Елена Буевич

Явление цветущего абрикоса

ЯВЛЕНИЕ ЦВЕТУЩЕГО АБРИКОСА

 

1

 

Он первый, он самый отважный,

он чует, что будет теплей,

и шмелик однофюзеляжный

поверил ему, дуралей.

 

И бабочка, la mariposa,

не зная прогноза вполне,

мерцает в столпе абрикоса,

на светлой его стороне.

 

Все вместе они обязались

втянуть меня в эти дела —

летать, любоваться на завязь,

сулить наступленье тепла.

 

2

 

К старости становишься японцем.

И стоишь под солнцем, чуть раскос,

и глядишь: с тишайшим перезвонцем

помавает веткой абрикос.

 

Обогнал он яблоню с черешней,

посетил на миг земную клеть,

чтоб воздушной радостью нездешней

окатить, утешить, облететь.

 

Будто растворились двери рая,

и стоит в пристанище добра,

на тебя, заблудшего, взирая, —

дерева цветущая гора.

 

А вокруг — ристалища и квесты,

песий лай и человечий бег.

И летят, как «капельки» челесты,

абрикоса радость, сладость, снег…

 

3

 

иногда ветка абрикоса —

это хокку

 

иногда —

пара строф

 

порой

встретишь дерево

которое тянет

на полноценное

стихотворение —

строф на пять

или даже

на семь

 

но что же тогда,

абрикос-поэма?

 

дорога ли это

под абрикосовой сенью?

 

или абрикосы-ворота

в дивный новый мир?

 

или просто крона,

опрокинутая в небо —

космос цветущий?

 

но никогда

знаете, никогда

мне еще не попадался

абрикос-верлибр

 

такой где всё

с маленькой буквы

почти без знаков препинания

строка — два-три слова

 

неужели он не существует



КУРОРТНОЕ

 

Как в фольге обёрточной —

в памяти блескучая,

словно бы отвёрточкой

в городишко вкручена, —

 

улочка-улиточка,

вся в ухабах, та ещё.

Проскрипит калиточка —

вот оно, пристанище.

 

После пляжа пришлым нам

и курятник — теремом.

На море, под крышею —

как в раю под деревом.

 

Здесь была уступчивой,

здесь была доверчивой.

Сядем на приступочку,

просидим до вечера.

 

Вечерок учкуевский…

Ладили обычно мы.

Злящийся, взыскующий,

ты такой… забывчивый!

 


ЛИСТ КЛЕНОВЫЙ

 

Лист кленовый безголовый,

свежий, юный, неземной.

Ах, с какой надеждой новой

увязался он за мной!

 

И летает, и сияет,

и спасает, и поёт,

будто больше не зияет

смерти выход (или вход).

 

Неужель, бежавший тленья,

будет счастлив индивид?

Нету летоисчисленья,

как Георгич говорит?

 

Только жду не без опаски,

с непонятною виной,

что иссякнут эти сказки,

эти танцы под Луной.

 

Есть невидимы законы,

по которым навсегда

мрак бездонный заоконный

позовёт меня туда,

 

где заждавшуюся лодку

обнимает старый Стикс,

где найдёт свою находку

каждый игрек, всякий икс.

 


СЕНТЯБРЬСКОЕ

 

Средь хаоса, гари и дрожи,

в преддверии Мировой,

болтать о сердечном негоже

и так любоваться тобой,

случайный попутчик, с которым,

не помня о том, что вдали,

сюжеты мешая с кагором,

мы лето пересекли…

 

Там август — видавший виды

вокзал без толпы у касс, —

запомнится тем, что видел

ещё не расставшихся нас.

 

* * *

 

Cентябрь, сентябрь, как плотен твой помянник!

Среди полян, затопленных слюдой,

о всех ушедших грезит конопляник,

о всех, утекших за водой седой…

 

Теплы их руки, бывшие оплотом,

нежны объятья, хоть и не видны.

Навстречу им — в стремлении бесплотном —

срываюсь, преисполнена вины.

 

И замечать так странно потому-то,

что ничего смертельный миг не стёр,

что не о них вздыхаю поминутно

и разжигаю мысленный костёр,

 

в котором не для них горят поленья,

а для тебя, — ушедший, но живой.

Да молишься и ты — вне озлобленья,

в душе не опустевшей и жилой.

 


ТО, ЧТО С НАМИ

 

Случилось так, что ты невидимо,

остался в комнате предутренней,

и нескончаемое видео —

как целый миг к тебе бреду по ней.

 

Не укоряют нас святители,

с икон глядящие в небесное,

и два торшера и светильники

высвечивают путь над бездною.

 

Из жизни новой и нечаянной

не выпадаем, ведь и дверцы нет,

и то, что с нами — не кончается,

не престает и милосердствует.



ПОБУДКА

 

Утро. Звук. Свет.

Опять эта жизнь…

Надо собирать себя по кусочкам.

 

Вот ноги —

они будут бежать.

Вот руки —

они помогут отстреливаться.

 

Желание и боль —

так, не сильные пока,

только чтобы отметиться, что в наличие.

И почему-то — всегда вдвоём…

 

Воспоминания…

О, здравствуй, сердце,

значит, ты на месте!

 

И лицо тоже,

это — самое важное.

 

Это оно будет стараться,

чтобы никто не заметил,

как мне трудно

изображать

человека…

 

* * *

 

Убегает, изворачивается, а ты её —

за цветной уголок выскальзывающего платья,

за дубовый лист, за воздух, за ё-моё —

восклицание, восхищение без понятья.

 

(Ухватить ненадолго, держать на весу

и рассматривать, словно бабочку, уважая

её мир цветочных полян в лесу,

а потом всё равно отпустить: чужая).

 

Что же жалко так, что же трудно так —

расставание не превращая в драму?

Люди — ласковы, воздух — масляный, что коньяк,

а пейзажи вокруг — хоть каждый в раму.

 

Но не всё ли равно, когда, — отпусти,

не скули, что, мол, не всё рассмотрелось…

Тяжела полнодушность, легка пустотелость,

край Отцовой ризы уже в горсти.

 


«СON TU MIRAR»*

 

Это действует время,

которого, в общем-то, нет, —

замираешь вдруг, внемля:

что тебе говорит э т о т свет?

 

Знак ли — эта картина:

с двух сторон календарь стенной?

На одной — Аргентина,

Швейцария** — на другой.

 

На одной — всё портеньо,

тангеросы и фокстрот,

на другой — ты гортанью

грабастаешь кислород.

 

Ах, когда бы так статься,

чтобы это было одно —

эвтаназия с танцем.

И чтоб разрешено!

 

И тогда в путь неблизкий

поведут тебя на поклон

Иоанн Сан-Францисский

и Матронушка, и Спиридон…

 

У дороги там чибис,

угол дома, куртина, бар.

И играет Родригес

свой отрывистый «Con tu mirar»!

 

_ __ __ __ __

 

* Вальс Енрике Родригеса

** Швейцария, страна, где разрешена эвтаназия.

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера