».
- Может, и не найдется, - сообразила Галя успокоить его. - Но лишь бы они так думали.
Ванька повеселел.
- Ну, да!
- Знаю, что говорю. Они же не драчуны, вроде наших урок с Муриновки или ребят с Казацкой улицы. Они совсем из другого теста - деловары. Им главное, деньги зашибать, а не кулаками размахивать.
Ни Ванька, ни Галя не заметили, как за разговором пролетело время. Поезд: медленнее... медленнее... и, наконец, совсем остановился. Ванька торопливо засобирался.
- Мне пора. Приехал.
Галя растерянно посмотрела на него.
- Послушай, а что это я первый раз тебя вижу в своем вагоне? Редко ездишь?
- Да, только на каникулах. Туда и обратно. Я в ПТУ учусь.
- А я - через день... по четным числам. Уже осточертело. Будешь назад ехать, заходи в мой вагон. Только запомни - я по четным числам в рейсе. А ты где, в Коренево живешь?
- Нет, я из Мироновки. Это еще десять верст по «армянке».
- По «армянке»?.. По какой такой «армянке»?
- У нас так дорогу называют. Из булыжников. Ее шабашники из Армении делали. А назад уже не придется ехать: меня выгнали из училища. Так что прощай.
Иван вышел из вагона и зашагал по перрону к зданию вокзала - переждать до утра. И оглянулся: Галя стоит в дверях вагона с флажком в руке и смотрит в его сторону. И улыбнулась, когда взгляды их встретились. Они оба разом улыбнулись.
- Тебе сколько лет-то будет? - крикнула Галя.
- Восемнадцать... Чуть больше.
- А мне девятнадцать. И тоже чуть больше. Это хорошо, правда?
Хорошо, согласился Иван и чему-то улыбнулся. Старенький «Ф.Д.» ударил колесами по рельсам, зашипел парами. Поезд лязгнул буферами, тутукнул и, набирая ход, покатил дальше. К утру мороз попустил. Снег крупными, рыхлыми хлопьями тихо ложится на рельсы, на заснеженный асфальт перрона.
4
Разбуженный грохотом кастрюль - Нюрка хлопотала у плиты, - Иван молча прошел к умывальнику, умылся, сел за стол. Перекусив на скорую руку, вышел во двор. Утренний морозец ударил в ноздри, обжег щеки, щипнул мочки ушей. На дворе еще не развиднелось, но уже угадываются знакомые предметы. Из дверей сарая едва заметно клубится теплый, уютный парок от коровы. Иван открыл калитку и заспешил по улице. Сегодня его день.
- Ну и выродок же! И в кого он такой удался: в тебя или в Сеньку?.. Хоть бы слово сказал.
Босой, в одних кальсонах Петр шатается по избе и почесывает костлявую грудь: его мутит после вчерашней попойки.
- Вот и заговорил бы. Аль языком закусил вчера!
- Цыц, дура! - замахнулся Петр, но тут же опустил руку. - Дай рассольцу.
Нюрка, как была, в валенках на босу ногу и в байковом халате, направилась к двери.
- Куда-а?! - простонал Петр.
- В чулан. Сам, кажись, рассол стребовал.
- Накинь кожух... Простудишься.
- Пожалел?!. Раньше бы так, - удивилась Нюрка.
- М-м-м-м...
Петр зажал рот рукой и - к помойному ведру. Нюрка гадливо скривилась.
- Тьфу...
- Да закрой же ты дверь, дура… Избу выстудишь.
- Что-то не пойму я, то жалеешь, то ругаешь. С чего бы?
- А нечего тебе понимать, лярва.
Новый приступ рвоты опять склонил Петра над ведром.
- Лярва! - вспыхнула Нюрка. - Кто, я лярва?
Она подскочила к мужу, схватила его за тощую шейку и, процедив - вот тебе! - макнула его в ведро.
Жирные помои плеснули на пол.
- Да будет этому конец когда-нибудь, ты, пустоцвет вонючий! Сколько говна и блевотины я смывала и вычищала после тебя, а ты: меня - лярвой...
Пытаясь освободиться, Петр извивается, словно налим в кулаке, фыркает, пускает пузыри.
- Что, не по нутру? А я, почитай, всю жись так. День в день. Как только и не рехнулась с тобой, аспид ты ненавистный... кровосос. И носит же земля такого!
Петр задрыгал ногами - попытался лягнуть Нюрку в живот. Та усмехнулась.
- Брыкаешься!
Злость прошла так же вдруг, как и нахлынула… и Нюрка отпустила мужа. Петр вскочил на ноги, отпрянул от ведра и принялся отплевываться, отхаркиваться, громко сморкаться. Говорить ничего не мог, лишь таращился и, словно пескарь на берегу, беззвучно открывал и закрывал рот.
- Что, язык в дулю свернулся?
Петр вздрогнул, втянул голову в плечи и - ни слова.
- Глаза б мои на тебя не глядели, - добавила Нюрка и, вытерев руки о подол халата, повернулась к плите.
- Ты что, осатанела?! - смахивая с лица картофельные очистки и яичную скорлупу, захныкал обиженный хозяин. - Я чуть было не захлебнулся.
- И хорошо бы...
- В помоях?
- А хоть бы и там: лучшего не заслужил.
Петр скривился, подошел к умывальнику, наскоро вымыл лицо и руки, вытерся чистым полотенцем и залез на холодную лежанку. Трясясь от страха и холода, он поглядывает на жену и тихо постанывает от злости и обиды.

Весело лязгая гусеницами, трактор дробит жидкий мартовский снег на причудливые кубики. В кабине - Иван Никаноров: в новых кирзовых сапогах, в новых стеганых штанах на вате, в новой телогрейке. В такой день он не мог надеть на себя что попало. Лицо Ивана серьезное, спокойное... в зубах - папироса... из-под сдвинутой на затылок новой кожаной шапки торчит соломенный чуб. В заднем окне кабины - мост через Сейм, село... в переднем - широкий луг. За лугом - поле. Такое же большое и ровное... без конца и края. Можно бросить рычаги, закрыть глаза и... ехать... ехать... ехать - ничто не помешает ровному ходу трактора. Через луг и поле - извилистая колея. Еще утром по морозцу Иван старался не гнать трактор прямиком - объезжал каждый кустик ивняка, даже самый маленький, в две-три лозинки. Иван выжал сцепление, переключил скорость, увеличил подачу топлива: мотор выстрелил короткой очередью синеватых колец дыма, весело затарахтел, и новенький Т-75 побежал резвее.
...В контору Иван вошел уверенным шагом: только что видел под навесом машинного двора новенький, по-жениховски нарядный трактор, - ясное дело, он ему достанется, кому ж еще.
- Говоришь, на практику приехал? - криво усмехнулся Сологуб и подмигнул председателю. - Вот и попрактикуйся на каком-нибудь списанном тракторе. Чего-чего, а хлама полно у Шелехова, а я посмотрю, чему тебя в городе научили. Можешь ремонтировать его хоть до самой... - Сологуб почесал в затылке. - Сколько хочешь... хоть до самой армии. Работай.
- А для кого новый трактор? - еле выдавил Ванька. Он понял: каким был для мироновцев до училища, таким и остался. Ничего не изменилось.
- Не твоя забота! - отмахнулся от Ваньки и Шелехов.
На дворе сыро и ветрено: марток - надевай пару порток. А в кабине тепло. В заднем окне: на санях застыли телятницы. Спрятав руки в рукава замызганных полушубков, укутавшись коричневыми платками-полушалками так, что только глаза видны, женщины, согнувшись в три погибели, сидят лицом к трактору - ветер дует им в спины. Полушалки, полушубки, валенки - у всех одинаковые. И не отличишь, кто из них кто, будто семейка грибов опят, и только один платок, тот, что посветлее и поновее, празднично и хвастливо выпячивается из выцветшей, вылинявшей, вытертой одежки колхозниц. Это валин платок.
- Вместе будем солому возить? - забыв поздороваться, ни к селу, ни к городу спросил Ванька - и так ясно: зачем бы Валя села в сани к нему.
Валя повернулась.
- Ага, - глаза ее весело поблескивали - только что шушукалась с Люськой, разбитной девахой, недавно приехавшей из Москвы, где прожила два года по «лимитной» прописке.
- Холодно будет. Не замерзнешь? Я говорю: ветренно на дворе, не садилась бы в сани.
- Ну, замерзну, так замерзну. Чем я лучше других баб. Они будут, как зюзики стынуть на ветру, а я в теплом коровнике греться?.. Что ж мне потом, у Серка очи позычать!.. Больно надо.
И весь разговор. Иван не нашел, что сказать и как намекнуть о кабине - там теплее, и от стыда не знал, куда глаза девать, а Валя - ей хоть трава не расти - уже и забыла, с кем разговаривала. Будто и не проучились они восемь лет в одном классе. Будто и не прожили они все свои годы на одной улице. А тут еще Люська дернула ее за локоть, что-то шепнула, и они весело захихикали, воровато поглядывая на незадачливого кавалера.
...Иван переключил скорость - трактор пошел медленнее: впереди, один за другим, несколько поворотов. «Лучше б ее вовсе не было, - пожалел Иван. - Подумаешь, цаца! Расфуфырилась тут в новом платке... И чего я расквохтался, будто квочка на яйцах... Она на меня ноль внимания, а я, как дурак... Да пошла она!..» В кабину ударился тугой снежный ком. Иван оглянулся: женщины на санях энергично замахали руками, мол, чего тянешь, быстрее... и так уже до костей продрогли - не лето на дворе. Он остановил трактор и высунулся из кабины.
- Что, бабоньки, скуксились? - но громко вышло только «что», на остальные слова не хватило духу, и они утонули в рокоте мотора, отлетели в сторону, по ветру. Женщины подняли головы, недоуменно переглянулись - не расслышали. - Я хотел спросить: может, холодно вам?
- А ты что, печку хочешь дать? - съехидничала Манюня.
С саней спрыгнула Валя. Махнув рукой на скотниц, она подбежала к трактору, уперлась ногой в гусеницу.
- Пособи, - весело приказала она и протянула руку.
Иван подал свою. Валя ухватилась.
- Ух, какая у тебя мягкая ладонь! Прямо, как у девушки, - она легко вскочила в кабину.
- А что, рука как рука, - смутился Иван и посмотрел на свою ладонь: насмехается, что ли?
Валя уселась поудобнее, развязала платок, игриво сдвинула брови и укоризненно покачала головой.
- Тоже мне, одноклассник!.. Сам в затишке сидишь... - она оглядела кабину: - Вон как у тебя хорошо, а мне хоть пропадай на стуже. И не стыдно? Или вон Люську позвал бы погреться: целый день тебе глазки строит, а ты ноль внимания... Нехорошо зазнаваться.
- Да я что, я в тракторе... Работа у меня такая.
Иван осторожно поглядывает на Валю, морщит лоб: пытается выдавить из себя что-нибудь остроумное, да не тут-то было - чурбан чурбаном.
- Ты и завтра будешь солому возить? - наконец осмелился он.
Валя удивленно посмотрела не него и даже рот скривила.
- Больно надо! Завтра не моя очередь.
И опять замолчали. Надолго. «Ну, если тебе «больно надо», - принял Ванька ее слова на свой счет, - то и мне все равно, с кем возить. Сами с усами... расселась тут!.. - он убрал ногу с педали, придавил крышку металлического ящика с инструментами - надоедливое дребезжание притихло. - Тоже мне, цаца». Валя достала маленькое кругленькое зеркальце, посмотрелась в него, заправила челку под платок, облизнула губки, отчего те еще сильнее запунцовели. И улыбнулась.
- Ну, ты, Ванька, прям как мужик всамделишный: все молчишь и молчишь, - и лукаво глянула ему в глаза. - Надо же, слова лишнего не скажет... Может, тебе неинтересно со мной?
- Да не-е... чего там... я мотор слушаю, - быстро нашелся Ванька. - Трактор новый, а клапана уже стучат. Надо будет повозиться.
- Сумеешь?
- А чего ж, проще пареной репы, - Ванька расправил плечи, выпрямил спину. - Промерить, подтянуть, отпустить, и дело с концом.
- Ишь, какой ты! К тебе теперь, поди, и на козе не подъедешь, - Иван повеселел: кажется, Валя сама хочет разговаривать с ним. - А я сижу и думаю: неужели и Шурка нос задерет, тоже заважничает, когда выучится на тракториста.
«Как же, Шурка - тракторист, - усмехнулся Иван. - Скорее мерин окобылится. Тракторист он!.. В носу у него еще не кругло. Будет нам морока с ним. Таких и там, в училище, было хоть отбавляй. Стиляги». С куста испуганно сорвалась стайка черных комочков-грачей и, чуть набрав высоту, полетела в сторону села. Ванька выглянул из кабины, проводил их взглядом. Весна на подходе. Уже вот-вот... Скоро растает снег, и все зацветет, зазеленеет. Скоро будет тепло. Уже совсем скоро.
- Ничего... не заважничает, - пожалел он Валю.
- А вдруг.
- Да не-ет, подумаешь, важность большая - тракторист...
- А Саша Самбур?
У Ваньки челюсть отвисла: вот те на! - это уже ни в какие ворота. Валя покраснела. Ванька торопливо отвел глаза: Шурка... Сашка... оба - два сапога пара. Откуда она знает Самбура?.. Ах да, он же был у нас: песни пел и на мотоцикле гонял по Мироновке. Валя опять за свое:
- Он часто получает письма от девушек?
- Почти каждый день, - «Вот тебе!.. получай, раз ты такая». И тут же, будто споткнулся на ровном месте, пожалел девушку. - Я не читал его письма, не знаю, от кого. Скорее всего, только от родителей.
- А как же мне быть?.. и Шурка пишет, и Саша. И я обоим отвечаю. Ух, как дознаются, да как соберутся вместе, да как намылят шею... и небо с овчинку покажется. Ну, скажут, красавица, знай край, да не падай. Ты как, заступишься за меня, а, Вань?
Ванька промолчал: ну что он ей может ответить? Да и спросила-то она, ясно же, просто так, лишь бы сказать что-нибудь. Или подразнить. «Нужно ей мое заступничество, как собаке пятая нога, - Ванька вздохнул и с завистью вспомнил Самбура: - Хвастался, что десять невест у него было, еще одна - и пальцев на руках не хватит, чтоб вспомнить-пересчитать, придется разуваться. А у меня... и одного пальца загнуть не могу. Только думаю про них, а как до дела, то все что-нибудь, да не слава Богу. А как плохо одному... Хоть бы с какой подружиться, чтоб и каждый вечер вместе, и чтоб потом в армию письма мне писала, и чтоб знала, что я ее никому в обиду не дам». Валя поправила платок, уселась поудобнее.
- Вань, это правда, что ты нашел брата нашей немке?
- Какая она тебе немка, она - латышка.
- Не задавайся, сама знаю... Так правда?
- Нет. Он сам. Я только сказал, что живет такая у нас. Он даже ухом не повел тогда - фамилии-то разные, а оно вон что вышло.
- А сегодня тоже пойдешь к ним?
- Да. Они меня каждый вечер приглашают. Латыши - они такие: вежливые, культурные.
- Надо же! - и лукаво глянула на парня. - А вчера был у них?
- Нет. Вчера недосуг - работы по горло: новый трактор принимал у Шелехова. Мы с председателем решили, что не по-хозяйски простаивать новой технике, если в колхозе дел невпроворот.
- А я думала, ты и того знаешь. К ним гость приехал. Моя тетка божится, что знает его, а вот откуда знает, не может вспомнить. Запамятовала. А тот явно городской: видный такой старик - по морозу, а в шляпе.
- Седой?! - будто иголкой кольнули Ваньку.
- Не знаю, не присматривалась. Да и темно уже было.
- Большой... крупный?.. - Валя кивнула. - А голос мягкий?
- Откуда мне знать!.. не слышала я его голоса: он не здоровкался со мной.
- А возле носа есть бородавка?
- Я же сказала: темно было, не разглядела. Да и тебе-то что за радость: седой он или нет, с бородавкой или без... Кто он тебе, отец родной, что ты так расходился?.. Забодал ты меня своими распросами. Если б тетка моя не галдела: спроси, да спроси у Ванька, я б и не вспомнила о нем. Она всю ночь вздыхала за ширмой. Тяжко так вздыхала. Говорит, как бы не случилось беды какой в Мироновке. Говорит, а саму ее аж колотит, - Валя усмехнулась. - Совсем очумела старая: утром заявила, что сатана ей представился и будто, как две капли воды, похож на того в шляпе. Я ей: ты что, тетка, белены объелась, а она на меня как цыкнет!.. Смех, да и только: ночь промаялась, а теперь в санях куняет... умора!..
Иван не разобрал, о чем только что говорила Валя, - не до того ему: «Он... Николай Кузьмич... Кто ж еще... А чего же ко мне не зашел... забыл уже?»
- А ты что, и вправду его знаешь?
- Я? - удивленно спросил Иван: «Как же, я, да не знаю этого ученого человека. Как же так, приехал и не зашел... Обидно... Я же помог его другу. А может, заходил? Пришел, а у нас дома никого не было. А вдруг он уже собирается уезжать - только на денек и приехал: он же работает, - Иван схватился за рычаг скорости. Что-то толкнуло его к действию, пока неосознанному, но так необходимому. Как будто испугали его - громко крикнули над ухом, и он, не зная, что делать, пригнуться или побежать, инстинктивно прижал ладони к ушам. - Ну, конечно же, приходил... Обязательно приходил. Он не мог не прийти. Пришел, поцеловал замок и назад».
Ванькина рука сильнее сдавила набалдашник рычага - быстрее доехать, нагрузиться и... в село, к Николаю Кузьмичу... А может, сразу?.. Будто и не учился Ванька в ПТУ механизаторов широкого профиля: торопливо выжал сцепление и с позиции четвертой скорости дернул рычаг на себя - включил заднюю. Под ногами грохнуло, стукнуло, часто-часто затарахтело... и мотор заглох... и тихо-тихо.
- Да ну тебя, придурок! Насмерть перепугал, - Валя выскочила из кабины и побежала к саням.
«Все, приехали, сливай воду, - с грустью подумал Иван. - Не дай бог коробка скоростей накрылась... Да еще на новом тракторе. Лучше бы Шелехов послушался тогда партийного секретаря...»

... - Ну, смотри, председатель, ответишь. Мало тебе прошлогоднего выговоряки за кукурузу! - кричал Сологуб на Шелехова, ничуть не стесняясь Ваньки, стоящего рядом.
- Ладно, отвечу. Не привыкать. Все равно вы, секретари, всегда в стороне, когда что не так. А парню надо заработать девкам на конфеты. Да и сено надо кому-то с луга вывозить. День-два, и нечем будет скотину кормить. Пусть. Много ума для этого не надо. Это ж была твоя задумка спровадить его из села... от греха подальше. Это ж ты ему выхлопотал направление в училище... да он вернулся. Вот и проверим, чему ты его там научил.
- Ты говори, да не заговаривайся, - Сологуб погрозил указательным пальцем. - И не думай, что промолчу на районном партбюро, если он трактор сломает: с него станется, - и уже не грозил, а ткнул пальцем Шелехову в грудь, будто стволом пистолета. - Учти, стрелки перевести на меня тебе не удастся: мне поверят, а не тебе. В общем, так, если что, ты свою жопу подставишь, а не я. Я тебя предупредил.
- Бог не выдаст, свинья не съест.
Сологуб сердито глянул на Шелехова, потом - на Ваньку.
- Ну-ка, парень, выдь отсюда, - и подтолкнул его к двери.
Иван шагнул за порог.
- Ты что это, бунтовать вздумал? - донесся из-за дверей шипящий голос колхозного парторга.
Ванька превратился в слух: ну и дела-а...
- Не понял, про что это ты? - голос председателя колхоза звучал уверенно, спокойно. Такого отродясь не помнят в мироновском колхозе: чтоб какой-то председатель да посмел перечить самому партийному секретарю.
Дверь чуть слышно скрипнула - приоткрылась: сквозняк.
- Не понял? - Сологуб нервно крутнул пальцами орден Красной Звезды на лацкане своего пиджака. - Власти тебе захотелось?.. Забыл, что бывало с такими умниками... память отшибло?
- Чего же, помню, - усмехнулся Шелехов. - Хорошо помню. Но прошло то времечко.
Какой-то миг Сологуб растерянно таращился на председателя: не знал, что ответить.
- А жаль... - наконец выдавил он из себя.
- Я думаю, - начал было Шелехов, но рокочущий голос Сологуба бесцеремонно оборвал его.
- Ты думал... Скажите, пожалуйста... Да тебе совсем не надо думать. Тебе сказала партия: под козырек, и - будет сделано. Ладно, хватит тут рассусоливать... там поговорим, - и секретарь показал пальцем вверх. - В райкоме лучше знают, кому на каком тракторе надо работать. И еще - заруби себе на носу: ты прежде всего рядовой коммунист, а уже потом председатель колхоза Шелехов. И как с коммуниста по первое число спрошу с тебя. И не забудь подмыться, когда тебя вызовет райком «на ковер».
5
На часах еще день, только пять пополудни. Еще собаки тихо скулят на привязи: вечером их спустят с цепи - брачная пора. Еще село живет дневными заботами, а грязное небо, словно закопченный потолок у нерадивой хозяйки, - все ниже и ниже. Вечереет.
Подогнав трактор к скирде, Иван заглушил мотор, снял шапку, тыльной стороной ладони вытер пот со лба и облегченно вздохнул, будто на крутую гору внес чувал с картошкой. И выглянул из кабины. Бабы, как пеньки на вырубке, - ни с места - раздумывали: впрягаться в работу или шут с ней... и ноги затекли, и поясницу ломит, и ветер слезу гонит... и сколько можно вилами руки рвать. Подумали-погоревали и - сиднем ничего не высидишь - зашевелились. Потуже затянулись кушаками и одна за другой, нехотя и покряхтывая - с саней: не возвращаться ж порожняком на ферму... да и холодно сложа руки... Встали, потянулись, высказались, помянув судьбу и черта, и взяли вилы. Через минуту-другую, каждая думая о чем-то своем, скотницы молча делали тяжелую женскую работу.
Ванька поежился от холода, закрыл дверцу кабины, нахлобучил шапку на лоб, закурил. Поискал глазами Валю. Нашел. Сразу нашел: новый платок. Та, нахохлившись, словно воробышек, локтем прижимает к себе длинный черенок вил и дышит на озябшие ладони. «Холодно, говоришь? Что ж тебе Шурка не погреет руки... где он сейчас?» - усмехнулся Ванька и тут же вздохнул: невеселые раздумья пришли в голову. «Как же так: при двух отцах - безотцовщина. Шурка хоть и вертопрах, а Кудинов. Настоящий Кудинов, да еще и Григорьевич. А я - ни Петрович, ни Семенович... Да никакой я не Никаноров. Так, сбоку припеку. Как хоть фамилия его? - Ванька попробовал вспомнить фамилию Семена... ни в какую - Ну чей я?.. Ни фамилии, ни отчества... Так... Ванька. Просто - Ванька. А для мироновцев так и вовсе Ванька-дурак».
Иван давно уже знал, чья кровь течет в его жилах, и потому не считал Петра своим отцом. Сеньку - тоже. Ну и ладно, подумаешь! Пора бы и свыкнуться: уже и пух на бороде, и на голову выше матери вымахал - и без батьки можно прожить. Голова есть на плечах, руки не боятся работы - чего еще надо. И «дурак» в штанах не дает покоя - скоро и самому можно батькой стать. Ванька тоскливо вздохнул и - с головой в прошлое. «Ничего бы не случилось, если б и зашел к нему... не съел бы... Он тогда наизнанку выворачивался, в гости зазывал, а я, как баран: нет, и все тут... Эх, если б я тогда послушался его...» Ванька закрыл глаза и откинулся на спинку сидения. Погрузившись в воспоминание, он один за другим выхватывал из памяти свои нечастые, порой прерванные на полуслове, разговоры с Семеном. И каждый, как наяву... и будто со стороны все видел и слышал:
… - Ты вот что, больше не пяль свои зенки на мамку, а то худо будет, - пробурчал он, пиная ногой колесо семеновой молоковозки. И помолчав немного, добавил: - И ко мне не подходи: не о чем нам с тобой разговаривать.
- Почто так? Не чужие, однако.
- Раньше надо было думать, а теперь - чужие, - продолжал упрямиться Ванька, хотя тут же люто казнил себя за каждое слово.
- Ну, как же, кровь-то одна у нас.
Иван досадливо вздохнул.
- И чего ты сюда заявился?
- Ну, как зачем... Вон, глупая птичка, и та домой возвращается, - робко заметил Семен и виновато улыбнулся. - Я ведь и родился в этой хате.
- Ну да! - удивился Ванька. Удивился, но не поверил. - Надо же. Будто нарочно так вышло.
- Да, как будто,- опять виноватая улыбка мелькнула на семеновых губах. - Марьяна, спасибо ей, помогла сторговать мой дом у одной старушки. Та в город к дочке надумала.
- А вы что, с теткой Марьяной родичи, что ли?
- Ты лучше, знаешь что, ты приходи вечерком - расскажу. Все расскажу, - Семен загадочно улыбнулся, зачем-то вытащил кнут из левого голенища, бестолково покрутил его в руках и сунул в правый сапог. - Приходи, не бойся.
- А чего мне бояться, - возмутился Иван и еще раз, просто так, пнул ногой колесо телеги, и вконец озадаченный, отвернулся - не знал, что сказать: придет он вечером в дом к Семену или не придет. Иван молчал. Долго молчал.
- Ваня, - Иван повернул голову. - Сынок, - тихо позвал-попросил Семен.
Что-то дрогнуло, закричало, позвало в сознании парня, и уже откликнулся было, но... Из проулка, чуть не упав на повороте, вырулил велосипедист. Виляя рулем и неуверенно нажимая на педали, покатил дальше, к колхозным амбарам. Иван посмотрел в его сторону. Посмотрел и Семен. Оба узнали пьянчужку Петра Никанорова.
- Сынок... - прошептал Семен и осторожно глянул на Ивана; хотел еще что-то добавить, но не успел.
- Я же сказал - чужие мы.
Сказал, словно в дубовую доску гвоздь вогнал... с одного удара. И отошел в сторону.
И принесла ж его нелегкая, с досадой подумал Ванька о Петре. Отщелкнув окурок в снег, он вылез из кабины и - к женщинам, на скирду. Не мог он сложа руки сидеть и спокойно наблюдать, как те вилами надрывают себе животы, выдергивая из-под ног тяжелые охапки сена.

Манюня воткнула вилы в стог, прогнулась и скривилась.
- Ой, бабоньки, мочи нету: и рук не чую, и спина пополам.
Разогнулась и Люська, грудастая, широкая в корме деваха.
- И я вся вышла. Шабаш... а то назавтра меня ничуть не останется. Айда, родимые, вниз.
И - как с горы на санках. Все дружно - за ней. Спустились, отряхнулись... и повеселели. Ванька тоже бросил вилы, вытер пот со лба и улыбнулся. Женщины повернулись к нему.
- Да слезай же ты со скирды, ради бога - хватит. Все люди как люди: до обеда один рейс и после - один, а с тобой, ударничек, как на себя спину гнем - три рейса. Будто нам тут больше всех надо.
- Ох, и жадный же ты до работы!
Сани нагружены так, что и не влезть на них без посторонней помощи.
- Да, мы такие, - Люська обласкала парня томным взглядом и провела языком по губам. - Мы завтра вообще вдвоем будем возить. Правда, Вань. Ну их к бесу, старух этих, - и подскочила к Ваньке. - Подсади.
Бабы удивленно уставились на нее. Ванька снисходительно улыбнулся. Манюня, сменив гнев на милость, деланно хохотнула:
- Вот чертовка, кругом хороша! Кого хошь ума лишит. И чего я не мужик?
- Ну, так ка-ак, подсадишь девушку на воз? - Люська - вплотную к Ивану.
- Хоть сто порций, - равнодушно, будто разговор о пустяковом одолжении, пообещал он. - Только чуть позже... покурю вот.
- Подсади девчат, - подошла к нему Марфа Кудинова, шуркина мать, - а они нас потом втянут. Там покуришь, в кабине. Домой надо скорее.
Иван кивнул и - робко в валину сторону... Три шага, как три долгих версты... Вдруг отмахнется - без сопливых, мол, обойдусь.
- Подсадить, что ли? - еле выдавил он.
- А как же я? - опять к нему Люська. Под расстегнутым кожушком упруго колыхнулись огромные, как тыквы в огороде, груди.
Ванька с трудом отвел глаза.
- Тебя, так тебя. Живее только, - и косанул глазом на люськин «товар». - Еще и доехать, и разгрузиться...
- Ух, какой серьезный! - Люська подмигнула Манюне и пошире распахнула кожушок. Ванька сглотнул слюну. Люська - к нему... и улыбается... игриво так, будто с ребеночком хочет побаловаться. - А ну, что ты там прячешь от нас... Ну-ка, ну-ка... - она запустила руки Ивану под телогрейку и - ну щекотать.
- Так его, Люсяха, так!.. Ну и девка - огонь! И у мертвого подымет, - заверещала Манюня, наверное, вспомнила свою молодость.
Ванька - шаг назад. Люська - за ним... и все плотнее, и плотнее... а под тонкой кофтенкой - то вверх, то вниз... при каждом вдохе и выдохе... и языком по губам: туда-сюда, туда-сюда. Сразу и не поймешь, что ей надо: порезвиться с устатку, утолить свою бабью похоть или просто посмеяться над парнем.
- Что, весна?.. Щепка на щепку полезла?.. Приспичило?.. Смотри, деваха, дожируешься: еще одного в подоле принесешь.
- Не боись, тетка Марьяна, я теперь ученая, знаю средство, - и опять Ивану - глаза в глаза: - И что ты у нас такой несмелый, а? Ну прямо как барышня кисейная. А ну, покажи, что там у тебя, - и уже еле слышно: - в штанах.
Прижав Ивана к скирде, она ловко сделала подножку, повалила в снег и - в самое ухо:
- Приходи, как управишься, к Манюне. Ее дома не будет, а ключ мне оставит. Приходи, не пожалеешь.
Не сразу, но дошло до Ваньки... И щекотнуло - а что!.. И полыхнуло: забыл и про Николая Кузьмича. А руки уже сами по себе - ого!.. «дойки» побольше, чем у Ритки, будут... И насторожился Иван: «Тебе бы только посмеяться, а мне позор на всю Мироновку... Похуже, чем тогда с учителькой выйдет». И Ванька убрал руки с люсиной груди.
- Некогда мне сегодня. Да и ни к чему все это - разговоров потом не оберешься. Манюня, что радио без проводов.
- Дурак ты, как я погляжу! - Люська полосонула его злой усмешкой. - Да за рубль Манюня и фамилию свою забудет, не то что тебя, дурака, - и поддразнила: - А дружок твой, что летом приезжал к нам на мотоцикле, пошустрее был, сам с Манюней договаривался. И Манюня - ни гу-гу. Да и мироновские ребята не все дураки вроде тебя.
- То - они, а то - я. Пусти.
Ванька легко скинул с себя Люську, встал и отряхнул снег.
- Ладно, хватит дурака валять. Поехали.
- Ишь, досужий какой! - Манюня догадалась: не видать ей дармового рубля. - А скажи-ка, голубь, че эт ты раньше времени с учебы прикатил? Вытурили? Поди, сломал там чегось казенное?.. Ты у нас такой.
- Нам-то что за дело, - Марфа потуже затянула платок, приготовилась ехать. - Где родился, там и сгодился. И работы не чурается.
- Да чего там, - смутился Ванька: уже в который раз за сегодня слушал он похвалу от мироновцев, но еще как-то непривычно. - Мне тоже надо побыстрее домой. Ко мне гость из Курска приехал. Да и холодно просто так сидеть.
- Холодно, не холодно, - не согласилась Марьяна, - а наших мужиков и дрыном не выгонишь из кабины: папиросу в зубы, согнутся в три погибели и сидят. Еще и нас взашей толкают, быстрее, мол, чего там копаетесь, как неживые. И твой Гришка такой, ты уж не серчай на меня, Марфа. Ей-богу, не брешу.
Ванька совсем зарделся, не знал, что и сказать. Валя перевязала платок, посмотрелась в зеркальце, с досадой покосилась на баб.
- Ну, ладно, будет вам лясы точить. Поехали, - фыркнула она. - Больно надо потемну возвращаться.
Манюня - к ней.
- А ты куда заторопилась? Гулять вроде не с кем: все кавалеры - тю-тю! - в город смотались. Вон уже и пианэры нос воротят. А может, ты с Ванькой, а?
- Фи!.. Больно надо.
Ванька торопливо спрятал глаза: «Могла бы и промолчать».
- А ты не крути, не крути носом! - разозлилась Марьяна. - Мужик - золото, смотри, проворонишь жениха. Выхлопочет паспорт - сейчас это запросто - и укатит в город: кусай потом локти. Ты как, Вань, после армии тоже в город наладишься, а?
Иван пожал плечами и усмехнулся.
- Не знаю.
- А ты подумай: чего ты тут забыл - с мужиками в «чайной» водку жрать? - и с запалом. - Ох, ей-богу, бабоньки, когда-нибудь раздухарюсь и спалю эту заразу к чертям собачьим. Чтоб и духу ее не осталось.
- Ха, нашла чем запугать!.. Не будет «чайной», они под забором или в кустах пить наладятся - места хватит. Пусть уж лучше в ганделике сидят, все ж на глазах наших. Знаем, где искать.
- Все равно, Вань, - продолжала наседать Марьяна, - едь отседа. А твой?.. - повернулась она к Марфе. Та с досадой махнула рукой.
- Прислал письмо: в Одессу просится, к тетке двоюродной. Не хочет в Рыльске на тракториста учиться, - и вздохнула. - Да пусть едет, дорога не заказана. Правда, не знаю, что сестре написать: может, на завод какой пристроит... А дома ни в какую не хочет, - она с опаской покосилась на Люську. - Да я и сама так думаю: ну чего ему тут с нами в навозе копаться. А там, глядишь, устроится, городским будет. Григорий, правда, ругается, сказал: уедешь - не возвращайся. А по мне, так пусть едет, все равно дома ни пахать, ни косить не выучился. Пусть едет.
И снова тайком зыркнула на Люську. Та перехватила ее взгляд и усмехнулась.
- А не заскучаешь по сыночку, теть Марф?
Марфа ничего не ответила, торопливо отвернулась.
- Сейчас все туда прут, - вздохнула Евдокия, чернявая, скуластая тетка с густыми бровями. - Вон и Валюха моя... Хоть и молчит пока, но я-то вижу: еще год-другой помается одна тут и - хвост трубой. Только и видели ее...
- А чего это она будет тут с вами два года коровам хвосты крутить, скажи, Валь. Извините, подвиньтесь. Вот Катька моя подрастет чуток, чтоб бабке легче было с ней, и...
- «Приданное», значит, дома оставляешь?
- ...в Москву рванем, теть Жень, в белокаменную. И не переживай, не на твоей шее Катька будет. А мы - вперед.
- Раздайся грязь...
- Мы им там еще покажем, ага, Валюха! Мы еще дадим стране угля.
- Вот-вот, один раз уже дала. Теперь за вторым хомутом для своей матки?..
- Как же, ждут, не дождутся вас... Сучек там, небось, и своих хватает.
- А чего ж мне тут, в вековухи, что ли, записываться? Извините, подвиньтесь. Я девушка еще ничего, а! - и кокетливо бедрами из стороны в сторону, из стороны в сторону. - Или вон Ваньку, что ли, охмурить на безрыбье.
- Тьфу! - в сердцах Марьяна. - На безрыбье... Ы-ы... Да он с тобой, если хочешь знать, на одном гектаре и срать не сядет. Мотай в город, если опять зачесалось...
- Будто у тебя там никогда не свербело, - огрызнулась Люська.
- Ладно тебе! - сердито вмешалась Евдокия. - Поживи с наше, да повкалывай в колхозе, как мы, посмотришь, засвербит у тебя или нет. Мотай сама в город, а Ваньку оставь. Москва тебя ждет... Мой уже четыре года там, а живет: ни кола, ни двора - все чужое. И чего дома не сиделось?.. Крыша есть, огород есть, сады уже, слава богу, стали подыматься. Корову бы опять завели - мясо, молоко... Как только ни уговаривала: останься, сынок, помру - все тебе достанется... Так нет, и слышать не хотел: не культурно, мол, у вас в Мироновке... грязно. У вас в Мироновке!.. Этак скоро и от матки открестится, - и махнула рукой. - Да чего там... Женился, а я ни сном, ни духом. Приехала к нему по новому адресу, а он будто и не рад, все следом ходил, да принюхивался, а потом заставил дикалоном надушиться. Рожала его окаянного с криком, чуть не околела, и теперь хоть на стенку лезь. Перед тещей на цирлах ходит, «мамой» ее называет, а мне все «ма», да «ма»... Тьфу!.. язык бы его отсох.
- Ты ж рассказывала, что хорошо устроился.
- Да вот же, Марфа, дохвасталась, теперь и в глаза людям не глянешь.
- Ничего, еще обживется. А там, глядишь, каюкнется теща, и сам хозяином станет. А чего им тут... - Манюня кивнула на девчат. - Мы всю жисть в коровьих лепешках топчемся, и им так?.. Пусть хоть они поживут, как люди.
- А мы, что ж, по-твоему, не люди? Вернулся бы домой со своей молодухой и жил бы тут хозяином. Все его будет. Вон по радио когда уже пообещали: скоро и в селах, как в городе, будет. В Калиновке, говорят, уже хоть боком катись - асфальт по улице. И у нас скоро...
- Вот-вот, держи карман шире, - сердито усмехнулась Марьяна. - Накормил соловья баснями «хомутовский босяк». В Мироновке уже пять коров по дворам осталось, и огороды - с гулькин нос... по самое крыльцо обкорнали. Подумал бы сперва своим лысым гарбузом... Где он теперь со своими байками?
- Ну, то не нашего ума дело, - осторожно заметила Марфа.
- Во, бабоньки, анекдот вам расскажу, в Москве слышала, - с шумом влезла Люська в разговор. - Значит, так: приезжает к нам самый главный американец Кеннеди, или кто там у них тогда был, поучиться уму-разуму - как же это мы смогли догнать их по молоку и мясу... И вот... ой, бабоньки, не могу, сейчас уписаюсь со смеху... Ванька, заткни уши... спрашивает он, американец этот недоделанный, у нашего Никиты: мистер, а, мистер, можно ли скрестить медведя с коровой? А наш ему как влупит: а как же, говорит, и не только можно, а и нужно, чтоб летом молоко давала, а зимой лапу сосала. Ой, не могу!.. Это ж надо отмочить такое, а!
- Ну, и что тут смешного? - не поняла юмора Марьяна. - Тебе бы только языком чесать. Ото лучше молчи и не встревай, раз ничего не соображаешь в нашем деле и душа не лежит к нему. Зимой лапу сосала... Где ж такое было, чтоб корова лапу сосала... да и нету у нее никакой лапы... копыта у нее... любой дурак тебе это скажет. И Кеннеди твой чумной, раз такое спрашивает, и наш не умнее... Скрестил... дохозяйничал... чтоб его приподняло да шлепнуло. Того-то его - раз! за ушко и на солнышко.
- Да будет вам на Никиту бочку катить, - вступилась Люська за Хрущева. - Если б не он, вот бы нам (скрутила она кукиш) довелось городской жизни попробовать.
- Уже раз попробовала. Теперь до мартовского заговенья будешь помнить, как пробовать. Ладно мой, так он хоть мужик, ему с пузом не ходить... если даже и не уживется в зятьях - собрал манатки и дал деру. А вы, вертихвостки... Или не напробовалась еще?
- Да что ты мне в глаза тычешь: попробовала, да попробовала... Сколько надо, столько и буду пробовать - мой чемодан, кому хочу, тому и дам, - гаркнула Люська, но тут же отошла... и улыбнулась: что с темнотой разговаривать. - Мы теперь ученые, скажи, Валь. Мы теперь сами кого хошь в лапти обуем. Так что, бабоньки, извините, подвиньтесь.
Манюня усмехнулась, но промолчала. И остальным женщинам нечем было крыть: а ведь права чертовка. И, наверное, подумали про себя - ну что хорошего мы видели на своем веку: война, голодовка, от темна до темна в работе, матюки пьяных мужей, а кое-кто и кулаки знает, обноски от родичей из города, грязь, распутицу, снежные заносы, неурожай, падеж скотины, болезни детей... И сколько помнят себя, недоедают-недосыпают. Появится сладкий кусок - только детям, да и то к празднику. Господи!.. изо дня в день, из года в год одно и то же... А жить-то когда!
- Ну, так что, Вань, - первая нарушила паузу Евдокия. - И ты вслед за нашими девками?..
- Да нет, теть Жень, кому-то ж надо их кормить... а то совсем отощают там без нас, - и кивнул на девчат.
Валя промолчала, но Люська...
- Кормилец выискался!.. Ну, и топчи дерьмо в своей «замухроновке», а я, извини, подвинься. Уж лучше я еще двоих киндеров нагуляю, зато поживу среди людей.
- Э-э-э... «киндеров» она нагуляет... Хоть бы постыдилась про маткин срам напоминать.
- Да какой там к черту срам! Может, он на нее пистолет наставил - война. Нам, евреям, тогда похуже вашего доставалось. А может, и глянулся ей тот фриц недобитый. Сами знаете: любовь зла, полюбишь и козла, - Люська отмахнулась и тут же озорно подмигнула женщинам. - Надо будет разыскать своего фатера, слетать к нему в гости. Заявлюсь и прямо с порога: «Гутен морген, гутен таг, дам по морде, будет так».
- У нас, где-нибудь под осиновым крестом, ищи своего фрица. Какой он тебе батька...
- Правильно, Ванька. И я ж про то самое... Сиди и не рыпайся: ты - наша, мироновская.
- Как же, «ваша», извините, подвиньтесь. Что мне тут делать? Мужиков нет, под жеребца бы подлезла, да где он, жеребец тот - cплошь и рядом трактора. А с трактором, бабоньки, сами знаете, не помилуешься, - Люська развела руками, - нет у него такого агрегата, еще не придумали ученые, что б и сиське, и письке радость была.
Иван прикурил потухшую папиросу, затянулся разок-другой: «Совсем распадлючилась в городе».
- Поговорили и хватит, - он исподлобья глянул на Люську. - Распустила тут язык свой, - выплюнул окурок. - Пора. Поехали. Надо дотемна успеть.
- Где уж теперь, - вздохнула Марфа.
- Успеем. Должны успеть. Я тоже тороплюсь.

Круто развернувшись, так, что сани едва не перевернулись, Иван направил трактор к реке. Он не поехал, как раньше, к мосту, а, была не была - напрямик. И весна - еще не весна, и зима уже вся вышла - не разбери поймешь: то солнце и ветер - по улице ручьи вовсю, то заморозки к ночи - хруст под ногами, то молочные туманы по утрам, такие густые, что хоть набирай его в пригоршни и пей. Март.
Иван остановил трактор, вылез из кабины, подошел к реке, попробовал ногой лед. Выдержит, решил он.
- Смотри, не искупай нас, - зашумели бабы с саней.
- В марте щука лед хвостом колотит.
Ванька и ухом не повел: опять заспешил к Николаю Кузьмичу. Лед затрещал, когда берег - вот уже, рукой подать. Бабы с криком и визгом - с саней... и в разные стороны. Ванька не выскочил из кабины: не успел... не смог... не поверил до конца. «Да нет же, быть такого не может... мне же быстрее надо... меня доктор ждет...» И вместе с трактором ушел под воду: черную, холодную и жадную.
Но вынырнул... Судорожно хватаясь окоченевшими пальцами за обломки льда, Ванька выкарабкался на берег. И страх... и паника... и радость - жив-таки! И стыд - а трактор... а воз сена... И зубы: та-та-та... И досада: «Хвастун!.. Надо было опять к мосту. Все равно не успел бы по видному. Уже темно». Бабы - к нему, как в сельмаг за ситцем - скорее, а то расхватают! - и, торопливо срывая с себя кто кожушок, кто полушалок, журили на все голоса. Попробуй тут смолчать. «Горе ты наше луковое... и куда тебя родимец понес... и нас, и себя бы под лед... лучше б ты в городе остался...» И обступили... И заохали... И заахали... Чьи-то сердобольные пальцы уже расстегнули мокрую фуфайку, кто-то укутал голову платком, кто-то дышал на окоченевшие руки, кто-то жалел... кто-то ворчал. Иван - на дыбы. Вырвался из плотного кольца скотниц, зло косанул на тетку Евдокию: «Это ты беду накаркала», - отпрянул в сторону и, сорвав с головы чью-то шаль, побежал.

В селе уже светятся окна, на столбах горят фонари - колхозная динамо-машина дала ток; во дворах взахлеб брешут собаки; крикливые мамаши зазывают домой непослушную детвору - пора ужинать и спать. Уже вечер.
Иван взбежал на крыльцо, распахнул двери. Нюрка всплеснула руками и ахнула.
- Ваня!.. Сыночек!..
Из сеней повалил холод. Нюрка зябко поежилась, кинулась было причинить сени, но тут же забыла, что и как и зачем - все из головы вон. Забыла даже, что в одной сорочке стоит перед корытом потная и распатланная: весь день готовила, мыла, скоблила, а сейчас вот стиркой занялась - не успела причесаться и переодеться. Забыла, что собиралась вынести мешанину поросенку, как бы тот с голоду хлев не разнес; забыла, что ноги гудят и спину ломит - некогда было разогнуться, присесть, перевести дух, съесть тарелку супа, - все забыла, словно ветром выдуло.
- Мам, - тихо-тихо, но и того хватило, будто во всю мочь и над самым ухом.
- Счас, сыночек... Счас, - она метнулась к сыну и непослушными мыльными руками принялась срывать с него мокрую, тяжелую одежду. - Господи, да что ж это такое!
Сняла сапоги, размотала портянки... подставила чугун с горячей водой. Иван сунул окоченевшие ноги в уютную посудину.
6
И вновь заболело, заныло, закровоточило, будто соли посыпали на рану. И проснулось село: зашушукало, закачало головами, засуетилось... и пошла писать губерня.
- Да-а-а... учудил «косой»!
- Жив курилка.
- А Шелехов тоже хорош: нашел, кому дать новый трактор.
- Ему лопату, и ту доверить страшно.
- Вот-вот... того и гляди: сломает или ногу себе отрубит.
- Да-а уж, да-а уж...
- Теперь Сологуб с потрохами сожрет председателя: говорил же, чтоб и близко не подпускал Ивана к технике.
Стемнело. Возле «чайной» по шабашу стоят усталые механизаторы. Курят. Разговоры разговаривают. Домой не спешат - зачем? - там забот полон рот.
- Ох, Иван-Иван, богом прощенный.
- Скорее, забытый.
- Да чего вы прицепились к пацану, японской ваш бог, - вступился Григорий Кудинов. - Он хотел как лучше: три ходки - не фунт изюму.
- Надо голову на плечах иметь, а не задницу, - перебил его Мишка Гапонов. - Третьего дня такой туман стоял, а он поперся башку очертя, будто не знает, что туман лед жрет.
- Да что с его дурной башки возьмешь!
- Голова у него не хуже твоей шурупит, - не сдавался Григорий.- Три раза за день обернуться... у тебя на такое кишка тонка.
- Тю-у, нашел стахановца!.. Ты, случайно, не «подельником» Сеньке-молоковозу приходишься, а? То-то припоминаю: за «косым», как за родным сыном в воду сиганул... Что притих, вина голову клонит?
- Да ну тебя, пустобрех, - отмахнулся Григорий.
- Не-ет, ты постой, - распоясался Мишка на публике. - Лучше признайся, как на духу. А то за грех и кожу под застрех... Дознается Ванька, задаст тебе... Он хоть и дурак, а здоровый. Будешь тогда рылом хрен копать.
Мишка стоит в кругу и гримасничает: комолая корова хоть шишкой, а боднет.
- Интересно, кто из вас первый был?
- Да будет тебе плести кошели с лаптями!.. И трактор его вытащим. Вот потеплеет, лед сойдет... и вытащим. А Ванька еще покажет себя... Как пить дать, покажет.
- Пока солнце встанет, роса очи выест. Каким был, таким и остался: вахлак вахлаком.
Мишка хотел добавить еще что-то, но не успел: рухнул в снег, словно мешок с половой. Будто из-под земли появился Семен. Он уже занес было ногу, чтобы ударить во второй раз, но чей-то кулак остановил его - тупо бухнул по челюсти... даже шапка слетела... но не упал Семен... лишь покачнулся... и коршуном прыгнул на Мишку. Кто-то замахнулся выступком и - приложился как следует. Семен отпустил Мишку, встал, приложил снег к разбитой губе и, не глядя ни на кого, пошел прочь.
Что-то зловещее было в этой драке, совсем не похожей на те потасовки, где деревенские мужики орут во всю глотку, матюкаются и лишь изредка наносят друг другу удары. Здесь все иначе, будто каждый знал, кому что делать, и теперь добросовестно выполнил свою работу.

Разбитый и усталый от бесцельной ходьбы - весь день Иван слонялся за селом, подальше от глаз мироновцев и от материных тоже, - он пришел домой и, не поужинав - совсем не хотелось есть, - лег. Но сон не шел: папироса за папиросой, c боку на бок, - уснешь тут! «И какого черта он подошел к мужикам!»
Ванька видел драку: как раз проходил мимо. Еще издали он заметил что-то неладное, даже засосало под ложечкой, и... насторожился. И испугался. Даже крикнуть хотел: оглянись, сзади ударят. И удивился: и своей злости к мужикам, и своей жалости к этому родному-чужому человеку... и почему тот оказался возле «чайной»... и раз уж так случилось, то почему дерется? И возмутился: как можно кучей на одного!.. хороши, ничего не скажешь.
Стрелки часов перевалили за полночь. На столбах трижды мигнули и погасли фонари - заглушили движок на току. Темно и тихо. Даже собак на дворе не слышно. Спит село. Иван сунул голову под подушку, перевернулся на живот, но сна нет, как нет: «Да что ж это я такой невдалый!.. за что ни возьмусь, все через пень колоду. И на улице вечно «дурачком» ходил, и в школе все насмехались, и в городе не прижился, в шею вытолкали... И с девчатами как-то все набекрень: какие-то шалавы сами на шею вешаются, будто я им бык на выгоне, а путная какая попадется, так сам такое отчебучу, что хоть стой, хоть падай - или платье на ней порву, или по-другому как-то отважу от себя». Ванька сильнее зарылся в подушку.

В избе прибрано: порядок - все на своих местах. Пол чисто подметен. Возле рукомойника - свежее вафельное полотенце, под рукомойником, на табуретке - пустой таз. На краю чисто выскобленного стола - краюха хлеба, нож, тарелка, деревянная ложка с обкусанными краями. Ванькина любимая ложка. Посредине стола - керосиновая лампа семилинейка: стекло тщательно протерто, фитиль наполовину прикручен. В открытой дверце плиты чуть подрагивает голубой огонь - антрацит горит ровно. В доме уютно и покойно. Чуть слышен монотонный стрекот сверчка - уже сморился или еще не распелся. Но он не мешает, не утомляет слух. За ширмой тихо посапывает Петр. Нюрка, сложив руки на коленях, тихо сидит на табуретке и о чем-то печально думает. Встала, подошла к плите... опять вернулась к столу и села.
С улицы через открытую форточку тянет сыростью. За перегородкой протяжно и грустно вздохнули диванные пружины. Потом легкий шорох. Потом чиркнула спичка. «Не спится ему, маится, - Нюрка подняла голову и тяжело вздохнула. - Опять закурил. Лучше бы встал и поел - целый день голодный... все на столе стоит... И когда лихая година отступится от него?.. Господи, если ты есть, если тебя не выдумали, сделай так, чтобы напасти оставили его. Хватит одного мурыжить. Прости меня, грешницу, что не знаю ни одной молитвы, но если надо, выучу все, какие захочешь... или меня покарай... но заступись за него. Господи, ну хочешь, встану на колени, только не отвергайся от него». Нюрка подняла глаза к потолку, в угол. Там когда-то висела старая икона, еще от прабабки осталась - принесла вместе с приданым. Сейчас в углу пусто: Петр променял икону на бутылку водки какому-то бородатому и толстому, как боров, дачнику из города. Горожанин, добрая душа, дал в придачу еще и штапельный, почти новый платок, но Петр и его пропил.
Неумело, как могла, Нюрка перекрестилась на пустой угол и повернулась к двери в светелку. Оттуда слышалось тихое, мирное посапывание. «Кажись, уснул. Ну, и слава Богу». Она убрала с плиты борщ, вздохнула и присела на табурет. Задремала. На стене мерно тикают ходики: тик-так, тик-так...
Скрипнула калитка, и: шухх... шухх... шух - тяжелые шаги по снегу. Нюрка встала, попробовала рукой чугунок с борщем - теплый, подошла к плите, поворошила кочергой угли, подняла голову - глянула на часы. Те отстукивали второй час ночи. Грюкнула щеколда - раз, еще раз и еще... и стук в дверь. Кого там принесло так поздно, испуганно подумала она, вспомнив, как когда-то вот так же ночью пришли двое и увели ее отца. Насовсем увели. Она добавила фитиля в лампе, подошла к двери, открыла... И отпрянула - Семен.
- Почто испугалась? Я - к Ваньке...
- Зачем он тебе? Уходи... Петька может проснуться, - и замахала руками.
- Да будь он неладный твой Петька. Мне Ваньку...
- Тише. Спит твой Ванька.
«Твой Ванька»... Семен заулыбался.
- Разбуди. Дело к нему. Ну, скорее же, Нюра.
«Нюра...» - и Нюрка заулыбалась.
- Счас я... Счас...
Она метнулась было в комнату будить сына, но, глянув на одежду гостя, всплеснула руками и ахнула: штаны и телогрейка - хоть выкручивай. И уже лужа под ногами.
- Ну, почто стоишь? Буди скорее.
- Да-да, я счас, - но с места не сдвинулась - ноги не послушались. А что как опять беду в дом принес? По спине мышиными лапками пробежал холодок. Может, прогнать? Мало ли натерпелись из-за него! «Нюра...» «Я и забыла, когда меня так называли».
- Нюра, - тихо и с мольбой...
- Счас, - и к двери.
Иван вздрогнул, едва мать дотронулась до плеча... вскочил с постели.
- Ты че, ма?
- Не пужайся, сынок. Выдь в ту комнату. К тебе пришли.
- Кто?
Еще не совсем проснувшись и недовольный, он нехотя - кого там еще принесло! - в одних трусах и майке, прошлепал босыми ногами по земляному полу к двери, открыл... и зажмурился: свет семилинейки ударил по глазам.
- Ваня...
Иван открыл глаза - Семен.
- Ваня, - еще раз.
- Ну? - сон как рукой сняло.
- Ваня...
- Чего тебе? - и сердито зыркнул на Семена.
Отец и сын... друг против друга... как в зеркале: один - точная копия другого. Иван не выдержал долгого взгляда. Потом и Семен опустил голову.
- Быстрее одевайся. Пошли. Я уже трос прицепил.
- Куда пошли?.. Какой трос?..
Нюрка, часто-часто моргая, смотрела то на одного, то на другого и ничего не понимала.
- Я бы и сам, да не умею на тракторе, - заоправдывался Семен. - Ну... пошли быстрее, - и задом - к двери... - Ну, что стоишь, Ваня?..
- Сейчас. Я мигом, - смекнул Иван и заторопился.
Нюрка, как вкопанная - посреди комнаты. Стоит - дышать боится. «Батюшки, да он же в речку лазил!.. Ну да, так и есть... Он же сына своего хочет от позора избавить, - и с радостью поймала себя на слове «своего». - Это ж надо... в ледяную-то воду влезть! - и радость, и тревога в ее глазах. - Ну, наконец-то все вместе. Господи, неужели дошли до тебя мои молитвы? Спасибо тебе, Господи. А теперь сделай так, чтоб никуда больше не шли, пусть дома остаются. Пропади он пропадом этот трактор! Железяка. Господи, боюсь я за них. Останови их, Господи. Нам бы пообвыкнуться, а потом еще пусть чуть полегчает...»
- А может, не надо?.. Может, останетесь дома, а? - еле шевелились ее губы. - Ну его к бесу, трактор этот. Вон, - кивнула она на Семена, - нитки сухой на тебе нет. Заболеешь - не лето на дворе. И ты, сынок, упал с лица за этот день... - и безнадежно, со вздохом: - Ну куда же вы на ночь-то глядя!
За ширмой спросонья что-то пробурчал хмельной Петр. Ванька лихорадочно заметался по дому - забыл, где что лежит и что ему нужно. Нашел. С вещами в руках выбежал к Семену и Нюрке. Те упорно старались не встречаться глазами. Брюки - с трудом попадая в штанины: сапоги - проклятые узкие голенища не налазят. Иван вдоволь напрыгался по комнате на одной ноге, пока не обулся: свитер - впопыхах наизнанку, и не заметил даже. Оделся.
- Сейчас, сейчас. Я - мигом. Уже готов.
Шапку - на голову... поискал глазами шарф - нигде не видно, махнул рукой и - за порог. Фуфайку надел уже в сенях.
- Гони к тракторам. Любой бери, - уже в спину ему Семен. - Сторож еще с вечера напился. Я похлопотал. Спит. Ничего не услышит.
- Ага. Я - мигом. Гришкин возьму. Он не заругается, - на ходу отозвался Иван, но тут же метнулся назад, в дом.
Через минуту он выскочил и протянул Семену овчинный тулуп и сухие валенки.
7
На приборном щитке тускло мерцает лампочка. В кабине - двое: отец и сын. Мироновка уже позади. Теперь - луг и Сейм.
- Давай чуть правее, во-он туда, - Семен показал рукой.
- Ага, - кивнул Ванька и потянул рычаг. Пучок света вильнул вправо - из темноты выпрыгнули голые, тощие кустики ивняка.
- Кажись, тут.
Семен на ходу выскочил из кабины, быстро нашел конец троса, поднял его и сделал знак рукой: давай сюда. Иван развернул трактор на «пятаке» и задним ходом - к берегу.
- Готово, - кивнул головой Семен, вышел из света фар и пропал в темноте.
Полный газ, и - мощный «сталинец», надсадно урча и пробуксовывая, медленно, сантиметр за сантиметром пополз вперед. Иван заулыбался: «Порядок!.. с утра немного повожусь с ним, а завтра уже на ходу будет». Заулыбался Семен в темноте: «Готово дело!.. пусть теперь только попробуют сказать что-нибудь не так...»
В протяжный гул мотора нехотя вкрался рыхлый шорох. Из воды медленно, будто перископ подводной лодки, выползла выхлопная труба «утопленника». Огромная льдина вздыбилась и со вздохом рухнула в воду - разломилась пополам. И - на тебе! - трос предательски вжикнул и свился в спираль. Стосильная машина прыгнула вперед.
- Сто-о-ой! - Семен замахал руками.
Иван - по тормозам... и оглянулся: задняя фара залила ярким светом раздосадованную физиономию Семена. Иван убрал газ.
- У меня сорвалось? - высунулся он из кабины.
- Если бы. На том конце. Будь он неладный... холодно было, спешил, вот и не закрепил как следует, - заоправдывался Семен. - Ну надо же... Давай назад.
Иван спрыгнул на снег.
- А может, ну его?.. Лед сойдет, потеплеет, тогда и вырятуем.
- Да чего уж теперь, раз начали, - не согласился Семен. - Тут и делов-то... Да и не по-людски будет.
- Тогда - я. Ты уже нырял. Заболеешь еще...
Семен не согласился.
- Занимайся своим делом, а я... все равно уже намок. Сдай немного назад, - и подтолкнул сына к трактору.
Тоненький серп месяца выплыл из-за облака и тут же скрылся. На небе - ни единой звездочки. Шаг вправо, шаг влево от луча фары - и сплошная, холодная, черная стена. Хоть глаз выколи. «Ну, вот и все, - решился Иван. - Пусть теперь что угодно говорят, а я... И мамку заберем. Хватит и нам, и ему маяться. Сколько раз подходил, а я, как барон - ни в какую».
Тупоносый С-100 осторожно отъехал немного назад. Иван выпрыгнул из кабины, подошел к отцу.
- Ну, как, хватит?
- Да. В самый раз. Я быстро, - только и сказал Семен.
Он взял свободный конец троса, вошел в реку и нырнул. И даже не охнул, будто жаркое лето на дворе. Иван зябко поежился, словно не отец, а сам он окунулся в ледяную воду: бр-р-р! Обломки льда тихо покачиваются на воде в холодном свете фары. Вокруг густая темень и густая тишина. Тихо-тихо, ни звука. Даже страшно, как тихо. Хоть бы что-нибудь, пусть скрежет или ругань, но чтоб не тишина. Даже ушам больно.
Выхлопная труба «утопленника» тихо ушла под воду, и трос - в струнку... и суматошный всплеск под водой, будто щука забилась на блесне. Ванька сунул руку в карман телогрейки, там должны быть конфеты-подушечки. Те самые, розовые и липкие от сахара, которыми когда-то баловал его Семен. Ванька ни минуты не сомневался, что они при нем... как же, еще вчера и сегодня утром, и в обед их ел.
Нет конфет. Иван пошарил в другом кармане - пусто. И удивился: как же так, не съел же, ведь отец дал мне целую пригоршню... Куда столько съесть за раз - кишки слипнутся... А вкусные!.. Можно подолгу сосать их, сглатывая сладкую слюну, а потом, как в награду за терпение, взять и раскусить, а там - фруктовое повидло. Иван удивленно обшарил карманы брюк, потом еще раз проверил в фуфайке - нет конфет. А может, и не было их никогда... и самого отца тоже... - на секунду усомнился Ванька и тут же отогнал эту предательскую мыслишку. Да нет же, были. И сейчас есть, только где-то запропастились. А завтра он еще целый кулек принесет. И пряников тоже.
- Сынок, - Иван оглянулся - мать: без платка, без телогрейки, в старых кирзовых сапогах. - Где он?
Распатланная и испуганная, она стоит перед сыном и кривится от боли в боку... и прерывисто дышит, судорожно ловя ртом воздух - вконец запыхалась.
- Там. В речке.
- А ты чего не с ним, а! А ну, ступай, помоги ему, - Нюрка сердито подтолкнула сына. - Да не стой же ты, ирод окаянный! Быстрее... Ну!
Медленно, нехотя всплыла кожаная шапка Семена. «Чего он не снял ее? Вылез бы - сухую надел», - удивился Иван. Удивился и тому, что больше не видно над водой выхлопной трубы своего трактора. И всполошился... и в два прыжка подскочил к берегу... и, не раздумывая, сиганул в воду... И - как на острые вилы. Нюрка:
- А! - и зажала рот ладонями.
Разгребая обломки льда, Ванька добрался до чистой воды, нырнул, схватил Семена под мышки, потянул - ни в какую. Того словно держали за ноги. Крепко держали, мертвой хваткой... А жизнь еще не вся вышла - руки Семена крепко упираются в радиатор трактора, голова мелко вздрагивает от натуги и тянется вверх. Еще б чуть-чуть, и можно было бы дышать...
Иван нырнул глубже и сразу все понял. «Он что, умрет? - прошептал испуганный мозг. - Да нет же... нет». Ванька не хотел, не мог мириться с действительностью. «Он же только что стоял на берегу и разговаривал со мной...» Иван дернул еще раз. «Что же делать... Что?» И вдруг, как яркая вспышка в сознании - топор!.. топор нужен! Иван даже обрадовался своей находчивости и рванулся к берегу. «У мужиков всегда он при себе... Они даже шутят: трактор без топора и стакана, что мужик без елды. Только бы с одного раза отхватить, чтоб не мучился... Потерпи, отец, я сейчас...» Иначе, как об отце, Ванька не думал о Семене. Отец он ему, самый настоящий... тот, которого Ванька ждал столько лет. И дождался. Наконец-то он сможет сказать теплое, сильное, круглое слово «отец». Мокрый с головы до пят Иван не чувствовал холода. «Только бы руки не дрогнули, чтоб с одного маху... Больно будет, но ты выдюжишь, отец, я знаю: ты на фронте был».
Нюрка метнулась к реке, но Иван перехватил ее и с силой толкнул. Та немного попятилась и, споткнувшись о туго натянутый трос, упала. Иван не заметил своей грубости.
- Беги в село, принеси побольше йода, чистых тряпок и сухую одежду для отца, - приказал он и ринулся к гришкиному трактору.
Тик-тик-тик-тик-тик - полетели секунды. И - как обухом по лбу: нет топора в кабине, ни под сидением, ни в ящике с инструментами. Нигде нет. У Ваньки от страха затряслись поджилки. «Ведь должен же быть... должен! Как же без топора?.. Топор мне нужен!» Тик-тик-тик-тик - бегут секунды к нулю. Ванька беспомощно опустил руки - все! - и виновато посмотрел на мать. И Нюрка учуяла его страх.
- Ну, сделай же что-нибудь для него, сынок, - жалобно взмолилось она, нутром угадывая беду. - Ты же умный... ты же в городе учился... Он еще живой, да?.. Живой?..
«Живой... Да. Пока живой». Никогда еще Иван не чувствовал себя таким беспомощным. Его душили слезы. «Он там меня зовет... Он не хочет умирать... Он хочет жить... Он хочет меня видеть каждый день... Он всегда этого хотел, а я...»
- Да не молчи ты, Христа ради, скажи - он живой! - завопила Нюрка. - Он должен жить!.. Он еще и не жил-то вовсе!
«Ты еще тут?» Ванька сердито зыркнул на мать и тут же забыл про нее... и тут же почувствовал легкий озноб под кожей. Сразу во всем теле. И в голове тоже. «Где же взять топор?» Поднес ко рту озябшие ладони, подышал на них. «Почему у дядьки Гришки нет топора под сидением?.. Он что, нарочно выкинул его? - Иван открыл бардачок, пошарил в нем рукой. - И стакана нет». Тик-тик-тик - улетают последние секунды.
- Ва-а-аня-а! - на весь луг истошно закричала Нюрка и, сорвавшись с места, понеслась в село.
Иван глянул ей в спину. «У Петра всегда острые топоры... как бритвы... Может, сбегать?.. Нет... уже не успею», - очень холодно и очень трезво вынес Иван приговор своему отцу. «Но что же надо делать?.. Что?..» Ванька - за молоток, как раз в руки попался, и - в реку. Нырнул... Руки Семена все еще цепляются за жизнь.
Тук-тук... тук-тук - послышались глухие, холодные удары под водой. Иван вынырнул... набрал воздуха в легкие... Опять нырнул... Тик - тихонечко стукнула последняя секунда. Тело Семена вздрогнуло в последний раз и обмякло. И - звонкая тишина над рекой, над лугом, над всей Мироновкой... И будто с того света: тук-тук... тук-тук - из-под воды.
Ледяная вода уже не холодит тело. Уже не до нее. Вынырнул - вдох... нырнул. Вынырнул - вдох... нырнул... И так без конца. «Ну, вот и все - шпилька срублена. Теперь - шплинт выбить». И опять, но уже глуше, тяжелее: бух-бух-бух... бух-бух-бух. И опять - вдохнул и под воду... вынырнул - вдохнул... и под воду. Сколько прошло: десять минут, двадцать, полчаса... Иван не смотрел на часы. Не до того ему. И когда вылез на берег, не чувствовал холода.
Вокруг уже суетились мироновцы с факелами и тусклыми «летучими мышами»: кто-то лихорадочно сгибал и разгибал Семену безжизненные руки, кто-то старательно давил ему на тугой живот, кто-то робко давал советы, как еще можно помочь, - да куда там! Кто-то отвел Ивана в сторону, переодел во все сухое, вложил в руку стакан первача. Нюрка, как полоумная, стоит в толпе и, зажав ладонями рот, тупо глядит на Семена, лежащего на снегу.
- Папка, прости меня, - тихо заплакал Иван и опустился на колени рядом с трупом. И больше ни слова.
Далеко-далеко за рекой и лугом занимается новый день. Розовая полоска неба - к утру чуть подморозило - протянулась вдоль всего горизонта.
Ну почему в кабине трактора Григория Кудинова не оказалось острого топора!

Из распахнутых настежь ворот вынесли черный гроб. Молчаливая, бесслезная процессия медленно двинулась на кладбище. Вслед за гробом - Иван и Нюрка. Чуть сзади - Марьяна. За ними - длинная вереница мироновцев. Все село вышло на похороны. А весна уже вовсю распоясалась: и снег сошел с пригорков, и земля запаровала на припеке, и почки набухли на ветках сирени, - оживает природа.
Мироновцы обступили свежевырытую могилу. Подул бодрящий ветерок. Из репродуктора на столбе возле правления колхоза донеслись звуки давно знакомого мотива. «Широка страна моя родная. Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», - пел густой, широкий бас: начиналась предвыборная кампания. А на кладбище буднично: ни слез, ни воплей. Оркестранты дунули в трубы, вспугнув черного ворона, сидевшего неподалеку на верхушке ольхи... гроб накрыли крышкой, заколотили, осторожно опустили в яму. Тихое горе холодком пробежало со спинам, царапнуло сердце, выдавило скупые слезы.
- Вот и все, сынок. Это мы его... Мы виноваты, - Нюрка нагнулась и взяла горсть земли.
- Знаю. Я - особенно...
Нюрка испуганно посмотрела на сына. Тот и глазом не моргнул.
- Я сам себе в кнут узлов навязал.
Копачи легонько оттеснили их от края могилы и приступили к холодной, обязательной работе. Мокрые комки талого чернозема глухо забухали по крышке гроба. Ни малому, ни старому не показалась чужой страшная гибель Сеньки-молоковоза. Вся Мироновка вышла проводить его. И проводила: старушки проголосили «Святый Боже», концами платков вытерли сухие, давно выплаканные глаза, мужики закурили, музыканты зачехлили трубы и первыми заспешили к поминальному столу - надо еще засветло успеть домой, в район.
А между тем народ не торопился - разговаривал вполголоса. Кто-то вспомнил добрым словом отца покойника, такого же здорового, мирного и всегда трезвого мужика, кажется, учителем истории был - очень уважаемый в Мироновке человек. Детвора - прямо табуном за ним. Потом он исчез куда-то. В одночасье исчез, и - никакого следа. Утром школьники пришли в класс - нет учителя. Побежали к нему домой, а там все в слезах... и молчат. Как это случилось и почему - никто толком не знает. Был - и нет. В народе тогда не особенно говорили об этом - осторожничали языки распускать. Время такое было, колючее. Тогда страх ежовыми рукавицами держал каждого за жабры, и - молчок. Правда, по селу пошел слух, что ночью к их дому подъезжала машина, но и это постарались скоренько забыть, - смирились: у нас зря не сажают. А потом и семья его поспешно убралась куда-то из Мироновки... и братья долго не задержались. Только дед его остался в Мироновке... так и не сдвинулся с места безногий инвалид еще с гражданской войны. Кто-то несмело заикнулся, что помнит старого Мирона Мироновича, тихого старика - мухи не обидит.
- А уж мудрый был!.. Кто что с кем не поделил - к нему шли: он разберется честь по чести.
- Да чего там, раньше много их было в Мироновке. Кто поймет: родня или так просто, но деды сказывали - жили душа в душу. Все в кучу, а потом каждому поровну, да по нужде. Да-а... Густо их было, а теперь вот и последнего закопали. Ну, ладно, пойдем помянем, пусть земля ему будет пухом. По всему видать, хороший был человек, хоть и жил не как все. И как только его угораздило?
- Да как: полез в воду цеплять трос, а трактор, будь он неладный, возьми, да и откатись на глубину, видать, на нейтралке стоял, и прихватил гусеницей ногу. Поскользнулся он там или валенком уперся в колесо - нам только гадать остается, - но так и остался Семен там, будто в капкане, пока Ванька не вырятовал его, да уже поздно - захлебнулся.
- А откуда хоть он появился у нас?
- Кто его знает. Наверное, тоже из тех мест, куда батьку его... Говорил как-то чудно, не по-нашенскому, окал... Да и говорил-то мало. Все молчком да молчком, будто опасался чего. Что-то, значит, давило его. Да мы и не расспрашивали. Живет себе рядом имярек, ну, и пусть живет, а в чем нужду имел - никому дела не было. Только и заговорили о нем, что вот сейчас, возле ямы. Что он за человек был? Разве что Марьяна расскажет. Кажись, родственница она ему.
- Так у нее ж другая фамилия.
- Потому-то, наверное, и осталась тогда в Мироновке. Притихла, переждала... И выжила.
- Хватит, хватит об этом, а то еще... Видел того, второго приезжего, что в шляпе, да вон он стоит, рядом с братом нашей учительки Марты...
- Ну и что?
- А то, что он сынок того легавого... помнишь, что на «воронке» частенько к нам наведывался.
- Да будет брехать-то.
- Думай как хочешь, а я его враз признал, хоть и столько времени прошло: такой бородавки возле носа не забудешь - сатаной меченый.
- Постой, постой, кажись, и я припоминаю... С ними, кажется, еще один, поменьше малец был. И тоже с такой же бородавкой возле носа. Помню, помню. Мы еще посмеивались с них, говорили, мол, чертом меченные. И еще девчушку будто припоминаю. Вот только не хочу брехать: у той была бородавка возле носа или нет. А пацанов точно помню. Оба, как на одну колодку: что один, что другой. Помню, у младшего еще зубы были гнилые. Точно. Мы так и дразнили его - «гнилозубый». Ну да, точно... так и есть. Выходит, пока старый кровосос свои черные дела тут ворочал, его сынки с нами, с детворой, крутились, да подслушивали, о чем мы болтаем друг с другом, да своему батьке рассказывали... Ну и дела... А мы-то думали тогда, из-за чего арестовали отца Семена. Выходит, это тот, что с бородавкой возле носа, постарался...
- Выходит, что так. Только похуже: и мы к этому руку приложили.
- Не руку, а языки свои поганые. А теперь вот и сына его закопали... и ничего о нем толком не знаем. Был - и нет его, будто и вовсе не было. Только вот разве что бугорок остался.
- Как же, бугорок... а Ванька?.. Видел?.. Сам, не стал дожидаться, пока мы прибежим... А расцепить гусеничные траки под водой, на ощупь... Это тебе не стакан самогонки на морозе хлабыстнуть. Тут просто на холоде... и то всех чертей помянешь... Я бы ни в какую, наверное, чтобы вот так... Ей-богу, не смог бы.
- И я бы не смог.
- И я бы...
- И я...
- Бр-р-р. Даже страшно подумать.
- А вот он смог.
- Да-а, весь в батьку.
- В какого? - съехидничал кто-то. И неудачно.
- В своего, в настоящего. В какого еще! Семен тоже, видать, мужик - будь здоров был, раз в ледяную воду полез. А мы о нем ни сном, ни духом. Все Сенька-молоковоз, да Сенька-молоковоз. Думаешь, от легкой жизни он полез в воду за трактором? То-то. Ну, да ладно. Главное, теперь уже ни у кого не повернется язык обзывать Ваньку подзаборником да байстрюком.
- За Петром не заржавеет. Ему ругаться, что с горы катиться.
- Ну и пусть. Зло само себя сожрет. Есть такие пауки, я по радио слышал, так они даже сами себя убивают от злости.
Мужики сбились в кучу: дело сделано, пора - с погоста.
- Памятник какой-нибудь, хоть плохонький, не мешало бы ему поставить, или хоть красную звезду из жести прибить к кресту. Все ж герой.
- Ясно, что герой... на такое решиться.
- Да не про то я... Он герой, самый настоящий, про каких по радио говорят, да в газетах пишут.
- Ну, да?! - сразу несколько человек в один голос...
Кто бы такое подумал, что в Мироновке свой Герой Советского Союза есть. Был... Да нет, брехня все это. Герои где-то там, в книжках, в кино да в газетах... А чтоб у нас... В Мироновке мироновцы живут, а не герои.
- Вот вам и «ну, да». Я когда помогал бабам к похоронам готовиться, полез в его сундук что получше из одежды подобрать, а там, на самом дне - гимнастерка с боевыми медалями и орденами, а в кармане гимнастерки, в особой коробочке - золотая звезда Героя и документы к ней. Все честь по чести: и черными чернилами его фамилия, и печать, и подпись Калинина.
- Чего ж молчал, дурья твоя голова?! Такое да не рассказать. Башку тебе оторвать мало.
- Замотался, совсем забыл. И думал сказать, да вот не вышло, напрочь вылетело из головы. Да и кто сейчас без орденов и медалей - все на фронте побывали.
- Да, но Герой Советского Союза он один у нас в Мироновке. И не высовывался напоказ. Не то что тот заезжий, что три года назад у нас в школе выступал, а потом неделю пьянствовал и обжирался за колхозный счет, да молодым бабам под юбку лазил.
- А ты что, свечку ему держал?
- Свечку, не свечку, а знаю, что говорю: день в день с ними тогда валандался - закуску и водку поставлял им с Сологубом. А ты думаешь, кто нашей Люське-москвачке целку сломал? Не знаешь?.. Так у меня спроси. А когда та очнулась, протрезвела… да в слезы. Перебздел наш герой, задрожал, как овечий хвост: несовершеннолетняя все ж, - быстренько смотался отсюда. Перетрухал «герой», а полкабана и мешок сахара все же прихватил с собой. Видел, знаю, я сам отвозил его в район к поезду. Ну ладно, шут с ним, с тем хреновым героем, а вот нашего жалко. Не уберегли.
- Да, теперь ничего не попишешь. А ты тоже, голова - два уха. Жил, жил, а ума-разума так и не нажил. Надо было сразу к Сологубу... Постой, - Григорий повернулся к Мишке Гапонову. - Да ты, поди, и Ваньке-то ничего не сказал?
- И Ваньке не сказал, забыл, будь оно неладно, - Мишка виновато опустил глаза. - Может, сейчас, а?.. Нет?.. Завтра?..
- Сегодня... Завтра... Глаза б мои на тебя не глядели. Тьфу! Ни речи не сказали, ни пионеров на могилу не позвали... так... закопали, как собаку, а теперь еще и звезду на крест хотим прихерачить... На задницу свою ты прилепи эту звезду.
- А может, скажем Ваньке, когда уже памятник поставим?
- Да заткнешься ты, наконец!.. Ему бы об этом узнать, когда еще батька живой был. Да и нам, дуракам, не мешало бы узнать об этом раньше...

Петр тоже пришел на кладбище: стоит в сторонке, помалкивает, виновато поглядывает на мироновцев и простужено кашляет в кулак. Иван подошел к нему.
- Подождешь с долгом?
- Ты про что? - не понял Петр.
- Ну... и гроб сколотил, и крест... Пока десятку могу дать. Больше нет - последние. Остальные потом отдам. Сколько надо?
Петр махнул рукой.
- Что ж я, и не человек вовсе?! - и кивнул на свежий холмик с крестом. - Пусть не гневается там на меня... царствие ему небесное.
Вытер глаза, торопливо отвернулся и показал рукой в сторону.
- Вон, к тебе приехала. Из города. Уже целый час тут стоит.
Иван повернул голову: Галя!.. Сиротливо стоит поодаль от всех и рукавичкой утирает слезы. Увидев, что Ванька наконец-то заметил ее, робко подошла.
- Здравствуй.
- Здравствуй! - удивленно поздоровался Ванька. - Ты чего тут? Как ты меня нашла?
- Ты же сам сказал, что в Мироновке живешь, десять километров по «армянке», - и помолчав немного, смущенно вымолвила: - Я все время о тебе думала... Я к тебе приехала, - и торопливо добавила: - Если прогонишь, я тебя не буду осуждать. Пойму.
Ванька все еще не верил своим глазам.
- А сегодня что, четное число? - ни к селу, ни к городу спросил он.
- Нет, - улыбнулась Галя, - не четное. Я отгулы взяла. Целую неделю свободна. Но могу и больше, - и с опаской глянула на Николая Кузьмича Пряхина - ванькиного доктора и своего родного дядю. Тот пристально и не по-доброму смотрит в их сторону.
Мироновцы друг за дружкой, кто тихонько переговариваясь между собой, а кто и молчком, гуськом потянулись к выходу: пора помянуть героя.
- Когда домой придете? - с надеждой спросил Петр Ивана.
- Не жди нас. Мы у отца останемся, - ответил Ванька, крепко прижимая локтем галину руку. - Насовсем. А за работу спасибо, - Иван шагнул было от Петра, но тут же опять повернулся к нему. - Да, вот что: там у тебя в огороде, за сараем дубок растет... Ты уж не пореши его. Он-то не виноват ни в чем. Пусть растет.
- Да знаю я... Видел... Не слепой же... Знаю, и что Нюра поливала его и окапывала, чтоб корням легко дышалось... Мне-то что. Пусть себе растет, не волнуйся про это, - и чуть помолчав, опять: - Так не вернетесь, стало быть?
- Нет, Петя, - подошла к ним Нюрка. - Ты уж прости меня ради бога, - и она поклонилась ему в пояс.
- И ты не гневайся на меня, Нюра, если сможешь. Летом я вам семенову избу починю, ладно? - с надеждой спросил Петр.
- Ладно, - чуть подумав, согласилась Нюрка.
- Ладно, - согласился и Ванька. - Если у нас денег хватит.
- Да при чем тут деньги, - скривился Петр Никаноров. - Я за так... без денег. Это для меня самого надо.
Нюрка пристально посмотрела на Галю. Глаза их встретились.
- Не прогоните? - спросила, будто спину подставила под удар.
- Нет, - улыбнулась Нюрка и погладила девушку по щеке. - Не прогоню, дочка.
Иван взял мать и Галю под руки и повел их домой, к осиротевшей усадьбе Семена Мироновича Миронова.