Главная | Журналы | Персоналии | Книги | Медиа | ПОМОЧЬ МЕГАЛИТУ |
Центр |
Сергей ЕсенинОб авторе: ... >>> |
Ярослав БрагинОб авторе: ... >>> |
Тамара БелицкаяОб авторе: ... >>> |
РегионыЦентрРоссияАбаканАнадырьАрхангельскАстраханьБарнаулБелгородБлаговещенскВладивостокВладикавказВладимирВолгоградВологдаВоронежЕкатеринбургИжевскИркутскКазаньКалининградКалугаКемеровоКраснодарКрасноярскКурганКурскЛенинградская областьЛипецкМоскваМосковская областьНарьян-МарНижний НовгородНовосибирскОмскОрелОренбургПензаПермьПетрозаводскПетропавловск-КамчатскийПсковРостов-на-ДонуРязаньСамараСанкт-ПетербургСаратовТверьТулаУлан-УдэУфаХабаровскЧебоксарыЧелябинскЯкутскЯрославльЗападная ЕвропаАвстрияАлбанияБельгияБолгарияБосния и ГерцеговинаГерманияИзраильИрландияИспанияНорвегияПольшаРумынияСловенияФинляндияКавказАзербайджанАрменияГрузияАзиатско-Тихоокеанский регионАзиатско-Тихоокеанский регионАфрикаАфрикаВосточная ЕвропаБеларусьМолдоваУкраинаЦентральная АзияКазахстанКиргизстанТаджикистанУзбекистанСеверная АмерикаКанадаСШАСтраны БалтииЛатвияЛитваЭстония |
Кира ОсмановаОхотник за мифологемамиСтихи Киры Османовой как нельзя лучше подходят для первого осеннего номера нашего журнала. В них и яблочное послевкусие лета, и поздняя августовская стрекоза, размышления о времени, любви, жизни и смерти – серьёзные и с изрядной долей интеллектуального (петербургского) юмора. И, конечно, это поэзия о поэзии, попытках выразить невыразимое. «Да как вообще расскажешь о таком?» – спрашивает Кира и… тут же даёт ответ. А вот как. Дмитрий Легеза
* * *
В августе после купания схватишь простуду гадкую, сляжешь – и будут компотом из яблок тебя отпаивать, сваренным на животворной воде из колодца дачного. Только заснёшь – непременно приснится земля за озером, где все окажутся взрослыми,
стойкими, неуязвимыми (их ни болезнь не трогает, ни уж тем более – чьи-то слова, и весьма обидные, вроде последних, мол, мы же тебе говорили, глупому). Спишь себе, спишь, и, похоже, история подзатянется – по крайней мере, до осени.
В будущем страшно захочешь вернуться на место старое, необязательно полное воспоминаний радостных (честно признаться, не в радости дело в конкретном случае), место, где ты распознал ощущенье своей отдельности – никто тебе не спасение.
Кажется, если чуть-чуть постараешься, то получится выполнить правки посильные в собственной биографии, штрих, стилистический ход – скорректировать интонацию (часто вопросы уместней любых восклицаний в принципе). Хотя кого ты запутаешь.
Речь лишь о том, что не всё удалось заменить подобием. Не существует, допустим, синонима к слову «яблочный» (как и к словам «заозёрье» и (что там ещё) «колодезный»), так же, как нет никакого к себе самому синонима, к себе – ребёнку из прошлого.
Этот ребёнок (не то чтоб его полагалось спрашивать, как ему дышится, трудно ли, что он и вправду чувствует) детство своё обречён проживать, никуда не денешься, и?зо дня в день – в одиночку – встречаться с чужой реальностью: терпеть, придумывать хитрости.
Нет ничего, что сейчас поменяет тебя – тогдашнего. Даже и спросишь себя, повзрослевшего: «Ка?к ты, маленький?» – выйдет формальный приём, подстановка, а суть останется. Но до сих пор удивительно всё-таки – как ты справился, справлялся – август за августом.
В самом-то деле вода в это время всегда холодная. Только… а вдруг посчастливится – вынырнешь крепче прежнего? Кто-то из доброжелателей благоразумных с берега крикнет: «Не вздумай!» («Простудишься снова!», «Ну что за выходки!») А ты идёшь – и купаешься.
* * *
Чердак, на который забраться трудно (и возраст, и пыл не тот): тенёта, верёвки, коробок груды, потрескавшийся комод,
в нём – с детскими песенками пластинки, игрушки, колючий плед. На что ни пойдёшь, чтоб тебя простили те люди, которых нет
теперь и в живых, и как будто пусто там, снизу, под чердаком, – он в воздухе держится странным грузом, с тобою внутри притом.
Ты веришь, что спустишься – станет лучше, всё лучшее – впереди. Хихикает в ящике злой Петрушка: «Попался ещё один!»
* * *
Было как будто бы всё прекрасно – избавлен город от крыс, Но настоящая драма здесь разыгралась только теперь: Время, безжалостный Крысолов, ты уводишь наших детей. Что за нужда тебе в том, признайся, тебе – какая корысть?
Дети уходят под звуки дудочки, друг за дружкой, к горе. Дети не слышат уже родительских криков, пущенных вслед. Каждое «Нет, не бросай меня!» означает «Нет, не взрослей!» Глупо такое кричать, но это – от страха: страха стареть,
Страха остаться в утихшем Гамельне, где повсюду – тоска. Более не существует наших детей, их выкрали в срок – Новые люди живут отныне за тёмной грозной горой. Стало быть, нужно набраться мужества, чтобы их отыскать.
* * *
Никто не ты. И никогда не станет Никто – тобой. Вот мимо старых и знакомых зданий Бредёт герой.
Кто знает, на пути своём обратном Что видит он. Что вправду видишь – привыкаешь прятать. Хороший тон.
Но был же рядом кто-то сопричастный, В любой момент С тобой деливший радость и несчастье! А вот и нет.
А вот и врут, что кто-то инотелый Тебя постиг. Герой пытался много лет не теми Себя спасти,
Сопротивляясь мысли, что спасенье – Не в том, что – вне. Не в иллюзорной общности со всеми, Не в болтовне.
Герой предчувствует квартал – раздолье Для бедноты. Предполагаешь, обращаться стоит К себе на «ты».
Как будто ты и есть тот образцовый «Другой», кому Возможно даже в самой страшной ссоре Сказать: «А ну!
Смотри в меня, в окно чужого дома, Там есть и свет!» И то ли ты окажешься фантомом, А то ли нет.
Герой вернулся. Мир его – расколот. Бери сюжет. Никто не ты, как это ни прискорбно. Смирись уже.
* * *
Просто мысль о том, что не вышло взлететь высоко (Тривиальность правды; кто же тебе помешал?), Возникает так неожиданно; самоукор До того тревожит – хохлится тотчас душа.
И ныряешь в эти сыпучие дни, как в песок, И по-птичьи тщишься вычистить ими себе Оболочку. Кажется, стал и клюваст, и весо?м, Распушился, ишь ты, важный какой воробей.
А внутри свербит-свиристит: «Высота, да не та!» Выноси?ть себя… чем дальше – тем точно больней. Но упрямо ищешь одну ключевую деталь – Вот она-то жизнь твою оправдает вполне.
Никогда в изящных искусствах детали не врут. Драгоценный росчерк (он незаметен порой): Так, прозрачным сам залюбуешься воздухом вдруг И парящим в нём легко воробьиным пером.
* * *
Ты думал, это вечно будет нашим – Словесный мир, словесная война. Но ничего не вылетит однажды, И что тогда ловить – и не поймать?
Не воробей, не воробей. А как же, А что теперь, а где мои, ну нет, Не может быть. Утешь себя, что каждый С таким способен справиться вполне.
Сидишь часами, смотришь в пыльный угол И чувствуешь, как жалок сам и стар. И ничего не нужно, кроме звука, Точней – возможности его издать.
* * *
Растерянный, уставший до предела, Не попадаешь в повседневный ритм. А этот город без предупрежденья Через тебя свободно говорит.
Вдруг выросшие башни-великаны: Глядишь на них – и чувствуешь родство, Как будто сам – бессменно вертикальный, Как будто сам – до странности – не свой,
Негабаритный, неуместный явно, Из фантасмагорического сна. С самим собой столкнёшься на стоянке – И дальше пошагаешь, не признав.
Ты от себя давно куда-то делся. А всё же думать станешь по пути, Что столько было планов, самых дерзких, Однако, не сработал ни один;
И что необретённые уменья Обретены не будут никогда: Играть на музыкальном инструменте, Печь пряничные чудо-города,
Косить траву чудовищем железным, Играючи. Но ты уже без сил, И в мо?роке, что кажется болезнью, Садишься в подмигнувшее такси.
Вот ты, кого без памяти любили, Сейчас один, не свыкнешься никак, И видишь сквозь стекло автомобиля Фрагмент из сна, последний кинокадр:
Газон, как перестеленная скатерть, Кафе-киоск, как пряник расписной, И незнакомец – тот, на самокате – С чехлом виолончельным за спиной.
* * *
Перед отъездом тянет ходить по местам любимым. Ищешь себе напутствия, благословенья, дурню. В книжный зайдёшь, а там – предсказание в томе пыльном. Чек с лапидарным «Мифы…» на выходе бросишь в урну.
Старая книга. Без колебаний возьмёшь с собою. Что ещё брать. Не землю же в ладанку вправду сыпать. «Слаб человек», с трудом переносит прощанья, сборы. Спит человек – не выспится – сном неспокойным, зыбким,
Видит, что будет: в новых краях удалось не сникнуть; Город блестящий, отполированный, весь – экземпляр витринный. Перед отъездом – что ты тогда приобрёл за книгу? Как воплощён мотив возвращения в ней? Надрывно?
* * *
И кашлянуло радио в углу, И выдало: «В эфире книжный клуб…», А дальше зашипело что есть силы. Какая старомодная нужда – Прочитанные книги обсуждать, Почти всегда – с несообразным пылом.
«О горе мне!» – цитаты предстоят, «О, злы мои страданья!». Это я Предупреждаю сразу, что как только Такое слышу, – подступает гнев: Кому потребна, непонятно мне, Чужая субъективная трактовка?
Наверно, кто-то, кто давно один, Под радиоприёмником сидит, Отсутствием масштабных смыслов сломлен. Но всё, что приключается с людьми, Вписать возможно в подходящий миф, Своим не упиваясь многословьем.
Я выбрала спокойствие хранить. Избави бог от этой болтовни, От этих псевдоумствований гнусных. И кто решит смолчать – тот будет прав. Меня никто с собою не забрал. Ко мне никто в итоге не вернулся.
О чём велась в той передаче речь: О мести уязвлённых дочерей? О женщине, оставленной в Коринфе? Я никого на свете не люблю. Вот разве только – радио в углу, Которое с тех пор не говорило.
* * *
И столько раз ты от восторга взвизгивал, Что помнишь – примитивен этот визг. Вот стая чёрных птиц – похожа издали На горстку перца, брошенную ввысь.
Последний штрих, приправа характерная, Закат, уже запёкшийся почти... Собраться бы, пока не всё потеряно, И форму подходящую найти
Для содержанья незамысловатого (Которое, поди ж ты, обожгло) – Чтоб стали безошибочны слова твои, И описанье вкуса превзошло
Сам вкус в итоге. Лакомое зарево, Горячий воздух, солнца медальон... Порою мимолётная, казалось бы, Подробность – а покоя не даёт.
Всё думаешь, какой ты мудрый, опытный, Поэзии владеешь языком. Но этот перец на свекольном облаке... Да как вообще расскажешь о таком?
* * *
Ничего, ничего. Как запретное в скважине ключевой Удаётся увидеть во всех подробностях, чётко (Вот она, правда!), – Так и смерть, так и смерть, Как бы ни был ты юн, как бы ни был смел, Появляется вдруг, вопреки разумным расчётам, – Что тут исправишь.
И тогда-то как раз Из разодранных туч выпадает грязь И на город летит, и на веки, лбы налипает… Ну и погода! И смигнёшь: как же им, Недолюбленным здесьмертвецам моим, Быть приходится – там? Неужели впрямь – не любая Буря проходит?
Посмотри же наверх. Ничему, кроме собственных глаз, не верь: Там у них на небесных полях – осеннее действо – Сбор урожая. И какие плоды Из земли, сохраняющей все следы, Вынимают работники, ход событий чудесный Не нарушая?
Шепотки да смешки. И случается, рвутся у них мешки, И бывает, трофей отряхнув от комьев приставших, Кинут – кто дальше. Буколический спор. Чуть поодаль рыжеет сосновый бор. Кто ушёл молодым – тот с тех пор не сделался старше. Боязно даже.
Удивительно то, Что из всех трудолюбцев моих никто Так не жил, как поля убирает: споро, с азартом, Сам себе равный. Переход-перепад: Будешь рыть-разрывать да трясти-трепать, То есть, собственно, станешь причиной странных осадков. Вот она, правда.
И мои мертвецы Выпрямляются, ловкие молодцы (И сейчас же в игольчатой кроне ближней из сосен Слышится шорох); Так они и стоят – Утомлённые, между взрыхлённых гряд, Улыбаются, щурятся на подножное солнце. И хорошо им.
* * *
Я вижу: будет дивный кадр, Но не умею запечатлевать – И упускаю лучшее; Его не повторить никак. Изображенье – больше, чем слова, В определённых случаях.
Картина (чей оригинал?): Европа, точно Средние века, Большая площадь, ярмарка, Вот здесь церковная стена, Вот – ты стоишь у яркого лотка, Вот – ты кусаешь яблоко.
Смотрю на всё со стороны, Меня слепят нахальные лучи, Я сильно щурюсь – ста?ло быть, Не все детали мне видны. Вдобавок фоном песенка звучит, Привязчивая, старая:
Припев – бесхитростный мотив, Да и слова простые, «будь со мно?й». А я опять не справилась. Мне солнце шпарит в объектив, Поэтому не сделать ни одной Приличной фотографии.
* * *
Думаешь неотступно – сколько всего упущено... В сад монастырский выйдешь – вдруг обострится зрение: Красная стрекоза сидит на листке серебряном, Ветер её сдувает, но стрекоза – цепучая.
Северный тёплый август запаха полон травного. Стойкость стрекозья, вот бы стойкость такую – каждому. Тихо в саду, в котором ты, наконец, окажешься. Стой и гляди на куст – теперь не просмотришь главного.
* * *
Посегодня неясно: как это речью выразить можно, как эти звуки трудными стали, как, неужели ты, сокрушённый, – а вышел, выходишь, выйдешь из тайного сада. Даже неба боялся. В сад проскользнул ребёнком тревожным (день завершился, взрослые спали), вверх не смотрел, смотрел на крыжовник, ужасно хотелось ягод – тугих, полосатых.
И не верится даже: ты не один, конечно, страдалец, косноязычный, дышишь в потёмках, – пу?гало одаль, платье в заплатках, – а будто один, ничью не принявший опеку. Что действительно важно – мстительный куст, проколотый палец, сизое небо в кровоподтёках, хочешь заплакать – да не заплакать – о том не расскажешь ни одному человеку.
* * *
Любуется нынче сосед не колоннами сосновых стволов, не узорами перистых, а смотрит – такого не видывал сроду – как пугало тощее, тыквоголовое, не без инфернальной, однако же, прелести, слоняется здесь, по его огороду.
Сосед и не думал, что кто-то осмелится зайти на участок, презреть предписание; не слышал ни скрипов, ни птичьего свиста. И кто это чучело? Ты, разумеется. Неправдоподобное иносказание. Герой исключительный в поисках смысла.
Но как обращаются к пугалу гордому? Какая риторика тут и грамматика? Оно ничего не содеяло злого. Сосед вдруг предложит: «Давай свою голову, носить-поди трудно такую громадину!» Ты сразу отдашь её, беспрекословно.
Ты станешь мгновенно – легчайшая палочка (на дело какое теперь применить её?); не слышишь, не видишь, пруток бессловесный. Когда ты такой – вдохновляешься мало чем. Зато, наконец-то, необременительно, и ни диспропорции, ни перевеса.
Неотягощённый, понравишься ты? кому? А что если правда совсем не обрадует – скитаться тебе одинокому вечно. Хозяева новые вычистят тыковку, её отнесут на окошко верандное и в тыкву поставят зажжённую свечку.
Родится легенда о хитром охотнике за мифологемами: будто действительно он часть составную тебя и похитит. Стои?т, отчуждённая, на подоконнике твоя голова. И горит – изумительно! Ты сам не увидишь. Охотник – увидит.
P. S.
Под старость накопится ветоши, Да вот завещаешь – кому? Я стану горбуньей-профессоршей, Грызущей останки Камю.
Презрю образ жизни здоровый я, Но блеск не утрачу ума. И будут мне все – посторонние. И прозвище будет – Чума.
И будет любой обучаемый Знакомством с профессоршей горд. А я захочу окончательно Пристроить свой культовый горб.
В лесу, где хоронят писателей, Пустующий выкуплю дом: Чтоб отдыхом жить созерцательным – Не только научным трудом.
Усядусь я в эркере, стало быть, И буду смотреть на грозу. А ты не пугай меня старостью – Не то и тебя изгрызу. К списку номеров журнала «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА» | К содержанию номера |
ГолосованиеВыберите название/тему следующего раздела проекта "Вещество"ЖурналыКАШТАНОВЫЙ ДОМСИБИРСКИЕ ОГНИВРЕМЕНАКыштым-ГраниСОТЫВЕЩЕСТВОАРТИКЛЬДАЛЬНИЙ ВОСТОККОВЧЕГМОСТЫМЕНЕСТРЕЛЬПриокские зориВИТРАЖИДОНДРУГОЕ ПОЛУШАРИЕБАЛТИКА-КалининградНОВЫЙ СВЕТНАЧАЛОСлово-WordКольцо АЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРАДЕНЬ ПОЭЗИИЖурнал ПОэтовСВОЙ ВАРИАНТГРАФИТИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNATЮЖНОЕ СИЯНИЕЛитературный ИерусалимЖурналы, публикация которых на сайте прекращена:Пятью пятьКочегаркаРусское вымяЕВРОПЕЙСКАЯ СЛОВЕСНОСТЬЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНАЗДЕСЬЛитСредаЗаметки по еврейской историиСемь искусствЛиФФтОСОБНЯКСЕВЕРЛИТЕРАЧЕЛОВЕК НА ЗЕМЛЕЮЖНЫЙ УРАЛИЛЬЯСеверо-Муйские огниАРГАМАК-ТатарстанСлова, слова, словаЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАДВОРКИКАЗАНСКИЙ АЛЬМАНАХПять стихийЗАРУБЕЖНЫЕ ЗАПИСКИГВИДЕОНИНФОРМПРОСТРАНСТВОСорокопутДЕРИБАСОВСКАЯ - РИШЕЛЬЕВСКАЯСТЕРЖЕНЬТело ПоэзииБАШНЯБЕЛЫЙ ВОРОН22ВОЛОГОДСКАЯ ЛИТЕРАТУРАНАШЕ ПОКОЛЕНИЕУРАЛРУССКАЯ ЖИЗНЬДЕТИ РАФУТУРУМ АРТАРТ-ШУМЛИТЕРА_DNEPRТРАМВАЙЧЕРНОВИКЗАПАСНИКЗИНЗИВЕРЫшшо ОдынПРЕМИЯ ПБЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫЛИКБЕЗЗНАКИ11:33ВАСИЛИСКДЕНЬ И НОЧЬУРАЛ-ТРАНЗИТНОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬАЛЬТЕРНАЦИЯ |