Пеликан в пустыне

 

Когда  тебе  семнадцать,  кто  бы  тебе  рассказал,  как  всё  будет  на  самом деле!

Хотя бы в ближайшие годочков пять-шесть – на большее прикидывать не стоит. Там, может, третья мировая война разразится или что-нибудь еще в этом духе. Но теперь, когда у меня есть моя дочурка, а скоро ещё прибавление, я надеюсь, до таких ужасов не дойдёт.

Нам ведь с Рубеном очень славно живётся. Конечно, не буду идеализировать нашу семейную жизнь. Иногда мы с Гаяне на него орём, а он орёт на нас – своих ненаглядных женушку и доченьку. Но это ж не всегда. Главное, что теперь о том, другом, я практически и думать забыла.

О том – это, получается, о герике.

 

*

В семнадцать лет я была просто хорошей девочкой. Даже почти не бухала. Мы с ДЗЧ – прошу любить и жаловать: моя подруга Машка, или «Дремуче-Заблудший-Человек», иногда позволяли себе разве что пропустить бутылочку-другую лакинского пивка. Да и то, с тех пор как Машка повадилась к Братьям во Христе и стала Дремуче-Заблудшей, она в этом отношении оказалась мне больше не товарищ. Не знаю, что Машка в своих Братьях нашла? – ну, белые рубашечки, ну, галстучки наутюжены, ну, родом – из Ю-ЭС-ЭЙ… Не такой уж дремуче-заблудший наш городок, чтобы морочить здесь нам всем голову своим Христом. У нас, между прочим, есть собственное офигенное Православие. Уж не стану распространяться, как какой-нибудь последний экскурсовод, о храме Покрова и разных распрекрасных соборах, которые сам Андрей Рублёв расписывал.

В десять лет я, например, самолично нарисовала Успенский храм. Рисунок долго висел над кроватью. Купола, кресты, облачка на небе, всё как в природе. Потом кому-то подарила. В детстве вообще любила я читать, рисовать, играть на скрипке. Помню, как мы с отчимом ездили в соседний Суздаль и выступали там в церкви, в смысле – переделанной в концертный зал. В Советском Союзе так ведь многие храмы переделывали.

 

Отчим у меня, между прочим, спец!  Профессор по ботанике, книжки пишет, музицирует. Студентки его любят. И даже очень… Он со мной много возился, а ведь у них с мамой есть собственный сын. Это я теперь хорошо осознаю – что значит «свой»…

Так вот, в десять лет я была девочка что надо, в четырнадцать стала ещё лучше. Носила хиповские фенечки, зубрила инглиш… Влюблялась, понятно. Мой суженый был очень скромный. Мы ходили в походы на Нерль в компании, загорали, ныряли, в общем, всячески глумились. Он и поцеловать-то меня не всякий раз решался.

 

*

Наверное, всё началось с того, что я разуверилась. То есть, потеряла веру в Бога. Это случилось как раз в одиннадцатом классе. Пошла я перед алгеброй в Успенский попросить «четвёрку». Молилась, всё честь по чести. И что же? – Трояк!

Спрашивается: где же он, Бог?

Потом пошли другие экзамены, выпускной вечер, вступительные в институт. Всё как-то закрутилось, мы стали прилично бухать, курить. До этого я вообще не пыхтела – вы не подумайте! Пару раз только попробовала травку. Так, – показалось, – ничего особенного! Всё шло путём у Сокола.

А SoKol это и есть я – Соня Колобова с улицы Соколова-Соколёнка. Забавное совпадение, правда? Люблю я разные совпадения и знаки.

Помню, как сейчас один из них, весьма зловещий. В мае, на Последнем звонке.

Если ехать по Загородному шоссе, то за Клязьмой у нас имеются отличные пруды. Один побольше, а другой – поменьше. Приезжайте, сами убедитесь, что не вру!

Так вот двадцать пятого числа все одиннадцатые классы аккуратно ломанулись туда.

Дело в том, что у большого пруда больше разной растительности, ну, в смысле интима для молодёжи.  Там все места быстро забили.  И наш класс  

 

притулился у меньшего прудика. Он очень мелкий, обычно в нем даже невозможно искупаться. С другой стороны, мы ж пришли бухать, а не к заплыву готовиться. Но те, что на большом водоёме, видно, решили совместить. И одна чикса, видать, не рассчитала сил.

Её выловили через два дня только, в платье этом школьном, и с колокольчиком на груди – все ж на последний звонок цепляют на грудь колокольчики.

Я даже всплакнула, узнав про ту чиксу. Вот как судьба-то распорядилась! Ну что ж, чиксу ту не вернёшь, а жить надо. Когда в июле мы с ДЗЧ сдали вступительные, то взяли лакинского – не для разгону, а так, на всякий пожарный, – и кисли на городском валу у Старых Ворот, болтая ногами.

И вдруг на наши ножки клюнули два пацана. Таких даже не пацана, а нормальных дяденьки. Я чуть завидела их и говорю: «Машка, хочешь угощу?» Она сперва вроде даже забыла о своих Братьях и повелась. То ли на дяденек, то ли на выпивку.

Дяденьки представились филологами из Москвы и быстро приобрели шампанское в киоске напротив Ворот. Распили мы его из пластиковых стаканчиков, заели московской шоколадкой. Ребята эти стали зазывать нас вместе прогуляться. Но Машка высосала шампанское и зашипела: «Кого ты слушаешь, какие они филологи, эти фраеры? Давай быстрее сваливать…». Видимо, алкоголь мою подругу заинтересовал, а не возможность приключения. Я тогда отпустила её на все четыре стороны и пошла с Веней и Вадиком бухать коньяк «Белый аист». Веня и Вадик звали «фраеров», как их Машка окрестила.

Над Дмитровским собором сгущались сумерки. Ребята делились со мной соображениями по поводу древнерусской архитектуры, Рублёва, и даже романа «Преступление и наказание». Я ещё говорю им: «Я тоже бы могла… убить, как Раскольников». А они мне: «Иди, убивай, дурилка! Кого ты зарубить собралась?» Но так любовно, не в обиду…

Хотели мы уже было направиться к ним в гостиницу, в смысле продолжить бухать, но меня туда не пустила суровая женщина администратор, ещё, видать, советских нравов. И тогда ребята из солидарности предложили мне всю ночь кататься на их «Жигулях», хотя им, кажется, уже не очень-то и хотелось. Эх, девяносто четвертый год… Шампанское и «Жигули», вот что могло искусить практически невинную провинциальную чиксу!

И знаете, Вадик меня развёл. Все впаривал, какие у меня ясные глазки и т.п. Ещё ему очень понравилось моё прозвище – SoKol. Но самое интересное, что, когда он меня развёл, он ничего такого со мной не сделал, хотя другу-Вене пришлось час гулять вокруг тачки, наблюдая за рыбаками на речке Содышке. Не то что бы Вадик оказался чересчур скромным – просто не захотел мне пор-

 

тить биографию. Поэтому поцелуями-обжиманиями дело и началось, и закончилось.

А утром они меня подвезли до девятого квартала и говорят напоследок: «Соколёнок, хорошая ты девчонка, не будь только такой дурилкой! И приезжай в Москву в гости».

               Знаете, мне это стало не сразу понятно, что Вадик действительно благородно поступил, не захотел мне жизнь ломать. Напротив, после той ночи я стала подумывать, что из меня растёт никудышная женщина: бухать со мной коньяк и говорить о классиках – пожалуйста, а дальше – извините…

Тогда и стала я покуривать. Это весело: попыхтел и катаешься по главной улице на тралике.

 

*

Потом появился Гоша, и закрутилась любовь. Насчёт себя, как женщины, я уже не переживала. Гоша работал, я зубрила в институте, хотели через год пожениться.

Но тут меня дёрнуло связаться с бандитом. Симпатичный такой. Женат, двое бэби. Подошёл на дискотеке и говорит: «Ну что ты выламываешься почём зря? Поедем ко мне, потолкуем!». Поедем – так поедем. Бандиты, между прочим, умеют вести беседы не хуже, чем филологи. Рассказал он мне тогда всё. Законная чикса перестала его трогать, при всей её красоте. Не говоря о том, что она совсем не умела слушать. А со мной он менялся. Не поверите – даже признался, что тоже три года на скрипке играл.

Плохо только, что я залетела от него. Пришлось мне всё рассказать маме и сделать аборт. А потом и Гоша всё узнал. Самое интересное, он меня простил. Даже не врезал. Вот если бы он мне изменил – я бы уж не стерпела, поверьте!

Всё бы ничего, да как-то захожу я к Машке-ДЗЧ домой, а у неё развешаны картинки made in Братья. Там такой младенец, смотрит вроде как из-за стекла, лицо размыто, и ладошку к стеклу прижал. И написано: мол, я вас люблю, папа с мамой, хоть вы меня и убили.

 Совсем не классно я себя в тот момент ощутила.

Шла от Машки по направлению к Старым Воротам, потерянная такая. Смотрю – церковь Александра Невского – я же сказала в начале, что в нашем городишке целая пропасть этих церквей? Был жаркий апрель, близко к Пасхе, и много народу теснилось в храме, начиная от самых дверей. Когда я вошла, меня прямо прижали к одной иконе – похуже той картинки на стене у ДЗЧ. Там и мать заблудшую изобразили, и хирурга с пачкой денег в кармане халата (а ведь это так и было, на счёт денег), и младенца, которого он пронзал словно бы копьём.

 

Мне было душно и страшно, бабули толкали меня в спину, а с улицы жарило апрельское солнце. Я вырвалась из этой преисподней и дёрнула к одному приятелю в районе Загородного.

«Есть у тебя, – говорю, – трава?» А он мне отвечает: «Давай кончать с травой, Сокел. Мне покруче зелье подкинули. Баян имеешь? Ну если нет, не страшно, у меня найдутся не использованные».

 

*

Как домой доползла – не отложилось совершенно. Помню только, пришёл Гоша, бухой, и что-то мне долго впаривал. А я ему шепчу: «Гош, иди домой. И перестань бухать. Ведь ты же знаешь, что твой отец спился. Ты тоже  хочешь сидеть с сорока лет на инвалидности, как он?» Гоша обиделся, хлопнул дверью, но не врубился, что я вмазанная. А на следующий день мы поехали с ним гулять на Нерль, к храму Покрова, и решили: надо нам зачать своего младенца. Был лёгкий денёчек, в Покровах – двери настежь, какая-то тётечка пела благодушным голосом. По Нерлю бежали слабенькие волны.

Я присела на корточки и бросила камушек в воду – на счастье.

 

*

В августе ДЗЧ, обработанная американской пропагандой, свалила на Украину. Там ждали её новые прекрасные Братья.

В сентябре я перешла на второй курс, а в октябре заболела желтухой. Пришлось сделать второй аборт, теперь уж совсем поневоле.

В ноябре мы с Гошей разошлись. Как-то мне с ним стало невыносимо. К тому же он всё время бухал. А потом я узнала от одной чиксы, что и бандита моего убили – кажется, в Лакинске. В ту пору ведь часто убивали людей. И никто этому особенно не удивлялся.

 

*

Это жалко, что я начала с герика. После него тяжело спускаться на чернягу. Весело, конечно, ездить в Суздаль, собирать мак, бегать от ментов. Сидеть потом на даче, бережно намазывать ножиком чек на дно эмалированной кружки, смотреть на голубое пламя горелки… Правильно написал французский лётчик Антуан Сент-Экзюпери: обряды – вещь полезная.

Однажды, когда я уже перевелась из института в медучилище, мы вот так коротали осенний вечерок, мешая чернягу с молоком. И вдруг я подумала, глядя сквозь убогое оконце веранды на розовый серп месяца: «А ведь мне их не вернуть!» И стала даже не реветь, а просто выть. Как волки воют. Так что пришлось вмазаться, так сказать, досрочно.

 

Если вы не сидели плотно годочка этак два, если не ездили в три ночи к барыге, не кидали оленя на обратном пути, не брали у соседей в долг, не вмазывались одним баяном на троих, точно зная, что у одного из вас гепатит-с, – на вряд ли мы с вами найдём взаимопонимание.

 Если вы никогда не прокалывали серёжки, подаренные на шестнадцатилетие, не тащили барыге магнитофон младшего брата и не сливали за пакетик черняги зарплату матери-лаборантки, – шли бы вы лучше спать. Потому что все равно вряд ли зацените, как страдало Дитя Человеческое по имени Соня Колобова.

Моя мама, очень добрая женщина, когда я видела, как она несла в своей поликлинике мензурки с кровью, мне казалось, что вот так ангелы носят наши души после всех дел… Так вот, мама мне сказала: «Хочешь, доченька, колоться – колись. Только я к тебе на кладбище ходить не буду. Мне надо ещё сына поднимать. А от этих хождений не выдержит сердце».

Она так сказала, когда я уже два раза начинала заново после больнички на Содышке.

 

*

Опер Пётр Степанович был замечательный мужик. С серыми пронзительными глазами. Никогда не улыбался. На мне тогда уже было несколько краж. Вызвал он меня и говорит: «Ты хорошая девушка и зря бросила училище. Если так дальше пойдёт, тебе не вырваться. Будешь работать на меня лично. Я тебя не обижу, у меня самого дочь твоего возраста».

Конечно, почти все наркоманы – осведомители. Где же им брать чеки, когда в долг уже не выпросишь? Опер был действительно добрый, давал всегда вперёд. Наверное, вправду думал: «Вот начнёт моя Олечка вмазываться, а я буду уже не у дел. И кто ей тогда поможет?» Иногда, когда его семейство сваливало, мы ехали к нему и долго занимались сексом. Хотя какое долго может быть у наркоманки?

Однажды Пётр Степанович поручил мне вести одну барыгу, молдаванку. Она была знаменита тем, что ни разу её не могли взять с поличным. У барыг ведь как берут товар. Ты приходишь к ней с рекомендацией. Она тебе назначает день. В этот день ты с финансами заявляешься на квартиру. Ждёшь в прихожей, а барыга исчезает в комнатах. И где там у неё чек спрятан – бог его знает. Я как-то к этой молдаванке припёрлась, и в подъезде сталкиваюсь с одним пижоном в брюках из свиной кожи. Чувствую – он к ней наведывался. Батюшки, а красавец-то на «Мазде» прикатил. «Не прокатиться ли нам в столицу? – спрашивает он меня. – У меня там славные друзья».

 

 

В Златоглавой поправились прямо в «Crazy Durk». И пошло-поехало… В Павлика я втюрилась здорово, ничего не скажешь. Я же его и заразила гепатитом. Он, впрочем, заслужил. Изменял мне. Да и не любил. Зато у его предков водились деньжата.

Когда ты глухим декабрьским вечером с продрогшей напарницей срываешь шубки с хрупких девочек где-нибудь подальше от Соборной, а девочки ещё тебя норовят тяпнуть тебя со всей дури за палец, согласишься спать и с чёртом, не то что с мальчиком-мажором. Да и на оперском спецпайке сидеть – тоже не фонтан.

А с девочками этими получалось ох как не гладко! Вот раз, ранней весной, позарез мне надо было вмазаться. И выследила я добычу, аки алчная волчица. Так она, добыча моя, завизжала, вывернулась у меня из рук, да грохнулась об лёд со всего маху. А потом приподнялась чуть-чуть, села в сугроб и сидит, не двигается, ноги только расставила.

Смотрю – у неё живот. Месяц шестой – не меньше. «Ну всё, – думаю, – вот, Соня, доигралась, на тебе уже  третий невинно убиенный младенец!» И какая-то сила понесла меня – не прочь от чиксы, а к ней – помочь подняться. Я уже и руку протянула, и до людного места проводить хотела, – слава Богу, напарница меня прочь уволокла силой.

Нет, с повинной я к ментам не собиралась, но это ж не Москва: даже если чикса промолчит, прохожие запомнят и мигом вычислят.

 

*

Павлик, будь он не ладен, любил вмазанный рассекать на своей «Мазде» по встречной. Боковое зеркало у него почти всегда отсутствовало – сбивали летящие на встречу тачки, новое он даже не ставил.

Паша влипал пару раз, но родители его спасали. Приехали мы с ним как-то in Moscow. “Дай-ка, – думаю, – заглянем к моим филологам”. Те жили в одном районе и даже в соседних домах. К одному постучалась, мигом второй прилетел. Когда я их рассмотрела – сразу вспомнила юность: экзамен, Старые Ворота, шампанское. Веня и Вадик очень обрадовались мне и говорят: “Мы тоже тебя часто вспоминаем. Ну, что, Сокел, убила ты человека?” Я отвечаю: «Убила, вот вам крест. Два аборта сделала. Об остальном умолчу».

А они мне знаете что? Не горюй – мы-то, выходит, тогда вообще серийные убийцы…Из-за нас уж столько девчонок намаялось, а значит и на нас их грех падает.

Душевно мы тогда пообщались. Но они всё с шампанским и коньяком, по старинке. А меня этими напитками уже было не воодушевить. И всё ж таки было что вспомнить старым боевым товарищам…

 

*

Однажды я стояла у себя на Соколова-Соколёнка в туалете и, вмазвашись, нюхала “Момент”, натянув на голову целофановый пакет. Мама тогда взяла подработку, чтобы отдавать мои долги.

Приходит она домой, а я сижу в туалете с этим пакетом. “Всё, – говорит, – иди, дочка, лучше в тюрьму. Так всем будет легче”. Мне тогда стало так не по себе. Я ей и отвечаю: “Раз ты такие речи заводишь, я братика Никиту тоже на иглу посажу: коли я тебе чужая, оставайся одна!” Лицо у мамы сначала перекосило вроде как от гнева, но она тут же повернулась ко мне спиной и пошла в свою комнату.

Я очень удивилась, когда она меня разбудила утром и спокойно говорит: “К тебе гости из Москвы!” Это был Вадик. Соскучился по нашему городу.  И недавняя встреча его, видать, затронула. Приехал на пару дней. “Как я рад тебя видеть! Сейчас возьмём водки”. “Ты что, – говорю, – какая мне водка, с меня вчерашнего “Момента” хватит!” “Ну ладно, я выпью, а ты на меня посмотришь”. Сидим мы на кухне, и он признаётся: “Вот мы говорили давеча… грех, грех. А ведь надо было мне с тобой тогда… порешительнее… Может, ты бы и наркоманкой не стала!” “Да нет! Наоборот: трахнуть меня тогда любой бы мог, а вот поговорить…”. «Да нужны тебе были мои разговоры! Десять раз ты их в гробу видела”. “И то верно”.  “Слушай: чего мы тут сидим, пошли гулять к соборам – помнишь, как мы там хорошо втроём коньяк пили? У тебя ещё каблук подвернулся, и ты головой в дерево врезалась?” “Ещё бы! Я там, наверное, последние мозги и оставила”.

Ударили заморозки. Успенский стоял белый с высоченной колокольней и будто плыл среди низких вечерних облаков. Я вспомнила, что однажды в детстве мне рассказывали, что, если наш собор обойти три раза, будешь счастлив. Вадику идея понравилась.

Всенощная подходила к концу, и отголоски пения звучали из самой сердцевины храма. “Так и во мне, – подумала я, – кончается моя литургия. Сейчас бы релашек побольше и…”. Не успели мы закончить первый круг, как нам навстречу шасть огромная псина. Собак я особо не боюсь, но эта просто диким лаем зашлась. Вадик весь сжался и говорит: “Я их с детства не перевариваю”. “Она нас сама сейчас переварит”, – шепчу. 

Но идти-то надо. На втором круге тварь эта нас поджидала почти у самого входа в трапезную.

Совсем стемнело, и только прожектор выхватывал кусок стены с аркатурой, да за нашими спинами гудели тралики, минуя Дом Офицеров. Когда пёс залился и завыл у самых наших – как мне казалось – лиц, я зажмурила глаза и представила свой детский рисунок: Успенский днём, небо, облака легче ваты.

 

Чёрный дьявол вроде бы отстал. Но когда мы попытались сделать последний круг, он решил костьми лечь у нас на пути. Не поверите, но как только мы останавливались, он скрывался во тьме. Делали шаг, второй, – почти бесшумной стрелой летел наперерез и изливал на нас всю адову ярость. Однако, странное дело, – сейчас только я об этом подумала, – он же нас так и не покусал (а мог вообще разорвать в клочки!), наоборот – всё время отбегал прочь. Словно одного хотел: не дать нам пройти тот путь и стать счастливыми. 

Так мы и добили третий круг. Белый Вадик повернулся ко мне и говорит: “Спасибо тебе, Сокол! Теперь-то я уж точно буду счастлив. Только знаешь, чего-то я в Москву захотел. А навещать я вас теперь обязательно буду!”

 

*

Опять приближалась весна. Моего опера перевели на другую должность. Он вызвал меня напоследок и сказал: “Без толку тебя спасать. Дело на тебе висит, рано или поздно ты сядешь. А, по-хорошему, тебя бы пристрелить. Всем бы стало легче”.

Павлик спал теперь с одной моей подружкой, давешней ещё стукачкой, и наградил её моим же гепатитом. С мамой мы почти не разговаривали: обещание относительно брата она мне простить не могла.

Частенько я сидела дома и пережидала ломки – одинокая, как птица на крыше – так ведь сказано в Книге Книг? Погодите, там ещё круче: как пеликан в пустыне. Не бойкий Сокол, а неуклюжий пеликашка.

Воображалось мне, что именно я должна была утонуть в том мае в глубоком пруду. И на моей груди дрожать золотой колокольчик. Иногда вспоминала и чёрного пса, но почему-то было совсем не страшно, а даже приятно. Наоборот, чем больше я об этом думала, тем меньше тянуло наглотаться релашки.

 

*

Денег мне, конечно, никто и никаких не доверял. Морожку, и то не на что было купить. Мама устроила меня к себе в поликлинику, но зарплату забирала. “Мне твои долги до конца жизни отдавать”.

Каждый Божий день я ехала на работу в тралике и вспоминала всех своих мужиков, начиная с третьего класса и походов на Нерль. Временами же мне представлялись то чёрный пеликан, то огромные красные соколы.

Однажды какой-то хачик мне говорит довольно складно: “Вы выходите? Если да, позвольте вас проводить!“

Так и стал Рубен за мной настойчиво ухаживать, а потом сделал предложение. Он – не бандит и не наркоман, просто зубной врач из Еревана. Всем кланом осели в России. Сейчас-то он стоматологию не практикует, просто на рынке торгует, но что поделаешь, такое нынче время!  Хотя от моей красоты семнадцати лет много поубавилось, он всё смотрел и смотрел на меня. “Очень хочу от тебя детей… Мальчика – в первую очередь!”

Мальчик у нас с первого раза не получился. Но армяне – народ серьёзный, пока не увидят наследника, не успокоятся.

Что вам ещё сказать? Опер меня не забыл-таки, делу хода не дали. Как-то узнала, что самой первой моей любови школьной, Гоше то бишь, грозит год – “условно” – за драку. Мелковато, правда? Говорят, Гоша всё ещё не может меня простить. Тем не менее, женился. И кого-то родил.

А Павлуша-мажор, сладенький мой мальчик, вздумал тут ко мне заявиться вмазанный. Попал на маму – не повезло ему.  Так что теперь тишь да гладь. Готовлю хаш, воспитываю Гаяне. Говорят, я хорошая мать.

Недавно звонил из Москвы Вадик, всё у него новые филологические истории. Рассказал легенду о самке пеликана, которая от себя отрывает кусок мяса и даёт детёнышу. Чтобы, значит, любой ценой его выходить. Думаю, я именно такая. Вообще, ребят, рожайте побольше! Это так классно! Я, вот, к примеру, хочу еще двух девочек. Назову их Шушаник и Аревик – это, выходит, Лилия и Солнышко.

    А ещё я мечтаю… Да, больше всего на свете желаю встретить ту девочку, ну, ту чиксу беременную – помните, которая упала на льду? Зачем встретить? Ну, чтобы убедиться, что она благополучно родила.

Ведь Бог же существует, верно?

2002 – 2017

Примечания:

Барыга – продавец наркотиков

Баян – шприц

Герик – героин, “тяжёлый” наркотик

Морожка – мороженое

Олень – таксист

Релашка – реланиум

Чек – порция наркотика

Черняга – “тяжёлый” наркотик, продукт кустарной переработки плодов мака

Чикса – девушка