Драгана Мрджа

Перевод с сербского Елены Буевич







От переводчика


 


Белградка Драгана Мрджа – из поколения тех, чьи родители были детьми во время освобождения Белграда от немецко-фашистских захватчиков. А еще она – внучка югославского партизана, погибшего в борьбе против фашизма. От своих родителей, от дедов это поколение получило в наследство родственную, кровную связь с великими событиями, гордость за людей, боровшихся за Великую Победу, личную причастность к истории, которая теперь запечатлена в сердцах. Этот рассказ вошел в десятку лучших произведений на сербском языке "Малого литературного конкурса "Русское слово". 

Семь дней воина Гриши


 



День первый
ноябрь, 1944 год

 
И был свет.
И прошел свет сквозь него, как резкая, оглушительная боль. Тяжестью лег на плечи.
И только мысль: "Это конец…"
Временами он приходил в себя. Ничего не слышал, а картинка перед глазами была, как в старых немых фильмах. Прерывающаяся. Пунктиром.
Всплеск…  летящие груды земли…  ноги бегущих людей.
Глаза, лоб, щеки — всё горело огненной болью. Зачерпывал рукой распаханную землю, сыпал ее себе на обожженное лицо.
И холодная грязь забирала в себя его боль.
И покрыл его мрак, как спасение.
Фронт продвинулся дальше.
…Тишина. Ноябрьское небо придавливает к земле. Никого. Ничего вокруг. Ни птицы. Чтобы хотя бы за неё ухватиться мыслью.
И видит себя со стороны. Лежит. Колыхается на волнах огромного черного моря.
Окоченевший от холода. А все равно — чувствует. Чувствует, как земля, эта плотная сремская земля под ним мягко дышит.
— Он жив! Он жив! Дайте носилки!
Открывает глаза. Kaк под водой, едва слышит голоса. Язык чужой, говорят мало и быстро, однако понятно, что: ":ив!"
— Хорошо, что ты его заметила, Анка. Весь землей усыпан, прости Господи, как заживо похороненный! Давай, Анка, подхватывай здесь… осторожно руку, сломана… давай, давай!
Женщины его отнесли на запряженную телегу. Кто-то очищал рукой его лицо от грязи — увидел чьи-то тревожные глаза, и опять все покрыл мрак…


День второй
июнь 1945 года

 
После все пошло полегче.
В полевом госпитале вытащили осколки, очистили раны и перевязали сломанную руку. Только лицо выглядело ужасно — все обожженное, одна сплошная рана. Анка приходила каждый день его проведать.
Врач сказал: "Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Глаз не задет, отек спадет, и кожа заживет. Не будет такой, как прежде, останутся шрамы, но главное – голова на плечах."
"Анке это не мешает, да, Анка?" — добавил он с улыбкой, глядя исподлобья на девушку, которая покраснела и низко склонила голову.
Весна ещё только выводила дни на построение, когда комиссар полка, задержавшегося в селе, расписал их. Из больницы переселился прямо в дом к Анке.
Раны медленно зарастали. Рука все еще была на перевязи.
Видел себя, качающимся на верхушках яблонь, а потом – шедшего в поля, чтобы заглянуть к Анке: работала там с другими женщинами из бригады. По дороге тянулась колонна военных грузовиков. Сошел на обочину.
— Гриша! Григорий Станиславович! Ты ли это?
Весь заледенел.
— Это я, Лёва! — и человек, покрытый пылью, выпрыгнул из грузовика. — Ты жив, дружище, жив! А мы думали — погиб!
Грузовик остановился, подошли и другие солдаты. Лёва возбуждённо рассказывал, как вот здесь, сейчас, нашел своего боевого товарища. Как в прошлом октябре они вместе с ним, с маршалом Ждановым освободили Белград. Как Гриша пропал где-то на Сремском фронте, и все думали, что он мертв.
— А он жив, жив! Вот, и раны почти зажили, — заглядывал ему в обожженное лицо. – Теперь можешь с нами, место есть! Сначала – в Москву, а потом домой. Домой!
Гриша стоял и молчал.
— Едем, дружище? Давай, забирайся. Заглянем в больницу, скажешь, что уезжаешь.
Солдаты из грузовика провожали взглядом удалявшуюся колонну.
— Нет, я не поеду. Остаюсь тут.
— Как, Гриша? Почему? А Галина, твоя жена? Что мы ей скажем?
— Скажите, что я погиб. Что меня нет.
Лёва, не понимая, смотрел озадаченно.
"Оставь его, Лёва, поехали. Дезертир он!"- сказал один из солдат, и сплюнул сквозь зубы.
Бойцы поднялись, грузовик резко дернул с места, подняв пыль, которая только было улеглась…


День третий
28 июня 1948 года

 
Время жатвы.
Любил он такие дни. После жары и тяжелого труда люди отдыхали на скамейках у дома. И говорили или молчали, как Гриша. Он наслаждался закатным розовым смирением солнца.
Но вечер не был мирным. Девчонки и молодые женщины прошли по шору — широкой воеводинской улице, смеясь и шутливо подталкивая друг друга. Как бы умалчивая о чем-то, известном только им. В воздухе чувствовалось таинственное напряжение.
Он вздохнул и вошел в дом.
Анка управлялась на кухне.
— Сейчас будет ужин, потерпи немного.
На столе стоял котел, заполненный зеленью.
— Что это?
— Это… завтра — Видовдан, день святого Вита.
Смотрел на нее с непониманием.
— Праздник, большой праздник.
В ту ночь долго ему рассказывала. O старых обычаях, которые люди не забывают; про Косовский бой, про князя Лазаря и героев. Когда стала цитировать стихи: "Кто не прибыл на Косово, к бою…", у Гриши мороз по коже пробежал.
Заснул поздно. Разбудила его Анка на рассвете – солнце едва всходило.
Во дворе стоял котел с погруженными в него цветами.
— Умойся. И повторяй за мной: Ой, ты Видов, Видовдан, что я видел очами, то я создал руками! Береги, Видо, мои очи, потому что они – мой свет!
И умылся Гриша.
— Анка, ты моя Косовская девушка! – говорил, а мокрые шрамы на его лице освещала его улыбка, что дороже золота.
После обеда по шору, залитому слепящим светом, замелькали вооруженные тени. Заходили в дома, выводили людей, заставляли идти к грузовикам, в центр села.
Пришли и за Гришей.
"За что вы его? Почему? Он ни в чем не виноват! Я пойду с вами, он плохо понимает, он русский!". Солдат грубо оттолкнул.
"Знаем!"
Через семь дней отпустили его.
Анка, с глазами, опухшими от слез, только и обняла его, вошедшего в дом.
Все уже слышали о резолюции Информбюро.
"Что это было, Гриша? Ведь мы не будем, не будем против русских? По радио говорят, Тито сказал "Нет Сталину!". Боже, Боже, что же это такое?" — тихо рассуждала, пока накрывала ему поесть.
Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.
"Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.
Это вовсе не означает, что и дальше мы не связаны невидимыми нитями, переплетенными в разноцветной ткани жизни…
А узел, спрашиваешь? Там, где однажды порвано, может ли продолжиться?
Даже свитер не можешь связать, Анка, из одной нити. А жизнь – тем более. И узел тут не для связи, он сам — связь".
Немного помолчал.
"Я свой выбор уже сделал," – сказал. – Однажды я уже умер на этой земле и снова родился на ней. В ней — и моя жизнь, и моя смерть".
"А это "нет ", о котором говоришь… "Нет" сказал товарищ Сталин товарищу Тито!"
Анка испугано прикрыла его рот рукой.
И стены в те дни имели уши.


День четвертый
1950-е


Первой родилась Вера.
Потом – Надежда.
И Люба.
Анка порой расстраивалась, что нет сына. Но Гриша любил своих дочерей.
Он сидел на стуле во дворе, а они бегали по кругу вокруг него. Изображал, что не может схватить их, настолько они проворны. А когда удавалось, двор оглашался визжанием и криком.
Самолет, самолет! – кричали они.
Меньшая, Люба, в резиновых сапожках, обутых наоборот, левый на правую, ласково просилась на ручки:
— Папа, папа, малётик!
— Давай! — И он поднимал ее высоко над головой. И она с распростертыми руками, с серьёзным выражением, летала самолетиком под цветущими ветками яблонь.
Анка стояла у дверей дома, отирала полотенцем мокрые руки, с улыбкой наблюдала за ними.
"Да, знает Гриша – жену можно успокоить или розгами, или родами", — говорил сосед, опершись на забор.
"Или забвением," — подумал Гриша.
Позвали его работать в Белград. В хороших механиках тогда очень нуждались. Согласился. Люди на заводе полюбили его. Называли Рус, Гриша-Рус.
Анка закончила медицинскую школу и устроилась на работу.
Жизнь шла тихо, девочки росли.
Только иногда, особенно осенью, Анка замечала, как он задумчиво вслушивается в ветер с Востока…


День пятый
19 октября 1964 года


Он стоял перед раскрытым шкафом и рассматривал костюмы. Ни один не казался ему достаточно подходящим. Двадцать лет спустя он снова увидит своего генерала. Но он больше не военный, у него нет формы.
Вспомнил тяжелые бои за освобождение Белграда. И вспомнил, что тогда говорил генерал народу, собравшемуся у тел погибших товарищей из их, советского, танка. И как решительно взял в руки лопату, чтобы зарыть их в землю. Схоронить прямо в центре Белграда. Сопровождали его в тишине офицеры и солдаты. И Гриша.
Это был генерал-майор Красной Армии, командир четвертого механизированного танкового корпуса, Владимир Иванович Жданов.
Его генерал.
"А сражения не страшны. Страшны сражения, которые человек ведет со своими тенями", — думал Гриша, пока его рука мягко отряхивала несуществующую пыль с лацкана. Анка медленно открыла дверь:
— Гриша… только что сообщили по телевидению. Упал самолет на Авале, все погибли. И твой… твой генерал тоже погиб.
В доме через улицу кто-то открыл окно. Солнечные лучи преломились в стеклах, упали прямо в комнату.
И прошел свет сквозь него, как резкая оглушительная боль.


День шестой
девяностые годы


Большинство обычных людей не были готовы к наступившим временам.
Земля распалась, как и образовалась: в крови и братоубийственной войне.
"Перестанет существовать все, что мы знали и принимали за свое: и Порядок, и Закон, и Обычай. Все, что мы знали, или думали, что знаем, больше ничего не стоит. Мы ничего не стоим.
Все, что было внутри, сейчас — снаружи. Как в надетой наизнанку рубашке", — думал Гриша.
Анка тяжело болела. В те дни он опять плавал в тумане между жизнью и смертью.
"Возврати меня в Срем. В нашу землю. Там буду лежать, — говорила Анка. Гладила его истонченной рукой по бугристому лицу. Из ее все еще красивых глаз струилось сияние…
День седьмой
среда, 5 мая 2010 года

По улице, спускающейся от Славии к Манежу, медленно ходил пожилой человек. Внимательный наблюдатель за утренней толпой заметил бы, что уже несколько дней в одно и то же время он сходит с трамвая и направляется к парку. И ничего необычного в том не было, за исключением, пожалуй, только одного.
Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, а сбоку – чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случится. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.
В тот день, немногим пополудни, на углу остановился небольшой грузовик. Работники вынесли лестницы, прислонили их к стене здания. Работали четко и слаженно, и табличка с названием улицы быстро была заменена.
Человек уже встал со скамейки, и как только они отъехали, перешел улицу.
Стал под табличкой, поднял голову.
На ней было написано: "Улица генерала Жданова".
По щеке, петляя по старому шраму, стекла слеза. Он поднял сжатый кулак ко лбу и поприветствовал по-военному.
Показалось ему, что слышит голос генерала:
— Брось, Григорий, брось!
— Служу трудовому народу! – ответил.
И был май, а как будто бы стоял октябрь. Сквозь густоту листьев деревья пронизывал все более яркий свет.
И прошел этот свет сквозь него как резкая, оглушительная боль.
И он медленно опустился на землю, и покрыл его мрак, как спасение.
"…И он отдыхал на седьмой день от всех дел своих, которые творил и созидал."


Белград, 12.11. 2015
(Перевод с сербского – Елены Буевич )





К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера