Сергей Жадан

Стихотворения (Пер. с украинского – Станислав Бельский)



Проходит весна!
Плачут птицы, и у рыб
На глазах – слёзы

Мацуо Басё


После того
как половодье спало
сквозь ледяные
плоскости воды
мы вслушивались в безъязыкий
плач рыб
проплывавших над нашими
затонувшими кораблями
и видели
как серебряными серёжками
легонько покачиваются
прикреплённые к их глазам
слёзы

* * *

история начинается
на одной из улиц старого центра
знаешь, эти постройки за синагогой
санитарные условия и всякое прочее
разбитая мебель кресла занавески домА культуры
вся эта рухлядь которая называлась советским бытом

история начинается примерно с сороковых годов –
послевоенные новостройки
развитие общества "динамо"
и вообще развитие
поверишь ли, это всё сохранилось
во всяком случае время ещё не всё разрушило

поэтому если относиться к этой истории по-настоящему серьёзно
а именно так я надеюсь ты и хочешь к ней относиться
начни прямо оттуда
встань со своей раскладушки
и расскажи тому кто захочет тебя выслушать

я знаю когда только начинается утро
в окне зависает архангел
и стучит на портативной трофейной машинке
штольня времени заполняется нефтью любви –
чёрным папоротником шахтёрских лабиринтов

с каждым годом быстрее заканчиваются твои каникулы
какие двигатели  нужны для твоей машины?
какие двери ты выберешь?
какая будет сегодня погода?
каким ты выйдешь из моей молитвы, господи?

* * *

Тяжёлым каменным углем в лесных корнях,
железными лезвиями сквозь песок и уголь
монтируется – звено к звену,
срастаясь сердцевинами,
обжигается горячая сердцевина года.

На самом дне, как раз между июнем и июлем,
в тихих городских проулках с их бакалеей,
увидев, как в темноте замирают липы и кабины,
пройдёшь сквозь краткое межсезонье,
которое, заколебавшись на миг, может вынести
в любую сторону;
из этой – самой глубокой – ложбины
всегда две дороги, и, легко раскачавшись,
ты можешь двинуться против течения, пробиваясь к зиме и истокам,
когда всё не казалось таким устоявшимся,
когда всё ещё можно было изменить.

Кто-то устилает пахучими водорослями
каналы твоего забвения,
дымом, камнем и водорослями,
и ты до беспамятства
ловишь в себе
эти дымы.

Середина года – река в низине, как раз перед дельтой,
когда чужой, возбуждающий и солёный
запах иной воды поднимается вверх по руслу,
заполняя собою поры чужой влаги;
так и ты – можешь, если захочешь,
ощутить ледяные потоки из своего будущего,
предвидеть, что там – за ближайшими холмами,
заглянуть туда, где исчезает всякая навигация,
и от тишины открываются раны на яблоках,
и где всё ещё ничего не начинается
без твоего присутствия.

ОКЕАНЫ


Есть чувство, что вдруг появилось много воды,
может быть, оттого, что у каждого снега жесты и запахи океана,
появляется присутствие большого в твоей жизни;
всё было создано с учётом твоего сердцебиения,
недаром эти волны, непроявленные и неуслышанные,
разворачиваются в сторону населения.

Будто не удерживаясь на отведённых
для них территориях, в какое-то мгновение они забегают всего лишь
на минуту в сновидения, как дети вбегают
в родительские спальни.
И даже если их не видно, это ещё
не значит, что их на самом деле не видно.

Та часть жизни,
которую называют жизнью,
никогда бы не вместила в себе такого количества звуков.
Ты говоришь – тишина, зная, что тишина и есть то,
чего ты не можешь услышать.

Есть подвалы,
и есть крыши,
и где-то между ними спрятан океан; и всё, что видишь –
мокрые зимние деревья, реки
и трава,
которая в своём мире является чем-то таким,
чем в нашем мире является радость или прощание.

И вот тогда, начиная ближе к рассвету,
они приходят и останавливаются совсем рядом,
будто кто-то проводит ножом возле лица
или пробивает в механической типографии
литеры на развороте,
тёплой кровью по обёрточной бумаге,
и птица за окном перелетает так медленно,
что пока её видно,
я успеваю написать нужные слова
и даже успеваю их вычеркнуть.

ОПТОВИКИ


Посмотри на небо, сказал я себе наконец,
если и там некому всё наладить,
и падают крепления и бигборды с рекламой
строительных компаний на плоские животы рек,
ну, тогда что уж говорить о нас с тобою, сказал
я себе, ожидание как ожидание, ещё один день
проходит чёрной водой сквозь город.

Дотяну до границы, думал я вчера, затарюсь
бухлом в нон-стопе, буду ехать и мучиться
от всех этих пустынных полей, где нет ничего,
кроме металлических ангаров с краской.

И теперь, когда солнце тихо поднимается над
венгерской кукурузой, и я вижу, как пограничники
потрошат старый фиат, тёплое цыганское гнездо,
вынимают, как страшные хмельные факиры,
из его глубин алкоголь и табак, чьи-то
надежды, чей-то бизнес, так всегда – чем внимательней
смотришь на мир, тем больше чьего-то отчаяния
доводится увидеть,

жизнь как жизнь, выезжаешь из страны,
больше не слышать паровозы на сортировочной станции,
заросшей травой и молочаем, почти в самом центре,
и не переходить по ночным мостам, на которых
залегают сиреневые сумерки, любовь как любовь, уже
не перебирать в руках номера телефонов и названия
лекарств, вытягивающих сквозь ещё одну ночь, огни сортировочной,
тишина как тишина, и не слышать горького паровозного мяса.

Надо всего лишь вернуться.
Но включённые лампочки
как открытые раны –
некому выключить,
некому закрыть,
и некуда возвращаться.

ПУШЕРЫ

Иисус думает о тебе, когда ты думаешь о наркотиках.
Весёлый и вечно перепуганный чем-то пушер, который
покупает себе молоко, живёт в нашем квартале, выбегая
каждое утро из ворот поговорить с кем-то по телефону
и долго обнюхивая трубку, в которой так много
вещей спрятано чьими-то бережными руками,

чтобы мы с тобой ничего не знали об этих фарфоровых
масках смерти, о грубых рыбацких куртках, о золотых
напёрстках в карманах уличных святых,

чтобы мы только изредка, во сне, когда вместе спим,
слышали шёпоты бандитских душ, с которыми говорит
по уличному телефону наш с тобою
знакомый пушер.

Я знаю, как это ему удаётся – у него тёплое дыхание,
горячее-горячее дыхание, которое пахнет
подорожником и кофейным автоматом, оно немного
горчит и отдаёт жжёной листвой,

он дышит на мороженую рыбу в холодильниках,
когда заходит в бары у дождливой трассы,
и от его тёплого дыхания мороженая рыба снова
начинает бороться и выпрыгивает в мокрую траву,
вкладывая в раны размокшие листья подорожника.

Кто-то думает о тебе,
когда ты думаешь о своём выживании,
сначала ты работаешь на эту страну,
потом страна начинает на тебя работать;

если бы только ты знал, какие немыслимые
вещи творятся вокруг тебя,
если бы только ты мог забыть хотя бы
половину
из того, что знаешь.

КЛЕРКИ


Где-то обязательно должно быть это место,
в котором сходятся время от времени
все твои солнца, какие-то вещи,
о которых ты помнишь всё время,
ты где-то их уже видел – и эти дома,
и этих арабок в больничных переходах – на игральных
картах, или в порнографических журналах,
где-то всё это обязательно есть, и ждёт
только минуты твоей слабости.

На окраинах, около парка, в старых
дворах и школьных тренировочных залах
что-то время от времени повторяется,
здесь главное ощутить –

прошлого нет, просто есть наиболее
отдалённые участки настоящего,
возвращаться на которые тяжело и опасно.

Глубоко в этих помещениях,
в старых конторах и офисах,
где-то они должны быть – комнаты,
увешанные амулетами, куриными
лапами, жестяными иконками,
где дверные ручки и медные
крепления на оконных рамах
вымазаны голубой глиной и
чёрной птичьей кровью,

где полы расписаны предостережениями
из библии и конституции,
и страх упакован в коробки
из-под бумаги для ксерокса.

Кто знает об этом? Возможно, об
этом знают клерки, какие-то послушные
клерки из порядочных семейств, растерянные
мужчины с продавленной психикой, которые
носят под чёрными костюмами женское
бельё и глиняные пентаграммы, и спят
лишь при включённом свете, и видят
демонов в опустевших спортзалах.

Приди как-нибудь и полюбуйся на все
эти испорченные фонтаны и замкнутые
двери комнаты страха;
сны этих мужчин напоминают волокна
кукурузы, сладкая тяжесть
их памяти –
сильной и цепкой, благодаря которой
они даже бреются без зеркала,
каждое утро воспроизводя движениями
пальцев контуры своих лиц, так, будто
сами ангелы водят их бритвами,
легко и отстранённо,
каждое утро,
каждое утро,
постепенно приближаясь
к тёплым артериям.

СОБИРАТЕЛИ КОНОПЛИ


А когда они окончательно разошлись,
от неё стали приходить странные письма;
смотри, писала она, это – собиратели конопли,
это они возвращаются в города и приносят
на плечах горячие растения,
заходят в свои дома, осторожно
переступая через черепах и старых,
уже слепых от старости тритонов;

каждое утро сквозь земляные полы их домов
прорастает камыш, из которого пастухи делают
странные духовые инструменты, которые звучат в зависимости
от направления ветра;

и, выгоняя с утра стада, они
выпускают вперёд воздушных змеев и,
размахивая бамбуковыми жезлами,
будят оранжевые звёзды;

они говорят –

вперёд, наши старые боевые черепахи, вперёд,
выпутывайтесь из этой жёсткой травы, ломайте изумрудную листву, за нашими спинами, за нашими голосами обязательно придут наши дети, они ещё дойдут до конца бесконечных полей, в которых нам суждено умирать от лихорадки и старости, так что вперёд, вперёд, на голос воздушных змеев, на движения ночных животных, на тени умерших, которые не могут продраться сквозь нашу густую траву.

Смотри, писала она ему,
всё, что сбылось и всё, что сбудется,
всё, что тебе мешает и что делает тебя сильней –
всё это в руках неизвестных тебе чернорабочих,
наша большая реальность, с кофейнями и
кредитными банками, ждёт каждое утро
твоего пробуждения;

всё функционирует только в твоём присутствии,
всё заканчивается только вместе с твоей агонией,
всё это никогда не прекратится,
всё будет продолжаться бесконечно,
без конца и начала,
до самой смерти.

ГАМБУРГСКИЕ ШЛЮХИ


Несколько лет спустя,
даже несколько лет спустя,
позабыв все рисунки и знаки, которые казались
важными, ты помнишь эти догадки,
возникавшие тогда так неожиданно и близко,
как музыка по радио –

что зима уже заканчивалась,
и через Дунай перелетали звёзды,
и что каждый раз, когда они оказывались
над развёрнутой картой русла,
сумеречная вода раскрывалась, показывая
им небо, светившееся где-то сверху.

Белый-белый снег на стеблях картошки,
утренние карты автомобильных дорог,
всё рано или поздно заканчивается,
так, будто ничего и не было,

ничто не изменится с твоим отъездом,
и ничто не изменится, если ты останешься,
кроме твоей памяти,
кроме неё вообще ничего не остаётся.

Чужой город, чужие женщины,
по движениям которых можно оценить силу ветра.
голоса, из которых состоит дыхание,
тишина, из которой состоит пустота,

заставленная разными вещами,
заполненная строениями и фигурами,
оплетённая плющом и луком
безграничная безнадёжная пустота.