Яков Басин

Нравственный долг историка

Книги имеют свою судьбу. Habent sua fata libelli. Эти слова из трактата римского грамматика Теренциана Мавра, жившего в III веке новой эры, давно стали крылатой фразой. Сам автор этих слов подразумевал, что будущее любого литературного произведения находится в прямой зависимости от того, как оно будет принято читателем, насколько серьезное место займет оно в его жизни и как долго проживет в его памяти. Но вот вопрос: а можно ли вообще давать оценку тому или иному литературному произведению в зависимости от восприятия читательской аудитории непосредственно после выхода в свет? Ведь не исключено, что потомки дадут ему совсем иную оценку, нежели современники, ибо кто может предположить, по каким законам они будут эту книгу судить: сами законы меняются в соответствии с изменением идеологической составляющей эпохи. 

«Художника нужно судить по его же законам». Эту сентенцию мы тоже давно знаем. Ее великий А.Пушкин привел некогда в своем письме А.Бестужеву, когда делился впечатлениями о пьесе А.Грибоедова «Горе от ума». Если быть точным, А.Пушкин таким образом сформулировал свою мысль: драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Но тут же немедленно возникает новый вопрос: а существуют ли объективные критерии, по которым читатели могут оценивать труд писателя? И часто ли вообще рядовые читатели не только знают – просто подозревают, в каких муках рождается то, что они потом держат в руках, рассматривают, читают, обсуждают? А ведь муки-то бывают не только творческие.

Судьба книги. Иногда о ней могут говорить ее выходные данные. Вот один из примеров:  «Сдано в набор 06.07.82. Подписано в печать 08.10.85»… Интересно, много ли людей, державших в руках эту книгу, о которой сейчас пойдет речь, поинтересовались, почему набранная летом 1982 года книга вышла лишь осенью 1985-го? Спустя три с лишним года!

1

«Не понимаю, почему мы миримся с тем, что центр изучения народничества и народовольчества находится не в нашей стране? Кому выгодно, чтобы серьезные книги по этой тематике выходили не в СССР, а в Японии и Италии? Почему японский исследователь издает двухтомный труд о жизни и деятельности нашего соотечественника, уроженца Могилева, одного из первых народников России, первого президента Гавайских островов Николая Судзиловского, а моя монография – единственная у нас в стране – встречает такое яростное сопротивление редактуры?»

Вопросы явно носят риторический характер, но, тем не менее, человек задает их сам себе и вносит в свой дневник, хотя сам прекрасно понимает, что есть еще множество и других важных моментов в освещении российской истории, с которыми он, профессиональный исследователь, не выдерживая единоборства с властью, вынужден «мириться».

Я держу в руках дневниковые записи доцента кафедры истории философии и логики Белорусского Государственного университета Михаила Иосько, с которыми он позволил мне ознакомиться. Я уже знаком со многими «болевыми» точками этого человека, поэтому прекрасно понимаю, почему даже в собственном дневнике он не может сдержать раздражения. Его книга «Николай Судзиловский-Руссель» была издана в 1976 г.  в Издательстве БГУ, того самого университета, в котором он преподавал, и его дневниковые записи свидетельствуют, как его буквально насиловали, заставляя в процессе подготовки книги к изданию изменять, переписывать, удалять целые страницы. Его откровенно шантажировали тем, что в случае отказа выполнить все требования редакции книга вообще не увидит света. В результате объем рукописи был сокращен почти на четыре печатных листа!

Настоящая же драма ждала Михаила Ивановича тогда, когда он готовил к выходу второе издание своей монографии «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия». Провозвестники этой драмы были уже заметны при ее первом издании. Драма, разыгравшаяся при подготовке второго, дополненного и исправленного ее издания, завершилась трагедией – уходом автора из жизни. Причина конфликта между М.Иосько и издательством лежала в государственной политике, не допускавшей обнародования позитивной роли евреев в истории советского государства и правящей этим государством партии. То есть, в пресловутом «еврейском вопросе». 

Шел 1980 год. Подходила к финальной стадии эпоха, которую партия публично объявила «эпохой завершения строительства развитого социализма». Поэтому ничего удивительного в том, что на свет появлялось множество книг, посвященных «торжеству идей, провозглашенных великими классиками марксизма», не было. Среди вышедших в то время книг, посвященных связям классиков марксизма с деятелями революционной России, я обнаружил, как минимум, четыре монографии и капитальное исследование профессора Токийского университета Харуки Вада. Оно-то, кстати, и послужило прообразом книги М.Иосько. Только называлась она у японского автора чуть иначе: «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Россия». Свое обращение к этой теме сам М.Иосько объяснил мне тем, что для него представляет большой интерес вопрос: чем можно с позиций сегодняшнего дня объяснить столь быстрое нарастание революционных настроений в России в последнюю четверть ХIХ века?  Почему этот процесс, уходя своими корнями, главным образом, в экономику, оказался таким мощным по своим масштабам и силе стихийной революционной энергии? Каким образом именно «Капитал» К.Маркса стал своеобразным катализатором в деле вызревания и подготовки в России буржуазно-демократической революции?

Прошло три десятилетия с тех пор, как вышло в свет это второе издание книги М.Иосько, и сегодня интерес профессиональных историков к ней, к ее автору и к событиям, связанным с подготовкой ее к печати, может показаться странным. Кого сейчас вообще интересуют подробности жизни и деятельности последователей Карла Маркса, готовивших в ХIХ веке в России революционные преобразования, которые будут стоить ей десятки миллионов жизней? Но, оказывается, тема эта жива и даже, в каком-то смысле, актуальна. Я в этом смог убедиться, когда познакомился с вышедшей в 2010 г. книгой английского экономиста Стива Шипсайда «”Капитал” Карла Маркса». Ознакомившись с этой работой, я невольно пришел к мысли, что прошлое не кануло в небытие, оно просто вернулось к нам видоизмененным и по разным параметрам по-прежнему остающимся актуальным.

«Мы привыкли видеть Маркса через призму серых режимов, созданных на базе его же теорий, и в большей мере знаем и судим об этом человеке со слов его лживых приспешников и горе-последователей, – пишет С.Шипсайд. – Но поразительно, сколь многие его наблюдения и заботы сохраняют в наши дни такую же актуальность, как это было в 1860-е годы. Он был не только отцом-основателем коммунизма. Его в равной степени можно считать одним из прародителей гораздо более модного и привлекательного, чем коммунизм, общественного явления – антиглобализма».

2

С Михаилом Иановичем Иосько меня познакомил старейший латинист Белорусского Государственного Университета Бениамин Айзикович Мельцер. Знакомство не было случайным. К этому времени уже не менее пяти лет продолжалось хождение по журналам и издательствам моей книги «Зов Прометея», посвящен-ной трагической истории любви одного из первых социал-демократов Белоруссии Сергея Мержинского и великой украинской поэтессы Леси Украинки. Везде я получал отказ. Серьезных причин для отказа никто из редакторов, с которыми имел дело, предъявить мне не мог, и я даже однажды обратился к редактору журнала «Неман» Жиженко с просьбой прокомментировать такое противоречие: если это напи-сано непрофессионально, скажите мне об этом прямо. Я просто заберу рукопись и перестану дурить людям голову. «В том-то и дело, что профессионально, но…», – тут он замялся, и я тактично отстал от него. Трижды для разных редакций положительные отзывы давала литературный критик Юлия Кане, но все было без толку.

Б.Мельцер читал мою рукопись и знал все перипетии моих хождений по редакциям. Однажды он позвонил мне: «Я хочу тебя познакомить с интересным человеком. Думаю, что тебе это знакомство будет полезно». На вопрос, о ком идет речь, он ответил: «Это мой близкий друг Михаил Иванович Иосько». В свое время в поисках подходящего сюжета для будущей книги я подробно ознакомился с судьбой Судзиловского-Русселя. Она так меня увлекла, что я даже принялся разрабатывать эту тему, но первым же источником, на который я наткнулся, была вышеназванная книга М.Иосько, так что Бениамину Айзиковичу долго меня уговаривать не пришлось, и встреча состоялась. 

Обсуждение драматических событий, связанных с судьбой моей рукописи, и стало предметом нашего первого разговора с М.Иосько. Я тогда еще посетовал, что будет обидно, если моя книга не увидит света, и не только из-за вложенного в нее труда. Она была наполнена такими подробностями общественных событий, происшедших в Минске и Киеве в последние годы ХIХ столетия, включая Первый съезд РСДРП, состоявшийся в 1898 году в Минске, что было бы даже жалко, если основанные на местном материале, по большей части, найденные в архивах данные останутся в рукописи. Этот исторический материал, по сути дела, и сблизил нас. Объединило же нас по-настоящему то, что и в книге, над вторым изданием которой Иосько в то время работал, и в моей рукописи были одни и те же действующие лица. Чуть позднее, уже ознакомившись с тем, что я написал, Михаил Иванович сказал: «ОНИ будут большими дураками, если этого не издадут». Понятно, что «ОНИ» – это были издатели и цензурный комитет. Книгой же, над которой работал тогда сам Михаил Иванович, была его монография «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия».

Начиная с осени 1980 г., я стал частым гостем в семье Михаила Ивановича. Семья его была небольшая: он сам, его супруга Александра Сергеевна и добрейший спаниель Тошка. Каждый раз, когда я у них появлялся, накрывался стол, начиналось чаепитие, которое нередко затягивалось до полуночи, и каждый раз Тошка сидел у моих ног, уложив голову ко мне на бедро и уставившись на меня своими всегда печальными глазами. Мы обсуждали события, которые происходили в конце ХIХ века, и эти разговоры были для меня подлинной школой исторической аналитики. Я приносил Михаилу Ивановичу свои архивные находки, он делился со мной своими. Судьба героя моей повести Сергея Мержинского заинтересовала М.Иосько. Он принял мою трактовку образа минчанки Евгении Гурвич, автора русского перевода «Капитала», которая была идейным учителем Сергея. Многое нам дала дружба с сотрудницей киевского музея Леси Украинки Аллой Дыбой, которая прекрасно владела материалом по возникновению российской социал-демократии и во многом помогала нам в анализе происходивших в последнем десятилетии ХIХ века событий. Михаил Иванович начал переписываться с Аллой, и позднее у меня была возможность познакомиться с некоторыми из этих писем.

Подходил срок сдачи рукописи в издательство. Михаил Иванович сидел над текстом ночами, но явно не успевал. Я вызвался помочь ему, тем более что материалами о Евгении Гурвич владел не хуже него. К тому же у меня в руках был текст очерка о ней из первого издания этой книги. Он согласился. Тогда я сделал ему еще одно предложение: добавить к его тексту книги главу о Сергее Мержинском. В этой главе могли бы найти место события, которые чисто хронологически не попадали в его рукопись, и, в первую очередь, данные об эпохальном с точки зрения коммунистического режима событии – Первом съезде РСДРП. Этот очерк вполне логично мог бы завершить весь «доленинский» период развития российской социал-демократии и избежать необходимости вводить в ткань повествования личность самого Ленина, который участником этого, первого, съезда не был.

Будучи фанатиком такой гигантской исторической фигуры, как Карл Маркс, являясь университетским преподавателем откровенно политической дисциплины, Михаил Иванович, тем не менее, прекрасно понимал, какую трагедию для России составил приход большевиков к власти и какую ответственность они несут за гибель нескольких миллионов людей в ходе Гражданской войны, «красного террора», голодомора, репрессий тридцатых. Понимал он и то, что главным идеологом всех этих преступлений был Ленин. Крайне негативно он относился и к ныне царящему в стране тоталитарному режиму. Вот почему в его рукописи имя Ленина можно обнаружить только в подписях к цитатам из произведений вождя. По этой же причине Михаил Иванович категорически отказывался в предисло-вии к книге упоминать существующую ныне власть и одиозную фигуру Брежнева, хотя это и являлось непременным условием при издании любой книги по истории Советов.

Он был убежден, что Ленин и его последователи извратили марксистскую теорию социальной революции. «Капитализм обречен, – говорил он. – Он уже в самом себе несет мину замедленного действия, которая рано или поздно погребет его под собственными развалинами». На вопрос, что это за мина, отвечал: «Социальная несправедливость». На мой вопрос, когда рухнет брежневский режим, вполне серьезно ответил: «Когда Его величество рабочий класс поймет, наконец, что такая форма власти его не устраивает, он сам сметет эту власть». Я при этом выразил сомнение, что воспитанный в условиях террора советский народ, когда-либо в обозримом будущем сможет избавиться от рабской психологии и слепого преклонения перед верховной властью. Михаил Иванович подумал и ответил, что Маркс и это предусмотрел в свое время. Цитату, которую он мне зачитал, я записал и недавно обнаружил в своих дневниках. В работе К.Маркса «К критике гегелевской философии права», оказывается, есть такие слова: «Чтобы вдохнуть в народ отвагу, надо заставить его ужаснуться самого себя». 

Завершая работу над рукописью, Михаил Иванович оказался в неловком положении: как упомянуть мое участие в работе над книгой? Сошлись на том, что он просто отметит в предисловии, что главы такая-то и такая-то написаны совместно с Я.З.Басиным. Так и случилось.

3

И вот рукопись – в издательстве, кажется, все проблемы позади, но на самом деле проблемы только начинались. Автор оказался перед необходимостью вступить в яростную борьбу с теми, кто был категорически против того, чтобы она появилась в том самом виде, как была им написана. Борьба с редактором, за которой стояла одиозная власть. И борьба эта была не на жизнь, а на смерть. В буквальном смысле слова. Только в те дни о трагическом финале никому и в голову не могло придти.

«Никогда не думал, – писал М.Иосько весной 1985 г. Алле Дыбе, – что обыкновенный рассказ о людях, действительно сделавших что-то доброе и даже необходимое нам теперь, может вызвать негативную реакцию. Еще более удивительное – попытки вообще сорвать выход книги. Ведь тот, кто этим занимается, в своих действиях должен руководствоваться не личными, эмоциональными порывами, симпатиями и антипатиями. Но именно на них и только на них всякий раз выстраиваются претензии, предъявляемые мне вот уже в течение двух лет. И вполне логично, что дело дошло до ревизии и зачеркиваний положений Маркса, Энгельса и Ленина».

Сейчас, после того, как пролетело почти три десятилетия с момента выхода книги, весь период подготовки ее к изданию остается в памяти как некий один сплошной, очень долгий и очень выматывавший Михаила Ивановича процесс. По сути дела, это было не литературное, а идеологическое редактирование. И это была борьба, границы которой были четко очерчены догматикой загнивающего и уходящего в прошлое политического строя. Я пытаюсь сегодня – хотя бы ориентировочно – определить время, когда эта борьба началась. Скорее всего, после второй корректуры – как ни парадоксально это звучит. И в самом деле, книга подверглась критике, изменения в нее внесены, она, в принципе, готова к печати, собраны все необходимые подписи и согласования, в том числе главная – Главлита, этого всемогущего и чаще всего безумно дрожащего от страха за возможность малейшей ошибки цензурного комитета. То есть наступает момент, когда все препятствия преодолены, и книгу нужно отправлять в печать, но почему-то именно в этот момент всё возвращается к нулевой отметке, и весь процесс начинает раскручиваться по новой, и притом весьма крутой спирали. 

С этого момента я уже был свидетелем, а иногда и участником большинства  драматических событий, которые происходили с книгой на ее пути к изданию. Михаил Иванович посвящал меня во все подробности. Поиски глубинных корней каждого нового конфликтного эпизода стоили нам с Михаилом Ивановичем многих часов обсуждения, и, кажется, мы нашли разгадку. Ключ, как нам тогда представлялось, лежал в одном, на первый взгляд, незначительном факте. Со слов сотрудников редакции, которые, в отличие от ее заведующей по фамилии Николенко, относились к Иосько с симпатией и сочувствовали ему в его борьбе за свое право на собственное мнение, их начальница вернулась из Главлита после получения необходимых документов по его книге в страшном волнении. Никто ничего не понимал: Главлит рукопись подписал, а Николенко места себе не находит.

Тайна открывалась медленно, по мере того, как Михаилу Ивановичу шаг за шагом, страница за страницей стали предъявлять все новые и новые претензии по тексту будущей книги. Ему приходилось убеждать, уговаривать, отстаивать буквально каждую строчку. Его оппоненты пытались доказать ему, что Маркс и Энгельс в каждом конкретном случае хотели сказать совсем не то, что им приписывает Иосько, что цитаты этих классиков устарели, что некоторые из них сегодня имеют двойной смысл. И ему приходилось едва ли не оправдываться, доказывая, что его принуждают искажать смысл этих цитат, что редактор  заведомо ложно трактует авторский текст. А имели-то эти цитаты смысл самый прямой и единственный, и очень даже современный. Взять хотя бы, например, мысль К.Маркса о том, что революционные преобразования в Европе невозможны, пока русский солдат стоит в Польше. Понять эти слова двояко невозможно, но и пропустить их в книгу издательство тоже не могло: советские солдаты стояли тогда не только в Польше, но и в других государствах так называемого «социалистического лагеря».

О том, как издавали эту книгу, об интригах и лицемерии людей, облеченных властью, о подтасовках и прямом обмане можно писать отдельную книгу. Но в наши дни такой судьбой отдельно взятого издания вряд ли кого-нибудь удивишь. И даже то, что у автора после выхода книги не выдержало сердце, тоже не есть нечто экстраординарное. Знаем примеры и пострашнее: Василий Гроссман и его «Жизнь и судьба», Борис Пастернак и его «Доктор Живаго». Так все-таки, что заставило редакцию вновь и вновь  перетряхивать уже готовый к изданию текст книги?

Михаила Ивановича оскорбляло даже не столько то, что его книга подвергается подлинной травле, сколько то, что делают это люди, не владеющие материалом и порой просто проявляющие невежество. К примеру, однажды его пытались убедить, что одного из руководителей польского восстания 1863 года Кастуся Калиновского нельзя называть революционером. Пришлось прибегать к свидетельству авторитетов, мнение которых редакторы уже не могли оспорить и которые прямо писали о Калиновском как о революционном демократе.

Теперь неизбежно возникает вопрос: как же все это называется? Авторское бесправие, многократно возведенное в степень? Редакторский произвол, доведенный до абсолютизма? Субъективизм, не ограниченный никакими юридическими и моральными нормами? Видимо, и то, и другое, и третье. Причем каждое из них усиливало действие двух других.

4

Сейчас, спустя много лет, мне приходится очень сожалеть, что я не вел в те дни, когда решалась судьба монографии М. Иосько, детальных дневниковых записей. Мне, конечно, следовало сразу после наших встреч, по горячим следам, фиксировать то, о чем рассказывал Михаил Иванович, но и то, что осталось в памяти, и те отрывки наших бесед, которые удалось как-то зафиксировать на бумаге, показывает, какую жестокую борьбу за выход книги он вел.

Довольно долгое время Михаил Иванович подозревал, что негативное отношение к рукописи идет оттого, что в предисловии указано: главы такая-то и такая-то написаны совместно с Я.З. Басиным. В принципе, его подозрение имело под собой серьезное основание. Так случилось, что летом 1980 г. редакция молодежного журнала «Рабочая смена» заказала мне к 80-летию II (Лондонского) съезда РСДРП статью с рассказом о том, как готовились к этому съезду белорусские социал-демократы. С М.Иосько я к тому времени знаком еще не был, так что статью такую написал, ни с кем не советуясь. Мне и в голову не приходило, что следовало прежде, чем садиться за рукопись, подумать о том, какими фамилиями будет наполнен этот очерк. Дело в том, что в конце ХIХ – начале ХХ вв. единственной социал-демократической организацией в Северо-Западном крае России, куда входила и территория Белоруссии, был Бунд.

Скандал поднялся огромный. Главлит собрал специальную конференцию редакторов газет и журналов. Автора и редакцию «Рабочей смены» обвинили в героизации деятелей Бунда. Журнал, издававшийся миллионным тиражом и имевший хождение по всей стране, был, в конце концов, прикрыт и начал выходить с другим названием  и с другим составом редакции. Я оказался в изоляции, и если мои друзья, работающие в газетах, на радио, на телевидении, еще и размещали где-то мои материалы, то появлялись они только под вымышленными именами. Вполне возможно, это было ещё одной, если не основной, причиной того, что моя повесть оказалась «непроходной».

Вся эта история с молодежным журналом произошла в 1982 году, то есть примерно в то же самое время, когда решалась и судьба книги М.Иосько. Но дело всё же скорее не в том, что я, хоть и косвенно, но оказался соавтором М.И.Иосько, а в том, что была некая установка сделать не только саму еврейскую тему, а и исторические фигуры еврейского происхождения «закрытыми». Не было евреев – и не надо! Обойдемся без них. Мы сами делали свою историю. Без чужой помощи. Михаил Иванович прекрасно это понимал. И он действительно боялся, что в издательстве считают, по модному в те дни воззрению, будто рукой автора водят сионисты, которые хотят протащить в литературу героев Бунда и вообще евреев.

Сам он к «еврейскому вопросу» и антисемитским порядкам в стране относился с величайшей брезгливостью. Один эпизод в его жизни, о котором он мне рассказывал, буквально потряс его. В эвакуации они жили в Самарканде, и однажды их дочка прибежала с улицы зареванная. «Оля, что случилось? Кто тебя обидел?»  –  «Там Розку бьют!» – «За что ее бьют?» – «За то, что она – еврейка».  Да и ему самому досталось от антисемитов. Коверкая его фамилию, за его спиной, говоря о нем, называли его не «Иосько», а «Ёська». А однажды, уже после его смерти, когда еврейская тема стала приоткрываться, мне в журнале «Беларускi гiстарычны часопiс» показали готовящуюся к печати статью о вкладе евреев в историческую науку республики. В списке историков стояла и фамилия М.Иосько. В редакции были очень удивлены, когда я сказал, что это не соответствует действительности. Но в начале   80-х еврейская тема и еврейские фигуры были «непроходными».

Что касается «еврейских фигур», то некоторые из них просто исчезли из монографии М.Иосько, сколько автор ни пытался их защитить. Выбросили даже кое-какие исторические фигуры, которые были в первом издании. От рассказа о первом марксисте подпольной России, жившем в Минске и Киеве, знаменитом «докторе Абрамовиче» (Эмилий Абрамович Абрамович), осталось только одно упоминание, а о его соратнике и друге, «докторе Берковиче» («Шлема-Лейба Хаимович Беркович), с которым они вместе еще в 1884 г., за десятилетие до появления организованного социал-демократического движения в России, создали в Минске первые кружки по изучению работ К.Маркса, даже упоминания не осталось. Почти полностью исчезли биографические данные соратника Евгении Гурвич по переводу «Капитала» Льва Марковича Зака. Сегодня, когда все эти имена можно легко обнаружить в современных электронных энциклопедиях, ситуация начала 1980-х гг. с запретом на профессии евреев и на упоминания в литературе о евреях в целом кажется особенно абсурдной. А ведь это было время, когда теоретические труды классиков марксизма были догмой для партийной власти, и то, что их пытались ревизовать только ради того, чтобы изъять из монографии профессионального историка несколько еврейских фамилий, говорит лишь о мощи тогдашнего идеологического антисемитизма в «стране победившего социализма».

Самое же мерзкое во всей этой историей с изданием книги М.Иосько заключалось в том, что редакторы предъявляли автору претензии даже не свои, а неких анонимных рецензентов. Кто именно делал пометки на полях рукописи, Михаил Иванович так и не узнал. Но книга не только правилась. После того, как ее прочел директор издательства и внес свои предложения и замечания, книгу даже переверстали. Конечно, это стоило государству дополнительных затрат, но чего не сделаешь во имя «чистоты марксистской науки».

Издательству оказалось недостаточным мнение двух офици-альных рецензентов, несмотря на всю их представительность: академика АН БССР И.М. Игнатенко и доктора исторических наук, профессора Киевского университета Г.И.Марахова. На третью рецензию в Институт марсксизма-ленинизма в Москву послали уже вторую корректуру. Михаил Иванович протестовал, говорил, что то, что повторно набрано, отличается от рукописи, что посылать надо первичный текст, но его никто не слушал. Рецензия из Москвы пришла отличная. Ее автор доктор исторических наук Б.Г.Тартаковский, конечно, какие-то замечания сделал, и их учли, сотни же замечаний на полях корректуры никак из официальных рецензий не проистекали, но Михаила Ивановича, тем не менее, заставляли их учесть и вносить изменения.

В течение двух лет М.И. Иосько буквально шантажировали какой-то четвертой, поистине мифической рецензией, которую ему, однако, ни разу не показали, но из которой якобы следовали все замечания на полях. Наконец, мы поняли, что никакой рецензии в природе не существует, а  сделаны эти пометки на полях, скорее всего, каким-то не очень грамотным человеком из нашего, минского института марксизма-ленинизма, и что рецензию такой человек в силу своей безграмотности написать просто не смог. Но прежде чем потребовать предъявить эту явно несуществующую рецензию, Михаил Иванович попросил дать ему редакционное заключение на рукопись, которое ему, несмотря на годы работы в университете, так и не дали. Ответ Николенко был такой: «Если вы будете настаивать на получении редакционного заключения, книга вообще не выйдет». После этого Михаила Ивановича уже ничего не могло остановить.

Я помню, как он позвонил мне и попросил придти. И вот назавтра я провел вечер у него. В силу привычки обсуждать серьезные проблемы, вышагивая километры по своему рабочему кабинету, я более двух часов двигался по огромному паласу вокруг стола, за которым сидел Иосько. Взвешивая каждое слово, мы написали заявление на имя председателя Госкомиздата БССР М.И.Дельца. Главное требование к такому заявлению, которые мы перед собой поставили, – ни слова, ни факта, на которые нельзя было бы привести доказательств. Думаю, что это заявление стоило Николенко нескольких лет жизни. Но самое интересное, что издательство «Университетское» даже не пригласило Михаила Ивановича для беседы. Сделал это сам председатель Госкомиздата.

Позднее Иосько не раз выражал сожаление, что не потребовал у Николенко показать, хотя бы издали, четвертую, «мифическую» рецензию. К разговору в кабинете Дельца такая рецензия была готова. Это было не очень больших размеров заключение о книге, в котором практически не было зафиксировано ни одного серьезного замечания.  Михаилу Ивановичу эта рецензия была только зачитана вслух. В руки ему ее не дали: только издали показали, прикрыв рукой подпись под текстом. Не анекдот ли? Но крыть издательству и в самом деле было нечем. Пришлось дать задний ход и приступить к изданию книги.

5

Идут годы, книга М.И.Иосько «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Белоруссия» стала библиографической редкостью, хотя, если судить по рекламным страницам интернета, ее можно выписать за определенную сумму. И пока никто, ни в одной рецензии не оспорил ни одного приведенного в ней факта, ни одного вывода автора. Чего же они так боялись, эти ревнители «подлинной» истории?

Каких «потрясений основ» ждали они от этой книги, чтобы до такой степени, в буквальном смысле слова, «мордовать» автора? Да и как вообще от книги можно было ждать неприятностей, если уже существовало первое издание 1977 года, которое почти сразу после выхода тоже стало библиографической редкостью и получило прекрасную прессу?

Борьба с издательством изнуряла Михаила Ивановича, мешала работе над новыми статьями. К тому же, именно к этому времени началась его борьба на кафедре истории философии и логики БГУ, где он работал, против нечестного, коррумпированного руководства, против научного догматизма, против злоупотреблений со стороны бывшего сокурсника и бывшего друга, заведующего кафедрой Клевчени.

Борьбы, в результате которой Михаил Иванович был вынужден перейти работать в Институт культуры доцентом кафедры научного коммунизма. Уже после смерти Иосько борьбу с Клевченей продолжили другие, Клевченя был освобожден от заведования кафедрой. Справедливость восторжествовала, но Михаил Иванович уже об этом никогда не узнает.

Начав работать на новом месте, он сразу получил свой курс лекций, свои группы, своих заочников, дипломников и т.д., то есть все то, что порой отнимало у него все силы. Я помню, как он говорил: «Вот у меня этот семестр самый тяжелый, но я его дотяну, все свои разработки закончу, экзамены приму, и весь второй семестр буду свободен. Займусь статьями в журналы». Семестр действительно кончился, сессия прошла, Михаил Иванович съездил в санаторий, вернулся, чтобы спокойно поработать за письменным столом и… спустя буквально пару дней после возвращения внезапно умер.

И все же, до какого бы отчаяния его не доводила борьба с издательством, как бы он ни был загружен в институте, он продолжал дорабатывать рукопись. Собирал новые факты по этой «главной книге своей жизни», анализировал поступающую литературу, вносил, по возможности, в корректуры уточнения, ссылки на новые статьи. Он спешил, потому что был убежден: как бы ни старались его «критики» дезавуировать его работу, книга будет все же подписана в печать. Когда 7 июня 1985 года в «ЛIМ» – республиканской газете «Лiтаратура i мастацтва» –  появилась статья Аллы Дыбы по этой тематике, он тут же поспешил сделать выписки из нее, внес в свои рукописи дополнения и изменил сноски. Он работал так, как будто у него появится возможность вернуть все тексты к первоначальному варианту и сделать еще одно, третье издание книги. А война с редактурой при этом не прекращалась. Ему сократили, в конце концов, почти четыре печатных листа, но он предложил еще одну, новую главу, которая углубляла бы концепцию книги. Он прочел мне ее вслух. Там были очень серьезные вещи, но никто о ней с ним даже не стал разговаривать.

Каждый пишущий, вероятно, знает, как опускаются руки, как уходит земля из-под ног, как теряется уверенность в себе при малейших осложнениях с публикациями. Иосько был удивительно собран, сосредоточен, работоспособность его оставалась потря-сающей. Когда в 1982 году книга была уже в наборе, кто-то пустил слух, что ее не пропускают  по политическим соображениям.

Журналы и газеты тут же стали задерживать научные статьи и очерки Михаила Ивановича, в том числе и те, что были приурочены к 165-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти К. Маркса.  Некоторые из его рукописей так и не увидели света.

Кстати, и книга-то должна была выйти к этому юбилею К. Маркса. Это было даже заложено в свое время в какое-то специальное решение ЦК КПБ, но об этом уже никто не вспоминал.

«На днях, – писал Михаил Иванович Алле Дыбе, – поскольку истекли все сроки для ответа на мое заявление, буду звонить директору издательства, после чего обращусь с письмом в ЦК партии.

Самое скверное в этой истории, что во мне, кажется, окончательно убили всякое желание заниматься докумен-тальными поисками, научной работой. Я чувствую себя опустошенным, неспособным больше ни на что. А с каким увлечением и самозабвением еще недавно работал над воссозданием образов Судзиловского-Русселя, Трусова, Корвин-Круковской!.. И писал я тогда, как верно отмечали рецензенты, сердцем. Что ж, всему приходит конец. Но почему такой?»

Он предчувствовал трагический финал. Во время последнего официального разговора в кабинете председателя Госкомиздата, когда буквально по слову разбиралось его заявление, у Михаила Ивановича пошла носом и горлом кровь. Видимо, подскочило давление.

6

С тех дней, когда происходила дикая история с выходом книги М.Иосько, пробежали тридцать лет. Пролетели, как один день. Вроде бы с наступлением очередной «оттепели» появилась надежда, что прошли времена, когда историческую науку приходилось защищать от безграмотных вульгаризаторов, присвоивших себе право эту  науку «творить» и, выполняя директивные указания «сверху», безжалостно править чужие творения, подгоняя их под свои примитивные воззрения и ограниченные познания. Не случайно еще совсем недавно в литературных кругах применительно к таким редакторам «в штатском» была популярна чуть-чуть подправленная пушкинская фраза: «Мой дядя самых честных правил». Но на моих глазах вся эта вакханалия, совершив очередной круг, начала возвращаться на круги своя. Нет, запреты на издания сняты, но пришли иные времена, и на полках книжных магазинов рядом с подлинно исторической литературой в свободной продаже теперь стоят творения новых фальсификаторов и, что еще хуже, откровенных неонацистов. Везде, даже в Израиле. И мне, честно говоря, как-то не верится, что в разумный для моей короткой жизни срок в этой пляске ведьм что-нибудь изменится.

Все-таки революции не бывают без жертв, даже самые мирные. Иосько боролся за чистоту того, что теперь называют «исторической памятью». Перед ним стояла стена, сложенная из глыб чиновничьего равнодушия, откровенной некомпетентности, недоброжелательности и тенденциозности. Иногда это была даже не просто некомпетент-ность, а откровенное невежество. Но ему, тем не менее, удалось пробить брешь в этой стене. Небольшую, не очень заметную со стороны, но всё же брешь. Уже в начале 1980-х можно было заметить все углубляющийся кризис существующей идеологии, стагнацию в развитии огромной советской империи, хотя предполо-жить, что буквально спустя одно десятилетие режим рухнет, никто еще не мог. Михаил Иванович сыграл в процессе распада системы совсем крохотную роль, но он ее сыграл, хотя это и стоило ему жизни.

Книга выдержала пять (!) корректур, и после каждой из них на полях распечатки появлялись все новые и новые замечания, «птички», вопросительные знаки. М.Иосько как-то подсчитал, что число их дошло до трехсот шестнадцати. Исправлялись строки и целые абзацы. А в следующей корректуре появлялись новые вопросы и замечания. Причем не только на текст, уже исправленный, но даже и на тот текст, что был внесен в рукопись по инициативе самих редакторов. Не верили самим себе.

«Чего они так цепляются?», –  размышляли мы с Михаилом Ивановичем и однажды пришли к такому выводу. Видимо, в Главлите книгу подписали (не могли не подписать), но редактору Николенко сказали примерно следующее: мы вам книгу подписываем, но имейте в виду, что с ней у вас будет много неприятностей. Во-первых, много героев – евреев. Во-вторых, Маркс и Энгельс писали не о Белоруссии, а о том, что происходило на территории, которая теперь называется Белоруссией, а это не одно и то же. Тут могут быть упреки в националистических тенденциях. В-третьих (а может быть, во-первых), еще свежи польские события, а тут польского материала более чем достаточно. Это может вызвать кое у кого нервозность: уж больно явно видны параллели в вопросах российских имперских амбиций.

Что касается «еврейского вопроса», то тут уж автору досталось по самому большому счёту. Как рассказывал Михаил Иванович, он как-то попытался разместить статьи о Евгении и Исааке Гурвичах в Белорусской советской энциклопедии (БСЭ). К тому времени, когда он обратился с таким предложением в издательство БСЭ, энциклопедия уже выходила более пяти лет. Как потом хвастались издатели, в ней 6000 статей посвящено истории, и 7000 – биографиям. Не найти места двум известнейшим фигурам из истории марксизма в России можно было только умышленно. Он начал настаивать, и вот какой ответ получил: «Мы не знаем, куда от этих евреев деться. Если мы будем помещать статьи о евреях даже такого масштаба, как Гурвичи, у нас уже будет не Белорусская, а Еврейская советская энциклопедия».

Вот оставшийся в моем дневнике рассказ Михаила Ивановича, с какими проблемами ему приходилось сталкиваться, когда в его статьях возникали еврейские персонажи и сюжеты, отражающие напряженность при попытках решения пресловутого е еврейского вопроса. Я его записал в тот же вечер, когда услышал.                

 Все, что происходит сегодня, я уже «проходил», когда готовилась к печати книга о Судзиловском и первое издание книги «К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Белоруссия».  Самое яростное сопротивление встречали главы, где среди действующих лиц, а тем паче героев были лица иудейского происхождения. Мне приходилось буквально с кровью отстаивать каждую строчку в очерках, где в центре внимания были Исаак и Евгения Гурвич, Лев Зак, Эмилий Абрамович, Геся Гельфман. Это может показаться невероятным, но очерк об Исааке Гурвиче появился, не раскрывая инициалов одного из крупнейших российских экономистов, автора получившей мировое признание книги «Экономическое положение русской деревни», первого, кто привел аналитический материал о развитии капитализма в российском земледелии. На его статьи ссылались первые социал-демократы России, включая Ленина. А ведь этот человек был многолетним корреспондентом Энгельса. В США он оставил о себе память как один из  основателей социалистической партии. Очерк, посвященный Исааку Гурвичу, был едва ли не самым большим по объему в книге, но через весь его текст проходит главный герой, человек, от имени которого остались одни лишь инициалы: И.А. Гурвич. Исаак, да еще Аронович! Нет, этого редакторы перенести не могли.

Однажды в одном из послереволюционных большевистских журналов я нашел некролог о смерти Исаака Гурвича, и – о чудо! – он там назывался Иосифом Адольфовичем. Было понятно, как это могло случиться: его сестра Евгения, вошедшая в историю как переводчица первого издания «Капитала» на русский язык, в литературе числится как Евгения Адольфовна. Как я обрадовался: появилась возможность расшифровать инициалы Исаака, обосновав тем, что таково отчество его родной сестры. Но уже в следующем номере этого же журнала шло опровержение самой Евгении Гурвич. Она написала, что подлинное имя брата – Исаак Аронович. Подлинное имя их отца я позднее нашел в архиве. Оно было – Арий. Так в советской литературе и осталось: у двух известнейших деятелях российского революционного движения брата и сестры Гурвич разные отчества. А в моей книге Исаак Гурвич так и остался с одними инициалами.

Меня буквально «мордуют» за каждое имя, за каждую лишнюю строчку не только о Исааке и Евгении Гурвич, но и обо всех, кто носил еврейские фамилии. И Николенко, и особенно главного редактора Безрукова «еврейский душок» книги просто бесит. Их бесит, с какой симпатией в книге я говорю об этих людях. Меня обвиняют в том, что я просто возвеличиваю этих людей. Это же надо, в рукописи приводится факт, что Лев Маркович Зак, вместе с которым Евгения Гурвич готовила перевод первого легального русского издания «Капитала», умер от «обычной в те годы дизентерии». Как можно! Пришлось убрать. Сокращали, как могли, даже биографические материалы о тех, чьи имена уже давно канонизированы в отечественной истории, например о мозырянке Гессе Гельфман, хозяйке конспиративной квартиры, где делались бомбы и откуда ушли на задание народовольцы, совершившие покушение на Александра II.

Беспощадно кромсали даже главы о деятельности крупных деятелей революционного движения ХIХ века, которые к еврейству вообще никакого отношения не имели, но у них были «еврейские» фамилии. Так случилось с материалом об одном из создателей «Демократического общества» Польши, потомственном дворя-нине Викторе Гельтмане, деятельность которого относится к 1830-м годам.

И все же больше всего «покушений» при редактировании было не на факты, достоверность которых можно проверить, а как раз на мысли, размышления, на анализ исторического материала, на выводы, которые я делаю. Очень жалею, но при редактировании книги, как и при редактировании книги о Н.Судзиловском, сокращению и «исправлению» подверглись, в первую очередь, именно размышления. Даже досадные опечатки, фактические ошибки и искажения, так или иначе, по той или иной причине, оказавшиеся в книге, не нанесли ей столько вреда, как это.

Во время одной из наших последних встреч Михаил Иванович Иосько сказал:

– Первая моя книга стоила мне первого инфаркта. Вторая – второго инфаркта. Как бы третья книга не стоила мне жизни.

 Книга вышла в конце декабря 1985 г., а 20 февраля 1986 г. автора не стало. Во время похорон перед тем, как был закрыт гроб, Александра Сергеевна поцеловала мужа в лоб, вытащила из-под платка, в который была укутана, красный томик последней книги покойного, положила ему на грудь и тихо, так, что услышать это могли только те, кто стоял рядом, сказала:

– Ей ты отдал жизнь. Пусть она и после смерти будет с тобой.

 

К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера