Валерий Черешня
Надело небо свой свинцовый китель
Надело небо свой свинцовый китель
и тяжко тянет тёмные слои.
Лежит земля, как женщина в соитье,
и влаги ждёт, как счастья и любви.
И вот вода летит потоком страсти
И в поры проникая, тяжелит
состав земли и рвёт её на части,
и оползнем безумия грозит.
***
Живи, дурак, несуществующим,
пылинки в воздухе лови,
перебирай в мозгу тоскующем
воспоминания любви.
Пускай плывут густым течением,
гольфстримом греют пустоту
холодной жизни, в средостении
пусть заполняют немоту.
Живи слабеющим, мерцающим,
оскудевающим живи,
по этим водам иссякающим,
во тьме барахтаясь, – плыви.
Пусть угасающим свечением
ещё продлится краткий миг,
с его уже неслышным пением,
но ты настиг его, настиг.
***
Когда несётся мимо половодье
набухшей и взбесившейся тоски,
грозя залить последние угодья –
хватайся за соломинку строки.
Она кружит в водовороте вроде
Улановой, привставшей на носки,
её по водам ветер веры водит
и вихрем может в небо занести,
где по пустым полям своих творений
кочует вечно одинокий гений,
шарманку стратосферную крутя,
там тающего облака теченье
лишь образ твоего исчезновенья,
прекрасный образ мира без тебя.
ГИЛЬГАМЕШ
(тема и вариации)
1
Ночью, пока смотреть
рано ещё глазам,
он примеряет смерть
к жизни своей пазам.
Тесно, не втиснуть в паз,
слишком она из другой
оперы, той, что нас
музыкой манит немой:
там ни пауз, ни нот
не прозвучит нигде –
лишь запеканка забот
о посмертной еде:
грудой в гробнице лежит
с привкусом сытого сна
пища, – прекрасна на вид,
жаль, что из глины она,
а в спелёнутый рот –
страшен голодный мертвец –
ветер пылью плюёт,
плоской пустыни певец,
сколько б её ни ел
сытости нет как нет...
в жуть Гильгамеш смотрел,
в смерти своей беспросвет.
2
Я превращу тебя в труп –
будет родным твоим больно,
в горе терпение губ
дрогнет движеньем невольным...
Это – потом, а сперва
станешь ты злым, всё видавшим,
неба сухая стерня
разум исколет.
Пропавшим даром: не ведая жить,
длить день за днём в упоенье
больше тебе не скрепить
душу.
А смерть в отдаленье
жадностью тысячи ртов,
ждущих желанной поживы,
подстерегает твой рёв,
рёв, оглашающий нивы.
3
Нужно себя учить быть землёй, быть прахом –
ведь это тебе предстоит.
Без страха,
вслушиваясь в свои бессловесные недра,
учишься лёгкому языку трав и ветра,
лёгкому, потому что родному.
Потому что
звуки его, летящие мимо, но кучно,
словно стреляет великий безумный мастер,
вдруг озаряют коротким игольчатым счастьем,
им и живёшь.
Но втискиваясь в страницу,
держишься всем существом за пойманную синицу,
и лишь отпустив, опустев, благословя,
обретаешь летящего косо и вдаль журавля.
***
О старость, ты просто причуда
весёлого беса. С собой
ты видишься как бы оттуда,
покуда ведут на убой
сквозь узкую медленность жизни,
сбивая с понятий и ног,
а сверху на ниточке виснет
надеждой подвешенный бог.
Он сыплет густой и нелепый
словесно-растительный сор,
в тебе прорастает напевно
его обаятельный вздор,
и ты отмечаешь не к месту
вещей соразмерность и вес,
обычного облака тесто,
его гениальный замес.
***
Воскресная прогулка. Как я рад
пройтись по этим улицам без цели
и, увеличив протяженность тела,
пространство пропустить через себя.
Ты, бескорыстье, лучший проводник –
куда велишь, туда я и шагаю,
покорно следую извивам парапета,
безлюдной набережной скользкому пути
и захожу во все дворы и подворотни,
лишь стоит поманить стеной кирпичной,
косым окном, прорубленным под крышей,
и черным деревом в нетронутом снегу –
заветной жизнью тесного угла,
где выход только в небо, вверх и в небо.
И вновь холодный, в оспинах, гранит,
вослед за костенеющей рекой,
ведет на старое немецкое кладби?ще,
где узкие протоптаны тропинки
среди камней, под выпушкой из снега,
со стершимися буквами псалмов,
где тень от смерти стерлась и исчезла
настолько, что не может возродить
ни бледных девушек в кисейных длинных платьях,
ни их отцов в парадных сюртуках,
уложенных семейственно и рядом.
И я, чья жизнь нелепее стократ,
быть может, а точнее – несравнимей,
стою, живой, под низким ровным небом
и представляю кукольный уклад
их жизни – осознание, как чудо,
полно серьезности и тайны: тень крыла
коснулась сердца и исчезла.
С этим чувством
я выхожу на крошечный проспект
к домам, автобусам, трамваям, людям.
Свобода
Внезапно свобода повеяла,
дурацким тряся колпаком,
от скуки все звуки рассеяла
в пространстве, незнамо каком.
И ты собираешь по семечку,
сжимаешь их в потной горсти,
воистину, страдное времечко
тебе предстоит провести:
скрести озабоченно темечко,
взрыхлить залежалую суть,
чтоб это случайное семечко
в достойную почву воткнуть.
Пока, преисполнен доверия,
стараясь увидеть в лицо,
сличая гармонию, меряя
с первичным её образцом,
пока вся душа наклоняется,
следя за дрожащим ростком –
свобода опять удаляется,
дурацким тряся колпаком.
Американская элегия
О, всего несколько строк –
многим негде и притулиться
в этом маленьком городке
с холмистыми чистыми улицами.
Скрюченный прошлогодний лист
скребёт тротуар, цепляясь за урну,
зелень газонов, как пианист,
играющий слишком бравурно.
Ну, ещё понурые машины у обочин,
брошенные наспех, с обиженным выворотом колёс,
и дома, взасос сглатывающие хозяев богатых вотчин.
В их нутре голо, как на античной сцене:
ужин, телевизор, пятнающий стены
дьявольскими отблесками цветных бедствий,
дети угомонились в детской.
Секс – всё реже и реже, эта усталость,
будто ты себе не ближний, а дальний,
не заснуть от зудящего «з-з-зачем?»,
комаром залетевшего в спальню.
Такой кровосос вполне истребим
пробежкой в дурмане тумана, утренним кофе,
работой, где ты совершенно незаменим, –
настоящий «профи».
Это всё.
Да, я забыл сказать
об одном дереве, растущем
так, словно ему никем не нужно стать,
только ветвиться гуще и гуще,
только так и остаться в твоих глазах:
Лаокооном, синь неба рвущим.
Валерий Черешня родился в Одессе в 1948 году, с 1968 года живёт в Санкт-Петербурге. Закончил Ленинградский электротехнический институт связи, работал инженером на предприятиях городской телефонной сети. Автор пяти поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008; «Узнавание», 2018), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.