Если вы побывали в Свердловске

 

            «…Новую крепость, которая построена в Угорской провинции при реке Исеть, и в ней заводы с разными фабрики и мануфактуры, назвали во име Екатеринбург, для памяти вечные роды и для вечной славы ея величества, всемилостивейшей государыни императрицы».

            Нередко гости уральской столицы обманываются, пребывая в уверенности, что четвертый по численности российский город назван в честь Екатерины Великой. В феврале 1723 года сподвижник Петра I,  генерал-лейтенант Георг Вильгельм де Геннин, на основании им же разработанной административной инструкции получил государственное разрешение на строительство нового металлургического завода по производству меди и стали, предложив назвать городское поселение именем императрицы Екатерины Первой, а также святой Екатерины – покровительницы горного дела.

 

            Да, это распространенная ошибка, ее не избежал в стихотворении «Екатеринбург – Свердловск» Владимир Маяковский, а позже – Лев Лосев. В 2000 году екатеринбургское издательство «У-Фактория» выпустило большую, «толстую» книгу сочинений поэта «Собранное». Лосев считал это событие своей большой удачей и спешил поделиться радостными чувствами с друзьями. Так родилось посвященное Борису Парамонову стихотворение «Надпись на книге». Вот оно:

 

                                                                     В городе императрицы,

                                                                     собеседницы Дидро,

                                                                     где поют стальные птицы

                                                                     в недостроенном метро,

                                                                     где в ипатьевском подвале

                                                                     ради пламенных идей

                                                                     коммуняки убивали

                                                                     перепуганных детей,

                                                                     где стращает переулки

                                                                     уралмашская братва,

                                                                     где нельзя найти шкатулки,

                                                                     чтоб не малахитова,

                                                                     где чахоточная гнида,

                                                                     местечковое пенсне

                                                                     пребывает инкогнито,

                                                                     точно диббук в страшном сне,

                                                                     в евмразийской части света –

                                                                     вот где вышла книга эта.

 

            Я тогда послал Лосеву имейл, написал, что это город Екатерины, но не той, о которой стихотворение, однако ответа не получил. Понятное дело, ничего Лосев переделывать не стал. В стих удобно вписались приметы «евмразийской части света», то, что чужаки слышали и знают о Екатеринбурге: «чахоточная гнида» Яков Свердлов, убиенная по его приказу царская семья, Ипатьевский дом, бажовская «Малахитовая шкатулка», самое короткое в мире метро, и, конечно, ОПС «Уралмаш».

 

            Нет сомнения, свердловские авторы внесли-таки посильную лепту в создание поэтического образа города. Сортировка, контейнеры, товарняки, тупики, и «неба пласт поверх складов фабричных / в пролетах стен горчичных и коричных» – находим у Елены Тиновской.  «Пластполимер», РТИ, ШРМ, ЦПКиО им. Маяковского, 10 трамвай – всё это воспел «промышленной зоны красивый и первый певец» Борис Рыжий. Развалины бывшей городской больницы Скорой медицинской помощи в самом центре отстроенного на путинские нефтедоллары Екатеринбурга, страшный и безумный образ лавкрафтовского Апокалипсиса, создал в книге «Йод» Сергей Ивкин. И, конечно же, вспоминается «ушедший в народ» хит Александры Аксеновой:

 

 

                                                         Мой парень – гопник с Вторчермета,
                                                         И этот факт неоценим.
                                                         Я гребанным интеллигентом
                                                         Себя почувствовала с ним.
                                                         Лампасы, шапка на затылке,
                                                         В глазах – естественная мощь,
                                                         Мы подружились в «Ложке-Вилке»,
                                                         Он уступил последний борщ.
                                                         Такой реальный, четкий, дерзкий:
                                                         Ну как такому, и не дашь?
                                                         Он с мягким знаком в смс-ке
                                                         Мне пишет слово «Уралмаш».
                                                         Мой парень – гопник с Вторчермета,
                                                         А я чикуля с ЖБИ.
                                                         Мы знаем таинство секрета
                                                         Большой и искренней любви:
                                                         По банке «Балтики» по третьей,
                                                         Район, январский снегопад.
                                                         Мы как Монтекки с Капулетти.
                                                         Ну, только предки не бузят.
                                                         Под окнами во все колонки
                                                         И туц, и бац, и адский микс.
                                                         Пусть всем заложит перепонки,
                                                         Чтоб знали – мой подъехал принц.
                                                         И вдруг меня обидят где-то,
                                                         Он сразу даст с вертушки в щи.
                                                         Мой парень – гопник с Вторчермета.
                                                         Адьос, культурные прыщи!

 

            Стрит-арт, международные фестивали граффити, почти всемирная слава нашего земляка  Тимофея Ради – все это теперь стало для екатеринбуржцев привычным, и воспринимается как визитная карточка города. Но когда-то – лет пятнадцать назад – уличное искусство лишь зарождалось, и город приглашал к себе столичных мастеров. Кто-то из них уже и тогда состоялся как художник-монументалист, а кто-то широкой публике был известен как художник книги или живописец-станковист. В конце 90-х приехали расписывать наши стены ребята из Москвы и Питера. Помнится, один из них – а чуть ли не легендарный Александр Флоренский, лучший иллюстратор Довлатова! – воскликнул: «Батюшки! Да у вас в самом центре города самый большой минарет на свете!»

            Мы пригляделись: действительно, так! За широким куполом городского цирка врастала в небо башня недостроенного Телецентра. Все вместе создавало впечатление архитектурного комплекса гигантской мечети, куда до нее Айя-Софии! Вот, что значит увидеть город «незамыленным» глазом! Об этом-то я и хочу рассказать, о том, каким однажды заезжим гостям явился Екатеринбург-Свердловск.

 

            Случается так: поэт в этом городе родился, но воспел – город другой! Почти одновременно – с разницей в два года – в Свердловске в семьях оперных певцов родились поэты-песенники. Один из них – Александр Дольский – в сознании широкой публики связан с Ленинградом-Петербургом, другой – Алексей Хвостенко – с Ленинградом и Парижем.

            Жизнь бросала Дольского в разные стороны. Слесарь-инструментальщик на заводе «Уралэлектроаппарат», студент строительного факультета Уральского политехнического института, инженер-конструктор в тресте «Уралстальконструкция», аспирант, преподаватель  кафедры «Экономика и организация строительного производства» УПИ. Стихи Дольского часто публиковала многотиражка института «За индустриальные кадры». Его, возможно, ожидала большая научная карьера, но победа на Фестивале самодеятельной песни навсегда изменила судьбу Александра. Его песни очень быстро становятся известны всей стране, и в 1974 году Александр Дольский навсегда переезжает в Ленинград.

            У «Хвоста» непохожая судьба. Его дед, Василий Васильевич Хвостенко, горный инженер и оперный певец, эмигрировал ещё до революции. Был дружен с Шаляпиным, гастролировал в  Нью-Йорке, Париже, Лондоне. После возращения в Россию из Англии стал профессором одного из свердловских ВУЗов. Его расстреляли в конце тридцатых как врага народа. Оставшись сиротой, его сын Лев довольно быстро женился, в Свердловске  и родился будущий поэт Алеша. В городе Льва Васильевича сторонились, местные поэты относились к «англичанину» с опаской, ожидая его ареста и расстрела. Вскоре жена бросает Льва, и после войны он с сыном переезжает в Ленинград. Здесь Алексей Хвостенко и напишет первые стихи.

            Я долго считал, что именно Хвостенко был автором текста песни «Под небом голубым». Увы,  Небесный Иерусалим воспет не экс-свердловчанином, а другим поэтом – Анри Волохонским. Но первым поэтом земного Иерусалима, действительно, стал наш земляк – Александр Воловик.

 

            Случается так: поэт побывал в Екатеринбурге, долго в нем гостил, но стихов не написал…

            Весной 1837 года по приказу отца, императора Николая I, великий князь Александр Николаевич в сопровождении наставника Василия Андреевича Жуковского с обширной свитой отправился в большое путешествие по России. «Путешествие имеет двоякую цель: узнать Россию, сколько сие возможно, и дать себя видеть будущим подданным». Царь повелел: «...чтобы видели вещи так, как они есть, а не поетически. Поезия в сторону, я не люблю ее там, где нужна существенность». В дороге Жуковский вел дневник. На Урале он сделал много пейзажных зарисовок (сто семьдесят шесть листов), но, увы, не написал ни одного стихотворения!

            Не оставила в записной книжке стихов и ссыльная императрица Александра Федоровна.

Ничего не известно о том, писали ли стихи репрессированные поэты на пути в Сибирь, Казахстан и Дальний Восток. Их были десятки, не миновавших знаменитую свердловскую пересыльную тюрьму. До них были ссыльные поляки и литовцы, после войны – немцы…

 

            Борис Пастернак был командирован летом  1932 года в Свердловск для сбора материала об успехах социалистического промышленного строительства. Он писал первой жене Евгении Владимировне: «Тут отвратительный континентальный климат с резкими переходами от сильного холода к страшной жаре и дикая гомерическая пыль среднеазиатского города, все время перемащиваемого и исковыренного многочисленными стройками. Самумы эти неописуемы… / В теченье этого месяца я ничего решительно не видел специфически заводского или такого, зачем бы стоило ездить на Урал». Прожив несколько недель, Пастернак, как он позже признался в Союзе писателей, «удрал с Урала без задних ног». Пастернак просил, и его переселили из элитной гостиницы «Большой Урал» в одну из обкомовских дач на озере Шарташ, «прикрепив» к спецстоловой. Семья поэта не голодала, ее даже снабжали разного рода деликатесами, вроде черной икры и горячих пирожных. Нищета приозерных поселков, умирающие с голоду дети раскулаченных крестьян, в основном, кубанских, руками которых и строился на Урале «город-сад», вызвали у Бориса Пастернака нервный срыв. Как мог, он подкармливал обкомовским хлебом нищих и страждущих, но не выдержал и сам стал отказываться от пищи. Отговорившись недомоганием, вскоре поэт бежал в Москву. Ни одной стихотворной строчки нет об этой поездке.

 

            Случается так: именно Екатеринбург-Свердловск формирует поэта, но воспоминанием о городе остается лишь прощальное стихотворение, как например, «Поезд №193» Александра Башлачева, выпускника журфака УрГУ.

 

                                                        Любовь – это мой заколдованный дом,
                                                        И двое, что все еще спят там вдвоем.
                                                        На улице Сакко-Ванцетти мой дом 22.
                                                        Они еще спят, но они еще помнят слова.
                                                        Их ловит безумный ночной телеграф.
                                                        Любовь – это то, в чем я прав и неправ,
                                                        И только любовь дает мне на это права.
                                                        Любовь – как куранты отставших часов.
                                                        Стойкая боязнь чужих адресов.
                                                        Любовь – это солнце, которое видит закат.
                                                        Это я, это твой неизвестный солдат.

                                                        Любовь – это снег и глухая стена.
                                                        Любовь – это несколько капель вина.
                                                        Любовь – это поезд Свердловск-Ленинград и назад.
                                                        Любовь – это поезд сюда и назад.
                                                        Нет времени, чтобы себя обмануть.
                                                        И нет ничего, чтобы просто уснуть.
                                                        И нет никого, кто способен нажать на курок.
                                                        Моя голова – перекресток железных дорог.

 

***

            На первом курсе мединститута я часто бывал  на улице Вайнера. Там жили мои земляки, у которых иногда удавалось заночевать. Родители моих приятелей снимали сыновьям крохотные комнатёшки в огромном доме-муравейнике, построенном в эпоху конструктивизма. Вернее, это было вереница корпусов, объединенных в один «гусеничный» монолит цементного цвета. Мутные, грязные «ленточные» стекла, длинные плохо освещенные коридоры, фантастическое ощущение от того, что при переходе из одного корпуса в другой приходилось то опускаться на несколько ступенек, то вдруг неожиданно подниматься. Драки, семейные ссоры, странные личности, казалось бы, скрывающиеся от белого света в этом страшном месте. Нередко  на площадках лестничных пролетов в темноте можно было запнуться и… обнаружить свернувшихся калачиком спящих загулявших девушек со спущенными колготками, которые попадали сюда из соседнего вертепа – ресторана «Ермак». Я никогда не был в «Ермаке», не знаю, как он был устроен внутри, но хорошо помню это здание по улице Вайнера 12.  Там на стене висела мемориальная доска,  гласившая, что в этом доме, в зале редакции газеты «Уральский рабочий», в январе  1928 года выступал Владимир Маяковский.

            Свердловск – город конструктивистский. В юности я с жадностью собирал материалы об истории его строительства. Существовало много легенд, согласно одной из них, Маяковский приехал в Свердловск проститься с прежними друзьями. Футуристы, супрематисты, конструктивисты, все они, сподвижники Владимира Владимировича, накануне тридцатых упорно вытеснялись из пролетарских столиц на окраины – Свердловск и Харьков… Тогда я думал, что Маяковский, чувствуя близкую смерть, рвался в Свердловск попрощаться… 

            Еще раньше, в 1921 году, он писал издателю Борису Малкину:

 

                                                 Когда, убоясь футуристической рыси,
                                                 в колеса вставляли палки нам,
                                                 мы взмаливались:
                                                 «Спаси нас, отче Борисе!».
                                                 И враги расточались пред бешеным Малкиным.
                                                 Я человек не очень юркий,
                                                 но черт разберет ее,

                                                 волю создателя.

                                                 Словом,
                                                 примите меня в Екатеринбурге,
                                                 если сбежать придется от

                                                 сумасшедшего Госиздателя.

 

            Смерть отца от укола булавкой и последовавшего сепсиса сделала Маяковского чрезвычайно мнительным. Поэт боялся любой инфекции: избегал транспорта, неохотно пожимал руки, протирал носовым платком дверные ручки, пивную кружку держал только левой рукой, чтобы пить с той стороны, к которой не прикасались чужие губы. В поездки Маяковский обязательно брал с собой мыло и резиновый стакан. Непонятно, почему в свердловскую командировку в январе 1928 года поэт забыл взять походную раскладную таз-ванну. Это было большое упущение!

            Свердловск в те годы представлял собой огромный котлован, разорванное поле с множеством  рвов и валов.  За неделю пребывания в городе Маяковский сумел выступить целых шесть раз!  Короткие расстояния приходилось преодолевать с огромным трудом. Очевидцы вспоминают, что на выступления поэт приходил с большим опозданием, обозленный, взвинченный и нервный. Один из очевидцев тех событий, Иван Егармин, запомнил, что на вечере в Горном институте Маяковский назвал Свердловск «сплошной строительной площадкой». По дороге в Горный (от гостиницы «Ярмаркома» это расстояние не больше километра!),  он едва не упал, с трудом пробираясь сквозь груды земли и щебня на перекрестке Вайнера – Малышева.

 

                                                                           Полунебоскребы
                                                                           лесами поднял,
                                                                           чтоб в электричестве
                                                                           мыть вечера,
                                                                           а рядом –
                                                                           гриб,
                                                                           дыра,
                                                                           преисподняя,
                                                                           как будто
                                                                           у города
                                                                           нету
                                                                           «сегодня»,
                                                                           а только –
                                                                           «завтра»
                                                                           и «вчера».

            Как поэт, должно быть, страдал без ванны! Помог случай. Разрешить гигиенические проблемы вызвался председатель окрисполкома Анатолий Парамонов. Считается, что Маяковский познакомился с важным свердловским начальником случайно на выступлении в Деловом клубе (нынешняя Филармония), но, скорее всего, Парамонову заранее было поручено сопровождать первого пролетарского поэта.

            В советское время культивировалась легенда, что, гуляя по Свердловску, Маяковский якобы заглянул в новую квартиру к одному из рабочих Верх-Исетского завода. Так родилось стихотворение «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Однако во время командировки поэта рабочие этого предприятия еще не въехали в дом номер пять на проспекте Ленина, в том месте в январе лишь велись подготовительные строительные работы. Поиски краеведов убедительно доказали, что описанный в стихотворении интерьер соответствовал другому адресу – элитной квартире 24-летнего токаря обкома ВКПб Дмитрия Михайловича Косырева, друга товарища Парамонова.

 

                                                              Во – ширина!

                                                              Высота – во!

                                                              Проветрена, освещена и согрета.

                                                              Все хорошо.

                                                              Но больше всего

                                                              Мне понравилось – это:

                                                              Это белее лунного света, удобней,

                                                              Чем земля обетованная,

                                                              Это – да что говорить об этом,

                                                              Это – ванная.

 

            Квартира с ванной – примета больше московского быта. Таких домов в Свердловске в 1928 году было всего пять! Думается, Маяковский приписал хозяину квартиры собственный восторг:

 

                                                             Хоть грязь
                                                             на тебе
                                                             десятилетнего стажа,
                                                             с тебя
                                                             корою с дерева,
                                                             чуть не лыком,
                                                             сходит сажа,
                                                             смывается, стерва.
                                                             И уж распаришься,
                                                             разжаришься уж!
                                                             Тут – вертай ручки:
                                                             и каплет
                                                             прохладный
                                                             дождик-душ
                                                             из дырчатой
                                                             железной тучки.
                                                             Ну, уж и ласковость в этом душе!
                                                             Тебя
                                                             никакой
                                                             не возьмет упадок:
                                                             погладит волосы,
                                                             потреплет уши
                                                             и течет
                                                             по желобу
                                                             промежду лопаток.
                                                             Воду
                                                             стираешь
                                                             с мокрого тельца
                                                             полотенцем,
                                                             как зверь, мохнатым.
                                                             Чтобы суше пяткам –
                                                             пол
                                                             стелется,
                                                             извиняюсь за выражение,
                                                             пробковым матом.
                                                             Себя разглядевши
                                                             в зеркало вправленное,
                                                             в рубаху
                                                             в чистую –
                                                             влазь.

                                                             Влажу и думаю:

                                                             – Очень правильная

                                                             Эта наша,

                                                             Советская власть.

 

            Много ли человеку надо для счастья?! – Много! Токарь Косырев во «2-м Доме Горсовета», по улице Пушкина, 9, квартира 11, жил роскошно. Дом строился по спецпроекту: на первом этаже были кухня, магазин «Электро», столовая, парикмахерская, книжный распределитель, магазины Уралторга и Осоавиахима. Здесь проживало   в 1928 году 3917 жильцов, и на каждого приходилась площадь… полтора квадратных метра! «Простой» рабочий Дмитрий Иванович Косырев и его молодая жена скромно занимали пятикомнатную квартиру с 22-метровой кухней. Как было пролетарскому поэту не воспеть новый быт уральских рабочих!

 

***

 

                                                    Когда глава Свердловского обкома,
                                                    чья белая чупрына – всем оскома,
                                                    велел взорвать костяк Ипатьевского дома,
                                                    он этим упредил тогдашний зуд Москвы.
                                                    И дом сравняли с почвою, увы.

 

            Стихотворение Дмитрия Бобышева «Страсти по царю» отнюдь не первое о доме Ипатьева. Эта тема у стихотворцев весьма популярна, одним из первых был тоже Маяковский.

            Я вспоминаю рассказ моей приятельницы, историка Ирины Тарасовой, сопровождавшей великого князя Дмитрия Романовича Романова во время первой поездки в Екатеринбург на место расстрела и захоронения прапрадеда.

            Был тихий и почему-то безлюдный воскресный день 16 июля в начале 1990-х. На холме, где когда-то стоял Ипатьевский дом, энтузиастами на скорую руку была построена часовня Св. Екатерины и поставлен большой поминальный крест. Храма-на-Крови еще не было. Часовню несколько раз сжигали и вновь возводили, крест – валили и вновь поднимали. Высокий статный человек в черном костюме изумительного покроя, в блестящих безупречно начищенных туфлях, был узнаваем. Породистое лицо не допускало сомнений: на этом священном месте стоял потомок русского царя. Две богомолки на четвереньках пропалывали клумбу перед крестом. Дмитрий Романович стал рассказывать моей приятельнице, что никогда не имел паспорта, считая себя гражданином Российской империи, и вот теперь он, перед поездкой в Россию попросил у датской королевы паспорт. «Видите, написано “Романов”», – громко сказал великий князь, обращаясь к Ирине. При слове «Романов» одна из женщин высоко подняла голову, увидела над собой в июльском солнце царственное чело и, как юродивая, заголосила: «Миленький, родненький! Я же всю жизнь за тебя молилась! И за деток твоих убиенных! И Господь услышал, послал мне тебя!» Баба крепко обняла за ноги важного господина, целовала сияющие туфли, ее еле-еле оттащили. Прибежали телевизионщики с аппаратурой из машины сопровождения. Из-за спины великого князя вынырнул известный в городе бас Гомзиков, к тому времени запойный пьяница, бывший солист Свердловской Филармонии. Невысокий кудрявый мужчина с приятным, но одутловатым синюшным лицом промышлял неподалеку  на улице Карла Либкнехта, он пел арии из опер, романсы, народные и советские песни, прося милостыню. «Боже, царя храни!» – грянуло ввысь! «Царствуй на славу, на славу нам!»  Потомок царя побледнел, и встал, как вкопанный. Романов был в шоке.

            Так же, по воспоминаниям Тарасовой, он выглядел и на старой Коптяковской дороге, здесь незадолго до описываемых событий историки нашли царские кости. Яма, где когда-то большевики наскоро закопали трупы, теперь была заполнена черной дождевой водой, кругом грязь. Место было жуткое. Новоиспеченный гражданин Датского королевства, взвыв, упал плашмя на край ямы и стал горстями сгребать землю с листьями в карманы. Ирина достала из сумочки полиэтиленовые мешочки (не секрет, наши женщины запасливы), по просьбе представителя русского царского дома срывала цветы и травку окаянного Поросенкова луга. Уральская флора потом отправилась за рубеж контрабандным гербарием, зажатым между страниц путеводителя по Екатеринбургу.

 

            На свердловском вокзале Владимир Маяковский купил альбом, куда и вносил заготовки новых стихотворений. По просьбе поэта Анатолий Парамонов свозил гостя на Поросенков луг, Ганину яму, в село Коптяки. В те дни многие знали это место. Члены III Интернационала с удовольствием фотографировались в мемориальной комнате в доме Ипатьева, там, где Юровский со товарищи совершили кровавую расправу. Стены подвальной комнаты не реставрировали, изрешеченные пулями они красноречиво говорили о народной мести.  Существует коллективная фотография уральских коммунаров, в центре которых стоит участвовавший в расстреле  Петр Ермаков, дулом пистолета указывающий на место преступного схрона на старой Коптяковской дороге. Да и сам Яков Юровский в знаменитой «Записке» точно указал место, где свалили трупы, облитые серной кислотой. Информацию об этой расправе начали старательно вытирать позднее – в годы великих «чисток».

            Один из рабкоров Горного института, Борис Фаддеев, ошибочно указывает в воспоминаниях, что тогда, на встрече с поэтом, молодежь якобы горячо обсуждала стихотворение Маяковского «Император», написанное под впечатлением коптяковской поездки. Фаддеев пишет: «И, конечно, спорили о том, как мог Маяковский так точно описать захоронение Николая II. “Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней – император зарыт”». Увы, это аберрации памяти: Маяковский написал стихотворение позже, он отнес его в «Красную новь» в апреле, через три месяца после возвращения в Москву, и впервые прочитал на публике осенью 1928 года.

 

                                                                      За Исетью,

                                                                               где шахты и кручи,

                                                                      за Исетью,

                                                                               где ветер свистел,

                                                                      приумолк

                                                                               исполкомовский кучер

                                                                      и встал

                                                                               на девятой версте.

                                                                      Вселенную

                                                                               снегом заволокло.

                                                                      Ни зги не видать –

                                                                               как на зло.

                                                                      И только

                                                                               следы

                                                                      от брюха волков

                                                                               по следу

                                                                      диких козлов.

 

                                                                      /…/

                                                                      Прельщают

                                                                              многих

                                                                                       короны лучи.

                                                                      Пожалте,

                                                                               дворяне и шляхта,

                                                                                      корону

                                                                                              можно

                                                                                                       у нас получить,

                                                                      но только

                                                                               вместе с шахтой.

 

            Позже, однако, выяснилось, что в детском альбоме, сданном после смерти Маяковского в Архив РГАЛИ, сохранился первоначальный вариант стихотворения, действительно, написанный в те январские дни. Конечно, Маяковский его не прочитал на публике. Эти строки родились в душе совсем другого поэта, их создал человек протестующий, отказывающийся от казни, взывающий к великодушию и милосердию. «Спросите, руку свою протяни – казнить или нет человечьи дни, не встать мне на повороте. Я сразу вскину две пятерни, что я голосую против... Как ни крошечен толк от живых, от мертвого меньше проку... Мы повернули истории бег, Старье навсегда провожайте...  Коммунист и человек  Не может быть кровожаден!»

 

***

            За два года до уральского вояжа Маяковского, в 1926 году, о Свердловске была написана целая поэма. Ее автор, Николай Панов, слыл известным новатором, организатором группы «презантистов», а позже – членом основанного Ильей Сельвинским Литературного Цеха Конструктивистов. В «Группу ЛЦК» в двадцатые годы входили И. Сельвинский, А. Чичерин, К. Зелинский, Е. Габрилович, В. Инбер, В. Луговской, Э. Багрицкий, В. Квятковский и некоторые другие поэты.

            Панов публиковал свои стихи под псевдонимом Дир Туманный. Его поэма «Домик в Свердловске» написана бесцезурным пятистопным ямбом, правильными октавами с соблюдением альтернанса – строфой и метром пушкинского «Домика в Коломне». Сюжет произведения следующий: москвич-интеллигент, историк, приезжает в Свердловск по заданию Центроархива, чтобы посетить дом Ипатьева, тот самый дом, в котором в 1918 году была расстреляна царская семья. Осмотр дома, в котором теперь располагается Музей экономических наук, и разговор со сторожем заканчиваются стремительным бегством героя из домика.

            Идея поэмы Панова в том, что столичный интеллигент, склонный романтизировать екатеринбургские события, сталкивается с новой жизнью. Она воплощена в образе бывшего красноармейца, не склонного серьезно задумываться о таких мелочах, как расстрел царской семьи  и человеческая жизнь (ведь «все это безусловно устарело»).

            В отличие от «Домика в Коломне», где  ирония пронизывает весь текст, в пановской поэме ирония направлена лишь против одного персонажа – московского «гнилого» интеллигента, и всего, что связано со «старой жизнью», например, «губернаторским прудом». Панов провозглашает ничтожность прошлого в свете великих событий настоящего. Мещанству пушкинской Коломны противопоставлен новый советский Свердловск, город, которого еще совсем недавно не было на карте.

                                                          Над чахлым губернаторским прудом
                                                          Вскипает жизнь новаторских артерий.
                                                          И горбится кургузый, белый дом,
                                                          Как памятник непризнанной потери,
                                                          Как огонек, который все бледней
                                                          В горящем озареньи новых дней!

 

            Поэма «Домик в Свердловске», как уже отмечалось, была написана в 1926 и опубликована в «маяковском» 1928 году. Эпиграфами к ней были взяты отрывки воспоминаний уральских революционеров – Владимира Милютина, председателя ВСНХ РСФСР в 1918 году, и Павла Быкова. Последний в годы революции и гражданской войны был председателем Екатеринбургского городского Совета рабочих и солдатских депутатов и председателем Екатеринбургского губернского ревтрибунала, приняв на этом посту активное участие в организации репрессий против врагов советской власти. В 1926 году Быков написал книгу воспоминаний «Последние дни Романовых». Она была тщательно изучена Пановым и щедро цитировалась в поэме. Оба советских государственных деятеля, увы, закончили свои дни плохо: одного расстреляли, другого сняли со всех постов и отправили в ссылку. Многие люди тогда исчезли, как пропали с фотографии выступления Маяковского в свердловском Деловом Клубе настенные портреты Рыкова и Бухарина.

            Николай Панов, поэт Дир Туманный, и позже не уставал искать «нового человека», клеймил «старую жизнь» и интеллигентов-романтиков. Вот одно из его стихотворений, опубликованное в журнале  «Огонек» № 7 за 1938 год.

 

                                                        Штыки охраны, мы в Октябрьском зале
                                                        Судейский стол, сталь прокурорских фраз
                                                        Так значит, сколько вы у немцев взяли,
                                                        Чтоб Родину продать в который раз?
                                                        И злость в глазах блеснула и погасла
                                                        И подсудимые не смотрят в зал.
                                                        «Да, мы стекло подмешивали в масло!»
                                                        «Да, Горького убить я приказал!»
                                                        «Я деньги брал за шпионаж в рейхсвере»,
                                                        Террор, вредительство, измена, яд!
                                                        Они сидят как пойманные звери,
                                                        Они по очереди говорят:
                                                        Чернов, Ягода, Розентгольц, Бухарин.
                                                        И вот уж тают лиц людских черты –
                                                        Чудовищные, дьявольские хари
                                                        Перед собой невольно видишь ты.

 

***

            Мне кажется, знак равенства между понятиями «Екатеринбург» и «Свердловск» ставить нельзя. Екатеринбургом всегда оставался центр города и район Верх-Исетского завода, Свердловск же – россыпь предприятий и рабочих районов, возведенных в эпоху индустриализации – УЗТМ, Эльмаш, Сортировка, Вторчермет, Химмаш, Компрессорный.

            В начале тридцатых в СССР распространилась практика отправки столичных бригад в  помощь литературным силам провинции. Партийные передовицы громко кричали: «Отображение социалистического Урала во всех видах искусств, – в высокохудожественной форме и на уровне марксистско-ленинского мировоззрения, – должно занять в советском искусстве такое же место, как сам Урал в хозяйственно-политической системе Союза. И мы обещаем конкретную творческую помощь Уралу!»  

            М. Зощенко, Ю. Олеша, Л. Сейфуллина, М. Слонимский, А. Толстой, М. Шагинян, Н. Асеев, Д. Бедный, А. Безыменский, Б. Пастернак… Столичные литераторы, из которых в Свердловск приехал только один Пастернак. Увы, мне не удалось обнаружить его стихи о героических стройплощадках…

            Местных поэтов социализма в то время занимала цветосимволика: прошлому, окрашенному в мрачные и темные цвета, противопоставлялось яркое, светлое настоящее (Г. Троицкий «Екатеринбург», К. Тюляпин «Стихи о Свердловске», С. Балин «Зеленый город»). Было ли переживаемое настоящее радостным и цветным? Индустриальный Свердловск 1930-х – это скопище наскоро сколоченных длинных бараков, нередко без окон. В них строители социализма спали на двух- , а то и на трехэтажных нарах,  перегородок и мебели не было, семьи разделялись занавесками. Места в этих времянках не хватало, люди рыли землянки – норы в земле, от дождя и снега сверху закрытые мешковиной. Никаких машин, только люди и лошади! Двенадцатичасовой рабочий день, «субботники», «ночные штурмы», голодные люди из разоренных коллективизацией деревень.  Названия улиц сохранили нам память о том времени: Краснознаменная, Красногвардейская, Красных Борцов, Красных командиров, Красных Партизан, Краснофлотцев. Уральских рабочих, Стачек, Восстания, Народного  Фронта, Коммунистическая. Были еще улицы Сталина, Молотова, Ворошилова…

            Не нашел я сколько-нибудь правдивых стихов ни о Серго Орджоникидзе, вожде «Уралмаша», ни тем более о первых директорах промышленного гиганта – Александре Банникове и Владимире Фидлере, незадолго до пуска завода уехавших в московскую командировку, а вернувшихся в родные края прахом кремационных  урн…

            Конечно, есть в книгах немало стихотворений о бойцах Уральского Добровольческого  Танкового корпуса, на мой взгляд, написанных шаблонно и по заказу, о подвиге разведчика Кузнецова (до войны, кстати, внедренного в конструкторское бюро УЗТМ по заданию чекистов для разработки лиц, подозреваемых в шпионаже и вредительстве), о маршале Жукове и знаменитом параде Победы на Площади 1905 года. Но, пожалуй, самыми яркими стихами о заводском городе мне кажутся те, что в эвакуации написала москвичка Агния Барто. Это стихи о войне, Свердловске и его героях – детях-рабочих фронтовых лет.

                                                                    В литейном два товарища,

                                                                    Друзья из Шарташа,

                                                                    Глазам своим не верили,

                                                                    Стояли не дыша.

 

                                                                    В печах пылала пламенем

                                                                    Багровая заря.

                                                                    На мостике –

                                                                    Два мастера,

                                                                    Как два богатыря.

 

                                                                    Лилась струя гремящая

                                                                    В огромный зев ковша.

                                                                    Смотрели два товарища,

                                                                    Стояли не дыша.

 

                                                                    Ребята коренастые,

                                                                    И оба силачи –

                                                                    Они недаром выбрали

                                                                    Работу у печи.

 

                                                                    С тяжелыми лопатами

                                                                    Справлялись

                                                                    С первых дней,

                                                                    Слова замысловатые

                                                                    Давались им

                                                                    Трудней.

 

                                                                    Они, как в классе школьники,

                                                                    Твердили по утрам:

                                                                    – Иридий, никель,

                                                                    Марганец,

                                                                    Ферротитан,

                                                                    Вольфрам...

                                                                    А вечером подручные,

                                                                    Два друга неразлучные,

                                                                    Два парня-крепыша,

                                                                    Идут домой довольные,

                                                                    Шагают не спеша.

 

                                                                    Сказать погромче хочется,

                                                                    Чтоб слышал весь бульвар:

                                                                    «Ну, как сегодня выплавка,

                                                                    Товарищ сталевар?»

 

***

            «Негр, или Возвращенная свобода» – название незаконченного романа Андрея Лоцманова, задуманного  в 1823 году крепостным рабочим Верх-Исетского завода. Это самое первое художественное произведение, запечатлевшее Екатеринбург. Город в книге предстает  в образе Бразилии. Здесь невольники изнемогают от непосильного труда на каторжных алмазных приисках. Именно Лоцманов предложил литературе формулу будущего отношения к данному месту. Если бы у городов существовал поэтический герб, на таковом у Екатеринбурга было бы начертано: «Каторга или Свобода!»

 

                                                             Я голосую за свободы клок,

                                                             за долгий путь из вымершего леса,

                                                             за этот стих, простой, как без эфеса,

                                                             куда хочу направленный клинок.

                                                             За безусловный двигатель прогресса,

                                                             за мир и дружбу, за свердловский рок!

 

            Эти строки написал метаметафорист Александр Еременко, легендарная личность горбачевской Перестройки, неоднократно выступавший в Свердловске с чтением стихов, выпустивший в издательстве местного университета свой самый известный сборник, организовавший выставку  «Искусство в местах лишения свободы» и посвятивший нашему городу несколько стихотворений.

            Свердловский рок! «Урфин Джюс», «Наутилус Помпилиус», «Апрельский марш», «Чайф». Пантыкин, Бутусов и, конечно, поэт Илья Кормильцев.

            «Наутилус» – группа из Екатеринбурга? Московская? Питерская? Не разберешь, четверть века назад, считалось, всесоюзная! А Кормильцев – поэт мира. Но я никогда не сомневался, что стихи, песенные тексты Ильи, все они – о Свердловске.

 

                                                          на городской помойке воют собаки
                                                          это мир в котором ни секунды без драки
                                                          Бог сделал непрозрачной здесь каждую дверь
                                                          чтобы никто не видел чем питается зверь
                                                          папа щиплет матрасы мама точит балясы
                                                          под дикий рев мотоциклов детей
                                                          они смотрят программы отмеряя стограммы
                                                          когда дети приводят блядей

 

            «Последнее брежневское лето в Свердловске было умеренно жарким и приятно расслабленным. Мы только что записали «15» и альбом нужно было срочно копировать на бобины. Один «Акай» был у Андрюхи, но у всех остальных были только «Ноты». Тогда, в эпоху аналоговой техники, качество магнитофонов имело важное значение для успеха записи. Второй импортный бобинник нашелся у Таньки, с которой у Андрюхи тогда был роман. Но девушка сказала, что технику на вынос не даст, да и родители заругают. Пришлось Андрюхе таскать свою бандуру к Таньке, благо жили они в соседних подъездах обкомовского дома. Копий требовалось много, а перезапись в ту пору производилась исключительно в режиме реального времени. Даже флиртующей парочке бывало тоскливо так подолгу оставаться наедине: так в комнате Таньки в главной квартире города оказался однажды и я. С бутылкой, разумеется. Пили, слушали в сотый раз альбом, и тут в коридоре открылась входная дверь, расположенная прямо рядом с дверью в комнату, где сидели мы. «Хоре шуметь, – шикнула Танька. – Отец пришел!» Мы замерли. Послышались шаги, которые сначала проследовали мимо нас, потом вернулись обратно. Дверь приоткрылась, и показался хозяин. Окинув взглядом комнату, тихо (дальше в глубинах квартиры скрывалась жена) сказал:

            – Вижу, молодежь отдыхает? А как насчет того, чтобы отдохнуть с молодежью?

            Андрюха сразу понял намек, вытащил из тумбочки нашу бутылку «Havana Club» и налил стакан. Взяв стакан в здоровенную неполнопалую лапищу, хозяин сказал:

            – Давайте выпьем за вас, за молодых. Вы еще нам очень понадобитесь, – и потянулся стаканом ко мне.

            Посмотрев в глаза этому человеку, которого я в первый и последний раз видел не на экране телевизора, я сказал как Штирлиц:

            – Прозит, Борис Николаевич!

 

            Глядя на могилы на солдатских кладбищах или на «аллеях бандитской славы», или даже вглядываясь во вполне благополучные, но полные какой-то животной, скотской тоски лица моих бывших коллег по русскому року, я понимаю теперь, зачем мы им понадобились».

 

                                                            мы живем в городе братской любви
                                                            братской любви братской любви

 

            Если надо в двух словах сказать, о чем стихи Кормильцева, вспомните поэтический герб города, в котором родился Илья: «Каторга или Свобода!»

 

***

            Пятикилометровая Восточная, бывшая Бульварная, пронизывающая Екатеринбург с севера на юг, пересекается четырехкилометровой улицей Первомайской, бывшей Клубной.

 

                                                           Рестораны шумные – колдовское зелье,
                                                           Юное, безумное, пьяное веселье.
                                                           Софочки да Любочки, а впридачу к ним
                                                           Кофточки да юбочки – сигаретный дым.
                                                           Улица Восточная – горе и отрада.
                                                           Годы мои юные вдаль по ней текли.
                                                           И теперь о прожитом сожалеть не надо,
                                                           Про забавы первые, дерзкие мои.

 

            Чуть выше перекрестка Восточной с Первомайкой  находится знаменитая баня, построенная в стиле сталинского победного классицизма: пузатые колонны-сардельки, серо-розовый фасад.  Настоящий храм пролетарской культуры и быта!

            В девяностые один день в неделю баня закрывалась на спецобслуживание. Местные шушукались: с братками и шмарами здесь отдыхал первый поэт Свердловска-Екатеринбурга.

 

                                                 Года мои – в горсти изломанные ветки.
                                                 Сирень, меня прости, я только что из клетки.
                                                 Кричи, закусывай губу, ведь я приписан в урки!
                                                 Ах, в Екатеринбу...
                                                 – В Екатеринбу...
                                                 – В Екатеринбурге.

 

            Вы, конечно, подумали, Боря Рыжий?! – Опознались! Нет, Александр Новиков! Вам простительно, уральские поэты нередко примеряют на себя образ криминального барда, этакого  блатного, доморощенного Есенина с непременным  набором классических свойств: стихами, песнями, пьянкой, девками, хулиганством и рано оборванной жизнью…

 

            Поэтическая Россия бодро откликнулась на чей-то призыв переименовать одну из улиц  Вторчермета в улицу Бориса Рыжего. Листопадная? Далёкая? Агрономическая? Военная? Умельцев?

 

                                                – Пойдёмте, друг, вдоль улицы пустой,

                                               где фонари висят как мандарины,

                                               и снег лежит, январский снег простой,

                                               и навсегда закрыты магазины.

                                               Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы…

 

            Нет никакого рекламного блеска в этом рабочем районе, да и магазины здесь преимущественно винные с неизменным патрулем у входа – три мужика да одна баба с красным носом. Уж если и называть именем поэта екатеринбургскую улицу, то это должна быть та, где оборвалась жизнь Бориса. Здесь до утра в последний раз он читал отцу стихи (почему-то Брюсова, вот уж не подумал бы!), здесь  совершил роковой поступок…

                                                        На Московской Горке горе:

                                                        Умер славный парень Боря,

                                                        И теперь все ближе, ближе

                                                        К небесам поэт Б.Рыжий.

                                                        Книжка, пара публикаций,

                                                        Пять разборок, семь хренаций,

                                                        Заморочки, пьянка, бабы,

                                                        Юность – рытвины, ухабы.

                                                        Танцы-манцы, спирт, общага,

                                                        Сотрясение, бодяга,

                                                        РТИ и Вторчермет –

                                                        Пара-тройка злых примет.

 

***

            «Ну, думаю, этот непременно убьет!» – такова реакция на встречу с екатеринбужцем у Чехова. Писатель в апреле 1890 года по пути на Сахалин остановился в гостинице «Американская» для «починки своей кашляющей и геморройствующей особы» и повидался с родственником. «Здешние, видимо, внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении присутствует не акушер, а механик». На взгляд гостя, жители Екатеринбурга заняты «приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи».

            В 1915 году Екатеринбург посетил с гастролями Бальмонт. В той же самой гостинице поэт дал интервью журналисту газеты «Уральская жизнь». «Город сонный и отставший в умственном отношении на целую четверть века по сравнению с жизнью столицы», – поведал гастролер. Публика Бальмонту показалась невежественной – кто-то считал его футуристом, а многие вообще впервые услышали такую фамилию. Афиши Бальмонта в Екатеринбурге быстро сожрали козы, к чему поэт отнёсся с юмором: «Меня знает вся Россия, а на Урале даже козы – отъявленные бальмонистки!» Входной билет стоил всего 3 рубля (а в Иваново-Вознесенске, например, раскупались даже самые дорогие билеты по 25 рублей!), но зал, увы, остался полупустым…

            Владимир Высоцкий уже на подъезде к Свердловску в 1962 году  «ощутил влияние стронция-90, потому что запахло гарью». Свои ощущения он передал в письме подруге, Людмиле Абрамовой: «Люсик! Уже я в Екатеринбурге, то бишь в Свердловске… За окном – мерзкая мелкая дрянь падает с неба, и все миниатюрные артисты бегают по магазинам и ищут противорадиационные шмотки… в самом же городе, как говорят, махровым цветом расцвела радиация, и люди мрут как мухи…  город такой – тусклый… стронций выпадает в виде снега… кто может жить – здесь – тот ежеминутно совершает подвиг».

            Вот еще одно екатеринбургское впечатление, на этот раз Дмитрий Быков: «Жители мрачных уральских промышленных городов с их черными сугробами и тяжелой экологией с редким постоянством дуют в одну и ту же дуду: их поэзия – странный гибрид из несчастного, вновь и вновь выныривающего Бродского (но что делать, этот сильный демон наложил-таки свою лапу на все следующее поколение), из Ивана Жданова и Еременко (гибрид которых представляет собою прославленный, насквозь вторичный, чрезвычайно пафосный Кальпиди), из Цоя и Башлачева, – и все это, как на шампур, насажено на культ саморазрушения, который в значительной степени создал всю энергетику свердловского рока и отчасти – логику свердловского обкомовца».

            Не буду про «Ёбург»! Гадкое слово! Никогда не слышал его из уст жителей Екатеринбурга, соседи же наши и гости употребляют словцо с наслаждением. В нем и зависть, и ненависть. Дурость назвать книгу о 90-х «Ёбург». Эта отвратительная кличка появилась в иные времена, уже в новом веке.

            Ну, их, зазнаек! Были и другие гости! Девочка Женя, например, героиня повести Пастернака «Детство Люверс». Не сомневаюсь, ее впечатления – пережитое самим автором. Екатеринбург в 1916 году предстал перед поэтом как чистый и светлый город, в котором нет ни тюремного ведомства, ни заключенных. «Тротуары здесь были какие-то не то мраморные, не то алебастровые, с волнистым белым глянцем. Плиты и в тени слепили, как ледяные солнца, жадно поглощая тени нарядных деревьев, которые растекались на них, растопясь и разжидившись. Здесь совсем по-иному выходилось на улицу, которая была широка и светла, с насаждениями. – Как в Париже, – повторяла Женя вслед за отцом». 

            Пусть же и читатель, гость Урала, последует совету Бориса Пастернака и увидит в Екатеринбурге «уральский Париж»!

 

                                                             Если вы не бывали в Свердловске,
                                                             Приглашаем вас в гости и ждем,
                                                             Мы по городу нашему вместе,
                                                             Красотою любуясь, пройдем.
                                                             Весь он ласковым светом пронизан
                                                             И в зеленый оделся наряд,
                                                             А вдали над Уктусом и Визом
                                                             Огоньки горят...