Призрак девушки. Повесть-пастораль(Окончание. Начало в № 3)

Глава VIII
Сундучок Радия

На следующий день Аленона потащила Митю в Сатурнеево. Двор Надиного дома оказался узким, как койка в купе. С одной стороны он был зажат раздувшимися сенями, с другой – хозяйственными постройками. Велосипеды, серые от пыли, стояли прислоненные к забору.

Брат Нади, Радий, стройный, в вельветовых брюках, засучив рукава перебирал мотоциклетные ключи.

– Привет, чернявая! – воскликнул он, подмигивая Аленоне. – Ну, что на этот раз тете Анфисе в банку подбросила?

– Червяков. Надька дома?

– Сейчас придет. За полынью в проулок пошла.

Аленона потащила Митю в душные сени. На нижней ступеньке, словно рыбные тушки на прилавке, лежали разнокалиберные калоши. За розовой с белыми цветами занавеской зудели мухи, то и дело со стуком ударяясь о стекло.

Внутри избы было прохладно. Не смущаясь отсутствием хозяев, Аленона вытащила из шкафа магнитофон и набитую кассетами картонную коробку.

– Это так, для прикрытия. Сейчас мы включим музыку и будем ждать, когда Радий уедет, – сказала она. – Обычно меня от мотоцикла не оторвать. Присосусь как пиявка. А сейчас вроде пошла мофон слушать. Нет. Радий сразу просечет, что-то не так. Пусть лучше подумает, что я затащила тебя домой для тайных поцелуев. – Митя вдруг увидел опасно приблизившееся к нему округлое, блестящее, будто лесной орех, лицо. – Кстати, а ты вообще когда-нибудь целовался по-настоящему, в губы?

Митя почувствовал, как рот наполняется слюной, и с трудом выдал что-то нечленораздельное. Аленона некоторое время смотрела на него гипнотическими, похожими на два черных омута в ночи, глазами; ресницы, словно стебли тонкого тростника, объемно очерчивали их. Наконец в уголках Аленониного рта возникла ироничная улыбка.

– А, понятно, не целовался.

Она подошла к окну и осторожно выглянула в щель между половинками занавески.

– К Радию матуха подошла и что-то впаривает. Давай заводи шарманку.

Митя вставил шнур магнитофона в розетку. Внутри черной пластиковой коробки загудело. Митя выложил несколько кассет с криво подписанными шариковой ручкой наклейками и задумался.

– Ну, чего тормозишь?

– Не знаю, какую поставить.

– А, без разницы. Можешь вон ту, беленькую.

Митя поставил кассету, и после небольшого вводного скрипа и шипа комнату огласил голос Пугачевой.

В это время скрипнула дверь и вошла худощавая, темноволосая мать Нади. В чертах ее обветренного, рано постаревшего лица читалась горделивость.

– Иди, тебя Радий зовет, – сказала она Аленоне.

Девочка тяжело вздохнула, незаметно подмигнув Мите.

– Я сейчас.

Когда Аленона вышла, женщина спросила:

– Ты откуда, из города, что ли?

– Из Уфы.

– К кому приехал-то?

– К дяде Альберту и тете Зое.

Женщина поправила красный платок на голове.

– Ну, садись к столу, я тебя угощу чаем с медом. Как тебя звать?

– Митя.

– А меня – тетя Ирга. Давай уберем магнитофон, а то Надька опять раскричится.

Спрятав магнитофон в шкаф, она отправилась в кухню.

Митя сел за стол. Ирга расставила голубые фарфоровые чашки. Кроме меда – липового, в сотах, на столе появилось варенье из ирги. Оно оказалось чуть терпким, но слишком приторным и вязким. Соты понравились больше. Мальчику было приятно ощущать, как воск, подобно губке, вытягивает влагу из языка.

Увлеченный чаепитием, Митя не заметил, как вошла Надя с веником из белой полыни. Митя обратил внимание на худобу ее запястий.

– Садись, потом подметешь! – сказала Ирга.

Надя приткнула веник к печке и отправилась мыть руки.

Сев рядом с Митей, она налила себе полную чашку и стала пить мелкими глотками, чуть отставив в сторону тонкий мизинец.

– Сколько заплатили? – спросила Ирга.

Надя нахмурилась.

– Нисколько.

– Вот, правильно, нечего к этим Кугумаровым ходить. Как были кулаками, так и остались. Дед-то ихний, ну, для вас, сопляков, уже прадед, Шамрат, батрака насмерть кнутом уговорил за то, что тот за столом засиделся.

Надя неожиданно смутилась и сразу стала почти хорошенькой. Резкость черт ее лица смягчилась, легкий румянец изгнал желтизну кожи, и на какое-то мгновенье Мите показалось, что рядом с ним сидит Аленона. Он быстро допил чай.

– Давай сюда, – предложила Ирга, – еще налью.

– Спасибо, – ответил Митя и тут же почувствовал легкий удар острой Надиной коленки.

– Мы пойдем во двор, – сказала девочка, решительно отодвигая от себя чашку, и полезла в шкаф за магнитофоном.

Когда Надя и Митя вышли на залитый солнцем двор, Аленона сидела на корточках, прислонившись спиной к забору. Она была одна, Радий уже уехал.

– Пошли в сад, музыку послушаем, – предложила Надя.

Аленона подмигнула Мите:

– Заодно изучим сундучок Радия. Я знаю, где он прячет от него ключ. Под холодильником.

– Все-то тебе известно!

Надя открыла калитку между баней и хозяйственной постройкой.

Пахнуло прохладой. В начале сада мохнатились грядки с огурцами и помидорами, чуть дальше кучерявилась морковь и багровела прожилками ботвы свекла. От улицы сад был отделен высоким глухим забором, от огорода, целиком отведенного под картофель, – подобием плетня. Все остальное пространство занимали тыквы, стыдливо белеющие в густой листве.

Две кривые яблоньки, усеянные мелкими красными плодами, тонули в тени исполинского вяза. Его могучие корни, словно лапы окаменевшего древнего чудовища, взрывали землю, тянулись к хозяйственным постройкам и, казалось, к самому дому. Ствол дерева – морщинистый, но прямой, как стрела крана, служил своеобразной ручкой гигантского зонтика из мелких светло-зеленых листьев.

Справа от бани стоял бревенчатый, с выкрашенным красной краской верхом флигель.

Ребята, согнувшись, вошли внутрь строения. Там оказалось не так уютно, как предполагал Митя. Полосатые половички, положенные крест-накрест на дощатый пол, занавешенное куском гипюра окно, в которое нельзя было просунуть даже голову, и аккуратный сундучок напоминали части положенного на сохранение театрального реквизита.

Девочки долго спорили о том, какую кассету поставить. Митя не слушал их, целиком сосредоточившись на изучении сундучка. Он был сработан из какой-то легкой древесины, покрытой толстым слоем темно-зеленой краски. Порыжевшие полосы металла разнообразили скучный фон.

Скрип ключа в замке вернул мальчика к реальности.

– Только смотрите оба, Радию ни слова, а то он меня убьет! – пригрозила Надя.

Внутри сундучка оказалась куча интересных штучек: дембельский альбом в синем картонном переплете, каштановый локон, перевязанный розовой шелковой лентой, коллекция порнографических карт, набор открыток с видами Будапешта, картонный чемодан, набитый пестрыми галстуками – желто-синими, полосатыми, оранжевыми в белый горошек, фиолетово-рубиновыми, в квадратик, – а также запонками – перламутровыми и под камень. На самом дне сундучка лежала морская раковина, завернутые в полиэтиленовую пленку документы на мотоцикл и старинная пожелтевшая фотография в золоченой деревянной рамке.

Похихикав над картами, девочки принялись рассматривать дембельский альбом. Митя примостился сбоку. Альбом не блистал оригинальностью. Посвящения некой О., жалобы на суровую казарменную жизнь, заверения в клятвенной любви к родине сменялись довольно бойкими стишками об армейских буднях, с искусно вплетенными в поэтические строки вовсе не поэтическими номерами воинских частей.

Наконец настал черед фотографии. Смешки смолкли, когда Аленона бережно взяла ее в руки. Митя почувствовал, как на него пахнуло сладковатым запахом плесени. Фотографическая бумага пожелтела, покрылась мелкими трещинами. На снимке была запечатлена семья из четырех человек. В центре, опершись локтем о тумбочку, сидел мужчина в черном костюме-тройке. Высокий воротник белой сорочки подпирал его худой подбородок, что придавало лицу мужчины несколько высокомерный вид. Справа – белокурая женщина в платье с высоким лифом. Слева, под пальмой в кадке, совсем юная девушка с аккуратно зачесанными, чуть вьющимися волосами. Ее тонкую шею украшала батистовая ленточка с овальной брошью.

В правом верхнем углу фотографии белела оснащенная замысловатыми петлями надпись:

Землевладелец, действительный статский советник Кощеев Владимир Григорьевич с семейством. Центральная фотография г-жи Пиотровской. Уфа. Мая месяца второго дня 1893 года.

Аленона, повернув рамку боком, нечаянно надавила на нее. Щелкнула потайная пружина, и из рамки прямо в руки девочки выпал лоскут тщательно выделанной кожи без всяких надписей.

– Даже не проси, – поспешила заявить Надя, – фотографию я тебе не отдам, потому что меня брательник прибьет. А бумажку, так и быть, можешь забрать себе.

Ребята сложили вещи Радия в сундучок и вернулись во двор. Ирга кормила кур, разбрасывая пшено из белой с черным пятном эмалированной тарелки. Сухая, поджарая, она сама напоминала одну из пестрокрылых несушек.


Глава IX
Колодец

После того как дом Нади скрылся за поворотом дороги, Аленона, вытащив лоскут, сказала:

– Я думаю, это настоящий пергамент.

Митя остановился, пораженный неожиданной догадкой.

– А вдруг на нем что-то написано? Я читал, что пират Кидд использовал специальные невидимые чернила.

Аленона захлопала в ладоши.

– Точно! Это, наверное, какая-то секретная записка. Только… как ее прочесть?

– А что если мы попробуем нагреть пергамент?

– Здорово! Давай прямо сейчас. У тебя есть спички?

Митя хлопнул по оттопыренному карману трико:

– Конечно. Они у меня всегда с собой. На всякий случай.

Ребята укрылись в лесопосадке за высокими зарослями иван-чая. Аленона держала пергамент, а Митя водил над ним зажженной спичкой.

Вдруг потянуло дымком, и на лоскуте проступила коричневая полоска. Девочка вскрикнула.

– Смотри, я же говорила!

Митя сжег уже почти все спички, когда ребята наконец увидели проступившие на пергаменте коричневые буквы и символы:



Слово М. kqypfpx отай ۍ١ځ٢ددوۋسسگو вежи водовел’ышке



– Какая-то абракадабра, – разочарованно протянул мальчик.

Аленона сжала губы, так, что они потемнели у краев.

– Надо будет показать Ивану Петровичу.



* * *

Перейдя через овраг, ребята вырвались на залитый солнцем простор лугов, чуть выше того места, где в прошлый раз стояла телега расхитителя колхозных кирпичей.

Бледно-сиреневый цикорий, подобно шелковой ленте на тулье дамской шляпки, оттенял зеленый цвет трав. Желтая от пыли проселочная дорога вилась между колосьями молочно-незрелой ржи. Слева, в роскошном канте глянцевого тростника, шумел ручей, справа темнела лесопосадка, сплошь состоявшая из берез, осины и мелких сосен. За лесопосадкой возвышался округлый холм, увенчанный густолиственной кроной могучего дуба.

Солнце заволокло легкими облаками. Оно сразу стало похоже на желтый цветок, завернутый в полиэтиленовую обертку. Вода в Сикиязке подернулась синей зыбью. Песчаное дно, по которому чиркали полосатые спинки мальков и черные, с зеленовато-зернистым отливом тельца головастиков, просматривалось в мельчайших подробностях, словно выложенное мозаикой дно фонтана. Митя и Аленона прошли по протоптанной в зарослях чемерицы тропинке к высокому меловому склону.

Не дожидаясь, пока Митя разденется, Аленона зашла в ручей. Даже в середине русла вода едва доходила ей до колен, поэтому она могла ходить по дну, не рискуя намочить платья.

Вода, встретив сопротивление в виде двух девчачьих конечностей, только на мгновенье задумалась, а потом, обвыкнув, глубоко-таинственным шумом стала красиво обтекать их, брызгаясь мелкими капельками, которые очередями взлетали в воздух.

В какой-то момент солнце вышло из пелены облаков и засверкало с оглушительной силой. Ручей заиграл нереальными красками: пунцово-золотистыми, серебристо-зелеными, пурпурно-белыми.

Яркие блики, плясавшие на водяной ряби, таинственно блуждали на смуглом лице Аленоны, вспыхивали искрами в ее прямых, чуть раскачивающихся от легкого ветра черных волосах. Целые стаи стрекоз с бархатисто-фиолетовыми крыльями вились вокруг нее; тростник почтительно склонял сочные зеленые стебли; желтые кувшинки покачивались в заводях между топляком и веерообразными наносами песка.

Наконец Аленона выдохлась, продрогла и вышла сушиться на берег. Даже замерзшая, с посиневшей гусиной кожей, она будоражила воображение Мити. Ее лицо дышало свежестью и сделалось блестящим, как кожица спелого яблока.

– Ну, а ты что сидишь? – спросила Аленона, икая и постукивая зубами.

– Да так, не хочется. Я… – начал было Митя, но осекся.

– Что я?

– Смотрел, как ты по воде идешь.

– И что?

– Ничего, просто смотрел.

Аленона усмехнулась, села на корягу, не обращая внимания на то, как одна веточка некрасиво отогнула край платья.

– Иди сюда! – сказала она. – Здесь лучше, чем на скамейке.

Скрип велосипедной цепи прорезался среди журчания воды и стрекота кузнечиков. Обернувшись, ребята увидели почтальона в фуражке. Он спустился к берегу и, приткнув велосипед к коряге, спросил:

– Как водичка?

– Холодная, – призналась Аленона.

Наконец она перестала стучать зубами и снова засобиралась в воду. На этот раз Митя решил последовать ее примеру. Однако стоило ему войти в ручей, как что-то быстрое, черное с оранжевым пятном мелькнуло между травинок и, легко извиваясь, поплыло рядом с Аленоной. Митя вздрогнул, застыл, но девочка только рассмеялась.

– Это уж. Он безвредный.

Когда ребята вышли на берег, Гера стал рассказывать о змеях. Митя знал, что на широте Башкирии водятся всего два вида этих пресмыкающихся: уж и гадюка. Однако выяснилось, что народная классификация куда подробнее и интереснее принятой в учебнике зоологии. Только одних ужей насчитывалось четыре разновидности: берестоголовая, зеленоватая, черная и бронзовая.

Митя швырнул камешек в ручей, так, что тот подпрыгнул целых четыре раза.

– Дядя Гера, а во что она была одета, та девушка?

На лбу почтальона прорезались морщины. Казалось, он хорошенько подумал, прежде чем ответить.

– Как водится у призраков: в белое платье. Вот еще, вспомнил, у нее на шее ленточка была.



* * *

Гера уехал через час.

– Пойдем, – позвала Митю Аленона.

– Куда?

– В Тартышево. Это за Сатурнеево, около дюртюлинского поворота.

– Так далеко?! А что там интересного?

Аленона загадочно усмехнулась.

– Увидишь.

Сначала ребята шли по дороге в Утяево, потом повернули на восток, обходя заросшее сорняком поле.

Шли долго. Наконец показался какой-то одинокий скособочившийся дом.

– Раньше здесь дворов сто или даже больше было, – сказала Аленона, – а потом все русские в город переехали, а татары и марийцы в другие деревни.

Митя показал рукой на дом.

– А кто там живет?

– Один старик, Тоштыйлме. Папа ему косить сено помогал.

Ребята, стараясь не шуметь, прошли мимо дома и направились по еле заметной в густой траве тропинке. Искривленные, покрытые шишками старые деревья, будто столбы, стояли по сторонам. Их было мало, но они до сих пор обозначали границы уже давно не существующих дворов и улиц.

Солнце светило ярко, резко, как лампа в кабинете стоматолога. Тени были длинные, черные, словно порезы в дерматине трамвайного сиденья. Даже непобедимый в наглой плодовитости и простоте цикорий казался сошедшим с экрана телевизора. Бледно-синими урнами он возвышался над травой.

Митя вдруг подумал, что эта деревня мертвая, и по его коже пробежал холодок.

– Скоро? – спросил мальчик.

– Почти пришли.

Тропинка привела ребят на дно небольшого оврага, которое густо заросло кустами калины и волчьих ягод. Аленона подвела Митю к почти невидимому среди зарослей каменному полукругу заброшенного колодца.

Лицо девочки сделалось необычайно серьезным.

– Вот здесь ее нашли.

– Кого? – спросил Митя, не в силах отвести взгляда от черного, как космос, провала колодца.

– Дочь Кощеева.

Митя осторожно заглянул внутрь колодца и увидел, что он почти доверху засыпан землей.



* * *

Возвращались в Альгино уже под вечер. Чтобы срезать путь, Митя и Аленона решили идти напрямую, через луга.

Холм, который был для них ориентиром, делался все больше и больше, пока не вырос в настоящую гору. У подножья он зарос высоким кустарником. Крупные, будто кремовые розы, цветы шиповника, подобно накрахмаленным бальным пачкам, трепетали на легком ветру. Золотистая пыльца слетала с них, брызгая во все стороны, как капли воды из фонтана. Иногда порывы ветра становились настолько сильными, что заставляли раскачиваться самые высокие, кряжистые кусты; в такие моменты сплетения ветвей и листьев приподнимались, обнажая притаившиеся в них гнезда переливчато-дымчатых славок и пятнистогрудых малиновок. Участки, заросшие кустарником, красиво сочетались с вымоинами, очерченными тонкими полосами фиолетового тысячелистника, розово-пурпурной кошачьей лапки и оранжево-белого донника. Тень огромного дуба, атомным взрывом венчавшего холм, накрывала весь юго-восточный склон, постепенно протягиваясь все ниже, к шиповнику, а потом дальше, к чахлой лесопосадке.

Взобравшись на вершину, Митя и Аленона некоторое время стояли молча, слушая доносящийся сверху шелест листвы и скрип дубовых сучьев.

Аленона посмотрела на Митю большими, с радужным блеском, как винил пластинок, глазами.

– Красиво… Правда ведь, красиво?!

– Правда.



* * *

Вечерело. В восковых красках стала преобладать амальгамная позолота. Солнце округлилось, обрело четкие границы, вошло в легкий флер прозрачных предвечерних облаков. Холм начал медленно погружаться в исходящую заливным треском сверчков душисто-шафрановую тень.

Митя не хотел возвращаться домой. Аленона в белом с золотистой каймой платье стояла рядом. Ее губы, как только что распустившиеся в вазе бутоны, были полуоткрыты, глаза затуманены зеленовато-медной поволокой. Но вот далеко, за усадьбой, ударил рельс сторожа.

– Меня мачеха прибьет за то, что я забыла прополоть свеклу! – сказала Аленона, становясь обычной деревенской девчонкой в застиранном до катышков платье и пыльных калошах. – Ну, ты как, идешь?

Прежде чем спуститься, Митя огляделся. Вся западная половина неба была в огне. Закат умирал на глазах, исходил пурпуром, багрянцем, золотом. Наконец от всей былой палитры осталась только широкая бледно-желтая полоса. Местность между холмами превратилась в тусклую пустыню. Зыбкие полосы тумана, словно дымные хвосты самолетов, протянулись над лугами. В окрестных деревнях одинокими маяками зажглись огни, залаяли собаки.


Глава X
Дневник

Возле школы, на вершине холма, царил день. Облака быстро пробегали над темно-красной крышей здания.

Выйдя через черный ход к чугунным воротам, Митя и Аленона обнаружили сидящих в окружении парт Константина и Ивана Петровича.

У учителя оказалось открытое светлое лицо, рыжеватые усы и смеющиеся зеленые, как молодой укроп, глаза. Он подозвал Аленону.

– Краска вон, в той банке. Кисточку возьми.

Аленона надула щеки.

– Я уже отработала на прошлой неделе.

Константин затушил самокрутку о край парты, грязным пальцем смахнул пепел.

– Слушай, Петрович, а что ты пионеру наш музей не покажешь?

Иван Петрович просиял.

– Так вы посмотреть пришли? Конечно, покажу!

Музей оказался крохотной каморкой, увешанной стендами, кричащими об успехах сельского хозяйства. Приклеенные силикатным клеем черно-белые фотографии успели отойти от основания, оголив прочерченные металлическими перьями рамки из красной туши.

Иван Петрович повернулся спиной к «достижениям советского периода». Героические страницы собственно школьной летописи – первый субботник, побеленные стволы деревьев, сколоченные из досок звезды, свекла и капуста на школьном участке – меркли перед изготовленным недавно, с очевидной любовью, стендом – «Из истории Базановской волости и деревни Альгино. Составлено учителем географии и истории Пионерской неполной сельской школы И.П. Изиляевым».

На стенде красовалась цветная фотография окрестностей деревни Альгино со стороны дюртюлинского поворота. Размещенный под ней стандартный текст взывал к исторической памяти: «Территория нашей деревни была заселена еще в эпоху палеолита – каменного века. Об этом говорят находки кремниевых ножей и наконечников стрел». Дальше следовала краткая информация о древней и средневековой истории, а рядом – выписка из решения Сатурнеевского сельсовета от 25 мая 1936 года об образовании нового населенного пункта – деревни Альгино: «в целях более равномерного распределения трудовых ресурсов и освоения национализированной кулацкой земельной собственности».

– У вас есть какие-нибудь старинные книги? – спросил Митя.

Иван Петрович растаял.

– Как нет? Конечно есть, я же историк!

Он открыл стоящий в углу высокий шкаф с чучелом удода и дырявым глобусом.

Ребята не успели опомниться, как в руках Ивана Петровича очутилась обернутая розовой миллиметровой бумагой книжечка «Полный алфавитный список всех населенных мест Уфимской губернии на 1906 год, составленный господином Лобунченко, секретарем Уфимской конторы».

Учитель принялся читать:

«Базановская волость. В волости всего 32 селения, в них жителей 10976 душ обоего пола. Преобладающий род занятий населения – земледелие. Местность большей частью ровная, с невысокими холмами и кустарником. Деревня Сатурнеево (согласно местному преданию, была основана в 1774 году выходцами из Уржумского уезда Вятской губернии. Sic! И какому только чудаку пришло в голову назвать так сие русско-черемисское поселение? Может быть, тайному поклоннику Карамзина и всей вообще нашей пастушеской поэзии позапрошлого века, грезящей о новой Аркадии, новом Сатурновом царстве?) расположена при реке Каран, на проселочной дороге. В деревне наличествуют 2 бакалейные лавки, кроме того, в двух верстах от нее расположена усадьба землевладельца Кощеева. От уездного города до деревни Сатурнеево 25 верст, от волостного правления – 9. Число дворов – 70. Мужескаго пола 171 душа, женскаго 177».

Затем Иван Петрович продемонстрировал «Ведомости тептярских селений по Бирскому уезду». Из них ребята узнали, что, согласно данным «Истории Оренбургской» Рычкова, в 1745 году восставших жителей Базановской волости возглавили тептярь Кинзебай и бобыль Ильбарь. Буляк Якупов и Арслан Рагулов со стороны Бирска взаимодействовали с отрядами башкирца Салавата.

– Оказывается, за историей нашей деревни стоит столько фактов! – воскликнула Аленона.

Иван Петрович косо посмотрел на нее.

– Спать надо меньше на краеведении!

Аленона ничуть не обиделась.

– Да вы там вечно про каких-то Варфоломеев и Генрихов рассказываете, а мне охота про Владимира и Рогнеду. Лучше бы дали почитать старинные книжки!

Иван Петрович для виду нахмурился, погрозил пальцем.

– Вашим Юрке и Денису только покажи, так они весь шкаф перевернут. Я что, думаете, эти книжки за спасибо получил? В архиве все строго, листка не вынесешь. – Учитель замер с открытым ртом, поняв, что сболтнул лишнее. Однако, увидев, что ребята ничего не поняли, снисходительно улыбнулся, изображая наивного педагога.

– Зато теперь – другое дело! Все лоботрясы на озере, лягушек пугают.

Аленона, расправив платьице, так что оно красиво очертило ее недетские бедра, уперла руки в бока.

– А что-нибудь есть про усадьбу Кощеевых?

Иван Петрович задумался только на секунду. Теперь ничего не могло сдержать его хвастовства. Пошуровав в шкафу, он достал сложенный вчетверо лист «Уфимских губернских ведомостей» от 27 марта 1882 года.

– Полюбуйтесь, – воскликнул Иван Петрович, тыча в небольшое объявление.

«Желающих продать имение, расположенное вблизи рек Камы, Белой или Уфы и заключающее от 300 до 1500 десятин черноземной пашни, немного лесу и небольшую хотя речку, просят адресовать письменно с точным описанием имения и подробным изложением условий продажи в Мотовилиху Пермской губернии, Владимиру Григорьевичу Кощееву».

– Если соотнести это объявление с надписью на надгробии, то получится, что Кощеевы переехали сюда где-то между 1882–83 годами, – предположил учитель.

Аленона вскинула брови.

– Почему вы так решили?

– Потому что это объявление печаталось на протяжении всего 1882 года. Вероятно, прежние хозяева имения решили избавиться от усадьбы зимой 1883 года, после продажи урожая.

– А что на самом деле случилось с дочкой Кощеева? Правда, что ее сбросили в колодец? – спросил Митя.

Иван Петрович выудил из шкафа очередной раритет. Им оказался обычный блокнот в переплете из кожзаменителя.

– Вот выписка из «Уфимских губернских ведомостей»:

«Ужасный случай произошел на прошлой неделе в усадьбе землевладельца г-на Кощеева (Бирский уезд). Казалось, ничто не предвещало беды. Был тихий летний вечер. Крестьяне возвращались с дальних покосов, ленивый рыбак тащил дырявый свой невод, служа посмешищем деревенских мальчишек.

Но вот появился обезумевший приказчик Иван Зотов с белым зонтиком и соломенной шляпкой Кати – шестнадцатилетней дочери г-на Кощеева. Родители не скоро могли добиться от него хоть одного вразумительного слова. Наконец приказчик сказал, что видел, как какие-то люди в черных масках бросили девушку в высохший колодец.

Обезумевшие от страшного известия родители снарядили целую экспедицию из дворни и даже послали Айбашево за фельдшером, г-ном Ландсбергом. Увы, когда несчастная девушка была с большими трудами извлечена из колодца, она не прожила и часа.

Расследование преступления возглавил уездный пристав Ц.А. Боборыкин. Приказчик как единственный свидетель сего бессмысленного и ужасного злодеяния был взят под охрану караула и препровожден в полицейскую часть до выяснения всех обстоятельств дела.

В настоящее время полиция делает все от нее зависящее, чтобы найти и изобличить убийц. Со своей стороны, редакция газеты обязуется извещать читателей о ходе расследования».

Иван Петрович развел руками.

– Больше никаких заметок не последовало. В ноябре 1917 года «Уфимские губернские ведомости» были закрыты. Но зато…

Учитель вынул из шкафа еще один предмет – старую тетрадь в картонном переплете – и произнес с таинственной важностью в голосе:

– Если моя догадка верна – это дневник Кати Кощеевой. Разумеется, копия. Оригинал хранится в центральном архиве города Уфы. Его обнаружили в 1954 году, во время перепланировки классных комнат.

– Хотите послушать?

– Конечно! – хором сказали Митя и Аленона.

Иван Петрович кашлянул, чтобы прочистить горло, и начал читать.



Мая месяца пятого дня 1892 года. Здравствуй, мой милый дневник. Вчера со мной приключилась любопытная оказия. После обеда, как обычно, папá отправился с приказчиком договариваться с рабочими, а я осталась с мадам Гаррет вышивать салфетку. Я решила изобразить раскачивающуюся на ветру ветку сирени, но никак не могла придумать, как это сделать. И тут я посмотрела в окно и увидела, что ветер сорвал несколько лепестков и понес их, будто маленькие лодочки, по воздуху. Я захлопала от радости. Вот и отгадка! Мадам Гаррет выругала меня за то, что я не умею сдерживать своих эмоций и веду себя как маленькая девочка.

Мая месяца десятого дня 1892 года. Весь день было пасмурно. К папá приходил приказчик. Он долго топтался в прихожей. Карл Фридрихович стал ругаться, что Иван натаскал много грязи. Приказчик только качал бородой и говорил: «Мне было велено в прихожей, вот я и стою». Хотя Карл Фридрихович не любит Ивана и всячески поносит его, он мне нравится. Иван такой же добрый, как папочка, и не обманывает крестьян.

Мая месяца двадцатого дня 1892 года. Сегодня утром я подошла к зеркалу и долго-долго смотрелась в него. Кто эта прекрасная барышня в голубенькой пелерине? Это я. Открытие столь же до смешного наивное, сколь потрясающее. Подумать только, еще год назад я была совершеннейшим ребенком, а теперь посмотрите на меня, на мой непреклонный взгляд, на волнующий блеск тонких бровей, я – взрослая барышня! И хотя мы только один раз были в губернской столице и я не видала никакого театра, кроме «Елены Прекрасной» и «Кедрила-обжоры», я уже знаю много такого, о чем неприлично писать в дневнике…

О последней пьесе, милый дневник, я должна рассказать обстоятельнее. Ее давали на площади, во время ярмарки в Базаново. Съехалась куча народа, большей частью крестьяне и скупщики зерна, но было несколько уездных гимназисточек в соломенных шляпках.

Папá с приказчиком ушли утром. Я и мама остались с кучером и Карлом Фридриховичем. Наш бедный немецкий учитель все шикал на грубых крестьян и зло потешался над инородцами. Только один татарский священник, называемый муллою, произвел на него впечатление своей важной походкой и огромной, как гриб, зеленой чалмой. Карл Фридрихович сказал, что такие чалмы имеют право носить только те магометане, которые посетили Мекку.

Наши русские бабы в синих бумажных платках, почерневшие на солнце, крикливые, в толстых онучах, вывели Карла Фридриховича из терпения так, что он начал размахивать тростью. Маме пришлось сделать замечание.

Читатель робких излияний моей неопытной души! Соблаговоли представить роскошную картину провинциального дня в Базанове. Пыльная площадь залита солнечным светом. Посредине стоит запряженный экипаж. Все взоры обращены на его лакированные дверцы с дворянским гербом. Однако для сидящей в нем барышни (то есть меня) куда интереснее развешанные на высоких шестах красные сапоги, оглушительный вой расписных гармоник, танцы, ужимки мужчин в черных камзолах и картузах с новенькими блестящими козырьками.

В продолжение всего представления Карл Фридрихович был очень весел, хотя его порядком рассердили стихи раешника-зазывалы, особенно то место, где говорилось о Бисмарке и о том, как тот точит зубы на остзейский край.

Июля месяца пятого дня 1892 года. У нашего доброго приказчика объявился сын Андрей, да какой! Лицом настоящий турок, совсем не похожий на Ивана. Он приехал утром. На нем была шапочка с полинялым фазаньим пером и зеленый кафтан. Карл Фридрихович сказал, что так одеваются венгерцы и трансильванские немцы.

Когда папа спросил Андрея, какой он веры, Андрей сказал, что православной. На этом разговор закончился. Я подумала, что Андрей что-то вроде Мирамонда – авантюрист без роду-племени. Его взор черен и мрачен, как сгустившиеся над морем тучи. Я слышала, что у приказчика была жена. Она умерла родами. Когда ребенок подрос, Иван отдал его учиться в бурсу, а сам перебрался в Уфимскую губернию. Кто бы мог подумать, что из бурсака может получиться первоклассный коммерсант!

Тем же вечером Андрей, по настоянию маменьки, был приглашен к столу. Он пришел в европейском костюме, наконец расставшись со своим ужасным трансильванским кафтаном. Андрей неплохо говорил по-русски, хотя легче всего ему было изъясняться на немецком. Я услышала много разной чепухи, той, которую болтают купцы в лавках: об эмансипации, о блузах, носимых вместо корсажа, шляпках, ценах на ткани и таможенных чиновниках. Мне стало скучно. Рассказы о лембергских цыганах понравились гораздо больше.

Июля месяца шестого дня 1892 года. К нам приехал Валентин. Он теперь студент Казанского университета, ему двадцать, и он очень умен и язвителен. Отец Валентина, господин Ландсберг, – фельдшер из Айбашева. Мадемуазель Синичкина, моя подруга, говорит, что мы с Валентином «просто милая пара». Но это совсем не так. Мы с Валентином друзья. И почему это, любезный дневник, в наш век эмансипации не может быть дружбы между молодым человеком и девушкой?

Еще никогда я не испытывала такого сильного разочарования. Как можно явиться к юной барышне, пусть под благовидным предлогом навестить «землевладельца Кощеева», а самому вдруг настолько увлечься темой разговора, что на целых два часа застрять в курительной комнате! И какой ты думаешь, милый дневник, был избран предмет для спора? Январский пожар в уфимском Софьином саду, нашумевшая постановка труппой Семенова-Самарина гоголевского «Ревизора»? Ничуть! Критический разбор нового «Городового положения»! Папá было робко взялся отстаивать осторожность г-на Толстого, но Валентин с таким гневом обрушился на замену налогового ценза имущественным, что мне показалось, речь идет о том, что кто-то нанес ему личное оскорбление.

Когда Валентин вышел ко мне, его лицо пылало негодованием. Ничего не замечая, обращаясь словно не ко мне, он стал грозить расправой полицейским чиновникам.

Я сказала, что мне не интересна политика, хотя, как всякая уважающая себя современная девушка, я, конечно, не стою в стороне от возбуждающих интерес интеллигентного общества проблем. Валентин скривил рожу. Моя последняя фраза рассмешила его. «Интеллигентное общество? – воскликнул он, и в его голосе прозвучала издевка. – Да где вы его видели? Не в уездном ли городе, где две фотографии, две книжные лавки, одна библиотека и еще какой-то склад с учебными книгами?» Я возмутилась: «Мещане довольствуются “Милордом” и “Ерусланом Лазаревичем”. Что до прочих сословий, то у крестьян и даже иноверцев – магометан и черемисов, свои песни».

На этот раз мой собеседник приутих. «Простите меня, – сказал он, потупив темный, но вдруг сделавшийся нежным взгляд. – Я думал, что вас вдохновляет какая-нибудь сентиментальная дрянь из “Нивы”».

Мы оба рассмеялись и отправились гулять в сад, по которому только недавно прошла гроза. Белые лилии раскрытыми конвертами лежали на дорожках. От росы мое платье вымокло, но я не очень этим огорчилась. Валентин забыл о своих гневных речах и, ударившись в философию, начал излагать теорию некоего г-на Тарда о том, что все новое в истории не что иное, как подражание, проявляющееся в форме обычаев или моды.

День был заключен прогулкою вдоль Карана. Освещенная солнцем вода играла на глиняных склонах; прибрежная зелень колыхалась как полотняная лента, долженствующая изображать днепровские волны в «Русалке». Валентин шел со мной под руку щурясь и все больше молчал. А потом мы внезапно разговорились. Да как! Он начал рассказывать про Москву, про веселую студенческую жизнь. Мне пришли на ум страницы «Пересмешника», живописующие нравы столичной богемы времен Миниха и Екатерины. Но, конечно, я не стала признаваться в своей любви к историческим сочинениям. Впрочем, на мой взгляд, в них гораздо больше жизни и толку, чем в бесконечных романах, так чудесно высмеиваемых Антошей Чехонте.

Июля месяца седьмого дня 1892 года. Ездили в деревню. Там был пожар, сгорела русская изба. Одна женщина с обгоревшим лицом ходила по пепелищу и все спрашивала, не видел ли кто ее мальчонку. Мужики принесли ломы и разворошили подпол. Мальчонка обгорел с одной стороны, а с другой был как живой.

Папá сказал Ивану и старосте, чтобы мир устроил несчастную. Он хотел увести маму, но она сказала, что хочет посетить лечебницу.

Фельдшер Пахомыч встретил нас в потемневшем от масляных пятен халате – руганью в адрес кучера Петьки, по недосмотру напоившего лошадь водой из ручья. Далее нам предстояло узнать о том, что в нынешнем году скарлатина, тиф и корь приняли особо угрожающие размеры. Разошедшись не на шутку, Пахомыч стал винить во всем скученность в крестьянских семьях, плохие условия жизни, недостаточное питание, несоблюдение элементарных правил гигиены. Чего стоил один ужасающий факт, что в 1871 году в Николо-Березовке от чумы умерло 294 человека!

Затем мы прошли в палату. Больных было немного. Все они, чистенькие, в белых колпаках, лежали на кроватках с табличками, на которых значился подробный диагноз. Мне кажется, что все это плутни и потемкинские деревни. Впрочем, сам фельдшер не успел привести себя в порядок. Я слышала от приказчика, что в лечебнице яблоку негде упасть, больные спят в коридорах, между связок лука и чеснока. Под кроватями ходят гусята и прочая мелкая живность. Ах как нам недостает еще архива и откармливаемой в нем к Рождеству свиньи!

Я остановилась возле кроватки с девятилетней девочкой. Ее зовут Марфою. Она совсем сирота. Ее привезла мать, а потом сама скончалась. Пахомыч, конечно, поспешил расписать всю тяжесть положения, надеясь на сердечную щедрость мамы. Мне пришлось достать кошелек и вынуть из него рубль серебром «на устройство и попечение сиротки». Разумеется, я была готова отдать все, что у меня было, все свои сбережения. Но я прекрасно знала, что, как только мы уйдем, Пахомыч непременно присвоит себе щедрое даяние. Я видела, как хищно блеснули его глаза. В сущности, он неплохой человек, но доброта и нетребовательность приказчика совсем развратили его. Ах, если бы я была мужчиною, я бы непременно навела порядок в имении. Правда, теперь у папá появился советчик – Андрей.

Как некстати пришла на ум мысль о нем. Он пугает меня.

Июля месяца десятого дня 1892 года. Нынче вечером была страшная гроза. Я сидела в гостиной, у окна, когда рядом ударила молния. Прежде чем раздался гром, я очутилась на полу. К счастью, стекло выдержало. Папá устроил мне нагоняй, я заспорила, потому что мне было обидно, что меня отчитывают как маленькую. Дело в том, что я не люблю рисовать при свечах, а мне во что бы то ни стало надо закончить головку Марфы.

Июля месяца пятнадцатого дня 1892 года. Произошло то, чего я опасалась больше всего: знакомство Валентина с Андреем. Валентин, конечно, нашел последнего совершенным злодеем, признавшись, что таких шаромыжников, обирающих помещичьи именья до нитки, он частенько встречал в западном крае.

Эти обвинения послужили поводом для страстной и проникновенной речи в защиту общины и героического мужества народников. Я не выдержала и рассказала о тощем студенте. Валентин ответил стихотворением о несправедливом турецком султане. Это сильно раздражило меня. Пусть я провинциальная, неразвитая, но это еще не повод разговаривать со мной как с маленьким ребенком.

Июля месяца двадцатого дня 1892 года. Папá приехал из Уфы. Он был там не один, а с Андреем. Сначала папá был страшно не в духе, но потом, после обеда, повеселел и стал знакомить нас с нелепыми объявлениями из «Губернских ведомостей». Вот, полюбуйся, милый дневник:

«О продаже имений в Уфимской губернии. От судебного пристава Уфимскаго окружного суда Г.С. Боровского. № 174. На основании 1030 ст. уст. гражд. суд. объявляется, что 28 ноября сего года, в 10 часов утра, будет произведена публичная продажа движимого имущества, оставшегося после смерти Марии Ивановой Высоцкой, заключающегося в рояле. Имущество оценено в 350 руб., но, на основании 1070 ст., может быть продано ниже оценки. Продажа будет производиться в помещении 2-й полицейской части гор. Уфы. Особливое замечание: покупателям ступать осторожнее, ибо пол в оном помещении изобилует неровностями, образовавшимися по причине необыкновенно сырой весны».



«Нет, вы только подумайте! – возмущался папá так, как только он умеет возмущаться, то есть саркастически. – И когда только наши отечественные пилаты наконец научатся врать, что называется, с полным пониманием дела. А то ведь черт-те что получается, господа! Ну, в самом деле, зачем они написали это особливое замечание? Ну да если написали, то зачем нужно было так гнусно лгать про какую-то весну? Даже последнему будочнику известно, что пол застелили гнилыми досками, в то время как новые отправились на демскую дачу господина Боровского. И это все, между прочим, при полном одобрении Льва Егорыча».

Андрей рассказал нам массу забавного. Сначала разговор зашел о царящей в городах нашей губернии нечистоплотности. Особенных «похвал» удостоились Белебей и Стерлитамак, самые грязные города во всей империи. Однако даже Уфа не могла похвастать совершенной чистотою. Чего стоила напечатанная в «Ведомостях» заметка о том, как на Верхне-Торговой площади утонула целая телега!

Как коммерсант он не смог пройти мимо слухов о недавней прокладке Самаро-Златоустовской железной дороги. Некий господин Черников, компаньон и доверенное лицо миллионщика Костерина, не хотел давать согласия на отвод принадлежащих ему земель. Соглашение было найдено совершенно неожиданным способом. Упрямый господин пожелал, чтобы в его честь была названа одна из железнодорожных станций.

Папá сказал, что он бы ни за что не поступил таким образом. Сомнительно, что Уфа будет развиваться в северо-восточном направлении. Где видано, чтобы города вытягивались на 20 с лишком верст вдоль реки? Хотя места там ровные, кому придет в голову тащиться до владений Курочкиных или Тимашевых? Да и что там можно найти, кроме господствующей над окрестностями безлесной горы? Она интересна разве что в археологическом отношении. Если верить статьям господина Игнатьева, эта гора в далеком прошлом служила местным башкирцам чем-то вроде дозорной вежи.

Июля месяца двадцать пятого дня 1892 года. Я знаю, как нехорошо подслушивать, но в том не было моей вины. Я случайно проходила мимо кабинета папá, как вдруг дверь от сквозняка приоткрылась и я услышала резкий, капризный голос Андрея: «Владимир Григорьевич, вы же знаете, это совершенно невозможно! Кредиторы неумолимы. Остается только одно средство». Я замерла, не в силах пошевелиться. «За кого вы меня принимаете, господин Зотов? – раздался голос папá. – Я дворянин и не позволю торговать принадлежащими фамилии Кощеевых реликвиями!»

Я похолодела от ужаса. До сих пор я считала, что положение нашего именья самое лучшее в уезде. И тут мне припомнились странности последнего лета: во-первых, меня раньше срока забрали на каникулы из гимназии; во-вторых, мы совсем перестали выезжать к соседям.

Сентября месяца пятого дня 1892 года. Как я долго не писала! И было отчего. Кто бы мог подумать, что это произойдет? Дуэль, нелепо даже вымолвить, между Валентином и Андреем! Я совсем не могла ожидать подобного безрассудства от господина Корфа. Вот уж кто должен был заявить, что не станет участвовать в средневековой комедии. Было все: и пестрая толпа в прихожей, завывающая ничуть не хуже, чем хор из «Евгения Онегина», и…

Еще с утра стали собираться гости: на тарантасах, колясках; кто-то из Бирска прикатил в карете. Вот только самый краткий список гостей, тех, которых я, по крайней мере, до того видела: Баумгартены из 2-го Шамсутдиновского, Ландсберги из Москова, Шишковские из Красного Холма, Грековы и Спасские из Андреевки, Зеленцовы из Леуна…

Андрей и Валентин сошлись на веранде, куда все мы вышли по случаю теплого вечера. Как всегда после разговора с приказчиком, папá начал говорить о том, что не худо бы закупить паровую сеялку. Тут речь зашла об остзейских баронах, которые давно поставили производство продуктов земледелия на промышленную основу. Андрей высказал осторожное предположение, что они не так уж плохи, как привычно рисует их «социал-демократическая» печать. Валентин посмотрел на него, как на человека, сказавшего ужасную глупость, но смолчал. Он достал глиняную трубку и стал выпускать такой отчаянный дым, что Андрей сделал ему замечание. Тут Валентин вспылил. Последовал панегирик Базарову. Андрей рассмеялся и заметил, что читал романы г-на Тургенева, но они не произвели на него никакого впечатления. Валентин спросил, что же ему в таком случае по нраву. Андрей, подумав, ответил, что в простом сказании о фее Мелузине он находит куда больше смысла и поэзии, чем во всех «идейных» романах, вместе взятых. Валентин, не изменяя холодного выражения лица, назвал его ослом и феодальным прихвостнем. На веранде повисло молчание. Андрей глупо улыбнулся, мы уж подумали, пронесло, а потом ударил Валентина лайковой перчаткой по щеке.

«Господа, господа! – попытался урезонить их папá. – Только не здесь, не в моем доме».

Но было уже поздно. Валентин побледнел.

«Я требую сатисфакции».

Андрей рассмеялся.

«Что ж, вы ее получите»…

Октября месяца первого дня 1892 года. Милый дневник! Ты, наверное, справедливо обиделся на меня за то, что я опять долго не писала. Но было отчего не писать. Валентин, как презирающий всякие дворянские условности, сделал исключение для папá. Он сказал, что не желает навлекать гнев властей на его голову и платить черной неблагодарностью за редкое гостеприимство. Собрав чемодан с бумагами, он только попросил разрешения оставить их в моей комнате. Папá стал уговаривать его пойти помириться с Андреем. Но все было тщетно.

Дворовый человек Степан отвез Валентина в черемисскую деревню. От него мы узнали, что Валентин долго не мог найти квартиры: крестьяне не хотели связываться с тем, «кого выгнали из барской усадьбы». Наконец счастье улыбнулось ему остановиться у какой-то локты – туземной колдуньи. По словам Степана, калитку открыла сгорбившаяся, ссохшаяся, «чуть не покрытая мхом» древняя старуха. Ее имя было Кескекова. В переводе с финского наречия это значит «змеиная кожа». Ее кожа вправду показалась бедному Степану змеиной, с каким-то особенным, как истершийся пергамент, отливом. Кескекова была в коричневом с желтыми узорами кафтане. Кафтан был нечист, в каких-то перьях. Впрочем, чего следовало ожидать от колдуньи? А еще Степана поразила болтавшаяся у нее на поясе собачья кость.

Кескекова, увидав деньги, быстро согласилась поместить студента в своей избушке, больше похожей на ласточкино гнездо. Степан хотел уйти, но какая-то сила потянула его на внутренний двор, который зарос огромными, словно опахала из представления «Клеопатры», лопухами. Бани не было. Сама хижина стояла на каких-то столбах, одним углом завалившись, будто задремавший на посту старый драгун, набок. Кескекова повернулась спиной, и Степан увидел, что задняя часть ее кафтана зияет прорехами.

В хижине не оказалось никакой, даже самодельной, мебели. Возле подобия окошка, точнее говоря, вставленного в стену треугольного осколка стекла, стоял табурет. Рядом находилась лежанка. Сам Валентин должен был спать на охапке сена в сенях. Печь, маленькая, кривая, как и во многих старых черемисских домах, стояла устьем к двери.

Валентин попросил Кескекову чем-нибудь накормить его. Ведьма выпучила на постояльца красные глаза, а потом, получив очередную подачку в виде зеленого медяка, достала из печи горшочек с мутным бульоном из рыбы и требухи.

Ноября месяца десятого дня 1892 года. Теперь, когда уже все позади, я, наконец, могу писать.

Дуэль случилась в канун Покрова, за три дня до страшного туземного праздника. Желтые листья, будто чулки актрис, брошенные среди зеленого бархату, покрывали поляну… Странное совпадение с шестой главой «Онегина» не отпускало меня ни на минуту, когда я слушала секунданта Валентина монсеньора Джильёта: опоздание г-на Корфа, смущение… нет, конечно, не Зарецкого, а «расторопного малого» Стефана (не путать с дураком Степаном), привезенного Андреем из города, когда он начал говорить о методе, о «строгих правилах искусства»; сыплющийся струйкой порох; ввинченный кремень…

Ах, конечно, я опять увлеклась. Были два нагана. Оба дуэлянта выстрелили в воздух. Никто не упал, и поэтому сравнение со снеговой глыбой, как равно скрытая цитата из Жуковского: «А юноши нет и не будет уж вечно…» – остались без прямого употребления. Потом случилась попойка в доме лужавуя – черемисского старосты, по случаю туземного праздника нацепившего на голову высохшую рысью морду. Андрей и Валентин начали спорить о политике, они изничтожили теории друг друга, но, слава Богу, если и не сделались приятелями, то порешили взаимные претензии удовлетворенными. Но это все потом, потом…

А в тот день, вообрази, милый дневник, мое состояние. Прибегает Степан, кричит: «Стрелялись, окаянные!» – «Где?!» – кричим в голос с мамой. «Там-с, на опушке». А папы и Ивана, как нарочно, нет. Уехали в Базаново по важному делу.



* * *

– Здесь не хватает десяти листов, – пояснил Иван Петрович, переходя к последней странице дневника.



* * *

Мая месяца первого дня 1893 года. Утром – мы уже в Уфе. А это почти за сто верст от усадьбы! Мадемуазель Синичкина (у нее, как и у меня, годичные каникулы по личным обстоятельствам) сказала, что я совсем сошла с ума. Оставив подругу в обществе тетушки и ее двух внучек-гимназисток, я отправилась на извозчике к ломбардному заведению. Хотя я совсем не знаю города, найти его оказалось очень просто.

Не будет большим преувеличением сказать, что все приличные заведения губернской столицы расположены вблизи Верхне-Торговой площади. В нее, как спицы в ступицу колеса, вливаются наиболее значительные улицы: Бекетовская, Большая Успенская, Центральная.

Не без робости я зашла в ломбардную контору на углу Большой Успенской и Центральной. К счастью, там не было никого, кроме конторского работника. Мне не стоило особого труда разговорить молодого человека. После необходимых объяснений я описала ему похищенные из отцовского секретера реликвии, и почти не удивилась, когда узнала, что неделю назад некий господин, “по акценту поляк или австриец”, пытался заложить их, но получил отказ «вследствие ненадлежащего оформления необходимых бумаг».



* * *

– На этом дневник обрывается, – сказал Иван Петрович, откладывая тетрадь в сторону. – Ну а вам как? Понравилось?

– Конечно! Разве такое услышишь на уроках! – воскликнул Митя. От волнения, которое вызвало в нем чтение дневника, он совсем забыл о пергаменте.

Митя увидел, как умоляюще блеснули глаза Аленоны.

– Иван Петрович, я хочу показать вам одну вещь.

С этими словами она протянула учителю свою находку. Иван Петрович несколько раз провел по ней рукой.

– Любопытно. Откуда она у тебя?

Аленона притворилась, что вспоминает.

– В земле нашла, когда в прошлое воскресенье в лес ходила.

Иван Петрович задумчиво поскреб подбородок.

– Пергамент, кажется, настоящий. Два слова, если это слова, а не цифры или математические знаки, написаны арабскими буквами, а одно – с использованием какого-то неизвестного алфавита. Но, скорее всего, мы имеем дело с чьим-то глупым розыгрышем или мистификацией.

– А по-моему, – сказала Аленона, – это карта, на которой Андрей или кто-то из его сообщников указал, где спрятаны похищенные сокровища. Все улики говорят о том, что, когда Катя Кощеева попыталась раскрыть преступников, они сбросили ее в колодец на окраине Тартышева.

Иван Петрович, не выпуская пергамента из рук, поморщился. Его глаза стали холодными, неживыми, как пуговицы на морде плюшевой игрушки:

– Запомни, Забельская: история – это наука, поиск фактов, а не краткий курс по кладоискательству.

Стукнула дверь, и в комнату вошел Константин с чайником.

– Дискуссию устроили? Ну, Петрович это может.

Аленона, воспользовавшись случаем, выложила отцу историю с похищенными реликвиями. Выслушав дочь, Константин похлопал ее по плечу.

– Да ты у меня настоящий Шерлок Холмс.

– Пап, ты мне не веришь?

– Конечно верю.

– Иван Петрович, – пожаловалась Аленона учителю, – скажите ему, что это правда. Вы ведь все это про сокровища не сами сочинили?!

Учитель наморщил лоб.

– Правда. Только на твоем месте я бы не стал спешить с выводами.

– Сокровища? – переспросил Константин и громко рассмеялся. – Я и не знал, что ты у меня такая фантазерка.

– Папа!!

Школьный сторож для виду выругался.

– Петрович, а что, попробуем? – нерешительно, как будто извиняясь, сказал он.

Учитель пожал плечами.

– Записку еще нужно расшифровать. К тому же никакой гарантии, что клад до сих пор существует.

– Посмотрим! – усмехнулся Константин.



Глава XI
Клад

Прошла неделя. Митя целыми днями торчал на улице, но Аленона как в воду канула. И вот на исходе воскресенья он увидел знакомое платьице. Перед глазами Мити запрыгали желтые круги. Он хотел побежать навстречу, но ноги приросли к земле. Аленона шла с полными ведрами. Золотисто-бронзовые на солнце руки, будто крылья, обнимали красное коромысло. Прядь волос сбилась и, показывая краешек светлого уха, лежала на плече.

Поравнявшись с Митей, Аленона сказала:

– Пойдем. – В уголках ее губ мелькнула виноватая улыбка. – Просто не было времени, мачеха работой завалила. Сегодня я сама хотела за тобой сходить.

Обстановка жилища Забельских не отличалась оригинальностью. В углу, под полотенцами, стоял черно-белый «Горизонт». По деревенскому обычаю, его экран почти до половины скрывала кружевная салфетка. Единственным украшением стены являлась лубочная картина. На ней довольно грубо были изображены два лебедя. Все остальное отличалось отсутствием элементарной достоверности и поражало самыми дикими красками.

Иван Петрович и Константин сидели за столом, выпивая за успех предстоящего мероприятия.

– Можешь спрашивать у них что хочешь. Теперь они пьяные, – шепнула Аленона, подталкивая Митю в спину.

Увидев мальчика, Константин воскликнул:

– А, пионер! Ну давай, подсаживайся. Аленона тебе чайку нальет.

Икнув, Константин обратился к Петровичу:

– Чего-то я нить твоих рассуждений упустил. Начни-ка, братец, все сначала.

Учитель, то и дело норовя поддеть носом остатки яичницы, приступил к лекции.

– Итак, я еще раз изучил записку. Я сразу вычленил из нее то, что было написано по-русски: «слово», «М.», «отай», «вежи».

– Что такое «отай» и «вежи»? – спросил Митя.

– В переводе с древнерусского: тайно, башни. После этого я приступил к расшифровке непонятной части текста. Конечно, прежде всего я обратил внимание на kqypfpx. Я подумал: может, это тайнопись? Тут мне пришло на память, что московские писцы, а позже купцы и офени в качестве тайнописи применяли знаки абура, зырянского алфавита Стефана Пермского. Непонятное слово kqypfpx оказалось составленным из названий зырянских букв. Выписав их в столбик, я получил…

Иван Петрович протянул Мите порядком замаслившийся тетрадный листок, на котором было написано следующее:



k – Сий

q – Ан

y – Жой

p – Иэ

f – Нэнё

p – Иэ

x – Вэк



– Понятно?

– Нет.

– А ты лучше приглядись. Читай по первым буквам.

– Сажинив. Похоже на «саженей». Но почему сажинив?

– В «абуре» не было специальных обозначений для букв «е» и «й», поскольку они передавались как «иэ» и «в». Теперь что получается?

– Саженей.

– Что и требовалось доказать! Дальше нашему шифровщику просто надоело выписывать стефановские закорючки, и он перешел на названия букв. Итак, – Иван Петрович ткнул пальцем пониже, – получилось:



СЛОВО М. САЖЕНЕЙ ОТ ۍ١ځ٢ددوۋسسگو ВЕЖИ НА ЗАПАД



Разумеется, я сразу обратил внимание на арабские письмена. Оставалось предположить, что механизм был тот же, что и у зырянских. Ребус был русский, но написан арабской вязью. Я полез в арабско-русский словарь. Прикинул – опять ерунда какая-то выходит. И тут меня осенило. Откуда автор шифра мог знать арабский? От местных мусульман, которые использовали арабские письмена для обозначения звуков своего языка.

Вот что у меня получилось (заметь, что надо читать справа налево):



Арабское начертание


Звуковое соответствие

в языке тюрки

ۍ

١

ځ

٢

د

د

و

ۋ

س

س

گ

و


й

о

к

с

в

о

л

й

а

х

и

м





– Михайловской! – воскликнул Митя.

Иван Петрович икнул.

– Правильно соображаешь. Итак, непонятное СЛОВО оказалось названием буквы кириллического алфавита, имеющей, кроме того, цифровое значение 200. Получилось:



ДВЕСТИ М. САЖЕНЕЙ ОТ МИХАЙЛОВСКОЙ ВЕЖИ НА ЗАПАД



– А что это за Михайловская вежа?

Учитель бросил на мальчика высокомерный взгляд.

– Раньше, в XVI–XVII веках, когда жить здесь было опасно из-за постоянных набегов казахов и башкир, возле каждой марийской деревни стояла сторожевая башня, вежа. Конечно, к концу XIX века большинство из них сгорело, а оставшиеся разобрали на дрова. К счастью, хотя фундамент сатурнеевской сохранился, было известно, что она стояла «на высоком холме, напротив усадьбы».

– А почему она тогда называется Михайловской?

Иван Петрович пожал плечами.

– Трудно сказать. Может быть, это какое-то местное название, вроде «козьего брода» или «лисьих нор за кривой березой». Моя задача облегчалась тем, что в округе нет других возвышений. Оставалось только рассчитать расстояние от известного объекта, до того места, где зарыт клад. Здесь, судя по литере М., речь идет о маховой сажени, длина которой равнялась 1,76 метрам. Получается ровно 352 метра.



* * *

Скрип телеги уныло разливался в вечернем воздухе. Иван Петрович держал вожжи, Константин курил, щурясь на яркую полоску заката, Аленона молчала.

Митя не мог поверить в то, что они едут за сокровищами. Накануне ему пришлось употребить всю свою фантазию, чтобы уговорить тетю отпустить его ночевать к Забельским. К счастью, в это время к Альберту и Зое зашел Иван Петрович. Митина версия о том, что они с Аленоной собираются заняться изучением карты звездного неба, получила неожиданное подтверждение.

Проехав через ручей, кладоискатели повернули в сторону усадьбы. Наконец справа потянулся густой лес. Выехав на узкую, как туннель, поляну, Иван Петрович натянул поводья.

– Дальше пойдем пешком.

Константин достал спрятанные под сеном лопаты.

Привязав лошадь к высохшему дереву, Иван Петрович раздал электрические фонарики и первым двинулся по еле заметной тропинке.

Через несколько шагов тропинка закончилась. Кладоискателям пришлось перебираться через сплошной бурелом. Крепкие на вид, но трухлявые сучья разламывались, будто пенопласт. Заросшие сиренево-пенным лишайником ветки неожиданно оказывались крепче железных прутьев. Когда нога проваливалась в узкое пространство между ними, они смыкались наподобие капканов.

Местами стволы упавших деревьев отступали, открывая заросшие мхом поляны. В просветах почерневшей от сумерек листвы проглядывало зелено-индиговое небо с льдинками последних звезд.

Наконец кладоискатели достигли небольшой, заранее очищенной от бурелома полянки.

– Пришли, – сказал Иван Петрович.



* * *

Митя потерял счет времени. Его работа заключалась в том, чтобы откидывать выкопанную землю. Аленона стояла рядом и изредка подменяла его. Треск корней и удары лопат с монотонной периодичностью сменяли друг друга.

В какой-то момент Иван Петрович вылез из ямы и, достав из кармана уже знакомый Мите листок, начал что-то высчитывать.

Последовавший за ним Константин глухо выругался.

– Ты, часом, ничего не напутал, Петрович?

– Я что тебе, почтальон, словами разбрасываться? Вот, можешь сам все проверить.

– Да на хрена ты мне эту бумажку суешь под нос? Думаешь, я соображаю в твоих закорючках?

Когда взрослые решили устроить перекур, Митя обменялся с Аленоной красноречивым взглядом. Девочка только пожала плечами. Ей было тепло в отцовской куртке.

– Хочешь согреться?

Не дожидаясь ответа, Аленона притянула Митю за руку. Мальчик сразу почувствовал силу ее мышц. Кожа на Аленониной ладони оказалась обветренной, непривычно шершавой. От неожиданного толчка Митя потерял равновесие, и его губы невольно соприкоснулись с чем-то мягким, нежным, как край облака.

– Фу, ты меня всю обслюнявил! – прошептала Аленона, отводя выбившееся из-под куртки круглое плечико.

Только тут Митя обратил внимание на то, что короткая летняя ночь закончилась.

Лес пробудился. Нежное пенье соловьев сменилось разнообразным щебетаньем иволог и дроздов. То тут, то там слышался деловитый стук дятлов. Солнце просвечивало через парящие над землей парашюты листьев.

После перекура Иван Петрович и Константин решили сходить проверить лошадь.

Оставшись одни, ребята бесстрашно спрыгнули в вырытую яму.

– Жалко, что здесь ничего нет, – сказала Аленона. – Но все равно было интересно. А тебе?

Митя, увидев несрытый выступ, автоматически поддел его ногой. Кусок подсохшей глины отвалился, обнажив уголок железного ящика.

– Кажется, нашел, – пробормотал он.

Аленона застыла на месте.

– Что вы там… – раздался сверху недовольный голос Ивана Петровича.



* * *

Не прошло пяти минут, как стальной ящик размером не больше коробки из-под стирального порошка был поднят на поверхность.

Очистив крышку, кладоискатели увидели нарисованный на нем дворянский герб. Он был красочный и замысловатый. Два льва держали овальной формы щит, разделенный на шесть частей. Каждая часть, в свою очередь, представляла собой маленький герб.

– Кажись, я где-то видел такой… – сказал Константин. – А, вспомнил, на стене, в кабинете директора, до того как его известкой замазали.

Пока Иван Петрович пытался сбить заржавевший навесной замок, Митя хорошо рассмотрел каждый герб в отдельности. Внутренний овал был разделен на две части. В верхней располагался, по всей видимости, родовой знак Кощеевых: фигура, похожая на перечеркнутую посередине стрелой латинскую букву Z. В нижней – герб Пермской губернии: медведь с Библией на спине. На внешнем овале, по часовой стрелке, были изображены единорог, кузнец, полумесяц с шестиконечными звездами, олень, лук со стрелой и грозящая из облака рука.

Наконец проржавевшие петли замка треснули, как высохший табачный лист. Иван Петрович нетерпеливо откинул крышку.

Сначала Митя ничего не понял. Золотые рубли были уложены рядами, гуртом, в полуистлевших деревянных гнездах. Приглядевшись, можно было различить надпись: ЧИСТАГО ЗОЛОТА 2 ЗОЛОТНИКА 69, 36 ДОЛЕЙ (АГ).

Монеты не хотели разлепляться; только когда Иван Петрович с трудом вынул одну, в глаза ударил ртутно-чеканный блеск пятирублевой монеты «Божией милостью Александра III, императора и самодержца всероссийского» чеканки 1886 года.

Несколько монет оказались неправильной формы, с полуистершимися надписями. Учитель чуть не выронил их.

– Подумать только, златники Владимира! – Ивана Петровича охватил приступ золотой лихорадки. – Видите, на аверсе, то есть лицевой стороне монеты, изображен грудной портрет князя Владимира в шапке с подвесками, увенчанной крестом. Внизу схематично прорисованы согнутые ноги. Правой рукой князь держит крест, левая рука на груди. Над левым плечом показан характерный трезубец, родовой знак Рюриковичей. Вокруг надпись кириллицей: ВЛАДИМИРЪ НА СТОЛЬ (то есть Владимир на престоле). На обратной стороне, реверсе, лик Христа. По кругу надпись: ІСУСЪ ХРИСТОСЪ.

– Петрович, а чего они какие-то маленькие и кривые? – спросил Константин.

Учитель усмехнулся.

– Маленькие, да удаленькие! Знаешь, сколько они стоят? До сегодняшнего дня известно всего 11 найденных златников Владимира. Семь из них хранятся в Эрмитаже, остальные в музеях Украины и в частных коллекциях.

Аленона задумалась.

– Владимира, того самого, из былин?

– Его самого.

– Но… откуда у Кощеевых могли оказаться такие реликвии?

Иван Петрович пожал плечами.

– Возможно, они держали их в качестве фамильных сокровищ. До сих пор ведь мы не знаем ничего о древности их рода. В любом случае, понятно, что они привезли монеты с собой из Центральной России. Первый златник был приобретён Бунге в 1796 году в Киеве у солдата-украинца, который получил его в подарок от матери…

Константин нетерпеливо отмахнулся.

– Ну, будет тут, Петрович, лекцию разводить. Надо к предколхоза ехать.



Эпилог

Прошел месяц. Страсти, вызванные сообщением о находке сокровищ, понемногу улеглись. Точная сумма клада осталась тайной компетентных органов. Как сообщала районная газета «Победа», «все золотые монеты поступили в распоряжение Государственного банка СССР, для того чтобы быть потраченными не на прихоти богатеев, а на реализацию продовольственной программы КПСС». В этой же статье сообщалось о том, что «тракторист колхоза “Заветы Ильича”… и учитель истории Пионерской неполной сельской школы… получили почетные грамоты… кроме того, им было выплачено полагающееся по закону вознаграждение».

Для Мити и Аленоны наступило время славы. Деревенские дети ходили за ними табуном. Особенно донимали Юрка и Денис, которым тоже не терпелось что-нибудь найти. Снежана и даже близняшки Лена и Инна бессовестно набивались в подруги. Старшие, вроде Радия, интересовались подробностями. Только одна Надя делала вид, что ей это все не интересно.

Что касается взрослых, то их разговоры сводились к одной теме: сколько денег Константин и Петрович получат от предколхоза.

Загадка разрешилась к приезду Анны. Председатель колхоза «Заветы Ильича» закончил прокладку асфальтовой дороги до своего дома на окраине Пионера. Константин приобрел почти новенькие «Жигули» и, что прославило его на целый район, бросил пить. Невзирая на протесты Анны, он подарил Мите предмет мечты и гордости всех мальчишек – велосипед «Кама». Аленона тоже не осталась в накладе. Она стала единственной в районе двенадцатилетней обладательницей джинсов. Иван Петрович купил японский видеомагнитофон и заключил договор с руководством сатурнеевского клуба на «демонстрацию зарубежной кинопродукции».

Жизнь других альгинцев изменилась мало. Вера заподозрила Тоню в краже гусей. Макар продолжил расхитительно-трудовую деятельность. После того как не осталось досок, он перешел на жерди и куски шифера. Почтальон Гера написал заметку об инопланетянах и приступил к поискам снежного человека. Больше всех удивил Федор, заказавший гипсовую скульптуру на могилу сына. Она не имела ничего общего с оригиналом и, ко всему прочему, зачем-то была выкрашена в розовый цвет.



* * *

Перед отъездом Мити в Уфу ребята решили еще раз прогуляться. Они не заметили, как оказались в окрестностях усадьбы. Вдруг небо потемнело и хлынул дождь. Аленона стремглав бросилась к копне сена. Митя, стуча сандаликами, побежал за ней.

Внутри копны оказалось сухо и тепло. Вдыхая крепкий, будто старое вино, запах трав, ребята мечтали о том, как проведут следующее лето.

– Папа обещал, что свозит меня на сабантуй в Базаново, – сказала Аленона. – Ты поедешь с нами?

– Поеду.

– Вот это здорово! А потом мы еще можем съездить в Бирск к моей двоюродной сестре.

Митя искренне удивился.

– У тебя есть двоюродная сестра?

– Конечно.

Наконец Аленоне надоело сидеть, она проделала дыру в сене, и Митя увидел, что дождь закончился.

Короткий ливень не наделал грязи, но сбил пыль, омыл растения. Теперь все они сверкали в лучах прорывавшегося через легкие разрывы облаков солнца. Митя никак не мог надышаться напоенным влагой, ветром, ароматами цветов воздухом.

Митя и Аленона пошли по обочине. По краям дорожной насыпи качались розовато-фиолетовые, с шишковидными основаниями цветки бодяга. Оранжево-черные шмели вились над синяком, тычинки которого напоминали широко раскрытые ресницы.

Перейдя через трубу, под которой, весь в зарослях стальника, солодки и белоснежного, как флердоранж, кукушкиного цвета, гремел родник, ребята поднялись к воротам усадьбы.

Лицо Аленоны приняло таинственное выражение.

– Пойдем?

– К ней?

– Ты что, боишься?

Митя демонстративно пожал плечами.

– С чего ты решила?



* * *

Кладбище встретило их торжественной тишиной. Капли с листьев со звоном падали на блестящий мрамор надгробия.

Ребята, притихнув, стояли, думая каждый о своем.

– Ей нужно было быть осторожной! – неожиданно воскликнула Аленона. – Может, тогда бы Андрей ничего не заподозрил.

Тут ее взгляд упал на надгробие приказчика. Скривив от омерзения губы, она пнула его.

– Все из-за тебя! Сообщник, а еще прикидывался добрым!

Митя еле удержал девочку от желания вынести надгробие с кладбища. Аленона страшно обиделась и отошла в сторону. И тут Митю осенило:

– Что если недостающие страницы Катиного дневника сохранились в архиве? Тогда мы сможем выяснить имена ее настоящих убийц!

Гнев Аленоны сразу поутих.

– Точно. Как только я сама до этого не додумалась… Только нас туда никто не пустит. Придется выкрасть дневник.

Митя вытаращил на девочку глаза.

– Как выкрасть?

– Очень просто. Я приеду в Уфу из Бирска на утреннем автобусе, а вечером вернусь обратно.

Хотя фантастичность плана представлялась обоим очевидной, это не помешало им поклясться, что когда-нибудь они обязательно доведут свое расследование до конца.

Потом Митя и Аленона старательно очистили надгробие от налипших на него листьев.