Все прими, как было. Стихотворения

Поэт, прозаик, эссеист. Окончила Литературный институт им. Горького. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006), профессор Литературного института им. Горького. Живет в Переделкине.

 

 

*  *  *

 

Не пытайся историю, моя страна,

переписывать набело.

Жизнь в тебе, как натянутая струна,

а свою я ослабила.

 

Все прими, как было, и кулаки

разожми доверчиво.

Отпусти затянутые колки –

все, что туго заверчено.

 

Ибо темен этот надсад, напряг

с повелительными глаголами.

Пусть с небес прикроют тебя «Варяг»,

нивы сжатые, рощи голые.

 

И мороз и солнце, и этот снег

На березе, им принакрывшейся,.

и полуночный ангел, и звезд разбег,

и трамвай забудившийся.

 

Но ты сжалась, свернулась, как старый еж,

не до радости с песнопеньями:

Мелко бегаешь иль по земле ползешь

за кореньями.

 

Дуй – не дуй тебе – не вздохнешь легко.

Песен чудных в тебе не водится.

Лишь одна поет неслышно и высоко

Богородица.

 

 

ОБ ОДНОЙ КОНЧИНЕ

 

Как лежачей бабе Миле подносили суп, кормили

с ложечки…

– Хорош супец!

Так старательно жевала Мила.

– Мало, Мила?

– Мало.

И головкою кивала.

– Кушай, Мила, молодец!

 

Щечки тихо розовели, и глаза ее теплели и блаженной пеленой

заволакивались: пела

сладко лимфа, млело тело,

согревалась кровь, и тлела

свечечка во тьме земной.

 

Подбирался жар к предсердью, тучно билась плоть со смертью,

оттесняя пустоту.

Поглощала мир глотками и жуя, и за щеками

подержав, несла рывками

руки слабые  ко рту.

 

– Мила, почитать? Послушать музыку? Ах, нет, покушать:

«Пища – жизнь, а жизнь – еда.

Нас самих пожрет могила…»

И опять глядит уныло.

Что вам снова, баба Мила,

супу?

И глазами:

– Да!

 

…Все ушло со смертью – похоть, ненасытность, алчность… Охать,

плакать собрались на гроб.

Жалко. Горестно. Напрасно.

Зачадив, свеча погасла.

Суп прокис. Прогоркло масло.

 

И – перекрестили лоб.

 

 

СНОВИДЕНЬЯ

 

1.

Мало ли какая чушь приснится, ан – душевный обнажит изъян.

Стоило ли так во сне беситься стае обезьян?

Что за упреждения и знаки, что за притча в том,

что мартышки, шимпанзе, макаки в мой ломились дом?

 

Подпираю двери еле-еле, и колотит в сердце детский страх:

заморочат, унесут, как Элли, будто жизнь есть сон о двух мирах.

И один – к земле прикован цепко, а другой – как взвесь:

в нем-то и задуман дед и репка, выросшая здесь.

 

 

2.

Кровь густеет. Сердце каменеет.

Сточен посох. Сломан бубенец.

Гаснет жемчуг. Бирюза болеет.

Кажется: всему и всем конец.

 

Меркнет зренье. Затупилось жало.

Но перечит кто-то на лету:

«Ты сама твердишь тут: все пропало!

Надуваешь ветром пустоту.

 

Посмотри: торжественный осенний

сквозь потемки проникает свет,

в этот строй высоких песнопений

смуту вносит скучный твой фальцет.

 

Даже все обломки и террибли

в сновиденной мистике земли

не пропали вовсе, не погибли,

но свой вид и образ обрели.

 

Ведь труждаясь, мелочась и тужась,

плоть не хочет тайн, не ждет чудес:

Тут её в гипноз вгоняет Ужас –

сумеречный обморок небес.

 

Но над ней, как над четверодневным

Лазарем, склоняются, поют

сёстры, звёзды, ангелы, царевны, –

все, кого душа любила тут».

 

 

3.

Ночь пришла осенняя, влажная да вкрадчивая,

слов не разобрать, отчего рыдает.

Фетровые молоточки в струны вколачивая,

жалуются клавиши, а одна западает.

 

Я сама, как эта клавиша – оп! – западаю.

Опадаю, падаю, слушаю чужое.

И всегда угадываю, если загадаю:

там чужое – мёртвое, ну а там – живое.

 

Хочется юродствовать и не знать, что вышло.

В фетровом камзольчике бить по струнной стали,

но – чтоб прикровенно, чтоб никому не слышно:

все от явных звуков уже устали.

 

На таких частотах петь, на высотах, кручах,

чтоб лишь колыхание воздуха,

кривые

молнии, иголочки, искры, блёстки в тучах...

Аж тельца забегали вовсю кровяные!

 

Чтоб никто не понял, откуда вдруг румянец,

сила, новизна слов давно истертых.

Хочется их заново учить, как иностранец,

и собрать своих живых и своих мертвых.

 

 

4.

Все томятся в предчувствии скорой беды

и боятся жестокой судьбы.

Бродит между прохожими демон вражды,

низший дух неуемной алчбы.

 

Но ни это стенание и ни нытьё,

но ни катанье и ни мытьё

заслонить не сумеют блаженство моё,

заглушить песнопенье моё.

 

Истончилась материя зримых вещей,

говор помыслов тщетных затих,

и присутствие ангела возле мощей

очевидней ковчега для них.

 

И таинственно веет полночный сквозняк,

напитавшись душой мировой.

Занавеска, волнуясь, колышется так,

словно дышит там кто-то живой.

 

 

5.

Уныние с тоской бесслезною накрыло, как бы обернуло

глаза бумагой папиросною и в уши свист глухой надуло.

Оно – созданье Асмодеево, любви остуда, горечь на ночь.

С живыми борется идеями, их в лёд вмораживая напрочь.

 

Своей походкой погребальною на брачный пир придя, вещает,

грозя бедой национальною. Но даже страх и тот - нищает.

И сердце там, по ребрам шаркая, жизнь принимает как обузу

и, с вороном неслышно каркая, мычит на музыку и музу.

 

…А ты, мой друг, что в этом случае проделывал? Как сел на выю

тому, что маяло и мучало, слова шептало роковые?

Как ты – взнуздал, привстал на стремени, хлестнул и взмыл неодолимо

туда, где неподвластно времени сиянье Иерусалима?

 

 

ПОДАРОК

 

Подарю тебе духи я,

С бархатными подбоем,

Чтобы волосы сухие

Пахли ландышем, левкоем,

Радостью, покоем.

 

Чтобы шел на мягких лапах

Альтовый, басовый

Травяной, цветочный запах,

Ягодный, сосновый.

 

Чтобы ты, сама не зная,

Овевала лица

кротким ветерком из рая:

Образы его, играя,

могут воплотиться.

 

 

АПОКАЛИПСИЧЕСКОЕ

 

Жизнь настоящая еле жива: глохнут сверчки-музыканты,

и маскируются под буржуа монстры – мутанты.

Горло надсаживает, как катар, слог министерский подённый:

что ни бумажка там – то формуляр, перечень мертворождённый.

Словно нас взял василиск в оборот и василисков размножил,

и умертвил часовых у ворот, и мертвецов растревожил.

Вот они – с чёрным обугленным ртом в тысячах разных обличий,

и некрофил, словно в собственный дом, в моду вошел и в обычай.

Наперекор – посинел василёк, и зацепился за полог

вегетарианец – ночной мотылек, юный эколог.

Буйствуют бури, свиваются в дым благословенья и клятвы.

– Что же осталось?

– Остаться живым

до окончания Жатвы.

 

 

*  *  *

 

Пять часов сидим без света,

шесть часов сидим без света,

семь часов сидим без света.

Свет не ведает часов.

И звезда затмилась где-то

у созвездья Гончих Псов.

 

Тьма пошла на тьму – кто выше,

непроглядней: ночь в окне

или чернота из ниши

у меня в душе на дне?

Эти звуки, эти мыши

то ли в доме, то ль во мне.

 

Тьма на тьму, на шорох – шепот,

небывальщина – на быль.

Не извне ли этот опыт:

воск горячий – на фитиль?

Ничего не говори:

обрастает плотью ропот,

выплеснутый изнутри.

 

Словно бы пространству впору

твой душевный раскардаш,

И по черному простору

черный пишет карандаш.

Ничего не говори:

этот бедственный пейзаж

пририсован изнутри.

 

Тень на тень и вор на вора.

На войну – война, темна

подоплека разговора –

отключают свет.

Видна

связь души и мира.

Скоро,

как зайдешь в тупик, смотри:

эта темень коридора

начиналась изнутри.