ФЕНИКС

 

Быстро же мы стареем,

барышня, чёрт возьми!

Что говорить с евреем

где-то часам к восьми,

если уже стемнело…

В Питере ночь бела,

город окаменелый

снегом сожжён дотла.

Храмы, дворцы, музеи,

воды, придонный ил.

Можно бродить, глазея

вечно среди могил.

Вот, например, Чайковский.

Помнишь письмо фон Мекк?

Музыка, успокойся,

давней любви ремейк,

тусклая позолота

стёрта, зачем о ней…

Вот и могила Клодта –

автора тех коней.

Нарвских ворот навершье,

повод к триумфу, взлёт!

Питер ночной, зловещий,

впаянный в синий лёд.

Барышня, что там дальше,

сказывай, коль взялась,

не отражаясь даже

в бездне семитских глаз.

Медленно, по старинке

прядь убери со лба.

Опера в Мариинке

да в кабаках гульба?

Город обетованный,

русская злая жизнь.

Будешь у Иоанна,

к рученьке приложись,

выплачьcя у собора,

было? Скажи, не трусь.

Встретимся – тут же споры,

а разбежимся – грусть.

Снятся штыки, кокарды,

маузеры, вода.

Колюшка и блокада,

синего льда слюда.

Город сожжённый, феникс,

сколько его ни жги,

невские воды, пенясь,

перетекут в шаги

барышни да еврея,

где-то часам к восьми.

Быстро же мы стареем,

Господи… чёрт возьми.

 

ЯБЛОЧНЫЙ МУСС

 

Извини, стынет яблочный мусс,

да и лампочка подслеповата,

эх, добавить бы с полкиловатта.

Вот поем, а потом уж займусь

и поставлю другую в патрон,

чтоб немного светлее и ярче.

Ну, чего тебе надобно, старче?

мне прокаркает стая ворон,

за окном, будто в сказочном сне.

Мусс в креманке дрожит и трясётся.

Что по радио… Вроде, Высоцкий.

Вот погромче бы. Стало б ясней.

Ну да ладно, до сказок ли нам,

что желать государыне-рыбке.

Как поют океанские скрипки,

как барашки бегут по волнам.

Оторвёшься от книги – зима,

чай и мусс – только память о лете,

за окном виноградные плети,

да беззвёздного неба сурьма.

Не заметил, как стало темно,

все вороны исчезли куда-то

и зелёный ночник-соглядатай

посылает сигналы в окно,

как маяк. Для чего, для кого?

Мусс доеден и чашка допита.

Но земля не меняет орбиту

в этот сказочный час роковой.

Извини, дорогая, горит

свет в окошке. Есть парочка яблок.

Что ещё? Захудалый кораблик

и навалом бесхозных корыт.

 

Хочешь яблоко? Только с огня.

Мусс в креманке, на блюдце пастилки,

целый мир у тебя на посылках.

Что ты хочешь ещё от меня?

 

СПОЛНА

 

Кого приручим – за тех ответим,

кого не сможем, опять отпустим.

Привыкнем к тем, не привыкнем к этим,

всплеснём руками да скажем – пусть им

ночного неба и вволю воя,

таким свободным, ещё чего им.

Hеодомашненное живое

когда припомнится – сами взвоем.

И в полнолуние пьём и плачем,

ручных и преданных обнимая.

Пугая обликом вурдалачьим,

косится в окна луна немая.

Звереем, злобствуем, проклинаем

воспоминания и печали…

А ревность шепчет – воздай сполна им

за то, что вырвались, одичали.

За то, что диким судьба иная,

ловцам назло и назло владыкам.

Что спят, о прошлом не вспоминая,

и жмутся ночью к таким же диким.

 

СКУКА

 

вот и всё, даже скука имеет предел,

а потом пустота, ни печали, ни боли.

ничего не растёт на пустующем поле,

был какой-то участок, и тот поредел

продержался немного – спасал самосев,

но подобный подход выхолащивал семя,

и всходили растения, только не все,

да и те, что взошли, опылялись не всеми.

как же память двудомна, ей нужен второй,

а иначе она вырождается напрочь,

и какую себе посевную ни строй,

не взойдёт ничего, не бывает иначе.

и бредёшь вдоль межи, а вокруг пустота,

даже нет сорняков, ни червя, ни мокрицы,

только скука одна, ни цветка, ни листа,

и ничто не вернётся и не повторится.

КРИК

 

Этот радостный крик – удалось, удалось,

понимаешь, он тоже улика.

Хоть в себе подави музыкальную злость,

хоть на струнке последней пиликай,

но звучания нет, столько фальши в игре,

что не бросят на бедность монету.

Это просто февраль, сколько руки ни грей –

всё, что хочешь, но только не это

совмещение… нет – совпадение слов

с колебанием вправо и влево.

Так уносит смычок свой нехитрый улов,

так ласкает струну-королеву

в переходе, где хлюпает жидкая грязь,

где прохожие присно и ныне,

и во веки веков на гроши разорясь,

подают скрипачу Паганини.

Он играет и злится – какой идиот

говорил, что испорчена скрипка.

На одной доиграю, и так подойдёт,

дозвучит и дозреет до крика –

удалось. И попробуй ещё повтори

эту милость, а может быть кару,

ради мелкой монеты, осевшей внутри

на истерзанный бархат футляра.

 

КОНЕЧНАЯ СКОРО

 

А мимо – составы. Вагоны, вагоны…

Дорога, что жизнь, поворотов полно.

Случайные лица в проёмах оконных,

и утро под солнцем, и ночь под луной

привычны живущему возле вокзала –

приезды, отъезды, встречающий люд.

И ждёшь февралей, чтоб вода подмерзала –

её в ноябрях небеса разольют,

а высушить некому чёрную жижу

и топчутся люди по жидкой грязи.

Посмотришь, и мысленно скажешь – дружище,

постой, погоди, никуда не скользи.

Эй, дамочка, что же ты туфли надела,

форсить бы не надо, колготки порвёшь.

Уходят составы, проходит неделя,

но время – оно ненасытно, как вошь.

Впивается жадно и немилосердно

и старит проезжих, встречающих, всех.

Задержишься – и не узнаешь соседа,

отстанешь – соседка всплакнёт о красе

из прошлых маршрутов. Конечная скоро,

тупик, за которым уже ничего.

Останется кучка словесного сора

на память о жизни твоей кочевой.

И домики, словно пустынные соты –

ни мёда, ни пчёл там уже не найти.

И щебень отвалов, и вонь креозота,

и вехи судьбы – феврали на пути.