Стояла Одесса на трех жидах

 

 

СТОЯЛА ОДЕССА НА ТРЁХ ЖИДАХ

 

Стояла Одесса на трёх жидах,

На трёх жидах да на греке одном.

Но старый грек рассыпался в прах,

А жидов мы убили в погром.

 

Стояла Одесса на трёх хохлах,

Кормила салом, дарила кров.

Подъели сало, да впопыхах

Умяли и тех хохлов.

 

Стояла Одесса на трёх судах,

И волны чёрные бились в борт.

Теперь суда на чужих морях –

Таких, где связь не берёт.

 

Стояла Одесса на трёх словах,

Да честным не было ни одно.

Стояла долго на трёх серпах

И в кровь исколола дно.

 

Стояла на дедовом костыле

Да на рассказах, как воевал.

Но дед уже тридцать лет в земле.

Костыль оказался мал.

 

Качает Одессу на трёх ветрах,

И сердце каменное дрожит.

У этих – гордость, у этих – страх.

А мама стонет: – Не на плечах!

Хоть за руку – подержи...

 

* * *

Здесь даже сдохнуть – не значит поставить точку.

Здесь даже смерть не доказывает правоты.

Скачет по кочкам в розовых, мать, чулочках

Царь мой из детства. Успеть бы – до темноты.

 

Раньше я знала – "всё заживёт до свадьбы",

Сказки читала про принцев и королев...

Этот стишок, не состарившись, дописать бы,

Эту весну дотянуть бы, не повзрослев.

 

Вышла из детской, чтоб добежать до спальни.

Вот обернулась – а хода обратно нет.

Мама, ты слышишь? Повести нет печальней:

Мне уже тридцать лет. Я умру в обед.

 

Каждый мальчишка – при кошельке и брючках.

Каждой девчонке – мальчик при кошельке.

Мы заигрались, мама, дошли до ручки.

Как бы начать всё заново, налегке?

 

Рвали мы глотки, драли лужёные глотки,

Выцедили всю ненависть, до глотка.

Вот бы обратно: "Мама, зашей колготки!

Мама, мне эта курточка велика..."

 

Чтобы спросонок слышать – звенит посуда,

Завтраком пахнет, блинами, к столу зовут.

"Мама, я этот суп доедать не буду..."

"Мамочка, пять минут!.. Ещё пять минут."

 

Я ведь могу рассказать себе сказку, да толку?

Страшные вести из детства несут гонцы.

В сказочной роще детей доедают волки.

В маминой сумочке кончились леденцы.

 

* * *

Птица

Пересекает границу вслепую,

Не чуя границы.

Лица,

Которые я на стекле рисую,

Всего лишь лица.

 

Рыба

Переплывает море почти без боли.

И мы могли бы.

Сделай

Хотя бы раз вид, что всем доволен.

Скажи "спасибо".

 

* * *

Был запах моря и крики чаек.

Стал – запах чаек и моря крик.

Какого чёрта я так скучаю,

И жизнь – как форма – уже впритык?

 

И жизнь – как ферма: дерьмо и клети.

На верхних чище, внизу – тепло.

И жизнь – как фирма: держи в секрете,

Кто сколько стоит. Терпи, трепло.

 

И жизнь – как ширма: уже кричащий

Рисунок выцвел, и в щель сквозит.

За ширмой – море. И страшный ящер.

И смерть. И мама. И чудный вид.

 

* * *

Лето внезапно состарилось к четвергу.

Что-то внутри скрутилось и надломилось.

Жарко. Но ты убеждаешь себя на бегу:

– Лето – такая малость... Такая милость.

Лето уже предчувствует в сентябре

Скорбные речи за рюмкой и тела вынос.

Жарко. И первые листья, к земле созрев,

Шепчут: "Ну, мы-то простим. Мы простим... А вы нас?"

 

* * *

Черная чайка бэтменом вниз летит.

То ли крик её страшен, то ли шалит отит.

Белая чайка, как с картины Дали,

Мёртвые петли вяжет с птенцом вдали.

Красная чайка в стиле Кристиан Диор

Прочим выносит модный, как смерть, приговор.

Синяя чайка, демократична как

Цены в Макдональдс, волю собрав в кулак,

Ест размокшие чипсы. Среди камней

Море гоняет пачку "Теперь – вкусней".

 

Настоящая чайка чистит клювом крыло,

Испражняется. Ваш постмодерн, говорит, фуфло.