Аспирантура и потом

Аспирантура

Это было замечательное время — с сентября 1965 года до конца сентября 1966 года. Я был очным аспирантом МФТИ, приписанным к Институту прикладной математики АН СССР (позднее ему было присвоено имя М. В. Келдыша). Институт находился на Миусской площади, и отдел 5, которым руководил Д. Е. Охоцимский, занимал целый этаж в одном из крыльев этого здания. Отдел тесно взаимодействовал непосредственно с Президентом АН СССР М. В. Келдышем и находился прямо в самом центре проведения исследований по космической программе. Мне не надо было утром вскакивать и мчаться на работу, что отравляло мне пять лет предшествующей жизни, я просто занимался наукой в своём естественном темпе и за этот год сделал на самом деле очень много. В основном я работал в научном зале Ленинской библиотеки, где всё время мог встречать своих знакомых, или в научно-технической библиотеке ГПНТБ на Кузнецком мосту. Время от времени ходил на семинары: семинар отдела, семинар моего руководителя В. А. Егорова в отделе и его же семинар в МГУ, семинар группы В. В. Белецкого и В. А. Сарычева, большой семинар Д. Е. Охоцимского в МГУ. Всё это было необыкновенно увлекательно.



Кроме того, я регулярно ходил на общемосковский семинар В. Ф. Кротова в МАИ и на семинар Н. Н. Моисеева в ВЦ АН СССР. Теория оптимального управления в это время бурно развивалась, и много молодых учёных торопилось сесть в этот поезд. Космические исследования ещё считались приоритетной областью, значительная часть статей в журнале «Космические исследования» поставлялась из отдела Охоцимского. Миша Лидов, замечательный человек, большой учёный и в будущем член-корреспондент Академии, заведовал в журнале разделом механики. Он меня всячески продвигал и печатал мои статьи без задержки. Люди наперебой просили рассказать о моих результатах на разных семинарах. Кое-кто из моих тогдашних знакомых и сверстников из ВЦ АН СССР потом стали академиками: Феликс Черноусько, Юра Евтушенко, Саша Петров.



Феликс Ерешко впоследствии консультировал проект канала между Тигром и Евфратом, а после был директором Института водных проблем. Одно время его сильно атаковали по поводу проекта переброски воды северных рек в Амударью, это приравнивалось к геноциду русского народа. Впоследствии, однако, высказывалось противоположное мнение, что если бы этот проект осуществился, то Средняя Азия осталась бы в составе Союза.



Я также подружился с Наташей Буровой, Игорем Крыловым и Игорем Вателем, очень интересным человеком и учёным. К сожалению, он вскоре умер.

Я хорошо его помню до сих пор, наши разговоры про исследование операций. Когда я договаривался с Н. Н. Моисеевым, чтобы ВЦ АН СССР было на моей защите диссертации ведущим предприятием, он сказал, что вряд ли сможет найти время, чтобы самому написать отзыв. «Но у вас столько блестящих мальчиков!» — «Да,— сказал он,— это верно». Отзыв написал Игорь Крылов — кстати, с большим пониманием материала. Чтобы труд не пропадал зря, он тут же написал статью о том, как к этой задаче можно применить его численный метод.



Моими оппонентами были А. М. Летов и В. Ф. Кротов. Летов был в этот период президентом ИФАК (Интернациональной федерации автоматического управления), а Кротов был автором новых математических методов, на основе которых были построены мои решения. В. В. Белецкий тоже предлагал свою кандидатуру в оппоненты, но я всё-таки предпочёл Кротова, так что, мне кажется, Белецкий немного обиделся, хотя он специально поехал в Долгопрудную слушать защиту. Кстати, Летов пригласил меня на работу в свою лабораторию в Институте проблем управления после окончания аспирантуры. Я согласился и считал, что вопрос о дальнейшей работе решён. Тем больше было моё разочарование, когда впоследствии выяснилось, что Летов не предпринял в действительности для этого никаких шагов, и мне пришлось в пожарном порядке искать что-то ещё, чтобы не получить распределения куда-нибудь на Дальний Восток.



Мой руководитель, Всеволод Александрович (Сева) Егоров, совершенно не вмешивался в мои занятия и только слушал мои выступления и подписывал необходимые бумаги. В то же время я очень много полезного понял из общения с ним. Он также старался сделать мне некоторую рекламу: например, устроил моё выступление на фирме Королёва. При этом он обычно по телефону говорил: «У меня есть аспирант университетского типа...» Отзыв на мою диссертацию написал академик Раушенбах.



В какой-то момент академик Седов, главный редактор журнала «Космические исследования», объявил, что ищет хорошую статью для международного журнала «Acta Astronautica». Это был очень престижный журнал, и сам собой образовался негласный конкурс на эту возможность. Сева доказал, что моя работа об оптимальной стабилизации вращения спутника около центра масс гораздо лучше остальных предложенных работ, и я сел писать эту статью. Это была целая эпопея, которая заняла месяца три. Печатание за границей тогда было совершенно исключительным событием, и ещё долго потом я считался экспертом по этим вопросам и консультировал всех желающих. Сначала я написал эту статью по-английски. В комиссии по исследованию и использованию космического пространства, которая должна была поставить визу, мне сказали, что русский язык — язык международный, и я должен написать это по-русски. Я переписал на русском. Нужен был абстракт на трёх языках. Для верности я попросил маму написать французский текст. Английский сочинила учительница английского языка моей тёти Оли. В комиссии сказали, что они этих вычурных оборотов не понимают и чтоб я написал попросту, как все люди пишут. Я выбросил все эти английские изыски. Потом я должен был получить визу главного учёного секретаря Академии наук академика Сисакяна. Про него ходило много легенд. Жорес Медведев описал, как он отечески очистил Армению от вейсманистов в 1948 году, после исторической сессии ВАСХНИЛ. Сисакян затребовал список и велел всех их уволить, а через две недели принять обратно: «Они уже больше не будут». Я поехал к Сисакяну в особняк Президиума Академии на Ленинском проспекте. Сева заранее договорился, что Сисакян меня примет. Меня без промедления к нему пропустили, и он безо всяких вопросов подписал статью. Я тут же повёз её в Главлит. Как потом выяснилось, Сисакян умер за своим столом примерно через час после моего посещения.



На защите Сева сказал, что я работал совершенно самостоятельно, что было истинной правдой. Мне он сказал, что вообще-то эту работу можно выдвигать сразу на докторскую защиту, но обычно ВАК к этому относится неодобрительно, так что лучше не рисковать. Впрочем, это уже было в 1967 году, после годового ожидания очереди на защиту в МФТИ.



В это время я должен был поехать в Дубровник, в Югославию, где происходил международный конгресс по астронавтике. Меня включили в молодёжную группу, где в основном были люди из ВЦ АН СССР. Я прошёл все комиссии, подписал все характеристики, заграничный паспорт был уже готов. В это время выяснилось, что защита назначена так, что я на три дня не успеваю вернуться. Учёным секретарём совета в МФТИ был Е. С. Пятницкий, который потом долгое время был завлабом в Институте проблем управления. Он мне жёстко сказал, что если я не появлюсь на защите, то никогда уже не буду защищаться в МФТИ. Перенести защиту на следующее заседание он тоже отказался. В дальнейшем у нас были прекрасные отношения; наверно, он забыл этот незначительный эпизод, но я это ему потом помнил всю жизнь, о чём он, возможно, не догадывался. Мне объяснили, что заграничная группа научного туризма рассматривается как единое целое, уехать из неё на три дня раньше никак нельзя. Пришлось с горем отказаться от этой увлекательной поездки, о которой мне потом участники ещё долго рассказывали, вспоминая всё новые подробности.



Ранним летом я поехал на конференцию в Пярну. Там на берегу моря регулярно стояла мама пианиста Эмиля Гилельса и кричала в сторону волн: «Эмиль Гилельс, вас вызывает к телефону ваша мама Сара Гилельс!»



Кроме диссертации, я в этот период совершил ещё некоторое количество научных подвигов. Мы с моей тогдашней женой Алей Бряндинской перевели с французского книгу Анри Пуанкаре «Новые методы небесной механики» для серии «Памятники науки». Это был первый том трудов Пуанкаре, всего был издан трёхтомник. Сейчас он является раритетом. Научным редактором был Владимир Арнольд, мой знакомый ещё по школе № 59. Я регулярно в это время ездил к нему на Мичуринский проспект по вечерам, и мы работали над текстом перевода. Другим подвигом было научное редактирование книги Кротова, Гурмана и Букреева «Новые вариационные методы в задачах динамики полёта». Эта книга была потом переведена и издана НАСА для своих нужд, и вообще разошлась мгновенно. На моём экземпляре авторы написали: «В память о той груде бумаги, которую представляла собой эта книга». Это было чистой правдой.



Слава Букреев, русский голубоглазый богатырь, был из команды Кротова наиболее практичным, обладал широким кругом знакомств. В это время он работал в Министерстве высшего образования старшим инспектором. Впоследствии он до самой смерти заведовал кафедрой в заочном текстильном институте. Когда у меня начались трудности с распределением, он сказал мне, что это всё ерунда, и повёл меня к начальнику своего главка, Шорину. Шорин был незаурядный человек, вскоре он организовал Академию народного хозяйства (школу для министров) и стал там ректором. Когда я перед ним предстал вместе с Букреевым, он, естественно, задал вопрос: «Чего же вы хотите? Предлагайте!» Мы с Букреевым об этом как-то не подумали заранее, я спонтанно сказал, что, если можно, хотел бы на кафедру к Зуховицкому в строительный институт. Зуховицкий в это время вёл очень интересный общемосковский семинар по математическому программированию. Шорин тут же снял телефонную трубку и позвонил ректору. Ректора не оказалось на месте, но Шорин передал свою просьбу. Вот и всё. Я отправился в Строительный институт за заявкой на распределение. Ректор принял меня за роскошным столом красного дерева посреди разговора, как я понял, об оформлении своей поездки в ФРГ. Мне он сказал: «Нет у меня ставок, но раз Шорин просит, какой может быть разговор?» Заявка была тут же оформлена, и он позвонил Зуховицкому. Тот был в отпуске, но с ним немедленно связались, и он сказал, что приветствует мой приход на кафедру. Был вызван его заместитель, профессор Хавинсон, который меня поздравил и сказал, что Зуховицкий просит меня начать готовить курс лекций по своему выбору. Всё происходило как по мановению волшебной палочки. Всё это было прекрасно, но зарплата ассистента без степени была сто пять рублей.



В это время у своего друга Бубы Атакшиева я встретил его однокурсника Володю Сулягина, бывшего полярника. Он был известен именно как рассказчик полярных историй, не вполне приличных. В основном речь шла о зоофилии, белых медведицах, лайках и тому подобном. Сулягин, как член партбюро, должен был с этими случаями разбираться на зимовках. Он мне рассказал, что перешёл работать в Экономический институт Госплана, где образовался отдел математических методов, и туда идёт набор. Заведовал отделом Эмиль Ершов, выпускник мехмата, ранее занимавшийся дифференциальной геометрией. Сулягин меня с ним познакомил, и мы друг другу понравились. Эмиль тут же пригласил меня к себе домой, в высотку на площади Восстания, и предложил перейти на ты. Договорились, что до защиты диссертации я получу ставку руководителя группы, после защиты — тут же получу старшего научного сотрудника. Меня представили директору, члену коллегии Госплана, академику Ефимову. Он мне назвал несколько меньшую цифру зарплаты. Я сказал, что договаривался о несколько большем. «Что же, сделаем так, как более удобно вам и менее удобно нам,— сказал Ефимов с очаровательной улыбкой.— Что-нибудь ещё? Может быть, квартиру?» — «Нет, спасибо»,— отвечал я, полагая, что это уже идёт так называемый театр для себя по Евреинову, как это описано у Маяковского. Я оказался вполне прав, так как нашлось много людей, которые принимали этот ефимовский розыгрыш за чистую монету и долго потом к нему ходили и спрашивали, где же квартира.



На самом деле мой выбор был вполне резонным: интересы общества, а не только ЦК КПСС, перемещались в область экономики. Туда же постепенно перемещались научные кадры. Экономический отдел был образован в Институте проблем управления, потом в Институте системного анализа. Вскоре уже можно было видеть, как в каком-нибудь экономическом отделе сотрудники вполне могли сконструировать современную межпланетную ракету. Уже было образовано ЦЭМИ, экономические семинары заседали по всей Москве. Была ещё неясна судьба так называемой «косыгинской реформы», которая в это время так не называлась, но была в разгаре. Итак, экономика. Забегая вперёд, скажу, что мои иллюзии окончились примерно через год, когда на одной пьянке по поводу праздника 7 Ноября, под утро, активный завотделом из ЦЭМИ Сева Пугачёв мне сказал бесспорную формулировку: «Илюша, ты должен себе уяснить: всё, что математик может сделать в экономике, это повысить уровень потребления себе лично».



Защита прошла в октябре 1967 года в МФТИ, и голосование было единогласным. Я устроил скромный банкет в ресторане «Славянский базар».

В этот период банкеты были ещё в ходу, потом их запретили, и вместо банкетов устраивали какие-нибудь дни рожденья двоюродного брата. Я много раз участвовал в таких банкетах, но мне кажется, что мой был самый весёлый.

Недавно я стал припоминать, кто же там был. Пришли Владимир (Дима) и Надя Арнольды, В. В. Белецкий, В. Ф. Кротов, мой оппонент, В. И. Гурман, В. З. Букреев, мой приятель из экономического института Госплана Боря Седелев, мои друзья и товарищи по курсу на мехмате Женя Ставровский и Юра Ефимов, мои друзья Миша Борщевский и Буба Атакшиев, Слава Ивашкин, ещё один Севин аспирант. Большим успехом пользовались дамы из редакции «Космических исследований» Элла и Света. Разошлись сильно за полночь, причём Сева отправился провожать юную эффектную блондинку Н., которая в это время жила у моего друга Бубы Атакшиева на улице Немировича-Данченко. Он был её большой романтической любовью. Н. как раз заканчивала с отличием институт им. Менделеева. Завистливые недоброжелательницы называли её «нейлоновой куклой». Присутствие Бубы Севу совершенно не стесняло. Его стратегия была проста: каждый занимается своим делом — он атакует, другая сторона даёт отпор, если считает нужным. Всё ясно и без обид. Так сказать, у природы нет плохой погоды. При этом Сева был безукоризненно вежлив — он просто демонстрировал намерения.



Всё это время Сева не прекращал усилий, чтобы меня взяли в ИПМ. Наконец, где-то в 1970 году, Охоцимский решил попробовать и отправил мои бумаги наверх. Меня пригласили на беседу к заместителю директора по режиму, не помню его фамилию — что-то вроде Куроедов. Этот генерал КГБ, в прекрасно сшитом английском костюме, пригласил меня присесть и самым вежливым тоном побеседовал, в общем, ни о чём — о погоде и всё такое. В результате мне потом сообщили, что ничего не получается. Видимо, раз его просил уважаемый человек, он демонстрировал уважение, а результат уже от него не зависел. Чтобы взять еврея, это должна была быть угроза неминуемой катастрофы, чрезвычайные обстоятельства. Когда позднее меня назначали в Роспотребсоюзе на должность замдиректора главного вычислительного центра, что приравнивалось к рангу зам. начальника главка, то управление кадров, конечно, сопротивлялось, а директор на них кричал: «А если план сорвётся, что, партбилет на стол вы будете класть?» Никто точно не знает, но ходили упорные слухи, что в это примерно время Келдыш обещал Политбюро, что академия через некоторое время будет «юденрайн» — свободна от евреев. Так или иначе, в конце сентября я сдал, т. е. представил, диссертацию и отправился в НИЭИ Госплана на Хорошевской улице.


НИЭИ Госплана

Хотя процесс Синявского и Даниэля в 1965 году ясно показал, что либерализация окончена и дискуссий с властями не предвидится, какие-то ожидания ещё оставались. Экономическая реформа ещё давала результаты, темп роста национального дохода в 1966 году был близок к японскому и вдвое превышал американский. Пропаганда вовсю трубила о больших успехах. ЦК был завален экономическими проектами. Госплан благосклонно относился к новшествам.



Это была своеобразная организация. Там было много специалистов, глубоко знавших действительность. Мне потом показывали людей, про которых говорили, что они знают в стране каждую котельную по отдельности. Госплан неоднократно подвергался жестоким чисткам: в 1930 году, когда там ещё работали бывшие меньшевики, в 1937 году, в 1949 году после падения Вознесенского. Интересно, что в Госплане покровительствовали детям бывших жертв и старались их пристроить в системе. При этом экономическая эффективность различных решений часто вызывала в Госплане обоснованную озабоченность, однако принятые политические решения не критиковались. Так, при мне один главный специалист пытался остановить сделку «газ в обмен на трубы» с Италией, как крайне невыгодную. Это оказалось безнадёжным делом. Большой популярностью пользовались чехословацкие реформаторы, Ота Шик с его командой. В экономический институт в Братиславе постоянно ездили советские гости; в частности, там часто бывал академик Леонид Витальевич Канторович, будущий нобелевский лауреат. К моменту ввода советских войск в августе 1968 года в Госплане был отпечатан перевод книжки Ота Шика. Её пришлось пустить под нож. По мере торможения реформы усилились провалы, вызванные централизованным руководством. Журнал «Плановое хозяйство» писал, что особенный вред приносят те ошибки, которые очевидны населению. Как-то мне попалась на глаза книжка А. А. Красовского о строительстве Братской ГЭС — всенародной стройки, прославленной в поэме Евтушенко. Подлинная история представлялась цепью показательно неверных решений. Сначала стали сводить лес в зоне затопления и не успевали к сроку. Потом выяснилось, что нет способа его вывезти, и стали, как во времена Павки Корчагина, строить узкоколейку. Лес всё-таки полностью не вывезли и затопили. Когда пустили турбины, то выяснилось, что не готовы алюминиевые заводы, которые должны были потреблять энергию, и стали греть Ангару. Когда же запустили заводы, то оказалось, что местные бокситы им не годятся, и сырьё пришлось возить за тридевять земель. Примерно такая история, которая была скорее правилом, чем исключением. В коридорах Госплана постоянно слышалось слово «ужасно!».



Мой приятель, математик Юра Родный, который уже давно перебрался в Америку, напечатал в то время статью о капитальном строительстве. С помощью статистических данных он показал, что типовая модель тут примерно такая.

Нормативный срок строительства не должен был превышать восемь лет. В первый год рылся котлован, и тратилось около двадцати процентов стоимости, чтобы строительство не закрыли. После этого оно, в общем, замирало на шесть лет. В последний год оно реанимировалось, чтобы его закончить в срок и отчитаться. В результате огромное количество средств омертвлялось, буквально закапывалось в землю. Как-то в институте собралось совещание по вопросу капитального строительства. Присутствовали важные госплановские деятели. Начальник сектора делал доклад. Вывесил разные диаграммы. В конце доклада начальник сводного отдела Госплана, т. е. в ранге министра, его спросил: «Так всё-таки какое же ваше мнение — что делать с незавершённым строительством?» Тот отвечал в духе простого русского парня: «Да что угодно можно делать! Если есть деньги, так почему бы не достроить? А вот если денег нет, то и делать нечего, надо консервировать».



Однажды я стоял в госплановской столовой в очереди за двумя сотрудниками. Один из них рассказывал: «Вот я, член лекторской группы ЦК, приезжаю на завод, а меня спрашивают: пособие на детей выдаётся до восьми лет, а после ребёнок уже что — он есть не просит? Что я, по-вашему, должен им говорить?» Обещание Хрущёва, что коммунизм будет построен к 1980 году, ещё никто не отменял.



В институте работало несколько интересных людей. А. И. Анчишкин и Ю. В. Яременко впоследствии стали известными экономистами и академиками. Они последовательно, один после другого, возглавляли Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР. До этого они, как это называлось, долгое время «работали в трюме», готовили материалы для Госплана, писали докладные записки в ЦК. Анчишкин умер в 1987 году, а Яременко в 1997-м. Мне кажется, он бы очень пригодился в правительстве Ельцина, но в 1991 году он был назначен советником Горбачёва, что, вероятно, закрыло ему путь в команду Ельцина. Яременко в свое время окончил Пекинский университет и прекрасно знал всё, что относилось к китайскому пути развития. Это не пригодилось, осталось без применения. Они оба, в общем, были не «рыночники», т. е. считали, что не в рынке дело и не с него надо начинать. Кстати, в 1990 году я встретил венгерского друга моего папы, Фери Биро, который мне сказал: «Илюша, ведь рынок не производит, он только продаёт, работать всё равно надо». И, показывая на здание гостиницы «Салют», где он жил, добавил: «Это, наверно, построили во время обеденного перерыва, ведь у вас всё это время ничего не делали, как теперь говорят».



Впрочем, рыночники из ЦЭМИ, сторонники СОФЭ — системы оптимального функционирования экономики — С. С. Шаталин и А. И. Каценеленбоген тоже к нам приезжали и делали доклад, который Ершова очень раздражал, и он просто подпрыгивал на месте, всячески показывая, что это всё элементарно и известно.



В нашем отделе было три сектора: внешней торговли, статистики и математического моделирования. Внешней торговлей заведовал Боря Зотов, пришедший из торгпредства в Праге. У него работал мой знакомый Володя Сулягин с мехмата. Сектором статистики заведовал Боря Седелев, тоже с мехмата. К нему мы с Сулягиным устроили нашего друга Бубу Атакшиева. Примерно в это время Буба купил себе «Москвич», и мы на этом автомобиле ездили с Хорошевского шоссе на улицу Горького обедать в Госплан. Там в столовой действовали цены примерно 1913 года, и многие на один рубль набирали себе еды на поднос в два этажа.



Математическим моделированием заведовал сам начальник отдела Эмиль Ершов. В этот сектор я устроил моего знакомого по ящику М.

Там же работал (имени не помню) специалист по энергетике, который был мастером спорта по спортивному ориентирингу. Инна Коробочкина была выпускницей ленинградского матмеха, училась там у Л. В. Канторовича. Её муж, Борис Иванович Коробочкин, был начальником сектора в ГВЦ Госплана. Он был маленького роста, очень энергичный. В дальнейшем он работал директором ВЦ Министерства автодорожной промышленности и как-то очень мне помог, когда я потом работал в системе Минприбора. С Борей Коробочкиным связана одна из трагических историй времён перестройки. Он организовал в 1989 году кооператив, который, в частности, менял никому не нужные удобрения на компьютеры. Каким-то боком там были причастны деятели Моссовета. Чтобы их прищучить, КГБ объявил эти сделки контрабандой и стал «шить» Боре Коробочкину, доктору физико-математических наук, хищение в особо крупном размере, т. е. подводить под расстрел. Борю посадили в тюрьму, где у него было несколько инфарктов. Это никого не волновало. Мне кажется, что в конце концов его выпустили, но я дальше о нём ничего не знаю.



Ещё у нас в секторе сидела очень привлекательная девушка, Лена Кузнецова, которую я помнил по мехмату. Только потом выяснилось, что она была дочерью кандидата в члены Политбюро В. В. Кузнецова. Институт был придворной организацией при Госплане. Академик Ефимов составил себе имя на работах по межотраслевому балансу, который в основном связывают с именем американского нобелевского лауреата В. В. Леонтьева, советского невозвращенца. В 1920-х годах в Союзе работало много известных специалистов по математическим методам в экономике, в 30-х они почти все были репрессированы. Один из них, выпускник мехмата Александр Александрович Конюс, уцелел и пересидел это время в каком-то институте Наркомпищепрома на незаметной должности. Во время оттепели, когда возродился интерес к математической экономике и стали возвращаться немногие уцелевшие экономисты, как, например, Альберт Вайнштейн, старые работы Конюса стали цитировать, и он был взят на работу в НИЭИ. Он был кандидатом экономических наук, но Мюнхенский университет присвоил ему звание почётного доктора наук. Это чуть было не привело к его увольнению. Однажды я оказался рядом с ним при приёме какой-то румынской делегации. Мы все сидели рядом за столом и вели довольно бессмысленные разговоры под протокол. Румыны, разумеется, все знали по-русски. Было очень скучно. Тут Александр Александрович мне на ухо громким шёпотом стал рассказывать: «Вы знаете, Илья Вениаминович, что в тысяча девятьсот тридцатом году в Москве была произведена большая облава на проституток? Их изловили и решили, как тогда говорилось, дать им путёвку в жизнь. Для них организовали курсы экономистов, и мой друг, Николай Сергеевич Четвериков, который сидел в этом лагере, читал им статистику». Румыны открыли глаза и навострили уши. Я ему ответил тоже громким шёпотом: «А вы не знаете, в нашем институте из этого выпуска кто-нибудь работает?»



Зимой мы с Эмилем и Леной Кузнецовой поехали в Академгородок в Новосибирске. Я хорошо помню эту поездку. Поселились в гостинице «Золотой колос». Нам рассказали, что она должна была быть небоскрёбом, но Хрущёв, когда был в Новосибирске, посмотрел на макет и в ярости отломал несколько верхних этажей. Тут-то я с удивлением увидел, что при поселении Лены администратор достал правительственную телеграмму с красной каймой и стал её рассматривать. В тот же вечер Лена меня повела к своим знакомым, и там, под разные разговоры, мы с ней до двух часов ночи читали самиздатовскую машинописную копию книги Кестлера «Тьма в полдень». Эмиль сводил нас в гости к экономисту Косте Вальтуху, очень приятному человеку. С ним было очень интересно поговорить. Я некоторое время пытался его убедить, что в его построениях надо навести некоторый математический порядок. Впоследствии мне Арон Каценеленбоген, известный экономист из ЦЭМИ, сказал, что Костя пытается совместить рыночный подход с марксизмом, а они в принципе несовместимы. Я решил, что это верно.

В Институте математики нас принимал Канторович. Он спросил Эмиля обо мне и предложил мне сделать доклад на их семинаре о своих результатах. На этом докладе, мне казалось, они не понимали, о чём я говорю, так как не занимались оптимальным управлением. Канторович вроде бы спал, но потом задал пару вопросов, и я осознал, что как раз он всё прекрасно понял. Канторович жил в Академгородке в академическом коттедже, без семьи, которая осталась в Москве. Валерий Макаров, который теперь стал академиком и директором ЦЭМИ, мне говорил, что специально не ставит себе телефон, чтобы Канторович не будил его по ночам.



На основе некоторых идей Вальтуха Эмиль сконструировал двухсекторную модель «потребление — накопление», а я решил соответствующую задачу динамической оптимизации. В этой модели, в отличие от множества других, оптимальная стратегия заключалась в том, чтобы избыток ресурсов над необходимым сбалансированным уровнем накопления тратить на потребление. Это резко отличалось от всех предшествующих призывов жертвовать всем ради далёкого будущего счастья. Эту модель мы представили на конференции по народнохозяйственному моделированию, которая прошла тоже в Академгородке, но уже в мае 1967 года. Это был пленарный доклад, и он прошёл с большим успехом.



На этой конференции директор Института экономики Абел Аганбегян провёл экскурсию по Академгородку. В частности, он объяснил: «В общем, социальное неравенство не является секретом. Что же, в Академгородке оно, возможно, проявляется более явно: кандидаты получают один паёк, а доктора наук — другой».



В Академгородке я после долгого перерыва встретил своего старого друга Володю Захарова. Он заканчивал аспирантуру и работал в Институте ядерных проблем, у академика Будкера. Одновременно он преподавал в Новосибирском университете. Володя познакомил меня со своим другом Серёжей Андреевым, тоже из института Будкера. Серёжа мне очень понравился, он был симпатичный и лёгкий человек. Они вместе сочиняли про Будкера смешные рассказы, где Будкер именовался адмиралом. Серёжа погиб через несколько лет во время аварии при эксперименте. Но он по-прежнему жив в нашей памяти и в Володиных стихах. Однажды мы сидели у Володи, и его товарищ из Ленинграда, с которым он писал научную статью, сделал мне комплимент, который я, как это ни смешно, помню до сих пор. Он сказал, что я представляю собой пример так называемого естественного социального статуса. На самом деле это известное понятие. Вот иллюстрация. Во время конвента демократической партии на президентских выборах 1968 года в Чикаго произошла попытка зачистки избирательной команды сенатора Мак-Карти, которая сидела в отеле «Хилтон» на двенадцатом этаже. Откуда-то сверху упала бутылка около полицейских, которые решили, что это кинули студенты из команды Мак-Карти. Полицейские бросились наверх и обещали всё там разнести. Мак-Карти, как кандидата в президенты, охраняли агенты Министерства финансов. Один из них прибежал в комнату Мак-Карти и крикнул, что сейчас тут будет побоище. Навстречу полицейским вышел один из советников Мак-Карти, взрослый человек в приличном костюме. В это время он был не у дел, но в прошлом занимал солидную должность в администрации Кеннеди. Когда полиция ворвалась на этаж, он их встретил и громким голосом строго и решительно спросил: «Кто старший?» И полицейские пришли в себя и потихоньку ретировались. Эту историю я прочёл в журнале «США».



В то время в Академгородке была очень приятная атмосфера молодости и энтузиазма, работал клуб «Под интегралом», будущее представлялось безоблачным. Через несколько лет обком навёл идеологический порядок, клуб закрыли, большинство перспективных учёных уехало. В том числе Володя Захаров перебрался в Черноголовку под Москвой, где стал работать в Институте теоретической физики.



Как известно, 5 июня 1967 года началась шестидневная война. Перед этим некоторое время ситуация в Израиле была очень напряжённая. Египет перекрыл Акабский пролив, нарушил все законы о свободном судоходстве, убрал с Синайского полуострова войска ООН. По радио «Свобода» я поймал речь Насера; конечно, слов я не понимал, но интонационно она была похожа на выступления Гитлера, как их показывала кинохроника. Абдель Насер заявил, что война будет тотальной и приведёт к уничтожению Израиля. В конце мая я внезапно оказался участником исторического события. В тщетной попытке договориться с СССР в Москву приехал английский министр иностранных дел Браун. Переговоры с руководством ничего не дали. Вероятно, 25 мая ему организовали встречу с общественностью в Доме союза обществ дружбы с зарубежными странами — бывшем особняке Саввы Морозова. Нас туда срочно направили из НИЭИ. При входе специальные молодые люди осведомились, куда мы идём. Мы сказали, что нам назначено прибыть на встречу с Брауном. Народу в зале было всего человек около тридцати, рядом с Брауном сидела его рыжая секретарша. Браун был плотный и краснолицый, как изображают англичан на иллюстрациях к Диккенсу. Он обратился к нам с короткой речью минут на двадцать, очень эмоциональной. Суть его речи была проста. Великая держава может проводить любую политику. Единственное ограничение заключается в том, что в этой политике должен быть какой-то смысл. Какой может быть смысл в том, чтобы натравливать арабов на Израиль, он не постигает. Что ж, это размышление и сейчас остаётся актуальным. Не всякая рыба в мутной воде является съедобной и приносит пользу.



Летом 1967 года я поехал на школу Н. Н. Моисеева по оптимизации в астрофизической обсерватории в Шемахе. Это было в азербайджанских горах, там, где, видимо, действовала Шемаханская царица у Пушкина. По дороге я провёл день в Баку, где дули сильные ветры, как это описано в пьесе Киршона «Город семи ветров». В Шемахе собралась сильная компания, среди лекторов были С. В. Фомин и А. Н. Ширяев, было очень интересно. Из еды, главным образом, было красное азербайджанское вино, очень приличное, и иранская чёрная икра. По вечерам в небе ярко горели южные звёзды. Я водил по ночным горам большую шумную компанию под названием «любители ночных уединённых прогулок». В обсерватории работали немцы, монтировали новый телескоп. Я уехал до срока, и уже после моего отъезда с немцами произошла большая драка из-за женщин. Одичавшие и выпившие немецкие специалисты попытались выломать дверь в душ, где мылись участницы школы. Те подняли крик. Скандал с трудом замяли.



В Москве я стал готовиться к защите, напечатал автореферат диссертации, написал плакаты. В это время произошла внезапная ссора с Эмилем. По прошествии времени я реконструирую эту историю так. Мой товарищ М., которого я устроил к Эмилю в сектор, связался с сионистской компанией. Эта компания в дальнейшем понемногу перетекла частью в группу «самолётчиков», пытавшихся в июне 1970 года угнать с местного рейса маленький самолёт в Ленинграде. С самого начала они были под наблюдением КГБ. Видимо, там сочли, что М. не место в таком престижном институте при Госплане, и дали знать Эмилю: не обязательно прямо, но достаточно ясно через кого-то объяснили, что кадровая проблема должна быть энергично решена. Я думаю, что М. тоже был в курсе; наверно, в КГБ с ним беседовали и остались не удовлетворены. Как раз в это время с Эмилем велись беседы о его возможном назначении начальником ГВЦ Госплана и, соответственно, зампредом Госплана. Кстати, из этого ничего так и не вышло. Он со мной делился этими блестящими перспективами восхождения к неслыханным высотам. Естественно, осложнения ему были абсолютно ни к чему. В свою очередь, М. мне ничего не сказал о своих неприятностях и ожидаемых санкциях. Возможно, если бы я был в курсе, то не полез бы на рожон, однако при отсутствии информации мне пришлось, как оказалось, играть роль болвана из преферанса. Одним словом, однажды мне Эмиль сказал, что идёт сокращение штатов и мы должны сократить М., который не вписывается в работы отдела, делает не то и работает не с теми, с кем нужно. Я пытался его остановить, но это было бесполезно. Решение должно было быть утверждено на профсоюзном собрании сектора. Там я выступил и сказал, что конечно, сектор создал Эмиль, и это ему решать, кто подходит, а кто нет, но всё надо делать по-человечески, а выкидывать без предупреждения на улицу человека с двумя детьми не годится. Скажите ему, и он уйдёт сам через какое-то время. Мы, как профгруппа, способствовать таким вещам не должны. К моему большому удивлению, весь сектор, включая Лену Кузнецову, проголосовал за моё предложение. Я никак не ожидал от этих людей такого нонконформизма. Для Эмиля это тоже был сюрприз. М. действительно вскоре ушёл по собственному желанию, но мои отношения с Эмилем были безнадёжно испорчены. Надо было уходить. Это, однако, затянулось ещё на год. В августе 1968 года я поехал в отпуск в Форос с Бубой и его приятельницей Н. К нам присоединился биолог Алик Тамбиев со своей приятельницей и ещё разные люди. Они привезли с собой акваланги. Мы жили в посёлке хозяйственной обслуги санатория ЦК. Я плавал с маской и рассматривал подводный мир. Внезапно вечером 21 августа, когда мы мирно болтали, сидя у открытого окна, по радио сообщили, что советские войска оказали братскую помощь Чехословакии. Я сказал: «Приехали!» Было ощущение, что всё идёт вспять. В санатории ЦК один отдыхающий громко говорил соседу: «Компартия Уругвая одобрила интернациональную помощь Чехословакии. Интересно, что это за компартия — там их пять штук!»



В сентябре институт организовал автобусную поездку в Псков и Новгород. Я взял с собой сына Андрюшу и очень об этом пожалел. Никто нам не уступил удобного места, и мы сидели сзади, где трясло. В дороге ночью автобус застрял, и чёртовы экономисты среди ночи играли на баяне и громко пели народные песни. Особенно громко орал Феликс Клоцвог, большой специалист по народнохозяйственному балансу. В гостинице нам не хватило места, и нас с Андрюшей разместили в кабинете директора на его огромном письменном столе. В загаженный туалет было не зайти. Тут я проявил народную смётку и повёл Андрюшу в Псковский облисполком, где мы и воспользовались относительно чистым туалетом. Древнерусские красоты Пскова, Новгорода и Ижор не произвели на Андрюшу большого впечатления. Рассказывая потом об этой поездке, он говорил, что ездил в Псовск.



В 1969 году я проводил свой отпуск в Пицунде. Туда приехала конференция по стохастическим методам экономического моделирования. Главным образом обсуждались так называемые методы Монте-Карло. Некоторые продвинутые участники говорили, что Пицунда очень им напоминает Монте-Карло. Некоторые знакомые дамы попросили меня сопровождать их в горы с целью попробовать местного вина. В конце концов, мы приобрели литра три этого вина, из которого они пригубили по стаканчику, а остальное досталось мне с лозунгом: «Не пропадать же добру!» Результат был плачевен. Я потерял ориентировку в пространстве, а бессовестные экономистки бросили меня на дороге на произвол судьбы. Не помню, как я добрался до своей съёмной комнатушки.



На пляже я познакомился с интересным собеседником. Это был греческий политэмигрант, работающий на радио. Он мне рассказал, что в 1949 году, на исходе гражданской войны, они захватили местный самолёт в Греции и, угрожая бутылкой якобы с нитроглицерином, заставили его лететь в Болгарию.

В это время остатки коммунистических партизанских отрядов, прижатые к югославской границе, объявили режим Тито фашистским и шпионским, в полном соответствии с решениями Коминформа. В результате их положение стало абсолютно безнадёжным. В 1968 году греческие коммунисты, в том числе заключённые концлагерей «чёрных полковников», объявили об осуждении ввода войск в Чехословакию. Он мне рассказал, что есть фракция, которая безоговорочно поддерживает СССР, но она полностью инфильтрована провокаторами, и та финансовая и другая помощь, которая идёт к ним из СССР, прямиком попадает в греческие органы безопасности.



В конце года меня вдруг пригласили в оборонный отдел Госплана. Там я познакомился с Николаем Фёдоровичем Фёдоровым, начальником сектора. Это был бодрый, но очень пожилой человек, который ещё в тридцатых годах проходил практику на заводах Форда в Америке. Как правило, всех этих практикантов в 1937 году расстреляли как шпионов, но он уцелел. Меня ему рекомендовал один из моих друзей по университету. Фёдоров пришёл в восторг, когда выяснилось, что я знал, что такое график Ганта. Его научили этому графику у Форда. Это такой достаточно простой способ графического представления состояния работ и потребностей в ресурсах. Фёдоров хотел пробить свою собственную экономическую реформу и формировал для этого бригаду. Его идея была довольно проста: надо платить рабочим нормальную зарплату, снять эти ограничения на фонд зарплаты, и тогда рабочие будут нормально работать, создастся изобилие товаров, с помощью образовавшихся излишков рабочей силы можно будет освоить Сибирь, и вообще всё будет прекрасно. Надо только, чтобы планы были научно обоснованы на основе детальных расчётов. Для этого ему был нужен математик. Ему было что-то около 77 лет, и я не знал в точности, хотел ли он на самом деле запустить эту реформу или просто изображал сверхактивность, чтобы компенсировать свой возраст. Он пробил для своих целей отдел в Институте управления и экономики Министерства оборонной промышленности и предложил мне там должность старшего научного сотрудника. Я согласился, и меня тут же оформили. На самом деле надо было просить должность завсектором, но это я сообразил уже задним числом. Фёдоров согласовывал планы министерства, и с ним никто не спорил. Он был человек опытный и очень неглупый, довольно симпатичный, с хорошей реакцией. Меня он неизменно поддерживал во всех конфликтах, в которые я ввязывался. Ему очень импонировала моя манера во время обсуждений говорить: «Я этого не понимаю, напишите конкретно, как вы это себе представляете». Как правило, оппонент никак это себе конкретно не представлял, а просто безответственно и горячо молол языком. Однажды я наблюдал разговор Фёдорова с директором этого института, неким Д., прикомандированным подполковником. Директор происходил из ВЦ Генштаба, был учеником академика Глушкова и, что называется, много о себе думал. Реформа Фёдорова вызывала у него обоснованные сомнения в разных своих частях, и, в отличие от других, более опытных работников отрасли, он позволил себе их высказать в довольно агрессивной форме. Его вопрос был такой: «Предположим, в ходе реформы выявится недостаток плановых работников в районе бухты Тикси. Вы туда поедете?» Фёдоров, не колеблясь ни секунды, ему ответил: «Нет, я не поеду. Это вы туда поедете». Так сказать, продемонстрировал старую школу.


Оборонная промышленность

Итак, я занялся экономикой оборонной промышленности. По мнению академика Ю. Яременко, в оборонной промышленности не только не было никакой экономики, но она разрушала всю остальную экономику, так что получался слабо управляемый внеэкономический объект. Так или иначе, Институт управления и экономики оборонной промышленности существовал, и я там работал. Это была для меня качественно новая среда.



«„Всюду жизнь“ — картина Николая Александровича Ярошенко, написанная в 1888 году. На картине изображён арестантский вагон, остановившийся на полустанке. В зарешёченном окне видны люди разного возраста, но все самого бедного сословия — старик, рабочий, солдат и молодая мать с ребёнком. Заключённые кормят стайку голубей на платформе хлебом из своих скудных запасов. Лица людей передают тонкие и чистые переживания. Этим художник показывает арестантов не преступниками, а жертвами суровой действительности. В образе матери с ребёнком можно увидеть намёк на Богородицу с Христом. Одна из классических работ передвижников».

Это цитата из Википедии. Что же, в институте тоже была своя жизнь, хотя и отличная от той, что мне была знакома. Видимо, так себя чувствовали гвардейские офицеры после перевода из Преображенского полка в Сумский пехотный. Большую роль играли старые производственники, по разным причинам списанные со своих значительных руководящих должностей. Мой начальник отдела Л. раньше был главным инженером большого завода, потом, перед войной, работал в торгпредствах в Италии и Германии. Его вывозили из Германии через Турцию в начале войны в составе группы посла В. Деканозова. Он неплохо соображал, хорошо играл в шахматы и, к моему удивлению, знал, как умножить матрицу на вектор. По-видимому, в его личном деле значился какой-то существенный минус, о котором старики знали, но мне не рассказывали. Однако в случае скандала об этом неизменно намекали. Наш отдел должен был разрабатывать программы и алгоритмы. Смежный отдел должен был доставать и подготавливать информацию. Его начальником был Лев Иосифович Б., бывший работник заводоуправления на Ленинградском оптико-механическом объединении (ЛОМО). Он провёл войну в Ленинграде и пережил блокаду. Из его рассказов я понял, что там профком решал, не кому достанутся профсоюзные путёвки, а кто будет жить, а кто нет. Он мне рассказывал, что получил небольшую премию за рационализаторское предложение: могилы не копать лопатами зимой, а использовать взрывчатку.



Однажды я наблюдал публичную ссору Л. и Б. на каком-то совещании. Л. вышел из себя и назвал Б. его настоящим именем: Лейба Израилевич. По старой привычке он считал, что это неотразимый и убийственный аргумент, как будто на дворе 1951 год. Б. в ответ и ухом не повёл. После нескольких схваток отделы слили и Л. перевели в другое подразделение.



Считают, что евреи друг другу всегда помогают и друг друга поддерживают. Как бы не так. Этот Б., старый и вздорный склочник, немедленно начал со мной войну непонятно по какой причине. Однажды он мне сказал: «Илья Вениаминович, вы знаете, а ведь евреям очень трудно устроиться на работу. Если вас уволят, у вас будет очень сложное положение». Я ему ответил: «Не беспокойтесь». Черчилль писал: «С некоторой точки зрения, кавалерийская атака очень похожа на обычную жизнь. Пока вы в порядке, твёрдо держитесь в седле и хорошо вооружены, враги далеко вас обходят. Но стоит вам потерять стремя, лишиться узды, выронить оружие или получить ранение — самому или лошади,— и тут же со всех сторон на вас ринутся враги». Что же, я старался держаться в седле.



Меня приводила в ужас мысль, что если я ещё поработаю на этом месте, то, вероятно, стану таким же, как этот Б. На эту тему я написал стихотворение «Возрастные изменения» и прочёл его Володе Захарову в Новосибирске. Через какое-то время кто-то прочёл его Вадиму Ковде в качестве народного творчества, пришедшего из Сибири. В этой цепочке имя автора затерялось.



По счастью, Б. много времени проводил вне института, согласовывая размер будущей премии по теме. Надо отдать ему должное: используя свои связи, он достал на заводах информацию, что удаётся не всем и не всегда, несмотря на разные грозные приказы.



Перед слиянием наш отдел месяца три находился в составе ГВЦ (Главного вычислительного центра) министерства. Там перед моими глазами внезапно разыгралась душераздирающая драма. Директором ГВЦ был назначен прикомандированный майор Г., кандидат наук, тоже ученик академика Глушкова. Он очень активно принялся за дело, начал какие-то работы по моделированию, привлёк внешних учёных по договорам, образовал учёный совет.

На заседании этого совета я сидел рядом с академиком Н. Н. Моисеевым, и он меня тихо спросил: «Что это они говорят — алгоритмист, что это такое?» Я ему так же тихо ответил: «Алгоритмист — это человек, который не умеет программировать». Выступая на этом совете, Моисеев сказал, что часто, к сожалению, приходится видеть, как министерский аппарат сопротивляется автоматизации и внедрению новых научных методов управления, и как приятно видеть, что здесь это не так и автоматизация пользуется всеобщей поддержкой.



На самом деле Г. деятельно общался с министром Зверевым, обещал ему золотые горы и полную перестройку работ на основе автоматизации и, как говорили, ходил с ним в обнимку. В кабинет министра он, что называется, открывал дверь ногой. Зверев часто приходил на Вычислительный центр, и было спущено специальное указание — при появлении министра в машинном зале запускать печать и рапортовать: «Программист такой-то, отлаживаю задачу номер такой-то». Аппарат министерства забеспокоился и принял свои меры. В КГБ были отправлены сигналы, за Г. было установлено наблюдение. Через какое-то время пришла проверка и стала писать акт. Большой криминал искали в хоздоговорных научных работах. Кого-то обвинили, что он просто списал пару глав из чужой книжки. Моего приятеля привлекли в качестве эксперта и спрашивали: «Сколько стоит этот отчёт?» Он с заминкой отвечал: «Ну, это как посмотреть». Акты приёмки работ уже были подписаны, но учёные не приходили за деньгами, несмотря на напоминания. В общем, по большому счёту, обнаружили криминала не так много. Г. ездил в командировки к семье в Ленинград и отмечал их в райкоме комсомола. Установил у себя дома холодильник из ГВЦ. Не сказать, чтобы украл, но пользовался. На вычислительной машине холодильник всё равно был не нужен. Уже было известно, что магнитные ленты там хранить не нужно. Ездил в Крым под видом поиска места для базы отдыха. Насчёт хоздоговорных работ ничего определённого доказать не удалось.



Программа максимум была — исключить его из партии и посадить. Это не получилось. На партсобрании Г. просто не дал им себя исключить. Сказалась разница в уровне интеллекта. Ему дали строгий выговор с занесением и уволили. Вместе с ним уволили всех научных сотрудников, которых он привёл. Я пытался спасти своего знакомого по мехмату Колю Акулиничева, и его поначалу взяли в наш отдел. Потом, однако, произвели повторную проверку, и ему велели уволиться.



В институт пускали через проходную, где дежурили вохровцы. Войти можно было по пропуску, а вот для выхода в течение рабочего дня надо было показать бланк местной командировки и специальную бумажку на выход. Однако для двух категорий трудящихся директор сделал исключение: начальники отделов и кандидаты наук имели на пропусках специальный штамп «свободный проход». За этим штампом я отправился к Н., заместителю директора по режиму. Это был молодой и наглый белобрысый малый, который, подобно многим своим коллегам, получил в заочном пединституте степень кандидата исторических наук. Воображаю эту историю, которую он исследовал. Чтобы получать свои деньги за степень, он завёл тему «Разработка методики управления персоналом», и некоторая группа под якобы его руководством клепала соответствующий отчёт. На меня он посмотрел, как на вредное насекомое, и сказал, что для меня этого штампа нет. Я сослался на директора, но он повторил для плохо слышащих: «Я вам сказал — нет!»



Нет так нет, я отправился к директору Д. и доложил о наглом пренебрежении его распоряжениями. Минут через десять мне перезвонила его секретарша и сказала зайти в отдел кадров, там мне этот штамп поставили без разговоров. Как выяснилось, Н. мне это запомнил. Что-то через полгода на открытом партсобрании этот Н. делал доклад и доложил собранию об имеющихся недостатках в работе с кадрами: «В отделе комплексной экономической реформы в состав резерва на выдвижения включён Иослович, к работам которого у министерства есть серьёзные претензии». Вот те на! Я отправился к Б. за разъяснениями. Тот, однако, сам был вне себя. Оказывается, он в самом деле из непонятных побуждений включил меня в этот резерв, не ожидая неприятностей. «Этот резерв вообще секретный, он не имел права его разглашать!» Я отправился к директору и попросил объяснений. Д. мне респектабельно ответил: «Я не в курсе, но раз Н. сделал на партсобрании такое заявление, значит, у него есть данные». Я ему сказал: «Дело в том, что как раз таких данных не существует, я это знаю совершенно точно». Д. сказал, что выяснит. Через пять минут ко мне примчалась его секретарша и позвала к директору. Там сидел Н., красный как рак, и смотрел в пол. Д. сказал: «Илья Вениаминович, тут произошло недоразумение, Н. ввели в заблуждение, а он сам не проверил материалы. Мы у вас просим извинения и обещаем, что на ближайшем партсобрании доложим об этом коллективу». Ну, положим, этого он не сделал, но Н. от меня отстал.



Следующий скандал не замедлил случиться во время переаттестации. Там они меня от большого ума спросили, какие решения принял съезд колхозников. Какие ещё решения? Я знал, что решение о выдаче колхозникам паспортов так и не было принято, хотя ожидалось. Оно было принято только в 1974 году. Так что крепостное право пока продолжало существовать. Ну, что-то обтекаемое я им сказал, но это их не удовлетворило. Председатель комиссии, начальник соседнего отделения, посмотрел на меня своими выпуклыми красными глазами профессионального алкоголика и с отвращением произнёс: «Моя дочь одиннадцати лет больше знает, чем вы». Я опять пошёл к директору и сообщил, что аттестационная комиссия ведёт себя недостойно, оскорбляет аттестуемых. «Да что они вам такое сказали?» — спросил Д. «Я вам не могу этого повторить»,— с достоинством ответил я. Выгнать меня без разрешения Фёдорова они не могли, это было не в их власти, так что я этим пользовался.



Между тем я заинтересовался этой задачей. То, что хотел Фёдоров, можно было сформулировать как задачу линейного программирования, но она получилась огромного размера. У нас была только маломощная вычислительная машина «Минск-22». Это было нереально. Тут я придумал сначала чистить информацию, формально оценивать потребность в многочисленных ресурсах, решая маленькие вспомогательные задачи. Фокус был в том, что на заводах скопилось огромное количество устаревшего и никому не нужного оборудования, частью трофейного, частью купленного в период первых пятилеток. Узким местом было очень небольшое количество нового дефицитного оборудования, и только его и следовало принимать во внимание в расчётах. Несколько позже эта идея пришла в голову американцам, и этот подход стал называться «препроцессингом». Дело пошло, наняли некоторое число программисток, их начальником взяли Юру Макаренкова, физика, выпускника МГУ. Он был очень славным человеком и блестящим программистом. Мы с ним быстро подружились. Он происходил из простой офицерской семьи. В университете он пел в университетском хоре и с ним ездил по разным странам социалистического лагеря. Что-то в его пении мне показалось странным. Юра мне объяснил, что поёт вторым голосом.



Через некоторое время система заработала и потом работала ещё лет десять, много после того, как и я, и Юра ушли из института. Министерство с удовольствием пользовалось нашими расчётами, но реформу Фёдорова никто не спешил начинать. К этому времени мода на экономические эксперименты уже прошла. Через несколько лет Фёдоров ушёл на пенсию и вскоре умер.



Зимой мы поехали на конференцию по математическому программированию в Дрогобыч. Там я познакомился с Колей Вильямсом и Юрой Гастевым. Они в своё время были арестованы на мехмате в 1949 году и отсидели в лагере. Юра Гастев постоянно говорил о величайшем научном открытии: это, по его мнению, было дыхание Чейн-Стокса, которое развилось у Сталина перед смертью. Как помню, Юра мне рассказал замечательный анекдот про прогрессивное человечество: Президиум Верховного Совета СССР отмечает большие заслуги прогрессивного человечества перед советской властью, постановляет наградить его орденом Ленина и впредь его именовать: прогрессивное, ордена Ленина, человечество.



Коля Вильямс меня познакомил со своей женой Людой Алексеевой, которая была членом Хельсинкской группы. Я по сей день ею восторгаюсь. Через несколько лет я в их доме присутствовал на прощальном домашнем концерте Александра Галича. Коля писал замечательные стихи, например:

    Из трубы, трубы высокой номер пять
    Вылетает ясный сокол погулять,
    Но вернулся ясный сокол весь в крови
    И исчез в трубе высокой номер три.

Однажды ко мне пришли программистки и заявили, что одна из них стала встречаться с югославским певцом Марьяновичем. Видимо, они не могли пережить чужого счастья. «А ведь она давала подписку, что не будет встречаться с иностранцами; как же нам быть, ведь мы обязаны сообщить?» Я им сказал: «Вы должны сообщать об известных вам фактах, а не о сплетнях и слухах. Об этих встречах с Марьяновичем вы ничего достоверно не знаете, значит, и сообщать вам не о чем». Не знаю, чем кончилась эта история.



В это время внимание руководства было отвлечено очередным скандалом. После праздника Восьмого марта, т. е. после вечера в институте, нетрезвый начальник отдела кадров вскрыл свой опечатанный служебный кабинет, затащил туда техника-перфораторщицу и изнасиловал. При этом вырвал у неё серёжку из уха, которая и была найдена в помещении в качестве вещественного доказательства. Женщина пошла в милицию, милиция пришла в отдел кадров. Этот тип в ответ им заявил: «Да вы понимаете, куда пришли? Да вы знаете, кто я такой?» Это была неверная тактика. Уголовное дело с трудом замяли, но из института этот кадровый деятель вылетел пробкой. Н. тоже получил своё за работу с руководящими кадрами.



Я написал несколько стихов под влиянием общего ощущения душной и тухлой атмосферы этого времени. В том числе «Поедем на пикник, хозяйственник, полярник...» и «Так кто же отключил наш бедный регулятор...».

Как-то встретил у метро «Сокол» Наташу Горбаневскую и ей прочёл. Как потом выяснилось, на следующий день её арестовали и посадили в психушку.



Неприятная история началась у моего друга Вадима Кротова, который заведовал кафедрой высшей математики в МАТИ. Он отказался выполнять указания ректората на приёме: заваливать евреев, ставить пятёрки блатным из списка. Немедленно последовали санкции. Его вывели из приёмной комиссии и наслали на него комиссию из министерства. Комиссия, которую возглавлял какой-то выпускник мехмата, некий З., написала, что он превратил кафедру в научный институт, развалил преподавание, такое положение нетерпимо и требует кадрового решения. Кротова выставили на конкурс. Он ожидал, что профессура проявит корпоративную солидарность. Это было большой наивностью. Факультетский учёный совет проголосовал за его увольнение, оставался институтский учёный совет, который был просто формальностью. В это время директором Института сетевого планирования Минприбора был назначен его знакомый Вальков, доктор наук из авиапрома и чемпион Москвы по тяжёлой атлетике. Он предложил Кротову пост начальника отделения математического обеспечения. Кротов согласился и позвал меня с собой начальником лаборатории. Слава Букреев уже был начальником другой лаборатории. Предполагалось, что мы будем мозговым центром этого большого института, соберём своих людей и покажем, на что способны при поддержке сверху. Я согласился, о чём имел потом время очень пожалеть. Между тем этот паразит З. собирался защитить докторскую диссертацию в МАИ. Ректор обещал ему поддержку, но он должен был пройти предзащиту на кафедре. В свою очередь, Кротов меня попросил придти на эту предзащиту и посмотреть, что там можно сделать. На кафедре З. развесил свои плакаты и начал длинную речь. Я его внимательно слушал. Предложили задавать вопросы. Я поднялся и сказал, что, собственно, у меня не столько вопрос, сколько замечание. Замечание такое: «В наше время наука стала такой сложной, что порой трудно понять новые работы и их оценить. Но не всегда, как раз в данном случае всё довольно ясно. Вот задача, она понятна. Вот делаются некоторые преобразования, они понятны, но решения задачи не дают. Вот в этом месте автор перестаёт заниматься заявленной задачей и начинает делать вообще неизвестно что и зачем, и так до самого конца. И нам говорят, что это докторская диссертация? Ну уж нет». После этого было ещё несколько выступлений, полностью согласных с моими тезисами. З. ушёл чуть не в слезах. Ректор ему сказал: «За вас просили, и мы вам выделили очередь в учёном совете и полностью пошли навстречу. Но если вы не можете пройти предзащиту, что же вы хотите от нас?» Он, конечно, защитился, но это уже было года через три; пока что на этом этапе я его остановил.



Кстати говоря, в это время произошла ещё одна замечательная история с докторской защитой. Мой приятель по НИЭИ Госплана, Боря Седелев, защищал диссертацию в институте им. Плеханова. Речь там, в общем, шла о статистике, о параметрах распределения запаздываний в экономических процессах. Его поддерживал председатель научного совета В. В. Коссов, который потом при Ельцине стал зам. министра экономики. Резко возражали местные ретрограды во главе с профессором Смеховым, отцом известного актёра театра на Таганке.

Одним из оппонентов был Кирилл Багриновский, профессор из Новосибирска. Наверно, с ним, как водится, была договорённость. Однако он не только прислал отрицательный отзыв, но и не приехал на защиту. Это уже был поступок так себе, ведь защиту в такой ситуации полагалось отменять. Ретрограды торжествовали. Однако не тут-то было. К моему восторгу, Коссов применил тактику, описанную в романе Мериме «Хроника времён Карла IX». Там буйные солдаты велят случайным встречным монахам окрестить цыплёнка карпом, чтобы его можно было съесть в постный день. Коссов огласил спорный отзыв.

Там было сказано: «Таким образом, вызывает сомнение возможность присуждения степени доктора экономических наук. Возможно, следовало бы рассмотреть вопрос о присуждении степени доктора технических наук...»

Всем было известно, что это просто форма вежливости: совет не мог присуждать степень доктора технических наук. Коссов сказал: «Этот отзыв не является отрицательным. У оппонента есть сомнения. Для того и существует научный совет, чтобы рассматривать сомнения». Ретрограды громко возопили.

Коссов добавил: «А если у вас есть сомнения, то мы можем проголосовать по этому поводу». У него в совете было явное большинство. Защита успешно состоялась. В последней попытке Смехов спросил Борю: «Почему вы применяете к советской экономике зарубежные методы?» На это Боря достойно ответил: «Я применяю свои собственные методы, то есть наши, советские».



Как-то в доме моих старых друзей я встретил юную особу, выпускницу провинциального института культуры. Она работала референтом в министерстве культуры. Её рассказы были невероятны, притом что я не видел, чтобы она занималась розыгрышами. К примеру, она нам рассказала о коллегии, где Фурцева завела речь о драматургии. «Не обязательно, чтобы драматург писал много пьес,— сказала она.— Вот Островский — написал «Горе от ума»!» — «Грибоедов»,— сказала ей референт на ухо. «Что Грибоедов?» — «Грибоедов написал „Горе от ума“».— «Ну, уж как-нибудь я знаю, кто написал «Горе от ума». Так вот, товарищи, Островский написал «Горе от ума»...» Мы долго махали на неё руками, но она клялась, что это чистая правда. Что ж, в сущности, всё может быть. А вот история про мужа Фурцевой, импозантного красавца Фирюбина. Эту историю я слышал от своего друга Бубы Атакшиева, а он рассказывал её со слов своего школьного друга Васи Ливанова. МХАТ был на гастролях в Югославии, где Фирюбин был советским послом. Посольство устроило в честь театра банкет, на котором Борис Ливанов, народный артист СССР, сидел рядом с Фирюбиным. Употребив достаточное количество горячительных напитков, Ливанов вдруг повернулся к Фирюбину и произнёс: «Ты знаешь, я кто? Я Ливанов!» Это было сказано густым басом. «А ты кто? Ты — Фирю-ю-бин!» Фамилию «Фирюбин» он произнёс тоненьким тенором и ещё щепоткой пальцев показал, какая тот по сравнению с ним крохотная мошка.



Жена моего друга Миши Борщевского, Рита Поздняк, перевела с польского несколько прелестных новелл Славомира Мрожека. Он ещё не эмигрировал в Париж, но в польской прессе его уже сильно ругали. Одна из новелл повествовала об агентстве «На одного», которое поставляло нуждающимся собутыльников. В заказе следовало указывать, что пить и на какую тему разговаривать. Автор как будто бы берёт интервью у владельца, когда поступает заказ: разговаривать о современных проблемах соцреализма и пить что-то волшебное, уж не помню, что-то из описанного Ремарком. Автор тут же берётся исполнить заказ. Рита послала эти переводы в «Новый мир». Оттуда пришла рецензия, которая отрицала существование Мрожека и высказывала мнение, что это оригинальные Ритины новеллы, написанные в подражание Кафке. Буквально там говорилось: «Это даже не в духе Кафки, а в духе духа Кафки...» Мы долго веселились по этому поводу. Впрочем, это, наверно, было раньше, ещё при Твардовском, так как Мрожек эмигрировал в 1963 году.



Меня познакомили с социологом Суреном В. Он был организационным гением и возглавлял лучший в Москве киноклуб «Фильм 35», якобы при Фрунзенском райкоме ВЛКСМ. Там читали лекции продвинутые киноведы, показывали замечательные фильмы, в том числе новое венгерское и чешское кино. Я привёл в клуб своих друзей. Из членов клуба помню Борю Носика с его тогдашней женой. Иногда зал был полон знаменитостей, были Белла Ахмадулина, Борис Брунов и ещё разные люди. Работал клуб по системе оповещений: вдруг тебе звонили и говорили, куда и когда приходить. Раз на просмотре фильма «Ребёнок Розмари», в самый момент кульминации, когда бедную Розмари раздели и обнажённую положили на помост для каких-то страшных чёрных обрядов, внезапно раздался ужасный грохот. Дамы схватились за сердце. На самом деле это в зал ломился опоздавший Буба Атакшиев. Всё это несколько скрашивало жизнь.



В 1970 году в Новосибирске была конференция по экономическому моделированию. Туда приехали известные экономисты Дэвид Гейл и Эдмон Малинво. Была договорённость: идеологических дискуссий не затевать. Вдруг какой-то сотрудник В. В. Новожилова из ленинградского отделения ЦЭМИ произнёс речь о преимуществах социализма и абсолютном обнищании трудящихся при капитализме. Малинво тут же заверил присутствующих, что при капитализме голодающие трудящиеся не лежат в придорожных канавах. Во время конференции мы с Володей Захаровым разговорились с одним из экономистов на тему, о чём, собственно, думают там наверху. Он нам сообщил слухи, что там собираются снизить уровень противостояния с Америкой и продать на Запад цветные металлы, которых образовался большой излишек. А за счёт этих средств снять нагрузку на сельское хозяйство и попробовать его как-то всё-таки модернизировать. В принципе, это и была политика разрядки. С некоторым удивлением я увидел затем, что эта разумная идея начала реализовываться.



Осенью 1972 года в Москве ожидали Ричарда Никсона и превентивно брали всех диссидентов, чтобы не мешали. Кое-кто из них успел уехать на это время в Коктебель. В августе стали гореть торфяники, и в Москве стоял смог и запах гари. Я взял отпуск и тоже отправился в Коктебель, снял комнатушку около дома антисоветского инвалида художника Киселёва, где каждый вечер собиралось изысканное общество. Там я познакомился с Алёшей Хвостенко и Вадимом Черняком. <...>



Между тем мне исполнилось 35, а советской власти — 55. У нас ещё был какой-то запас времени.