Елена Севрюгина

Книжная полка Елены Севрюгиной. Рецензии на книги Светланы Андроник, Аксаны Халвицкой, Владиславы Ильинской, Бориса Вольфсона и Дмитрия Близнюка


В ПОИСКАХ «ВОДЯНЫХ» ЗНАКОВ


(Андроник С.А. Островенное: Стихи на русском языке


/ Светлана Андроник. –


Киев, Друкарский двор Олега Фёдорова, 2021. – 272 с., ил.)


 


Читая некоторых современных поэтов, поражаешься их удивительному свойству – жить одновременно в двух мирах: вымышленном, идеальном, и вполне конкретном, имеющем множество географических, этнических и прочих привязок. Светлана Андроник, автор книги «Островенное», своим творчеством ярко это иллюстрирует. Её стихи – редкий сплав европейского и национального менталитета. С одной стороны, они звучат так же напевно, плавно и тягуче, как бесконечные украинские песни. Вспоминаются народные колыбельные – долгие, протяжные, с лёгкой, щемящей ноткой грусти. Эта музыка усыпляет, обволакивает, несёт покой и умиротворение, вопреки даже безысходности, потому что в ней есть искренность и природная, естественная красота.


Однако есть и другая ипостась лирической героини Светланы – женщина-аристократка, жительница мегаполиса, мир которой наполнен атрибутами роскошной, красивой жизни: заморские страны, экзотические рассветы, континентальные завтраки с традиционными для них кофе и французским круассаном. Это слегка завуалированное повествование, в котором контуры личности самого автора только слегка намечены, напоминает философскую фантазию, летопись выдуманной реальности. Но данная черта и задаёт определённый тон всей поэзии Светланы Андроник: она лишена чрезмерной эмоциональности, в ней нет надрыва и, напротив, присутствует некая отстранённость, склонность к самонаблюдению.


А самое удивительное в том, что эти миры, при всей их разности, прекрасно уживаются между собой. Возможно, причиной тому является вода – центральный, связующий образ книги, в котором вскрывается множество идей и концепций: от милетско-ионийской трактовки воды как первоэлемента бытия до чувств лирической героини, в их глубине и полноте уподобляемых водной стихии. Эта характерная особенность художественного мира поэтессы уже была неоднократно подмечена критиками. Так, Гари Лайт, автор предисловия к книге, отмечает, что с единым целым в виде рек, морей и озёр поэт Светлана Андроник всегда была на «ты». Действительно, о чём бы ни писала она в своих стихах, образ воды, жидкости присутствует практически везде и в разных ипостасях: начиная с глотка шампанского и заканчивая бескрайним океаном. Большая это вода или малая – каждый решает сам, но возможно одна из отгадок к трактовке этого образа есть в строках самого автора: «эквивалентна нежность моя морям».


Книга включает в себя восемь разделов – очень разных с точки зрения тематики и хронологии. Первый раздел, «Ветреное», представлен любовной лирикой. Здесь автор от своего лица или от лица своих героев рассказывает читателю о личном, пережитом, и делает это предельно откровенно – островенно. Второй раздел, «Утро вышло из берегов», необычен тем, что в нём почти все стихи написаны от мужского лица. Это даёт оригинальный угол зрения на происходящее – слегка отстранённый, потому что все истории рассказаны разными персонажами. В третьем разделе с характерным названием «Рекам больше некуда спешить» собраны стихи начала пандемического периода – это философские и отчасти тревожные раздумья человека, стремящегося осознать себя в новой реальности, представляющей угрозу для мира. Здесь впервые отчётливо проявляется гражданская позиция автора, настоящего патриота своей страны. Он не остаётся в стороне от происходящих событий, скорбит душой о том, что «где-то там бог отправляет в горячие точки своих людей, верных ангелов…». Поэтому остаётся только обратиться к Всевышнему со словами искренней, чистой молитвы – о прощении и прекращении кровопролития:


 


Останови, мой Бог, водоворот. 


До берега не каждый доплывёт, 


Хромой, дурной, случайный и незрячий.


Умерь теченье, вера чтоб не зря, чей


голос дал волнению воды


и ветру знак утихнуть на корме,


пусть только тот помилует, отме-


рит дни и ночи дособрать плоды…


 


Книга также не лишена иронии, о чём говорит четвёртый раздел «Откуда альбатросы». Понятно, что у иронии этой могут быть разные оттенки – от непринуждённо-шутливого до печального, саморазоблачительного. Но Светлана Андроник не боится самоиронии, осмысленно использует её, демонстрируя тем самым высокий интеллект и жизненную зрелость. Вообще умение посмеяться над собой – это довольно редкое и очень ценное качество любого автора:


 


Плыви, плыви, ни бухты, ни причала,


и если что-то начинать сначала –


там, где не видно дна и берегов.


Все острова открыты, но «Lets go».


Есть ты и ты, штурвал, пивная кружка…


Не вздрагивай, когда орёт кукушка,


перечисляя тёмные «oclock».


 


Примечательно и то, что два из восьми разделов книги – пятый и шестой – представлены переводами. В пятом разделе стихи звучат на украинской мове, в шестом – на английском, в переводах Гари Лайта. Это говорит об интернациональности, универсальности поэзии Светланы Андроник.


Интересен раздел «Убей в себе Алису» – это ранние стихи поэтессы, где, по её собственным словам, «она только начала рифмовать». Впрочем, качество представленного здесь материала говорит о том, что и первые попытки были уже весьма успешны. Наконец, в завершающем разделе «Настанет пора возвращаться» снова звучит гражданская тема, подводятся неутешительные итоги:


 


беги моя девочка


в доме чужие


у каждого горькая правда


своя


качайся калиной и пей из днепра…


настанет


пора


возвращаться


 


Но всё же, о каком бы разделе ни шла речь, везде главной темой остаётся тема любви. И следует отдать должное автору – он не тривиален и не банален в ней благодаря чётко выработанной, специфической манере художественного самовыражения и великолепному владению техникой стиха.


Если говорить о конкретных литературных влияниях, то поэтика Светланы Андроник отчасти «бродсковата», но кто этим не грешит в наше время. При этом большой заслугой создателя книги является его способность, уловив общий принцип уже сформированной новой традицией подачи материала, сохранить своё лицо и верность своему стилю – не сворачивая куда-то в сторону и не пытаясь прыгнуть выше головы.


Самое главное заключается в том, что Светлана в своих стихах узнаваема, её не спутаешь с другими авторами, даже работающими в близкой стилистике. Характерная особенность её стиля – метафорический длиннострочник с множеством сопутствующих приёмов: сложная, двусоставная рифма, нарочитая декламация, акцентологически значимое, послоговое прочтение ключевых фраз, как, например, в стихотворении «Ветреное»:


 


не врозь, но врозь,


вдвоём, но-не-вдво-ём,


и пожелать грядущее своё,


кому, скажи мне,


другу ли, врагу ли?


 


Многие могут оспорить этот метод, но в общем контексте авторского замысла он вполне работает и себя оправдывает. Лирическая героиня Светланы не просто делится с читателем своими эмоциями – она рассуждает, повествует и нередко резюмирует в конце, как будто на саму себя и свою жизнь смотрит глазами стороннего наблюдателя. Отсюда герметическая замкнутость её художественного мира, нередкое отсутствие в стихах предельных лирических откровений и образа автора. Ещё одной значимой чертой поэтики является склонность к переносам строки, так называемым анжамбеманам, за счёт чего границы стихотворного текста и повествовательных синтагм практически никогда не совпадают. Поэтический текст становится максимально плотным, вязким, текучим, как «золотистого мёда струя», и воспринимается как словесный монолит, единое целое авторской мысли. Процесс речеговорения, речемысли, по всей видимости, является основой авторского существования. Стихи Светланы Андроник напоминают прерванные и возобновлённые монологи – как будто она ненадолго вышла из комнаты и вернулась, чтобы сразу продолжить непринуждённый разговор. Вообще глагол «говорить» и слова ассоциативно-смыслового поля «разговор» нередко встречаются в её стихах:


 


Вечер жарок и пьян, задаёт нам такие ритмы,


что сложно не говорить, и он говорит мне,


мол, оставайся на эту ночь и на эту осень,


пепел тёпел в камине, тихо Дассен гундосит,


и бурбон, в цвет листвы за окнами, золотится…


 


Кто же она всё-таки такая – лирическая героиня предложенной на суд читателя книги? Как уже можно было понять, у неё много ипостасей, как литературные, вымышленные, так и жизненные, глубоко пережитые.


Как уже было сказано, нередко это утончённая аристократка, мечтательница, чья красивая жизнь с неизменными атрибутами роскоши и комфорта очень напоминает кукольный домик Норы из драмы Ибсена или эстетические искания Эммы Бовари – героини романа Флобера. Но в какой-то момент мир искусственно созданного, рутинного уюта становится тесен, и тогда прекрасная затворница пытается разными путями решить эту проблему. Она ищет свой идеал – в любви, в жизни, во всём окружающем. История её любовных отношений нередко сопровождается приставкой «недо» – недосказанность, недолюбленность, недоговорённость. По-ахматовски решается тема мужчины и женщины – двух нередко совершенно чуждых друг другу миров:


 


я плюхнусь в слёзы


ты же – на диван


возьмешь аполитичную газету


уставишься в тугую пустоту


мы дескать домолчались и ту-ту


нас-не-ту


хотя могли бы сеять сеять сеять


и дальше дождь и правду и неправ…


молчу я от днепра до енисея


молчишь от енисея до днепра


 


Бывает так, что в стихах Светланы описывается мучительное пограничное состояние между любовью и нелюбовью, когда уже не вместе, но ещё и не порознь, а между «до» и «после» протянута живая нить воспоминаний. Отсюда желание убежать, улететь, избавиться от назойливого образа, порождающее мотив перемещения в пространстве и времени. Действительно, в книге нередко упоминаются различные средства передвижения, особенно самолёты. Наглядно в этом плане стихотворение «Аэропортово», где само понятие перемещения весьма условно и касается не столько географического пространства, сколько пространства воспоминаний лирической героини. Пока что оно непреодолимо, поэтому самолёт, которому должно взлететь, не покидает даже взлётной полосы:


 


Мой бог, мой свет, ну как тут не краснеть?


Опять, смотри, невыношенный снег


водой демисезонной приземлится


на кромку безответной полосы,


что столько лет изъезжена шасси


 


Отсутствие полноты бытия – ключевой мотив любовной лирики Светланы Андроник, но героиня её стихов не устаёт нести в себе живительную воду, своё внутреннее море, требующее ответной воды. А когда море ненадолго пробивается наружу, эмоционально сдержанное, субъективно отвлечённое поэтическое высказывание превращается в поэзию выплеснутого подтекста, суггестивный, наполненный чувственностью акт воспоминаний, которые как будто протекают в реальном времени. Так, в стихотворении «Железнодорожное», привычные, будничные действия ЛГ наполнены скрытым или даже явным эротизмом:


 


Хвоя щекочет ноздри в пустом купе – в чай подливаешь джин,


ищешь 4G, словно новую точку G


в области мозга (что ещё может быть эрогенней).


Пару глотков. В тебе рождается новый гений,


пальцы снуют по спине обнажённого алфавита.


Точка доступа. Точка невозврата. И Дольче Вита…


Ты вся трясёшься, как в минус сорок.


 


Вольно или невольно, но приходится возвращаться к образу воды, потому что без него художественный мир Светланы Андроник понять невозможно – это средоточие её вселенной, принцип существования, основа композиционной и смысловой организации текста. Вода – это и одухотворяющая сила всего сущего, и главный источник жизни, и сама жизнь в её непрерывном движении. Наконец, это сама поэтесса, которая во всём пытается отыскать признаки воды – водяные знаки, являющиеся залогом не материального, а духовного благополучия, внутренней гармонии.


И конечно ещё раз следует сказать о том, что тематика книги широкоохватна, и даже в любовных историях боль войны, сопереживание всему происходящему проходит по касательной. Героиню полностью захватывает водоворот жизни, но она ему не сопротивляется и уже с первых страниц книги заявляет:


 


Я вода, вода. Я точу веками


города, яры, берега и камни.


Я впадаю в сны, я втекаю в письма.


Не гони меня, напоись мной


 


И читатель, безотчётно этому веря, начинает с удовольствием пить живительную воду настоящей поэзии.


  


УГНАТЬ АВТОБУС И НЕ ОПОЗДАТЬ НА ФЕСТИВАЛЬ


(Халвицкая Аксана. Синопсис о сапиенсах / А. Халвицкая. –


М.: Формаслов, 2021. – 114 с.)


 


Человек в контексте игры, игровая концепция мира и вселенной – эта тема стала краеугольным камнем современной культуры ещё с первой четверти XX столетия. Будучи характерной чертой постмодернистского сознания, она прочно вошла в нашу жизнь, не утратив острой актуальности вплоть до сегодняшнего дня.


Книга Аксаны Халвицкой обращена к данной теме в несколько неожиданном, оригинальном ракурсе и представляет несомненный интерес не только для писателя и филолога, но и для культуролога. Уже само название – «Синопсис о сапиенсах» – характеризует автора как человека остроумного, эрудированного, склонного к философскому взгляду на мир. Жанровая и стилевая подача материала тоже необычны – по сути это трактат, развёрнутая авторская мысль о человеке и человеческой жизни. В доступной для читателя беллетристической форме Аксана Халвицкая задаёт сложнейшие вопросы бытия и даже находит на них свои ответы. Интересно, что само повествование, композиционно поделённое на главы в виде коротких рассказов, верлибров и прозопоэтических миниатюр, кажется абсолютно цельным, скреплённым общей идеей и художественным замыслом. С этой точки зрения произведение может быть названо постмодернистским романом, где нет условно заданных канонов в содержательном, сюжетном или структурном плане.


Сюжет, которого вроде бы и нет, тем не менее, всецело захватывает. Это антология, или даже красочный калейдоскоп игры – всех калибров, мастей, вариаций и смысловых интерпретаций. Да автор и сам виртуозный игрок – как причудливый пасьянс, он раскладывает многочисленные значения слова «игра», и читатель незаметно для себя вовлекается в эту «авантюру», становясь одной из фигур игрового поля.


Пользуясь накопленным багажом знаний, Аксана Халвицкая воспроизводит непростую модель человеческой жизни, каждый аспект которой – своеобразный плэйлист, проигрываемый в определённой тональности. Она может быть драматичной и жизнеутверждающей, деструктивной и созидательной, тривиальной и неожиданной. В зависимости от того, какая ведётся игра. Художественное пространство книги продумано до мелочей: первый рассказ тезисно определяет ключевое понятие, от которого ответвляются прочие идеи, мысли, аргументы, многочисленные эксперименты автора:


 


– Всамделишный игрок – зверь диковатый, редкостный. Что там чужих – близких к себе не подпускает. Понимает собака, кто её хочет съесть, понимает и тех, кто пришёл любоваться процессом съедения…


 


И вот эта дикая собака динго, повинуясь азарту и юношескому задору самого автора, бросается с места в карьер, уводя запыхавшегося от быстрого бега читателя в дебри размышлений о великом и вездесущем homo ludens – предмете вечного беспокойства Эрика Берна, Йохана Хейзинга и прочих выдающихся культурологов с мировым именем. Мы узнаём о зловредных неписях, склонных вести игру самостоятельно, не подчиняясь игроку, о том, что каждый момент нашей жизни – это, в сущности, «выпавшая карта», не всегда счастливая. В конечном итоге, мы осознаём главное – что бы мы ни делали, мы всегда играем. И неважно, какого рода игру мы затеваем: компьютерную, азартную, с жизнью и смертью, с самими собой, с окружающим миром. Важно, что последствия всегда непредсказуемы и даже опасны, ибо никогда не знаешь наверняка, кто ты – могущественный создатель игры или марионетка. А может, просто рыбка на крючке у заядлого рыбака, для которого сам улов – не более чем символ свободы и успеха:


 


Неведомая сила тянет меня из воды. Слепит солнце. Нечем дышать. Страшное существо хватает меня. Встряхивает. Бьёт по голове. «Какая была жизнь!» – думаю я. И умираю.


 


Человек – игрушка в руках судьбы, он может проиграть или выиграть, его сопровождает удача или злой рок, сам он азартен либо пассивен, склонен рисковать либо остерегается любого риска, создаёт вокруг себя альтернативные миры либо разрушает уже имеющиеся. Ассоциативно-смысловое поле игры бесконечно и многоуровнево, но собственно об этом и хочет рассказать нам автор, прекрасно владеющий всеми повествовательными жанрами – от комических рассказов до научной фантастики и философского эссе.


Не всегда герои Аксаны Халвицкой удачливы – порой они ведут игру со смертью, и вторая выигрывает. Так произошло с дядей Ваней, в чьих пирогах с палтусом неожиданно оказалась опасная для жизни начинка, и с незамужней, стареющей Алевтиной Павловной, утонувшей в море её собственных нереализованных желаний. Кому-то из героев везёт чуть больше – например, страдающая «синдромом второстепенного персонажа» Леночка в конечном итоге обыгрывает более удачливую Катюшу и на веки вечные отбирает у неё куклу Мальвину, а психически больной Ромочка получает шанс на счастье до тех пор, «пока оранжевый шар полностью не растворится в весеннем небе».


Все рассказы книги сотканы из искромётных аллюзий, аллегорий, постмодернистских приёмов. Из них вырастает общее полотно игровой концепции мира. Например, автор удачно обыгрывает общеизвестные цитаты в новом художественном и социокультурном контексте: «Тьма сгустилась в доме номер 60 по улице Ленинградской». От апокалипсических библейских мотивов через роман Булгакова ниточка тянется в современность, где фраза «the connection is lost» звучит как самое страшное пророчество. Но, наверное, ещё страшнее мир, в котором любовники-биороботы и японские тамагочи в виде кошечек и собачек с высоким уровнем симуляции жизни способны заменить настоящие чувства и человеческие привязанности:


 


Алло, Алекс, чёрт тя дери, возьми трубку! – Привет, милая! – прозвучал бархатистый мужской баритон. – Слушай, я совсем забыла сказать: у Катюши гуппи накрылась, третья за месяц. В этот раз она её из аквариума выловила и об стену со словами: «Всё равно неживая».


 


Ещё одна характерная черта рассказов Аксаны Халвицкой – виртуозно сделанные, развёрнутые метафоры, становящиеся сквозными образами-мотивами повествования. Так, метафора моря очевидна – это море житейских волнений, океан страстей, который может полностью захлестнуть человека, волны, качающие нас и уводящие то вперёд, то назад. Но композиционно книга выстроена так, что повествование постепенно усложняется и в образном и в смысловом плане.


Отметим, что она состоит из двух частей – первая рассказывает о «неписях и героях», вторая – о том, как «мы будем счастливы». Так, ближе к концу первой и во второй части книги метафора игры разрастается до уровня предельных обобщений, а в авторской интонации появляется нотка грусти.


Здесь уже игра воспринимается как узаконенная человеком условность – зыбкая реальность, кочевая, обманчивая, непостоянная. Символом такого непостоянства у Халвицкой становится общежитие – временный дом с такими же временными и порой довольно странными обитателями. Все они – азартные игроки, но игра у каждого своя, и можно запросто оказаться на чужой территории, вынуждающей играть не по своим правилам. Революционно настроенная Марьяшка, мечтающая уехать в Индию Эля, внезапный и непредсказуемый, похожий на хиппи Женечка – все они, по сути, люди перекати-поле, с летающими домами, как с воздушными шариками, в руках, не имеющие корней, оседающие то здесь, то там, прорастающие друг в друге то понарошку, то чуть более всерьёз. Вопрос только в одном: что остаётся после этой игры, и остаётся ли что-нибудь? Или мы все, как взрослые дети, успеваем только поиграть во взрослые игрушки, так и не начав жить…


Лирическая героиня Аксаны Халвицкой приходит к мысли о том, что даже в самой азартной игре с причудливыми игроками и непредсказуемым финалом должна быть какая-то постоянная величина – абсолютная ценность, добываемая в процессе духовных поисков. Ведь игра – это примерка разных личин и костюмов, но только до той поры, пока не найдёшь что-то, подходящее тебе по размеру. Это ты сам, твоё подлинное «я», твои друзья и любимые – совершенно особенные, непохожие на других. Тема поиска счастья, глубоко личная, философская, становится центральной во второй части книги – она определяет и характер выбранного автором художественного материала. Верлибров и прозопоэтических миниатюр становится больше, они явно преобладают над прозой и добавляют нечто новое в центральную тему книги. Её автор стремится отыскать рецепт универсальной игры, и обретает, как минимум, две находки: любовь и творчество, или даже любовь к творчеству. Потому что только в этих двух ипостасях игровая деятельность является абсолютно созидательной, формирующей человека по законам красоты и гармонии:


 


Когда понимаешь – тебя-то я и искала.


Не выбирала литературу, просто любила –


слово от диких собак, лангольеров,


исписанных маркером подоконников


отскакивало в шелестящую темноту


амурского побережья.


 


И всё же героине Аксаны Халвицкой для полного счастья необходимы вечный поиск и вечное движение «на ласточках, электричках, качающихся из стороны в сторону, ступеньках идущего вниз эскалатора с Парка Победы до наступления темноты…». А ещё ей ну просто жизненно важно, вовлекая и читателя в свою игру, угнать автобус и не опоздать на фестиваль. Вот она кубарем обрушивается в салон, пьёт протянутое ей кем-то шампанское, смотрит на окружающие её карнавальные маски и костюмы.


Всё это происходит в эпилоге, и, казалось бы, на этом история заканчивается. Но не тут-то было – по правилам хорошей игры всё только начинается. И, чтобы безошибочно это понять, достаточно одного единственного признака – лежащей в углу «свежевышедшей» книги автора.


 


НЕТ НИКАКИХ ГАРАНТИЙ, ИЛИ ПОЭЗИЯ «КОНЦА»


(Ильинская В. Анекдоты о дожде. Стихотворения / Владислава Ильинская. Предисловие Виктора Ерофеева. –


Киев, Форс Украина, 2020. – 112 стр.)


 


Столкновение с творчеством Владиславы Ильинской (именно столкновение) воспринимаешь как последствия автомобильной катастрофы. Подобное не проходит бесследно, потому что автор нередко попадает в болевые точки читателя, идёт по тем же доскам шаткого моста, что и каждый из нас хотя бы раз в своей жизни.


Виктор Ерофеев, автор предисловия к сборнику стихов поэтессы, очень точно подметил одну значимую деталь – это поэзия чёткого осознания конца, «поэзия расставания» с навсегда уходящей в прошлое «культурой слова, ума, безумия и любви». Владислава Ильинская резка и эгоцентрична в своём творчестве – в конце весьма невесёлой истории она вроде бы не оставляет миру ни единого шанса. Впрочем, это становится ясно уже в самом начале, когда героиня, лёжа на обломках угасающей цивилизации, лишает себя последних воспоминаний и отправляет их в закупоренной бутылке по бескрайнему океану. Сцена вполне в духе голливудского фильма, о чём говорят последние строки авторского лирического отступления: «Лишённая последних воспоминаний, она забирается в привязанную к арматуре шлюпку, раскрывает зонт попутному ветру и уплывает из кадра».


Но именно с момента ухода автора его голос становится в полной мере слышен читателю. Это голос-предупреждение об опасности или, если говорить точнее, голос – констатация факта уже свершившейся беды. Главная интонация книги задана уже в названии – «Анекдоты о дожде». Читателю не сразу становится ясно, о чём собственно речь, но постепенно он начинает понимать, что это отсыл сразу к двум выдающимся книгам Габриэля Гарсиа Маркеса – «Сто лет одиночества» и «Полковнику никто не пишет». Стихотворение «Полковник» – единственное в книге посвящение Виктору Ерофееву – становится и единственным перекидным мостиком, соединяющим автора с реальным миром. Здесь присутствует диалог двух поэтов, которые поняли друг друга на уровне чувств, настроений, культурных кодов:


 


пусть за плечами невелик пробег –


полковник спит, не поднимая век,


ведь из-под них струится тёплый снег


и дарит долгожданную свободу…


 


и вот уже по горлышко в воде


он вспомнит анекдоты о дожде,


которые одна из лошадей,


пыталась рассказать на переправе…


 


Положив в основу названия книги заведомый абсурд-противоречие (анекдоты о дожде совсем не вызывают смеха), автор дал читателю очевидный намёк на главную тему своих раздумий. Это конечные судьбы цивилизации, рассказ о том, чего уже нет или чему никогда не суждено сбыться. Поэзия Владиславы Ильинской – мир не цветной, а приглушённый, лишь намеченный неясными штрихами, размытыми дождём. Дождь – символ божьей кары, на которую люди обречены за свою недальновидность.


Всё, о чём мы читаем далее, напоминает страшную летопись событий, оставленных героем, чудом уцелевшим в эпоху апокалипсиса. Он ходит по обломкам прежней жизни, как по самому жуткому в мире музею – и тщетны его попытки найти формы живой материи. Связь с настоящим навсегда разорвана – его больше нет, как нет самого времени. Оно остановило своё движение – сохранились только обломки прошлого и призрачные контуры невозможного будущего. Остаётся только угадывать, что здесь было любовью, что – родственной привязанностью, что – обыкновенным человеческим счастьем. Здесь и сама память умирает оттого, что когда-то люди престали верить в её ценность. Ведь самый большой парадокс в том, что настоящее исчезло из-за отсутствия потребности в прошлом и будущем:


 


что толкнуло к охоте – не помню. таков рецидив,


что гоняет по засранным стройкам, ночным подворотням.


оказалось, достаточно просто себя убедить,


что на всё наплевать, что существенно только «сегодня»…


 


и когда, по прошествии долгих сегодняшних дней,


не нашёл за спиной ни любви, ни восторга, ни правды,


я остатками памяти вывел на первой стене,


что существенно всё – и вчера, и сегодня, и завтра.


 


Так невольно всплывает поднятая Фицджеральдом и Хемингуэем ещё в начале XX столетия тема «потерянного поколения». Но если прежде у планеты хватало сил на возрождение, то сейчас, возможно, она не переживёт очередного рецидива болезни. Даже если мир не рухнет окончательно – прежних форм существования уже не вернуть. Нет абсолютно никаких гарантий, а значит, нет и надежды. Таким настроением безнадёжности пронизана вся лирика Владиславы Ильинской. Любовь, вера, духовность, справедливость, человечность – всё исчезает под воздействием страшного вируса вражды:


 


вирус заражён. смертельно.


по-детски беспомощен.


в жёлтой пыли,


за хрусталиком третьего глаза,


панцирем вымощен –


станешь бесчувственным овощем.


иммунитет – безнадёжней последней заразы.


 


Очевидно, что тема войны, Донецка и Донбасса, поломанных человеческих судеб незримо присутствует в каждом стихотворении этой книги. Уроженка Одессы, дитя Украины, Владислава Ильинская не смогла бы писать иначе. Война в её творчестве может принимать конкретные и абстрактные формы, но всегда ощутима как злая разрушительная стихия, после которой не остаётся ничего, кроме воды – первоэлемента всего земного:


 


как беспощадная и бессмысленная стихия


разворотившая целый мир на своём пути –


выйдем мы на берег чистые и сухие,


с новыми силами, спрятанными в горсти.


 


с новыми песнями про чарующую свободу,


с девственной памятью, выбеленной душой…


не забывая лишь то, что вернёмся в воду


сколько бы каждый из нас с тобой не прошёл.


 


Вывод безрадостен: люди погрязли в ненависти и тем самым лишили себя естественных радостей жизни, заменив одни чувства на другие: на смену любви приходит тихое комфортное существование, «сереньких будней подслеповатый мул», родственные привязанности разрушаются, становятся порочными, а духовная жизнь с её радостями открытия, познания нового и вовсе превращается в химеру. Остаётся жалкое существование, где все «ни живы ни мертвы» и ждут уже окончательного исчезновения:


 


сигареты вымывают кальций,


воздух переварен и ворсист.


время, искривляясь, режет пальцы


о пространства акварельный лист.


 


не мертвы лежат они, не живы,


извиваясь в бежевом песке…


как, скажи, попробовать наживу,


чтоб не очутиться на крючке?


 


Но стоит ли окончательно падать духом, когда автор с совершенной очевидностью задаёт вопрос: «Мир умер, и я вместе с ним»? Нет, всё не так безысходно: в этой «поэзии конца» всё же звучит приглушённое, но жизнеутверждающее: я всё-таки осталась, берите и читайте меня – хотите залпом, хотите по частям». Да и так ли уж всё плохо с миром – ведь бутылка с закупоренным посланием всё же куда-то поплыла и наверняка рано или поздно найдёт своего читателя.


А ещё можно вспомнить об эгоцентричности автора книги. Да, это так, но как же прекрасен этот эгоцентризм! И как не хватает его многим авторам, которые в погоне за связями, семьями, милым и засасывающим домашним уютом перестают слышать голос беды, не хотят видеть очевидного неблагополучия этого мира. А вот Владислава Ильинская не желает прятаться от правды. Такие, как она, не погрязают в уюте, заведомо не помещают себя в зону комфорта. И пусть иногда это чувство кажется немного декларативным – всё же поэту вредно долго пребывать в атмосфере спокойствия и бездействия, а значит, творчество никогда не иссякнет. Оно будет существовать как ответная реакция на любой катаклизм:


 


но по синусоиде нисана –


даже через пару тысяч лет –


всё, что убивало и спасало,


непременно обратится в свет.


 


СКВОЗЬ РЕШЕТО ЭРАТОСФЕНА


(Вольфсон Б.И. Канатоходец, или После постмодерна /


Б.И. Вольфсон. – СПб.: Алетейя, 2020. – 220 с.)


 


Открывая книгу ростовского поэта Бориса Вольфсона, читатель должен быть заранее готов к столкновению с двумя парадоксами. Один, древний как мир, уже хорошо известен русской и зарубежной литературе – это совмещение в одном человеке таланта физика и лирика. Но, кажется, что Вольфсон открыл в этом вопросе новую страницу – он не просто совмещает, а скорее преобразует одну материю в другую. Математика у него органично существует в поэзии и как будто сама становится ею, а поэзия иной раз поражает музыкой чисел и цифр. Возможно, поэтому Перельману на страницах представленной книги легко ужиться с Галичем и Оденом.


Второй парадокс состоит в названии книги. Она называется «Канатоходец, или После постмодерна», но при этом остаётся очевидным, что напрямую автор ни к постмодерну, ни к постпостмодерну отношения не имеет. Нет, это классика по большей части своей – хорошая, добротная и доступная для читателя. Просто автор действительно умеет изящно «жонглировать словами» и понятиями, пряча за внешней бравадой свои нередко грустные и тревожные мысли. Думаю, Бориса Вольфсона скорее всего интересует теоретический вопрос, как будто зашифрованный в двух частях названия: сможет ли мир удержать равновесие после постмодерна, найдутся ли в хаосе и сумбуре зачатки музыки и гармонии:


 


Сумбур – не вместо музыки, сама


гармония в обличии сумбура −


сводящая с беззвучного ума


в семь нот и семь цветов клавиатура…


 


И Пифагор квадратных чёрных дыр


не видит, где горит его лампада.


Нацелившись в зенит, летит в надир


безумная мелодия распада…


 


Чтоб сунув руку вечности в карман,


нащупал там иную партитуру


иных гармоний новый меломан,


отдавшись с упоением сумбуру.


 


Кажется, что автор всё время старательно «нащупывает» эти две составляющие будущего благополучия человечества. Читателю легко следить за его мыслью, потому что она, в отличие от мысли многих представителей современных авангардных направлений, не растворяется полностью в языке, а остаётся вполне понятной и ощутимой. Хорошо ли это? В какой-то степени да, потому что мало кто сейчас из пишущих сохраняет в себе способность вести разговор «от сердца к сердцу».


Кажется, что Борис Вольфсон может написать абсолютно обо всём – с пытливостью репортёра он изучает настоящее, как на уровне личных, так и на уровне исторических событий. При этом его взгляд нередко обращён в прошлое и будущее, потому что ему в равной мере важны и памятные сердцу даты, и важные для потомков изменения в области культуры и социума. Подобно блогеру-колумнисту автор ведёт личный дневник, в котором рассказывает о взволновавших его событиях.


А своё «неравнодушие» легко спрятать под маску немного ироничного мечтателя, острослова-балагура, смеющегося там, где пора заплакать. Но здоровая самоирония всегда спасает автора от душевного и духовного кризиса:


 


Спокойствия психического ради,


к ментальному не склонный неглиже,


лежу себе, как слива в маринаде,


и никого не трогаю уже


 


В условиях тотального заката


я защищён, мне крепко повезло,


что здесь со мной надёжные ребята, −


нас в этой банке ровно три кило!


 


Вроде бы и драматизм момента снят, и у читателя появляется улыбка на лице, но нет-нет да и проскользнёт в очередном каламбуре чеховская мысль о бессмысленности какого-либо духовного усилия в мире обывательщины. Отрицание мещанской ущербной психологии, побуждающей довольствоваться малым и вести жизнь гусеницы, а не бабочки, делает поэзию Вольфсона актуальной, злободневно звучащей. По мысли поэта, именно леность духа и мысли, погрязших в быту, заставляют русских «емель» добровольно вести себя на заклание во время очередной бойни и не делать никаких выводов из опыта исторического прошлого. Подобные тревожные мысли нередко терзают его накануне чего-то нового – например, накануне Нового года, который сулит не только радость, но и, возможно, новые катаклизмы:


 


Итак, почти допечён пирог,


откупорен жбан пивной.


Год на исходе, тяжёлый рок


висит над моей страной…


 


Забиты котлу все пробки в бока,


царицын халат парчов,


Емеля спит на печи – пока, –


фамилия – Пугачёв.


 


Ну где ты там? Подавай пирог,


прославленный общепит!


Из всех колонок – тяжёлый рок,


Емеля пока что спит.


 


Но не только в жанре гражданской злободневной лирики работает Борис Вольфсон – ему подвластно практически всё: и любовные истории, и философские зарисовки, и эпические формы (если вспомнить двухчастную поэму о некрополях), и даже короткие юмористические двустишия. Юмор, как мы уже говорили неоднократно – для автора залог спасения и «удержания на плаву». Это лучший антидот «в дни сомнений и тягостных раздумий», когда тяжёлой правде можно противопоставить только форму игры: каламбура, шутки, случайной остроты. И автор острит, сталкивая «таз» и «экстаз», переосмысливая общеизвестные пословицы и устойчивые выражения, помещая себя «в круг ассоциаций» с помощью омонимов. Правда, нередко из удачно построенной аллегории, как чёртик из шкатулки, внезапно снова выскакивает не выдержавшая долгой игры в прятки правда:


 


Видение и композитор – ГЛЮК.


Рука и виноград – назвал бы КИСТЬ я. 


Бессон и дырка – несомненно, ЛЮК. 


Бумага и деревья – это ЛИСТЬЯ. 


Я в круг ассоциаций помещён: 
в реальном мире вечная война я
с самим собой, но дух мой укрощён −
мораль, как бухгалтерия, двойная.

В туннеле свет и в тёмном царстве луч − 
не различимы, коль из жизни выбыл.
Кастальский КЛЮЧ или тюремный КЛЮЧ −
лишь два ключа, звенящие на выбор.

 


Особое место в творчестве Вольфсона занимают так называемые «возрастные» стихи – это авторская рефлексия по поводу своего предназначения в жизни, промежуточное подведение итогов, жизненный опыт, пропущенный «сквозь решето Эратосфена». Да-да, это тот самый момент, когда автор может легко «поверить алгеброй гармонию» и сравнить человеческую жизнь с алгоритмом, позволяющим отделить простые натуральные числа от составных. Только здесь сквозь это решето проходят не цифры, а человеческие дни, полные светлых и грустных, удачных и неудачных моментов, гениальных открытий и ложных выводов. Это своего рода селекция, или естественный отбор лучшего, что происходит в нашей жизни:


 


Где солнца спрут головоногий,


как сатана, не правит балом,


белеет парус одинокий, –


он на закате станет алым.


 


Сквозь решето Эратосфена


летят, как мячики литые,


дням золотым моим на смену


дни далеко не золотые…


 


И в итоге, после всех этих раздумий, невольно задаёшь себе главный вопрос: почему же всё-таки канатоходец? Образ яркий и выразительный, неизменно подводящий к мысли о природном равновесии и в то же время о неминуемом риске сорваться вниз. Такова участь поэта – он либо будет услышан и возвышен толпой, либо будет сброшен в «пучину народного негодования».


Такова участь любого человека, народа, государства – неизменно ходить по канату в надежде, что трос выдержит, бесстрашие не изменит, голова не закружится при взгляде вниз. И где-то в подсознании мелькает мысль: что произойдёт, если всё же случится падение, изменится ли мир, или всё будет, как прежде? Случайна или закономерна череда падений и триумфов?


 


Где-то дождик, где-то ветер, где-то всполохи огня,


и голодное пространство широко открыло пасть.


Равновесие в природе не зависит от меня:


я простой канатоходец – самому бы не упасть.


 


А быть может, и зависит, а быть может, это мной


сбалансирован сей шаткий и весьма непрочный мир.


Упаду – он уцелеет, только будет он иной:


тир со сбитою мишенью, согласитесь, новый тир.


 


В этой нравственной дилемме лирический герой Вольфсона склоняется ко второму варианту развития событий: он ни в коей мере не снимает с себя личной ответственности за всё происходящее в мире, поэтому старается сохранить равновесие во что бы то ни стало. Более того – он верит, что, в ходе естественного отбора, человек может и должен сохранить всё то, что станет его личным вкладом в гармонию мира. Даже неутешительные на первый взгляд результаты не должны вызывать когнитивный диссонанс – это просто очередное побуждение к действию, к очередному «встряхиванию решета».


И когда Вольфсон-математик столкнётся с очередной аксиомой, Вольфсон-поэт ему ответит, что в жизни окончательных решений не бывает и при делении числителя на знаменатель всегда что-то сохраняется в остатке:


 


Но решето встряхнув порезче,


мы вновь просеем, как пшено,


все чувства, числа, части речи…


И ничего не решено!


 


СИНДРОМ ДЕМИУРГА


(Дмитрий Близнюк. Снегопад в стиле модерн –


издательство Ridero, 2020. – 100 стр.)


 


В современном речевом обиходе всё чаще встречаешь необычные слова-определения поэзии. Одно из них, наиболее яркое и провокационное, запомнилось и отозвалось особенно: поэзия – это антиразум. Развивая идею далее, хочется дополнить: поэзия – это ещё и антимир, антимир антиразума, где действуют совсем иные законы; изнаночная сторона бытия.


Одной из таких совершенных, хотя и весьма необычных версий мироздания, является книга Дмитрия Близнюка – автора журнала «Знамя» (№8, 2016: https://magazines.gorky.media/znamia/2016/8/sladkie-pylnye-yagody.html) и поэта, уже хорошо известного и за рубежом. Число его публикаций в США и Великобритании (на английском, в переводах С. Герасимова) перевалило за сотню, и в числе наиболее важных, знаковых можно назвать такие издания, как «Poet Lore» (USA), «The Pinch» (USA), «Willow Springs» (USA), «Grub Street» (USA), «Salamander» (USA) и некоторые другие. Отметим, что первые выпуски журнала «Poet Lore» были посвящены поэзии таких светил, как Рабиндранат Тагор, Райнер Мария Рильке, Стефан Малларме и Поль Верлен.


Вот и к бескрайней, самостановящейся галактике Близнюка необходимо привыкнуть, адаптироваться к особому микроклимату, научиться дышать чистым, беспримесным воздухом поэзии. Близнюк-верлибрист неизменно рождает ощущение глубины – это бесконечное подводное путешествие команды Жака-Ива Кусто, погружение с батискафом на самое дно. И если вначале ощущения могут быть непредсказуемыми (например, головокружение от избыточного давления атмосфер), то впоследствии, когда ты оглядываешься и переводишь дух, внутреннему зрению открывается невероятная перспектива, созерцая которую, ты ловишь себя на мысли: ведь это и есть настоящая жизнь.


Есть и ещё две устойчивые ассоциации, которые рождаются при чтении стихов Дмитрия Близнюка: непрерывное, усиленное движение сквозь пелену-преграду и духовный эксгибиционизм – стремление настолько обнажить, обнаружить перед читателем свой подлинный внутренний мир, что это приводит к необходимости показывать лирического героя на уровне синхронно-диахронного среза, проникая в его прошлое и пульсирующее настоящее. Поэтому художественное пространство данной книги при всей его причудливости и экзотичности – по сути, только видимость, а на самом деле продуцирование, продлевание в придуманной им же реальности субъективного «я» автора, процесс подробного выговаривания себя в окружающую действительность. А всё потому, что у Близнюка особые отношения с жизнью: мистик и антиурбанист, он регулярно вырывает себя из сетей мегаполиса, чтобы проснулись его внутренние джунгли, пробудилась мускульная сила, дающая яркие острые ощущения на уровне первозданных, природных реакций.


«Все мы – животные», – утверждает автор, и смело сдирает с себя оболочку цивилизованного человека, не боясь показать истинное, дикое, необузданное внутри себя. И тогда на месте мегаполиса расцветают джунгли, а мир начинают наполнять грациозные гепарды, красочные анаконды и даже «лакированные детёныши виолончели». Мир превращается в одну большую развёрнутую метафору жизни, где любое событие, любая встреча приобретает космические масштабы, где лицо и ласки любимой подобны планете или мистическим вратам в потустороннее, а жители мегаполиса страдают оттого, что «сломался лифт эволюции».


 


а сейчас я смотрю в твои глаза и вижу в них вечность


зеркала накрытые темно-бронзовым покрывалом


Et si tu n`existais pas я бы искал тебя в других глазах плечах


попах но я рад что сегодня нашёл тебя в тебе


 


Каждый стих Близнюка – это дышащая, живая субстанция, непрерывно растущая кристаллическая решётка – она делится, делится и далее, уже за пределами текста, остаётся и видоизменяется в твоём сознании и впечатлении, потому что тебя уже засосало в эту воронку, из которой нет выхода. Ты поддался провокации вечно голодной, глотающей миры и впечатления анаконды и стал её жертвой и пищей, но вот уже ты и сам анаконда – демиург собственной жизни, где всё самое важное происходит на пике ощущений, на пределе физических и духовных возможностей, и где простой телесный импульс может открыть путь к истине. И в итоге не остаётся ничего, кроме жажды полноты ощущений на уровне чувственном, полубессознательном, становящимся пропуском через материальное к идеальному. Да, у Близнюка одно другое не отменяет, а даже в какой-то мере обуславливает – и эта черта сродни здоровому эротизму счастливого человека, не изувеченного городом и цивилизацией. Поэтому вопреки тому, что «человечество – больное дерево», чьи «ветки трухлявы», лирический герой способен ощутить присутствие в мире и внутри себя «мерцающего фиолетового зверя вселенной» и преодолеть в себе бренное, рутинное:


 


да, я волшебник.


и пусть нет у меня власти над миром,


прямой и грубой, как хотел бы мой живот, мой кошелёк.


но, когда записываю в уме формулы звезды и песка, бурьяна,


высасываю из дырочки яйца птенца,


происходит оцифровывание бытия для Бога.


 


В этой антиномии двух, казалось бы, противоположных величин заключается уникальность мировидения Дмитрия Близнюка. Он, ратующий за телесное, провозглашающий телесное как форму полноты жизни, одновременно и отвергает его, вступая в полемику с Богом, усиленно доказывая:


 


я не простой кусок глины, не нищий уран,


не биологическая игрушка, не разумный болванчик.


не горшок на палке


для выращивания одуванчиков сознания


 


Автор данных строк напоминает мифологического кентавра, гармонично сочетающего в себе физическую, животную силу и человеческую мудрость. Более всего его волнует вопрос о неизбежности распада материи и конечности земного существования. Поэтому он пребывает в нескончаемом поиске эликсира бессмертия, и кажется, что успех близок, о чём свидетельствует образ снегопада, ставший связующим звеном всех стихов данной книги.


Именно благодаря этому образу, у которого может быть множество смысловых интерпретаций, книга воспринимается как нечто композиционно и художественно выстроенное, подчинённое общей идее. Понятно, что снег – это, прежде всего, метафизическая, экзистенциальная категория: это и некая очищающая стихия, и что-то праздничное, родом из детства, говорящее о взрослении и вхождении в новую жизнь. Многие стихи Близнюка действительно чем-то похожи на игрушечные стеклянные шарики, при встряхивании которых начинает идти бутафорский снег, скрывающий какую-то новую радужную перспективу.


А ещё кажется, что искрящиеся, непрерывно летящие куда-то снежинки – версии альтернативных миров – знают особенную тайну, представляющую интерес для алхимика. Например, они могут рассказать о том, как преобразовать текущий момент бытия в вечную, непреходящую ценность. Они могут объяснить, что на такую метаморфозу способно только время – точнее, его протяжённость и способность отдалять предметы на расстояние воспоминания о них. Воспоминание делает событие прошлого формой бессмертного существования человека. Поэтому снегопад – это взгляд на мир сквозь пелену событий, людей, ощущений. Всё это хорошо осознаёт автор данной книги:


 


и нечто прикрепляется к жизни –


воображение?


создаёт не эликсир бессмертия, но живучую образность,


и понимаешь – ради этих слонят на обоях стоит жить,


чтобы однажды, через годы, вспомнить, провалиться,


и понять – вот это живее тебя самого.


 


Привлекают внимание и характерные черты поэтики Дмитрия Близнюка. Его стихи пластичны и безразмерны, как сумочка Гермионы. Дай ему волю, они бы никогда не кончались, потому что его образность всегда в избытке, и он с сожалением ставит точку в конце каждого текста. А потом снова натягивает и натягивает нити на доске, и фактически разобраться в их логике может только он. Подобно факиру или магу, он нажимает на тайную кнопку – и перед читателем возникают гигантские картины-голограммы, напоминающие сцены из западного вестерна. Близнюк – человек-проектор.


Но при этом в книге ощущается также влияние литературной традиции. Её автор в какой-то мере становится наследником Уильяма Фолкнера, Луи Арагона, Андре Бретона, Уитмена. Сюрреалистическими мазками он рисует мир ощущений – яркий, красочный, образованный номинативными конструкциями и запоминающимися словами-маячками.


Близнюку также не чужд бунинский метод синестезии – избегая конкретики и прямых наименований, он выводит целостный художественный образ из глубины зрительных, слуховых, обонятельных, осязательных ассоциаций, а потом показывает его с различных ракурсов – то крупных планом, то в отдалении, то как реальность, то как дорогое сердцу воспоминание.


Можно также отметить, что в основе организации художественного времени и пространства у Дмитрия Близнюка лежит окказиональная метафора – метаметафора, ассоциативно сближающая отдалённые значения и чуждые мифологические системы. Так мир людей может толковаться в терминах природных явлений, астральных тел или даже неодухотворённых предметов:


 


у неё внутри работает кондиционер.


едва слышно. щелчки.


что-то переключается при улыбке,


даже когда обнимаемся и я целую, внутри –


под блузкой и атласной кожей…


 


Воссоздавая, реконструируя мир до уровня его синкретичного, абсолютно недискретного состояния, Близнюк – эволюционер, чекист времени, путешественник-демиург – торопится создать ещё и новые миры, затягивая в них и своего читателя. И если это матрица, то лично я не против такой, потому что соткана она из подлинной поэзии и абсолютно искренней любви к жизни:


 


многие хотят по-быстрому с жизнью переспать,


но я хочу влюбиться по-настоящему.


что же мне делать…


 


А делать нужно не так уж и много – просто писать стихи…


 


К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера