Тамара Ветрова

Встреча на бульваре Карно

Елизавета Егоровна Снежкова с некоторых пор была вынуждена двигаться на ощупь, осторожно и бдительно выбирая, куда ступить, чтобы как-нибудь не поскользнуться или не провалиться в случайную черную расщелину. Очки с двойными стеклами слегка замутились, что, само собой разумеется, не улучшало ее и без того неважное зрение. И вот в результате этих обстоятельств окружающее, в глазах Елизаветы Егоровны, имело расплывчатый, зыбкий характер, как будто каждый предмет, до которого она дотрагивалась,стоял перед перспективой взять да и улететь, исчезнуть без следа…

Возможно, следует объяснить, что Снежкова вовсе не была слепой или даже какой-то особенно слабовидящей; неуверенность ее передвижений в пространстве имела совершенно другую природу. Было, и не так уж давно, время, когда Елизавета Егоровна поражала окружающих энергией, организованностью и звонким голосом, каким в прежние времена говорили пионервожатые. Преподавала в школе немецкий язык, вела политинформации, участвовала в лыжныхзабегах и весеннем кроссе… Но было да сплыло, вот в чем дело. Внешние (общественные) изменения не сулили, впрочем, больших бед: одни портреты поменяли на другие, прислали коррективы для планов воспитательной работы, однако никого не заковали в кандалы (шутила, утешая себя и подруг, учительница). И все-таки тревога, едва заметная и слабо тлеющая, как болотный огонек, поселилась в сердце. Вдобавок, вслед за изменением политического курса, последовали личные неприятности и даже трагедии. Вначале, не проболев и двух месяцев, умер муж Иван, спортсмен, общественник и руководитель производства. Затем – как уж оно все было связано? – из института сплавов был исключен сын, за систематические прогулы, как выяснилось, и антиобщественное поведение. Это антиобщественное поведение доконало Елизавету Егоровну: она начала стремительно худеть и терять силы, и очень скоро у нее диагностировали сахарный диабет – причем, судя по всему, в острой и опасной форме.

Но только ли ее судьбу затронули общественные сквозняки? Если вдуматься, то переменилось все, куда ни кинь взгляд… Около городского Дворца пионеров исчезли кусты акации, сгинули, как и не бывало; а вместо зеленых насаждений объявился асфальт, да какой! Ни конца, ни края. Однажды Елизавете Егоровне даже пришло в голову, в силу естественного любопытства, обследовать асфальтированную территорию. И вот, представьте себя, она едва сумела вернуться! Асфальтовое поле раскинулось перед ней, как море широко. Один лишь бескрайний горизонт да дымящееся небо, а больше ничего. Проблуждав таким образом чуть не до вечера, совершенно измучившись и стерев ноги (воистину – семь пар сапог износив!), вернулась бедняжка восвояси, попила дома чаю и впервые призадумалась о том, что же с ней происходит.Что-то подсказывало Снежковой, что блуждания по асфальтированной чудо-площади только начало. Так оно и вышло, надо сказать. После того, как бывшая учительница проплутала по территории перед Дворцом пионеров, случился еще ряд небольших, но примечательных происшествий. Так, салфетки, которыми она по старинке укрывала полированные поверхности стола, тумбочки и бездействующего фортепиано, вдруг, будто по команде, начали желтеть. Цвет, который они невесть почему приобрели, был, собственно говоря, не совсем желтый, а скорее отдавал лежалой слоновой костью –в нем соединялись благородство и какая-то тусклость, будто поверх накинули тончайшую паутину. Точно так же, словно подчиняясь неизвестному закону природы, убавилось света в пятирожковой люстре-ромашке. Елизавета Егоровна подумала было, что все дело в том, что стеклянные лепестки покрылись изнутри пылью,  но вскоре убедилась, что эта версия ошибочна. С трудом встав тонкими и ослабевшими ногами на табуретку, она протерла люстру немного дрожащей рукой, но свет не только не прибавился, а наоборот – будто уменьшился. Слабость ли Елизаветы Егоровны была тому виной, или уж по каким-то причинам слабел, вместе с женщиной, накал электрических лампочек? Махнув рукой на маленькую неприятность, Елизавета Егоровна добрела до расстеленной кровати. Уже засыпая, протянула руку к светильнику на низкой тумбочке и вдруг не без удивления обнаружила – так ей, во всяком случае, показалось – что у нее прозрачная рука, сквозь которую виден рисунок на обоях – букетики бледно-голубых незабудок.

Долго ли коротко ли проболела и промучилась Елизавета Егоровна, но в конце концов наступила весна. В тесные комнаты начал просачиваться запах талого снега, воды и оттаявшего мусора – отходов деятельности людей, которые не уважают ни себя, ни других (как говорила сама себе бывшая учительница, выглянув во двор). Улицы развезло, и Снежковой, и без того не часто покидавшей свой дом, теперь приходилось несладко. Кое-как ковыляла она по родному городу, прищуривалась на сквер имени Гагарина, словно плывущий в тусклом прохладном весеннем воздухе; как лодочка, качался сквер на волнах бескрайнего океана – но конечно, все это виделось постаревшей Елизавете Егоровне сквозь мутные двойные стекла очков – а было ли на самом деле? Как рассудить – тем более что свидетелей было не видать. Город казался пустым – не хотелось, судя по всему, людям без надобности выходить на улицу и брести по нерасчищенному почерневшему снегу…

И все-таки Елизавета Егоровна радовалась, что решилась совершить прогулку. Зорко выглядывала, какие отрадные перемены произошли в городе за зиму, но видела лишь груды осевшего снега и развезенные черные дороги – точь-в-точь как на известной картине «Оттепель» художника Васильева… Приятного мало, что и говорить – но жаловаться, увы, не на что. Хотя городской комбинат благоустройства мог бы проявить большую распорядительность: улицы города в конце концов их забота…Одновременно с этими довольно бесполезными наблюдениями в голове теснились воспоминания. Путаный рой исчезнувших лиц, картин или слов – все больше открыточных пожеланий («Уважаемая Елизавета Егоровна…», «Дорогая Елизавета Егоровна…», «Спасибо за щедрость души…» и тому подобное) кружил в слабеющем сознании. Медленно, постепенно мир, казавшийся прочным, погружался в бледные сумерки, но хуже всего прочего было другое. Блуждая среди черного осевшего снега по городу, Снежкова то и дело сбивалась с главной улицы Коммунистический проспект (тоже, кстати говоря, довольно запущенной) и выныривала на соседние улочки – Гоголя, Дзержинского, а то и в отдаленный Рабочий проезд. Вначале это обстоятельство немного напугало Елизавету Егоровну: уж не утратила ли она способность ориентироваться во времени и пространстве? Поскольку, рассуждала бывшая учительница, этак недалеко до беды. Между тем ноги несли ее дальше, и раз – боковым зрением – Елизавета Егоровна даже увидела магазин неликвидов – а она-то полагала, что магазин давно закрыт, и даже само слово «неликвиды» лет сорок назад вышло из употребления… Мало мы все-таки знаем, вот что; а ведь еще работая в школе, она настаивала, чтобы ученики вели дневники наблюдений… Первая листва… Набухшие почти на березах… Воробей купается в луже… В луже… И тут, как на смех, эта самая лужа – обширная и мутная – и окажись под ногами! В нерешительности остановившись на краю, Елизавета Егоровна совсем было подумала повернуть назад, но заупрямилась и предприняла попытку переправиться на другой берег. Ничего хорошего, конечно, не вышло – лишь замочила ноги в низких коричневых сапогах, которые, было время, не пропускали воды… Однако вот износились и утратили стойкость… В результате – промокшие ноги, да вдобавок мелкий камень попал под ступню и знай себе колол ногу. Бывшая учительница даже зажмурилась – очень уж неприятны были последние ощущения – но одновременно, снова открыв глаза, убедилась, что набухшие тучи истаяли, и на путницу пролился рассеянный бледный сиреневый свет. Откуда он взялся – вот вопрос. Но ничего удивительного: Елизавета Егоровна, сама не заметив, очутилась на бульваре, обсаженном по обе стороны высокими сиреневыми деревьями. Это от них и лился легкий свет, наполняя воздух и даже будто проникая в легкие…

Немного удивившись, что за бульвар, бывшая учительница заключила, что, по-видимому, кое-какие перемены все же имели место. Город преобразился – пусть и в отдаленной части, а не в центре. На бульваре не было и следа черного снега, и под сиреневыми деревьями можно было увидеть людей, а на дороге шуршали шинами многочисленные, судя по виду, импортные машины. Пораженная, но не слишком, Снежкова с привычной медлительной осторожностью продвигалась вниз по бульвару. Ей подумалось, что произошла какая-то ошибка, но не было ни сил, ни охоты ее анализировать.

Через некоторое время измученная негаданным странствием учительница облегченно вздохнула. Ей навстречу шел, знакомо озираясь и чуть не открыв рот, бывший ученик (выпуск пятнадцатилетней давности) Эдик Пантин. Растолстел, конечно, автоматически отмечала Елизавета Егоровна, приоделся, но лицо по-прежнему приветливое, доброжелательное… Бывший ученик, видимо, тоже узнал Снежкову. На лице его появилось растерянное и смущенное выражение (возможно, он курит? И вот, по привычке, смутился… Где же тогда сигарета? Ну, ясно-понятно: сигарету он поспешно выбросил, чтобы себя не подвести в глазах бывшей учительницы…). Мысли Елизаветы Егоровны были словно подхвачены ветром – хрупкие мысли, как осенняя листва, летели над сиреневым бульваром, лишая женщину твердой опоры.

Вокруг между тем царила настоящая весна. На шее Эдика Пантина была повязана яркая косынка из шелка, а на лице (это приходится отметить вторично) сидело выражение безмерной растерянности. Елизавета Егоровна шутливо погрозила бывшему ученику пальцем и даже уцепилась слабой рукой за край лимонного шейного платка. Затем она пожурила Эдика: забыл? Не узнаешь? И в школу сколько лет не наведывался…

Эдик Пантин молча кивнул. Восемь лет назад он переехал к брату в Париж и с тех пор там и живет – собственно говоря, не в самом Париже, а сразу за окружной дорогой, за Перифериком – снимает маленькую квартирку, а по выходным наведывается в центр – просто погулять, подышать воздухом.

Но объяснения Пантина не понадобились. Учительница принялась перечислять последние новости, она говорила знакомым, но немного поблекшим голосом, и Эдик довольно неуместно и отчетливо вспомнил, как они тряслись перед экзаменом по обществознанию, на который, пронесся слух, заявится Егоровна (так они дружески между собой именовали Снежкову).Учительница по немецкому страстно любила задавать дополнительные вопросы – про вождей мирового пролетариата главным образом; зондировала почву, как она выражалась. Ей думалось, что знание имен лидеров коммунистических партий подготовит учеников к жизни, вооружит их… Теперь Елизавета Егоровна пристально вглядывалась в лицо Пантина, так что в конце концов тот почувствовал неловкость. Что она искала в его лице? Он же, наоборот, старался отвести взгляд. От фигуры бывшей учительницы тянуло тяжелым духом набухшей влажной одежды и вдобавок чем-то вроде нафталина («Неужели же до сих пор не придумали ничего лучше нафталина?!»).

Пару лет назад в «одноклассниках» Ваня Суслов выложил фото их класса: совсем в ту пору мелкие, они жались друг к другу на школьном крыльце, как хмурые птенцы. В центре стояла Елизавета Егоровна в двубортном пиджаке и светлой блузке. Тогда, на празднике в честь окончания четвертого класса, Эдик уронил свой подарок, и конфеты разлетелись по полу, а он заплакал, хотя плакал редко и не особенно пожалел конфеты. Снежкова пробилась сквозь веселую толпу его одноклассников, оперативно собрала конфеты и даже упаковала подарок, так что он приобрел первозданный вид. А затем вторично вручила конфеты Пантину и решительно погладила его по голове. Установила статус-кво, справедливость, хорошая была тетка, что и говорить…

Теперь, стоя под сиреневым деревом и пристально вглядываясь в Эдика, бывшая учительница сообщила, что в сапог угодил камень и чувствительно колет ногу. Но присесть на скамейку и вытряхнуть камешек отказалась. «Дома вытряхну».

Колют ли мертвых камни? Болят ли у мертвых ноги?

Эдик поймал себя на том, что задает бесполезные вопросы вслух, причем – веселым голосом. Но и сам вздрогнул от необъяснимой и нелепой веселости и нахмурился, надеясь ощутить глубину переживания. Однако ничего особенного не ощутил, пожал полными плечами и с излишней торопливостью продолжил путь по бульвару.

К списку номеров журнала «Русское вымя» | К содержанию номера