Наталья Труш

Заячий хвостик. Рассказ

То, что туман может быть таким плотным, будто овсяный кисель, который можно есть ложкой, никто не подозревал. Он плотно облепил теплоход, и в нем тонули все звуки, так что почти не слышно было друг друга, и только с нижней палубы порой вырывались музыкальные обрывки — современные ритмы «тынц-тынц», под которые молодежь с удовольствием дергала конечностями, дамы постарше заламывали руки над головой, а мужчины, которым давно «за…», смешно выкидывали ножки, как совсем недавно президент в забавном ролике на «Ютюбе».


Макарычева эти ритмы совсем не вдохновляли. Макарычев не дрыгался. Он стоял на верхней палубе в тумане, в котором не виден был вездесущей Ольге Борисовне — директору по развитию успешной компании Макарычева.


Но это ему так казалось, что он невидимка. Дама, желавшая видеть его всегда и везде, хорошо знала, что он торчит на корме в одиночестве, в какой-то задумчивой непонятности. «Ну и пусть торчит!» — думала Ольга Борисовна, которая хотела танцевать. А еще больше — обниматься с ним в тумане. Но он, гад ползучий! — не туман, а Макарычев, — он прятался от нее. «И это после всего того, что было!» — со злостью и обидой думала Ольга Борисовна.


А он и не помнил о том, что было совсем недавно. Он помнил сейчас, что было давным-давно, в его бесштанном и не очень сытом детстве в бабкином доме в карельской деревне. И туман этот — оттуда. Плотный, кусковой. И на вкус… И на вкус, как кисель овсяный. Бабка такой варила. Валерка больше нигде такого не пробовал. А в Чернокопытце такой варили в каждом доме, и у каждой хозяйки получался кисель своего неповторимого вкуса, потому что добавляли в него кто варенье из черники, кто молочко козье, кто сахар жженый, а у кого-то, как у Валеркиной бабки Макарычихи, овсяный кисель был «с таком», то есть без ничего. Классический овсяный. Малосладкий, спокойного молочного вкуса. Как туманный…


Брякнула дверь, вырвался на вольную волю музыкальный «тынц-тынц» и хохот дружный, и снова тишина — необыкновенная тишина белой питерской ночи, не праздничная, не парадная, без алых парусов над водой, с тихим пришлепыванием теплой темной волны в борт.


Макарычев вывез своих сотрудников на ночную прогулку. В компании, которой он успешно руководил много лет, была заведена им традиция: июньской ночью, когда в школах города проходят выпускные балы, уходить в плаванье. Правда, не для того, чтобы любоваться праздником с воды, а просто для себя, чтобы вспомнить свой выпускной, юность, встретить рассвет над Невой.


Молодежь в компании не понимала этого всего и отрывалась по-своему. А те, кто постарше, как Макарычев, те понимали всё, как надо.


Они отчаливали от причала задолго до не совсем трезвой гулянки школьников и уходили на теплоходе по Неве к Ладоге. Теплоход медленно скользил вдоль зеленых берегов, мимо полощущих в воде свои ветки ивовых дерев, в непролазной темени которых разговаривали по-соседски птицы, порой перекрикивая друг друга, а порой умолкая, едва свистнет переливчато затейник соловей, против которого ни один пернатый жених — не воин!


На нижней палубе накрывались столы, за которыми по заранее намеченному плану рассаживались сотрудники. И никаких мужей и жен! Не хочешь без пары — вообще не приходи! Но это не приветствовалось, поэтому все старались решить вопрос корпоративного мероприятия на берегу без семейных сцен и истерик. План был известен заранее: ранним утром где-нибудь на набережных гуляк подбирали утомившиеся от ожидания супруги и женихи с невестами.


Кто-то был недоволен, но порядок заведенный Макарычев ломать никому не позволил бы. Это была его странная прихоть, в которую он вкладывал собственные деньги. Мало кто знал историю этой мужской прихоти. Ходили слухи, что в десятом классе перед самым выпускным балом Макарычев сломал ногу и вместо прогулки по ночному городу с катанием на речном трамвайчике отходил от наркоза после сложной операции в больнице, а его лучший друг, из тех, кто «оказался вдруг», увел у него любимую девушку. И с некоторых пор, когда у него появилась возможность, он в день выпускного бала стал устраивать праздник для себя и своих коллег. Они радовались возможности погулять, выпить и закусить, почудить от души, вспомнить свой выпускной.


В пору юности Макарычева было принято гулять по набережным любимого города с гитарой и магнитофоном, танцевать прямо на Дворцовой площади или петь про «солнышко лесное» в скверике у Адмиралтейства. Праздник назывался «Алые паруса», но никаких роскошных парусников на Неве не было. Можно было только фантазировать о том, что они где-то за горизонтом.


Современный праздник выпускников Макарычев ненавидел. Как-то в июне у него гостил приятель с женой из Мурманска, Васька Шлемов, моряк-подводник. Выбрались двумя семейными парами погулять по городу, посидеть в ресторане. И надо же было такому случиться как раз в ту субботу, когда выпускники отмечают свое вступление во взрослую жизнь…


Макарычеву было стыдно перед Васькой и его женой. Стыдно за то, что творили повзрослевшие детки. Он скрипел зубами от злости, глядя на пьяных юнцов и бесстыдных девах, на горы мусора, на перевернутые вверх ногами скамейки.


Еще больше ему стало стыдно, когда в мягких сумерках призрачной белой ночи под крыльями моста на Неве вдруг показался парусник. Алые паруса, которые могли только присниться в волшебном сне, были встречены дикими воплями нетрезвых вчерашних школьников. Свист, улюлюканье, мат-перемат. Не видел бы своими глазами — не поверил бы!


Васька Шлемов — друг детства, гость «культурной столицы», был в шоке. Если бы не жены, они бы тогда не удержались и потрясли слегка этих поросят. Но им не дали. Увели прочь от праздника, который Макарычев отныне праздником не считал. А когда в ночном небе над городом рассыпался тысячами ослепительных звезд праздничный салют, он зло плюнул себе под ноги. Все это напомнило ему его выпускной — праздник, который для него не состоялся, который был омрачен болезнью и страданиями — не только телесными, но и душевными.


Макарычев не в силах был в этот день отменить салют, и отголоски залпов доставали их даже на большом расстоянии от Петропавловки. А вот толпы подвыпивших подростков, шумные концертные площадки, на которых вопили безголосые певцы и полуголые певицы, банки из-под пива и джин-тоника, которые ветер гонял по площадям и улицам, — все это оставалось далеко-далеко. Маленький речной трамвайчик увозил команду Макарычева туда, где всего этого не было.


В своих праздниках Макарычев практически не участвовал. Он дарил его людям и был счастлив. Нет, пару танцев — медленных, под красивую мелодию далеких восьмидесятых — он с удовольствием… И все. Далее — созерцание, которого ему надолго хватало. И никаких шашней! Не любил он этого, не был охотником. Стабильный брак, в котором все по плану: дом, дети, дача, внуки, отдых на теплом море. Вот пройдет эта ночь чудная, единственная в году, самая прозрачная в ожерелье белых питерских ночей, от которой он зарядится тишиной, наестся тумана до отвала, накормит шашлыками коллег — пусть вспоминают добром, а утром сойдет на набережной Робеспьера, где у него во дворах припрятана машина с чемоданом отпускных вещей его и жены в багажнике, и помчится, разбивая вдребезги перламутровое утро, в Пулково, где его уже будет ждать Лиза с билетами. И полетят они в Италию, где супруга запланировала купить кое-что из последней модной коллекции, а он… А что он?! Вот он, его праздник. Одна ночь в году, зато какая!


 


Досаду вызывала только Ольга Борисовна. Она появилась в компании у Макарычева не так давно, и взял он ее по просьбе приятеля Жорки Старцева. Одному нужен был опытный маркетолог в штат, другому — надо было срочно пристроить друга семьи в теплое место.


Ольга Борисовна хоть и выглядела на двадцать восемь, была сорокалетней женщиной, той самой опасной штучкой, которая вызревает в каждой милой девочке к этому хитрому возрасту. Сорок лет — бабий век. Муж был, да оказался не тем, о ком мечталось. Ни денег, ни любви. Ни рыба ни мясо. А хотелось и того и другого, и можно без хлеба!


Макарычев осторожничал, а Ольга Борисовна демонстрировала свои безупречные ножки и дразнила всем остальным. Он заметил ее. Трудно было не заметить. А вчера… Он и не понял, как оно все произошло вчера. Само собой. Надо полагать, что для Ольги Борисовны это было, само собой, не в первый раз. Правда, она шептала ему, что влюбилась «как девочка», на что он заметил, что женат и ничего в своей жизни менять не собирается.


Или… собирается?! Что-то в собственном доме его тяготило в последнее время. Тяготило, хоть никто не привязывал его к крыльцу этого дома. Просто возраст тот беспокойный наступил, когда сам не знаешь, чего желаешь! Любви? Увольте! С Лизой все стало привычкой давно. Но привычкой, которая казалась единственно правильной. Дети выросли и воспринимают их только вот так, вдвоем: «ма-па», и не иначе!


Любви, от которой выгрызает внутри все до печенки? Господи, избавь от нее! Вот она была совсем недавно. Только-только отболело, отлегло и даже зажило, закоростилось. Не отвалилось, правда, еще совсем, и стоило зацепить, как начинало кровоточить.


Банально, как у всех больших начальников. Секретарша-девочка из провинции. Не совсем, правда, девочка — Лариса была женщиной юной, замужем побывавшей, от мужа спасшаяся бегством.


Макарычев влюбился в нее в пять минут. Взял на работу, снял для нее как для ценного работника, без которого его компании каюк может прийти, квартиру. Она привезла туда маму и сына из северного военного городка. Он долго приучал ее к мысли, что она ничего ему не должна. Он скрывал от нее истинные чувства, чтобы не отпугнуть, а потом понял, что увяз по самую шею. И выбраться из этого можно было лишь одним способом — признавшись честно в любви, что он и сделал, краснея и бледнея и до крови стиснув в руке шипастые розы.


Она наотрез отказалась от квартиры, которую он предлагал ей купить. Она долго продавала их с мамой квартирку-живопырку в затырканном северном городке, где она мало кому была нужна. А когда продала, поняла, что денег, вырученных за квартирку, в Петербурге хватит лишь на коврик к входной двери.


Это был долгий роман его односторонней трепетной любви, где он спрятал далеко все свои желания, выжидал, как охотник свою добычу в кустах без еды и питья, ловил удивленные взгляды сослуживцев: эка невидаль — секретарша! Только Жорка-друг понял, что не просто секретарша, которую Макарычеву по чину и рангу положено было любить.


Наконец и она, спустя время, поняла, что не прихоть, не желание самца, не возможность «всегда и везде», а нечто большее, и ответила взаимностью. Он уже готов был на все и почти рот открыл, чтобы сказать жене Лизе все, как есть, и зажить новой семейной жизнью, как у Лизы случился сердечный приступ, да не простой, а предвестник серьезной сердечной беды.


Врач в холодном коридоре больницы сказал Макарычеву: «Сердце у вашей жены, как хвостик у зайчика, трепыхается вроде, жизни радуется, но… в любой момент может оторваться этот хвостик…»


Дети тогда подростками были, и Макарычев представить не мог, как они будут расти без матери. И чувство душевной привязанности к одной женщине боролось с чувством любви к другой.


Ларисе кто-то рассказал про «заячий хвостик», она расплакалась, собрала вещи и уехала с мамой и сыном из вечно влажного Петербурга, где ее Витальке было сыро и болезненно, в черешнево-персиковый геленджиковый рай, к дяде, где и затерялась. Макарычеву письмо оставила, в котором написала, что любит, что сама женщина и потому не может позволить, чтобы по ее вине оборвался «заячий хвостик», что не простит этого себе никогда.


Макарычев дергался, рвался, грыз подушку по ночам, пытался искать любимую, а потом как отрезало. Зато «хвостик» не оборвался по его вине. А ему будто вакцину от любви ввели. В огромной дозе.


И теперь все танцы хитрой Ольги Борисовны вокруг него были ему безразличны. Вчера? А что «вчера»? Заработались до петухов, и эта чудо-птица станцевала перед ним свой затейливый танец, от которого у него перемкнуло в голове. И вообще, еще вопрос, кто за кем охотился и кто кого в силки поймал! Ему показалось, что все против его желания было. Ну, то, что без продолжения, — это точно! А таких маневров у мужика на работе сколько угодно может быть!


Ольга Борисовна выпорхнула из тумана, как осторожная подводная лодка, увидела Макарычева и сделала вид, что приятно удивлена этой «случайной» встречей.


— Валерий Ларионович, а что это вы скучаете?! Может, потанцуем?...


— Я не танцую.


— А как же в начале этого дивного вечера?.. Вы, я видела, танцевали, — не отступала Ольга Борисовна.


— Это часть ритуала, — миролюбиво улыбнулся Макарычев. — Два танца — и привет! Возраст не тот!


— Ой-ой-ой! — закокетничала Ольга Борисовна. — Кто-то вчера на свой возраст совсем не жаловался!


Макарычев поморщился. Да и какому, скажите, мужику приятно, когда ему про блуд напоминают?! Ему вспоминать ни о чем не хотелось, не только разговаривать на эту тему.


Он посмотрел на Ольгу Борисовну. Она что, дура?! Неужели не видит, как он ко всему относится?!


Ольга Борисовна дурой не была. Она была сорокалетней акулой, у которой зубы как пила, да еще с зазубринами, да еще и в два ряда!


— Ну, давайте хоть выпьем за наш неудавшийся роман! — предложила Ольга Борисовна. И Макарычев пошел в салон, чтоб отвязалась, — все равно уже безвозвратно испортила его одиночество, его туманное очарование отодвинулось к берегу, обнажив полоску темной воды, на которой качались лучи заходящего солнца.


Макарычева и Ольгу Борисовну встретили в салоне аплодисментами. Вернее, это его, шефа, так встречали, а ей досталось за компанию.


Вмиг подсуетились и лучшие места за лучшим столиком для них освободили. Секунда — и все было обновлено, от скатерти и приборов до цветов в вазе. Кто-то умело выстрелил в потолок пробкой от шампанского и для красоты позволил вырваться пене из узкого горла зеленого бутылочного стекла на свободу. В тот же миг по левому борту небо озарилось вспышками — это ровно в полночь по плану у выпускников начался салют с фейерверком. Звуков от выстрелов не было слышно, лишь отдаленное уханье и зарево.


«А далеко мы ушли», — машинально подумал Макарычев и выпил шампанское — махом. Ольга Борисовна одобрительно посмотрела на это и повторила за начальником. Кто-то сказал речь, смысл которой был прост, как грабли: как, де, нам всем повезло с Валерием Ларионовичем, который «справедлив и щедр и радеет за всех».


— За Валерия Ларионовича, друзья! — гаркнул подхалим Гусинов, который сознавал, что подхалим, но привык жить так и подхалимничать.


Налили еще. Кто-то из-за спины услужливо подсунул Макарычеву рюмку с коньяком. Он попытался отстранить: «Мне утром за руль!» — но Гусинов подмигнул ему:


— Так сто раз выветрится, Валерь Ларионыч!


Коньяк на шампанском сделал свое дело. Теплые волны поплыли от ног к голове, улетучился осадок плохого настроения от того, что Ольга Борисовна вспугнула его легкое туманное наслаждение. Макарычев не без удовольствия смотрел на то, как качаются в танце пары, как налетающий ветерок играет нарядными шелками — платьями, юбками, шарфиками, воланами. Настоящий выпускной бал, которого у него не было, но который он с некоторых пор позволял себе устраивать ежегодно.


Он не сразу почувствовал, как на его руку легла чья-то ладонь и остренькие коготки нежно почесали его пальцы.


— Я вас приглашаю! — вкрадчиво, чуть не в ухо, шепнула ему Ольга Борисовна. — Даме отказывать нельзя!


Макарычев не хотел танцевать и не ожидал, что дама нарушит его отдых и их договоренность — не выставлять перед коллегами то, что им знать не надо, но ставить ее в неловкое положение отказом…


Они качались в танце, ее рука лежала в его руке, а глаза ловили его взгляд. «Черт! Как же это напряжно-то, а!» — думал Макарычев, мечтая лишь об одном — чтоб мелодия скорее закончилась, чтоб подвести даму к ее месту за столиком и скорее исчезнуть.


Он покосился по сторонам. На них никто не обращал никакого внимания, и Макарычев сумел спрятать свое раздражение и даже получил удовольствие от танца. Уж что там говорить: Ольга Борисовна отлично чувствовала ритм и темп и двигалась легко и послушно.


Он с любопытством посмотрел на свою партнершу.


— Ольга, ты странная женщина. Ты не обижаешься на то, что я отстраняюсь от тебя после… — Макарычев споткнулся на слове. — После того, что было вчера…


— Позавчера, — спокойно поправила его Ольга. Женщины всегда сильны в деталях.


— Ну, позавчера. Но тебя не могло не обидеть…


— Могло. Но я не обидчивая. На мужчин, — мурлыкнула Ольга Борисовна. Она вела себя правильно.


«Вот сейчас — правильно! А час назад — как дура цеплялась!» — подумал Макарычев. Он боялся, что она в танце изобразит что-то такое, чтоб показать всем: «Смотрите! У нас все не просто так!» А она не показала. Напротив, в ней появилась какая-то холодность, и Макарычев, чувствуя, что во всем этом есть просто какой-то холодный расчет, что все это маневр — не больше, между тем испытывал то, что испытывает мотылек, летящий на огонь: обжигается, но летит! Ах, как нравилось ему обжигаться и обманываться! Не ему, наверное, а шампанскому с коньяком, да разве сейчас это было важно! Он прекрасно понимал, что это игра. Но у каждого свой набор карт и количество козырей поровну.


 


В салоне сгустились сумерки — самое темное время в белой ночи. Официанты зажгли плавающие в широких вазах свечи и фонарики над столиками, над которыми закружились в танце ночные мотыльки, а на куполе «неба» высветились искусственные звезды — перемигивались крошечные лампочки, и на этой «карте» можно было легко найти Млечный Путь, Кассиопею и Большую Медведицу. Других созвездий Макарычев, к стыду своему, не знал, а до известной звездной комбинации «Эх, Вася-Вася!» Валерий Ларионович не допился.


Он пребывал в легкой задумчивости, и ему было хорошо. Вдруг где-то внутри теплохода что-то стукануло, железно брякнуло, и наступила оглушительная тишина. Стало слышно чистую мелодию, которой, оказывается, очень мешал машинный гул.


Теплоход остановился. Он больше никуда не спешил, лишь качался на малой волне, сонно подкатывающей под его тяжелые борта.


— Боже, как хорошо-то! — воскликнула в припадке радости экзальтированная Ираида — дама без возраста, бухгалтер, вся в розовых шелках, рюшах и пелеринах. Она давно работала в компании Макарычева, любила это его чудачество с выпускным балом на воде и к каждому готовила платье специально, нарядное и летящее. И блистала в нем. И просила всех ее «фотать» постоянно в разных ракурсах. А потом собирала фото на флэшку, делала видеоролик о себе, любимой, и размещала его на своей страничке в «Одноклассниках». И рассказывала, рассказывала, рассказывала всем бесконечно о том, «как хорошо, как здорово, как озорно» было все и на этот раз, и Макарычев удивлялся: откуда столько красок, экспрессии и восторгов?!


Он поднялся на верхнюю палубу и свесился с борта. Его отражение в воде изгибалось, кривлялось, словно в кривом зеркале. Туман отступил к берегу и цеплялся большими кусками за кусты и деревца. Куски утаскивало ветром к лесу, и они оставляли за собой влажные следы на траве. «Следы от ног тумана», — почему-то пришло на ум Макарычеву. Если б тащили человека, оставалась бы широкая полоса в траве, телега оставила бы два узких следа от колес, а от тумана — влажные мазки на траве, которые высохнут, едва их коснется солнечная грелка.


Сзади послышались шаги. Макарычев обернулся. Капитан Володя, не приятель, но старый знакомый, улыбается виновато. Озабочен чем-то так, что не может скрыть своей озабоченности.


— Валерий Ларионович, тут дело такое… Постоять придется.


Володя помолчал. Заглянул зачем-то за борт, будто боялся, что его услышит кто-то, кто спрятался там. Отражение его на секунду мелькнуло рядом с Макарычевым, который продолжал изгибаться в кривом зеркале Невы.


— Движок сломался! — Володя хотел плюнуть, но морская этика не позволяла этого делать. И речная тоже!


— Ну, так… чини! — Макарычев был спокоен. — Какие проблемы?


— Чиним! Но пока не получается…


— Ну, и не паникуй! Ты, главное, не позже шести утра высади меня на набережной Робеспьера! А то у меня в девять самолет — в Италию лечу!


— Италия — это хорошо, — почему-то очень озабоченно сказал капитан Володя, кашлянул, будто хотел еще что-то добавить, но не решился и спустился вниз, в трюм, откуда доносились звуки металла о металл.


Народ к поломке двигателя на теплоходе отнесся как к приключению. Шуточки отпускали про то, как будет спасаться тот, кто умеет плавать как топор.


Макарычев ушел на корму, где его скоро нашла Ольга Борисовна, присела рядом, кокетливо откинув красиво расклешенную юбку — белую в серых разводах и черных крапинках.


— Валерий Ларионович, а вот если б вам сейчас сказали, что жить осталось час, а потом — на дно. И шансов на спасение — ноль. Что бы вы сделали в этот час?


— Я бы позвонил жене и извинился перед ней за все, — Макарычев почему-то очень серьезно ответил на глупый вопрос.


— А связи нет! Так что извиняться вам не пришлось бы. Снова тот же вопрос про последний час жизни!


У Макарычева вмиг испортилось настроение. Чего она добивается? Играет — это ясно. Но зачем? Неужели так приятно быть униженной?


Он посмотрел на Ольгу Борисовну, и внезапно ему стало жаль ее. Это как надо унижаться перед мужиком, который вчера… Или позавчера?! Позавчера, да… Который позавчера воспользовался ее слабостью?! Впрочем, не пользовался он ничем. Это им пытаются воспользоваться, а он отталкивает, уже грубо и некрасиво, но его не слышат!


Он вдруг посмотрел на Ольгу Борисовну в упор и спросил:


— Оля, что заставляет тебя так унижаться передо мной?


— Ничего! — весело ответила Ольга. — Я просто живу и жизни радуюсь.


Она вдруг запустила ему руку в волосы на макушке и сильно потрепала. Даже больно стало. Но он не оттолкнул ее и даже не уклонился. Это было так неожиданно. И приятно. Только перед глазами вдруг возник пушистый игрушечный заяц с оборванным хвостиком. А Ольга чесала ему макушку, и ему было хорошо! Вот только что было противно все, что связано с ненавистным «позавчера», и вот уже от воспоминаний горячо в горле и приятно, будто летишь, управляя большим разноцветным крылом, над морем, проваливаясь в воздушные ямы, и захлебываешься от соленого ветра.


Он слегка сгорбился, сидя на скамейке, будто специально, чтобы женщина легко достала до его макушки, чтобы ей удобно было ее чесать. Он только что не мурлыкал, а она, закрывая его собой, своей шикарной бальной юбкой, прижималась к его спине своим гибким акульим телом, и он («Ну, что за скотина!») уже страстно хотел, чтобы она прижималась к нему, и, вспоминая стыд позавчерашнего вечера, аккуратно сглатывал комки волнения, комок за комком, комок за комком. Он чуть не давился ими и уже хотел повторения этого невинного игрового шоу с акулой. Не потому, что дома Лиза давно не устраивала ему ничего подобного, а потому, что в нем проснулся пещерный человек, у которого в каждой пещере свое шоу.


Наверное, их было хорошо видно издалека, но он чувствовал, что Ольга не меньше, чем он сам, хочет, чтобы все было шито-крыто, и от этого у них просто дух захватывало. Она продолжала бродить рукой в его голове, в которой от всего этого уже гуляли шальные мысли. Например, пойти к Володе и попросить у него ключи от его капитанской норы. Есть же у него какая-то нора на теплоходе?! И плевать на то, что Володя «как-то не так» посмотрит на него. Или Жорку дернуть сейчас, и он быстро найдет темный уголок. Жорка бы давно уже не думал, что да как, а действовал жестко и решительно.


Макарычев боялся пошевелиться, боялся вспугнуть блаженство, которое навалилось на него. И когда он уже готов был на все, он вдруг услышал у себя за спиной:


— Ну, что?! Балдеешь, плесень?!!


Пальцы Ольги больно вцепились в макушку Макарычева, но он выдержал. Даже справедливое тут «сука!» не сорвалось у него. Играет, сука! Играет! Ва-банк пошла! Надеется, что он теперь уволит ее, опозорившись перед всеми друзьями, перед Жоркой. И все поймут — почему это произошло.


«А вот это вот видела?! — Макарычев мысленно построил Ольге знаменитую комбинацию из трех пальцев. — Не дождешься!»


И вслух сказал:


— А теперь медленно ослабила хватку, красиво поднесла руку козырьком ко лбу и всмотрелась вдаль!


— Что? — не поняла Ольга Борисовна.


— Изобразила быстро невинное общение и медленно в сторону! Медленно, я сказал! Медленно, а то могу среагировать, как реагирую на мышь в дачном домике — тапком и насмерть! Поняла?


Тон его не предвещал ничего хорошего. Ольга Борисовна поняла, волосы отпустила, медленно отодвинулась от Макарычева, всмотрелась вдаль, потом обернулась к нему и спросила испуганно:


— Так?...


— Примерно.


Со стороны, если кто и видел, все выглядело невинным разговором людей, связанных работой.


— Ты меня теперь уволишь? — спокойно спросила Ольга Борисовна.


— Зачем же?! Будешь работать, а я тебе даже зарплату подниму! Мне грамотный маркетолог нужен.


«Я тебя уволю. Но не сейчас, а тогда, когда ты ждать этого уже не будешь. Играешь, говоришь? Играй, милая! Пока…»


Она еще постояла молча рядом с ним какое-то время, потом развернулась на каблуках и ушла в музыкальный салон, а Макарычев остался на корме. Ему надо было прийти в себя.


 


Теплоход все так же тихо качался на волне, и музыка из салона была слышна отчетливо из-за примолкшего двигателя. Только сейчас Макарычев услышал музыку, а ведь до этого не слышал ничего, придавленный первобытными чувствами пещерного человека.


В кустах на берегу полусонно крикнула птица. Ей ответили. И тут же со всех сторон на возмутителей спокойствия зашикали, и начался предутренний гвалт. «Вернулся домой соловей с ночной смены, а в его гнезде с его соловьихой спит холостой сосед. Лихо свистнул соловей, думал напугать, да сосед и сам не робкого десятка, ответил по-разбойничьи, как положено, мол, соловьиха не захочет — соловей не вскочит! И пошла гулять губерния — кто во что горазд», — сочинял Макарычев, слушая птичий концерт.


А двигатель теплохода молчал, будто зачарованный этим предутренним птичьим выступлением-разборкой.


— Володя! — Макарычев постучал в маленькую дверцу, что утоплена была тремя ступеньками в палубу, как в преисподнюю, гулко.


Дверь лязгнула ржаво, со скрипом приоткрылась, и Володя, уже не в белом, как в начале рейса, а в синей промасленной робе, выбрался на палубу, вытирая грязные руки ветошью, тихо матерясь:


Ларионыч, а ведь задница полная, и мы в нее попали! Надобно буксир звать, да пока придет… Праздник же сегодня!


— Праздник, Володя! Да только и у меня праздник. А в шесть мне надо быть на Робеспьера или в семь в Пулково хоть на спине шестикрылого Серафима! Понял ли?


— Да понял я! Пошел звонить, — Володя с грохотом провалился назад в преисподнюю, а Макарычев взглянул на часы. Два. Самая темень в белую ночь, если теменью можно назвать белесые сумерки, в которых действительность с каждой минутой становится ярче, словно на проявляющейся фотографии.


В музыкальном салоне запели. Время караоке! Гуляй, народ! Играй, гормон радости! «Ах, какая женщина! Какая женщина…» — выводил нестройно хор. Это распевочка. Потом микрофон по кругу и до слез, до жалости к самое себе про «Владимирский централ», про одинокого мужичка «за пятьдесят». Потом диск сменили, и песни пошли другие, под гитару, и исполнители из тех, что Канарам предпочитают полянку с костерком и палаткой у реки Оредеж. Да уже не соло, а хором про то, как «атланты небо держат на каменных руках», да про лыжи, которые «у печки стоят». Три десятка песен — три часа ночи. Солнышко выкатилось из-за леса, в котором уже до развода дела дошли в соловьиной роще — гвалт по реке далеко слышно.


На носу двое целовались в угаре. «Кто такие?» — попытался опознать Макарычев, да неудобно было рассматривать в упор. Судя по шелку, что заплетался вокруг стройных ног, то была Лада Славская, дизайнер. А вот в чьих руках мялся голубой с блестками шелк — не разглядел. «Ай, молодцы!» — подумал Макарычев. Ладку замуж пора отдавать. Лишь бы там, под ее шелками, достойный был, а не Жорик-друг, который на Ладку давно облизывается. Не по Сеньке шапка!


«Нет, то не Жорик, в профиль похож на Пабло-испанца», — был и такой в их коллективе. «Испанец» — потому что бабка с дедом у него настоящие испанские коммунисты, отсюда и имя. «Правда, тот Пабло — еще тот змей: ищет родню в Испании, свалить желает. Ну, да хорошее желание. Пусть сваливает, если найдет! На Ладке женится и ее с собой заберет в теплые испанские края!»


Макарычев спустился в музыкальный салон. Народ пел и пил кофе, приходя в себя. А то! Всем надо быть в форме, всем скоро домой. «Странно, что никто не озадачился: почему стоим? — подумал Макарычев и тут же оборвал себя: — Не озадачились, и ладно! Значит, всем хорошо. Значит, праздник удался. Мой выпускной…»


Ольга Борисовна сидела в сторонке, аккуратно попивала кофеек и втихаря дымила длинной сигаретой. Макарычев дыма не выносил, не любил, когда курят рядом, но замечания делать не стал. «Пусть себе поиграет…»


Народ зашумел, освобождая место для начальника прямо «у сцены». По экрану побежали слова «лесенкой», и Макарычев, попадая в ноты, запел:


— «На далекой Амазонке не бывал я никогда, никогда туда не ходят иностранные суда…» Песню подхватили, и грянуло над просыпающейся Невой дружное «только Дон и Магдалина ходят по морю туда…», да так, что едва не раскачали теплоход, отплясывая в кругу страстный танец. После этого народ потребовал шампанского, и вторая волна веселья разбудила всех, кто дремал от усталости в мягких креслах.


В четыре с четвертью прибыл катерок с помощью терпящим бедствие, привез нужную шестеренку. В пять Макарычев начал дергаться, понимая, что до набережной Робеспьера они не доберутся за час. «А за полтора?!» Похоже, что и за полтора не доберутся. А это значит, что в аэропорт он не успевает…


 


Шестеренку приладили только через час. Макарычев уже точно знал, что он опоздал на самолет. Он пытался дозвониться до жены, дать ей команду, чтоб вылетала без него, а он за ней, следующим рейсом, как только доберется до «большой земли», но дозвониться не мог. Номер начинал набираться, и тут же наваливалась глухота. От злости вселенской Макарычев зашвырнул свой телефон в воду. Володя, проследив за траекторией полета мобильника, отметил, что тут телефоны у всех молчат, место такое. Вот пару кэмэ отойдем, и заработают… Вовремя сказал! От телефона шли круги по воде и лопались пузырьки на поверхности…


— А далеко зашвырнул! Молодца! — похвалил Жорка-друг, наблюдавший за сценой. — Как до Лизы будешь дозваниваться?


— А надо? Жорик, мне все больше кажется, что я никому не нужен. Совсем. Лиза не столько отдыхать со мной летит, сколько прибарахлиться! Сама сказала…


— А ты б хотел, чтоб она в рубище тебя… терпела?! — Слово-то какое обидное подобрал Жорка! А еще друг! Но, черт возьми, правильное слово. — Ну, ладно, не злись. Давай я Лизе позвоню?!


— Не надо. Ну, их… всех!


— Ну, хорошо. Тогда я, как твой лучший друг… — Жорик не договорил, сильно размахнулся, и его мобильник сделал печальный «бульк» почти у берега.


— Жора, ты дурак! Но я люблю тебя.


— А я — тебя! Я б вообще на тебе женился, если бы…


Он не договорил. Макарычев плюнул под ноги, и пошел прочь, кинув на прощанье: «Дурак


Дурак! Знаю. Да только поумнее других буду и не предам! — крикнул вслед.


«Что правда, то правда. Не предаст. Никогда!» — с удовольствием подумал Макарычев.


 


Теплоход медленно подвалил к причальной стенке. Утомившийся от долгого путешествия народ ждал, когда можно будет ощутить под ногами земную твердь. Но на набережной Робеспьера выходил только Макарычев. Прощаясь с ним, каждый желал ему хорошего отпуска и благодарил за выпускной бал. Даже Ольга Борисовна. А Жорка-друг облапил и взрыднул на плече.


Макарычев ловко взбежал по гранитным ступенькам и споткнулся. На набережной его встречала Лиза. Спокойно улыбалась, будто ничего не произошло.


— Я забронировала нам места на вечерний рейс.


Макарычев поцеловал ее в макушку и едва не захлебнулся от нахлынувшей на него нежности и родного запаха. К губам его прилип пушок — белый пух от тополя, похожий на заячий хвостик.