Опухоль. Рассказ-повесть

 

Мама приказала, чтобы я ночевала у тети Нюси. Я молча оделась и вышла. Тетушка встретила ласково. Спросила, как мама себя чувствует, напоила чаем и уложила спать. Утром она пошла узнать, как там у нас. Вернулась, погладила меня по голове и сказала: «Все в порядке!»

Дома я увидела розовое личико, завернутое в пеленки. Отец поднял его надо мной и произнес хриплым голосом: «Теперь у тебя есть сестренка!» Положил ребенка в кроватку и ушел на рудник сказать, почему на работу не вышел. Новорожденной дали имя Оля. Скоро я заметила, что ей уделяют больше внимания, чем мне, и тут же ощутила недовольство. Хотелось скрыться куда-нибудь надолго, чтобы меня не видели до тех пор, пока не соскучатся. И я скрывалась – когда родители начинали ссориться, убегала к Царенкам. Те обычно просили меня остаться ночевать; говорили, что как только наладится с войной, они из этих мест уедут и меня заберут с собой, но я плачу… Плачу!.. Плачу!.. Да и как не плакать, когда мне тринадцать лет и я зарабатываю – помогаю родным. Рисую игральные карты и выношу на базар, где хозяйничают полицаи и висит объявление-приказ:

1. Сдать всех лошадей.

2. Сдать санки.

3. Сдать теплую одежду – шапки, валенки, полушубки.

4. Базар разрешается только в воскресные дни.

5. По улицам более трех человек не ходить.

6. Молоко не продавать. Сдавать в кооперацию. Прием три раза в день.

 

Слышу в коридоре голос моего бывшего мужа – бывшего, потому что мы разошлись. Он пришел навестить меня. Открывается дверь в комнату и появляется его угловатая фигура. Покачиваясь из стороны в сторону, как перед прыжком через какое-нибудь препятствие, он стоит у моего изголовья. Покачиваться – его привычка. Мне противно видеть его сложенные вместе ладони и стыдливо шевелящиеся пальцы. Глаза его виновато бегают, боясь остановиться на моем лице и на моей голове – там из костного окна растет раковая опухоль, шишка цвета сырого мяса. Близкая смерть примиряет меня с действительностью. Я желаю всем остающимся только самого лучшего и прошу у Бога – да не оставит он своим милосердием мою дочь.

– Здравствуй, Эля, – говорит муж.

– У-у-у! – отвечаю, сопровождая мычание кивком головы. Улыбаюсь, показывая на кресло. Мой бывший присаживается и смотрит на меня – чужой и нелюбимый.

 

Был издан приказ – ходить только до семи часов вечера. Там, где речка возле школы прорезает в холмах крутые обрывы, расстреляны партизаны. Что ни день, то облава. Отправляют в Германию. Не обошли и дядю Гришу. Через неделю после этого он постучался в нашу хату в три часа ночи – оборванный, худой и голодный. Мама тут же накормила его. Я не спала. Слышала его рассказ слово в слово. Согнали их и погрузили в вагоны, как скот. Он, когда его взяли, успел сунуть за голенище напильник. Поезд тронулся, и прощай, родные места.

– Смотрю сквозь зарешеченное окошечко, и тоска на сердце. Мысль одна, что навсегда уезжаю, что буду встречать весну на чужбине. Ребята, говорю, есть напильник. Если бы среди нас оказался провокатор – капут. Перепилили решетку. Хорошо, что за это время не было остановок и проверок – увидели бы фрицы нашу работу, и расстрел на месте. Я прыгал первым. Встал на чьи-то плечи и вывалился из окна в ночь. Упал удачно. Как раз на заснеженный склон. Что с остальными сталось, не знаю. Днем отсиживался в овраге.

Мама повела дядю Гришу к потайному погребу. Там он прятался целых два месяца. А затем пришла Красная Армия. На квартире у нас появился молодой офицер. Я помню, что звали его Сашей. Когда уезжал, говорил: «Как мне не хочется ехать, Серафима Матвеевна. Если буду жив или если меня ранят, первое письмо напишу вам, а если писем не будет, знайте, что я убит»;

Мама плакала и я тоже, только в чулане, так, чтобы никто не видел.

 

– Как самочувствие? – спросила Валя, набирая из ампулы в шприц промедол.

Я сжала четыре пальца в кулак и оттопырила большой вверх. По лицу моей дочери прочла, что иронию мою она поняла. Могла бы и не задавать этот глупый вопрос. Она – будущий врач. Учится на четвертом курсе. Отношения у нас натянутые. Я противница ее встреч с Джафаром. Она думает, что я из-за того, что он азербайджанец. Конечно же, доля правды есть и в этом. Выйдя замуж за человека иной национальности, иных традиций, надо полностью изменить свой характер, перестроиться. Как-то еще до болезни я сказала ей о том, что хочу, чтобы ее жизнь сложилась более удачно, чем у меня… «Браки себя изживают», ответила мне она. Я предполагаю, что подобное мировоззрение – гнусная работа Джафара. Недавно, месяц тому назад, я захлопнула перед его носом дверь. Парень не работает, занимается спекуляцией. Пьет. И Валя, несмотря на мою болезнь, ведет себя по-хамски.

Пришла навеселе. Я тут же взяла блокнот и написала в нём, что заявлю на Джафара в милицию. Показала, тыча пальцем в написанное. Впервые в глазах моей дочери я увидела непреклонность и ярость. «Не вмешивайся в мою жизнь. Все равно скоро умрешь». Я прощаю ей всё и даже эти жестокие слова. Подставляю руку, оголенную выше локтя. Спасительный укол. Головная боль притупляется и наконец исчезает.

 

    Попросил снять сапоги, до самых голенищ обрызганные грязью. Я не возражала, боясь получить затрещину. Стянула. Он сбросил портянки и босиком направился к умывальнику. Взял мои руки в свои и начал их мыть. Когда я вытиралась, он схватил мои пальцы и, легонько сжав, притянул к своему лицу, к губам. Я попыталась вырваться, но он обнял меня и привлек к себе. «Проснитесь!» – сказала я, отчаянно сопротивляясь, но объятия его ничуть не ослабели. Одной рукой он забросил мою руку к себе на шею, другой обхватил мой затылок так, что я не могла повернуть головы. Мое лицо касалось его лица, губы – губ. Когда я отбросила его цепкую волосатую руку, он засмеялся. В спальне заскрипели половицы. Встала мама. Он мгновенно освободил меня, и я убежала. Не знаю, что со мной сделалось. Тело тряслось, как в лихорадке. На другой день мне стыдно было смотреть ему в глаза.

Ко мне пришла подруга. Хотелось выговориться. Я сказала ей, что желаю уйти в себя, замкнуться в себе – ищу одиночества. Окружающее мне противно. Подруга слушала молча. Ответного откровения не последовало. Вечером вернулся он. Как всегда, слегка пьяный. Увидев меня, сел рядом и давай болтать. Я не могла слушать. Душили слезы. Он сжал своими железными пальцами мой подбородок и потребовал, чтобы я смотрела ему в глаза. Губы приблизились. Я ощутила его дыхание. «Отпустите!» – произнесла с ненавистью. Любит ли он меня?

Викентий, так зовут моего мучителя, утром сказал маме, что вчера достал для нас масло, но забыл на работе. «Пришлите Элю, пусть заберет!» Искала по всему лагерю. Забрела на немецкую кухню. Затем обогнула штаб. Наткнулась на проволочное заграждение. Свернула к воротам, где стояла дежурная будка. Там он и оказался. С ним не разговаривала. Взяла масло и вернулась домой. Закончила портрет Грибоедова.

Завтра отнесу в школу.

Теплое утро. У Викентия болит зуб. Попросил пойти в магазин за водкой. Принесла. Выпил до дна. Схватил меня за плечи и, перебросив через себя, положил на кровать. Одной рукой он гладил меня там, где «смерть», другой играл грудью – теребил ее. Я сгорала от стыда. Волны чувственности ходили по моему телу. Я отвернулась, но он силой повернул меня к себе и продолжал делать то же самое.

Викентия третий день донимают зубы. Я села возле него, зная, что мое присутствие отвлечет его от боли. Он попросил, чтобы я ему что-нибудь рассказала, но я, к сожалению, ничего не могла придумать. Люблю я его или нет? Думаю, что он для меня всего лишь развлечение. Но что я для него?

Учила уроки, лежа на полу в одной рубахе, – так и уснула. Ночью Викентию на двор приспичило, вот он и наткнулся на меня. Не приставал. Решил показать себя человеком порядочным. Разбудил отца, а тот – меня. Теперь я знаю, что моя зазноба с двойным дном. Какая мерзость!

На столе в стакане абрикосовые цветы. Смотрю на них с умилением. Ангельская окраска. Подошел Викентий. Попытался меня обнять. Я была резкой. Сказала, что являюсь противницей размножения. Ему это не понравилось. Убежал на дежурство, как ужаленный.

Вечером нарвала фиалок. Их запах мне бесконечно приятен. Викентий мне надоел. Я уже не скучаю без него. Мне безразлично, приходит он с работы вовремя или задерживается. Я разочаровалась в нем. А, может быть, я ревную? Сегодня я видела, как страстно он говорил с улыбающейся ему во весь рот барышней.

Поиски пейзажа привели меня к реке. Села в лодку, причаленную к берегу, и начала рисовать. Возвращалась домой голодная и умиротворенная. Во дворе увидела двоих. С одного из них я когда-то писала портрет. Когда мои неожиданные кавалеры ушли, Викентий, сдерживая негодование, готовый взорваться, сказал: «У тебя, кошечка, повышенное настроение!» Я не ответила.

 

Поднимаюсь с постели, открываю шифоньер. Колотится сердце, чувствую слабость, тошнит, но чтобы осуществить задуманное, надо терпеть. Надеваю бордового цвета платье. Висит на мне как мешок. Шапочку. Она прикрывает опухоль. Беру деньги. Смотрю в зеркало. Скулы торчат, как у азиатки. Я не сомневаюсь, что во мне течет изрядная доля этой первобытной крови. Выхожу на улицу. Золотой сентябрь. Тепло. Сквозь листву просвечивает солнце. На трубе, которая рядом с котельной, ребятишки. Один из них, в бескозырке, изображая ладонями рупор, кричит: «Полный вперед!» Сейчас для них двор – океанский порт. Они уходят в дальнее плавание. Пятачок фундамента вокруг трубы – палуба лайнера. Иду к троллейбусной остановке. Добираюсь до автовокзала. Середина недели. Возле билетных касс немноголюдно. Через полчаса я в пути. Смотрю на панораму дороги – вижу и не вижу, потому что нахожусь в прошлом.

 

Небольшой морозец. Земля не покрыта снегом, но на деревьях бело. Стоят, как весной – в цвету. Посмотрела вверх – облака голубые, лазурные. Хочется жить. Шатнула тонкое деревце и обсыпалась инеем – блестит на платке, на пальто, на ресницах.

Вечером Викентий долго рассматривал начатую мною картину. Я сидела рядом. Затем мы ушли из комнаты, потушили свет и присели с ним в коридоре. Мы ни о чем не говорили. Я чувствовала, как между нами стоит тишина. Каждый думал о своем.

И снова он. Вместе ужинаем. Смотрит на меня. Прижимается к моему плечу. Уходит угрюмый. Возвращается и сообщает, что военнопленных отпускают в Германию, и их часть переправляют куда-то в Среднюю Азию. Целый день хожу, как помешанная. Да, я люблю его. В моих глазах стоят слезы. Я пытаюсь отвлечься. Подхожу к мольберту, но не могу. Уезжает… Уезжает Викентий.

 

Бродила по парку среди седых валунов. Сгустились сумерки. Взобралась на один из камней и погрузилась в созерцание – смотрела, как медленно двигаются освещенные электрическим светом люди. Дома письмо Викентия. Читаю. Слова, слова, слова… У меня новый ухажер. Троюродный племянник моей матери. Зовут Василием. Вчера я шла с ним через кладбище. Он остановился, пытаясь поцеловать. Я сказала: «Ведь мы родственники. Мертвецы будут смеяться над нами».

 

Впереди показалась достопримечательность трассы – бронзовая скульптура быка. Рядом с постаментом указатель с надписью: «Племенной совхоз – 6 км». Автобус замедлил ход. Несколько пассажиров вышло, и я пересела. Лобовое стекло. Все то, что я вижу, скользит, накатывается на автобус и на боковинах исчезает в черные провалы. Угол моего зрения сужен. Это связано с моим заболеванием. Метастазами поражены зрительные центры. Через три недели после операции, когда я начала ходить, мне удалось втайне от медсестры заглянуть в историю болезни. Выписалась. Диагноз расшифровала дома. Помогли конспекты моей дочери. В одном из них вычитала, что глиобластома – это злокачественная опухоль. Она инфильтрирует и разрушает мозговую ткань. Психические нарушения зависят от локализации. При опухолях височной доли наблюдаются расстройства речи. Результаты хирургического вмешательства оцениваются пессимистически. Выживаемость после лечения от 6-ти до 15-ти месяцев.

 

По дороге в библиотеку за мной увязался парень. Назвался Дмитрием. На его плоском лице с серыми глазами выделялась только одна деталь – вздернутый нос. При входе на ступеньки он взял меня под локти и чуть не поднял. Сдала книгу. Вышли. Он оказался навязчивым. Намеревалась попросить его оставить меня в покое, но не сделала этого – видела, что никакая сила не сможет сломить вспыхнувшего в нем упорства. По пути он забавлял меня болтовней о Моцарте, о художниках, о поэзии – старался быть интересным. Мне его потуги казались смешными и все же я была благодарна ему за оказанное внимание. Пригласила в хату.

Показала скульптуру. Он сразу узнал нашего математика и тут же, пожав со смущением мою руку, ушёл.

К вечеру снова он. Увидев, что я работаю, не задерживался. Проводила к дверям.

– Хочу быть вашим другом.

– У истинных друзей взгляды совпадают. Любят они одно и то же.

– Я согласен любить то, что любите вы.

– В таком случае вы сделаетесь искусственным, а искусственных людей я терпеть не могу.

Это его очень обидело. Он выбежал, как ошпаренный, забыв галоши.

Бесцветные, ничего не выражающие глаза; задравшийся кверху нос, рыжие усы, толстые красные губы, тонкая шея. Натуральный тюльпанчик – вот полный портрет моего ухажера. Он мне ужасно надоел своими частыми посещениями. Сегодня я сказала ему, что не верю в любовь. «Один поцелуй, и я докажу, что она есть». Он приблизился, стремясь раздвинуть ограду моих ладоней. Ему не удалось этого сделать. Я пылала от возбуждения, от тех слов, которые он произносил. Мне импонировало то, что он изъяснялся в любви так прямо, но отсутствие глубины, недалекость его утомили меня. Чтобы быстрее расстаться с ним, я дала ему еще одну маленькую надежду – сказала: «Приходите завтра». Он ушел. Я направилась к реке. Ночь с трех сторон окружила землю: с правого берега, с левого и сверху. Перед глазами вода – ее течение с колеблющимся отражением звезд.

 

Три часа пути превратили мой мозг в источник неимоверной боли. Покинув автобус, я немедленно поспешила к автоматам газводы, запить лекарство. Проглотила три таблетки, одну за другой. На попутном грузовике добралась до поселка. Вышла возле запыленного здания воздуходувных установок. На лице Оли, когда она меня увидела, отразилось удивление, а потом испуг, который тут же перешел в притворство. «Как же ты, такая больная, умудрилась приехать?» – спросила она и забегала зрачками по плакатам техники безопасности, ниже которых располагались ряды кнопок. Работа сестры заключалась в том, чтобы включать и выключать вентиляторы. Возле телефона лежал карандаш. Я взяла его. Движениями кисти показала, что нужна бумага. Оля открыла тумбочку и дала мне клочок. На нем я написала: «Приехала попрощаться. Хочу видеть нашу хату и школу».

 

Вышла подышать свежим воздухом и потеряла контрольный талон. Билетерша – глухая стена. Так обидно мне стало, что я заплакала – рыдала взахлеб, не стесняясь прохожих. Не потому, конечно, что меня не пустили, а оттого, что на душе невыносимо. Во всем, чего не коснешься, чувствуешь себя жалкой и ничтожной, потому что не можешь делать то, что ум подсказывает и сердце. Во всем зависишь от окружающих, помыслы которых ниже твоей высокой мечты. Эх, жизнь – скорбная прогрессия!

Говорят, что около Песчанки движутся наши войска с пушками, машинами и танками. Слухи идут, что турки нарушили границу и что мы дали отпор, заняв прежнюю позицию. Так что готовь себя к тому, чтобы услышать трагическое: война! Завуч сказала, что по русскому устному у меня якобы «5».

Троица. Мама притрусила в доме травой, украсила веточками дверной проем. В комнате хорошо, но мне почему-то грустно. Каждая моя последующая мысль тоскливее предыдущей – нет у меня сил остановить их нарастающий, захлестывающий поток. Надо что-то предпринимать, надо действовать. Прочь из хаты – туда, где свет, где люди!

Смотрю на подругу, которая танцует с Виктором Михайловичем. Мне кажется, что я умерла бы от счастья, если бы он прикоснулся ко мне. Кружусь с кем угодно, только не с ним. Разошлась вовсю. Моя маска – внешняя веселость: улыбаюсь, разговариваю, шучу. Внутри – холод.

У меня гость – Максименко: художник-самоучка… Посмотрев мою живопись, сказал: «Все это ничто, нужно рисовать с натуры». Я молчала – с усердием перебирала оказавшиеся под рукой детские кубики, будто хотела найти особенное их сочетание. Заметив это, он произнес: «Лучше бездельничать, чем сидеть без дела».

Быткин осуждает во мне «уединение и чрезмерное увлечение аристократизмом». Он учится со мной в одном классе. Причисляю его к злоязычникам. Избегаю. Дружить с такими боюсь.

Восторгаюсь сегодняшним вечером. Листья на деревьях, как очарованные. Ветра нет. Тишина такая убаюкивающая, что до луны рукой подать. Только этим и любуешься, больше нечем.

У одной меня двойка по контрольной. Я четко мыслю, хорошо понимаю соотношения вещей, но математика – это мой бич. Черт с нею, с двойкой, пусть ставит, но зачем же еще кричать за то, что я не знаю, плюс нужен или минус. Урок кончился. Я подошла и, запинаясь, сказала: «Виктор Михайлович, не кричите на меня, мне и так…». «Досадно», – подсказал он и улыбнулся. Я посмотрела на него в упор. Он отвернулся. Ни у кого из мужчин я не видела такого красивого лба. А вечером – Тюльпанчик. Ненавижу! Свобода – вот мой девиз.

До самого рассвета готовилась к роковому часу. Пришла на первый экзамен. Сдаю на аттестат зрелости.

 

Убогое поселковое кладбище. За оградкой две могилы. В одной – мама, в другой – отец.

 

Внешне хата не изменилась. Виноград и деревья растут на тех же местах. Выглядывает краешек летней кухни, и даже собачья будка на том же месте, только собаки в ней нет. На веревке сохнут пеленки – развешены во всю длину. У новых хозяев четверо детей.

Моя сестра проявляет недовольство. Украдкой посматривает на часы. Я отнимаю у нее время. Ничего, потерпит. Готовить ей, кроме как себе, некому. Муж уехал в Казахстан на уборку урожая. Сын служит в армии. Сейчас мы стоим у входа в клуб. Решилась зайти. Фойе, люстра, мокрый кафельный пол; квадратные колонны, до половины окрашенные синей краской… Решила подняться на второй этаж.

– Тебе куда? – спросила старуха-уборщица.

– Посмотреть, – раздался за моей спиной спасительный Олин голос.

– Чего, чего? – изрезанное морщинами лицо насупилось, прозвучала несокрушимая интонация, – не пущу!

Подошли к школе. Желтое облупившееся здание, окруженное зеленым огнем акаций, всколыхнуло во мне самые добрые воспоминания. Направилась во двор, свернула к обрыву. Внизу – крутой поворот реки и лес, подступающий к берегу на всем видимом протяжении. Здесь я частенько спускалась по крутой тропинке вниз и уходила подальше от пляжников. Установив мольберт, до самого вечера, забывала о себе. Я верила в свое высокое предназначение.

– Здравствуйте, Эля и Оля, – раздался за нашими спинами неожиданный мужской голос.

Оглянувшись, я увидела седого человека, одетого по-зимнему – в шапке и фуфайке. Туфли развалились. Парусиновый верх протерся. Проглядывали голые пальцы. Лицо и знакомое и незнакомое. И тут я вспомнила. Да это же Максименко. Мне Оля как-то рассказывала, что он сошел с ума, забросил художество, ударился в поэзию. И действительно, несчастный вытащил из кармана блокнот и начал читать стихи – с рефреном:

– Хлеб всему голова, хлеб всему голова!

Закончив чтение, спросил:

– Ну как? – и, не ожидая рецензии, добавил, – В Комсомолку послал, – гордо выпятил подбородок и, круто повернувшись к нам спиной, командуя самому себе «раз, два, три», удалился, маршируя под этот счет.

Используя всевозможные жесты и мимику, я объяснила моему Вергилию, что посмотрела все. Теперь, мол, пора возвращаться.

– Я поеду с тобой, – сказала Оля с мрачным сосредоточением, – мало ли чего может случиться.

По пути на вокзал я по ее настоянию зашла к родителям моего бывшего мужа. Был бы над нами Бог, он подарил бы моей романтической настроенности что-нибудь такое, что находилось бы хотя бы за тысячу километров от моей хаты, в которой я родилась и провела свое детство.

Так нет – даже мужа он состряпал мне из этого же поселка, как бы предупредив меня на всю жизнь: «Нечего смотреть за горизонт. Бери то, что под носом!»

Мы подошли к невысокой калитке. Хата просвечивалась белыми пятнами сквозь листву сада. Гаревая дорожка привела нас к ветхому крыльцу и торчащему возле него корявому пеньку, на котором, буквально как филин, восседал мой тесть. Грелся на солнышке, обхватив колени руками. Поскольку он был без обуви и без носков, то костлявые ягодицы, упирающиеся в голые пятки и пальцы ног с почерневшими ногтями, и булькатые глаза на худом туберкулезном лице, и кисточки волос, торчащие из ушных раковин, делали его похожим именно на этого ночного хищника. Он встретил нас молча и не шелохнувшись. На вопрос моей сестры, дома ли Мария Николаевна, не ответил. Мы позвонили, но безрезультатно. Вдруг он соскочил со своего насеста, крикнув ухающим хрипловатым голосом: «Подождите!» – побежал к чулану и под кудахтанье всполошившихся кур исчез в темном проеме. Вышел с рюкзаком, наполненным грецкими орехами. «Это нашей внучке», – сказал, обращаясь ко мне, и вскочив на пенек, уселся в прежней позе.

Я не хотела брать, да и сил тащить на себе тяжесть у меня не было, но сестра шепнув: «Не надо обижать старика», взяла гостинцы и направилась к выходу. Вечерело. Улица вела мимо облупившейся поселковой церкви. Контуры трех куцых куполов сливались с наступающей темнотой.

 

Всенощная в разгаре. Правит владыко. Вокруг него с видом полной покорности стоят священники, и среди них тот, который в моём серддце. Протиснулась поближе, став на ту сторону, на которой был мой старец. Не знаю, заметил ли он мое присутствие, почувствовал ли на себе мой взгляд, но только он не смотрел в мою сторону.

Поцеловав икону, я с легкой усмешкой подошла к архиерею и посмотрела в глаза, Он также остановил на мне свой взор, но затем, вспомнив свой долг, помазал мне лоб. Но я не двигалась с места. Ждала. Он сделал плавное лебединое движение рукой, создав удобное положение для поцелуя. О, какое безумие – я целую руку мужчине.

 

Несколько раз заполняла бланк, потому что до этого с подобным не сталкивалась. Принесли посылку. Как на крыльях вылетела из почты – хотелось скорее раскрыть, чтобы всецело погрузиться в домашнюю обстановку. И вот я смотрю на присланное – манка, вермишель, сало, яблоки… Коржики! Я живо представила маму, стоящей у духовки и пекущей их для меня.

Дни в институте проходят безотрадно. И вне его стен нет успокоения. Хозяйка попалась сварливая. Клава сегодня заболела. Вероятно, сделала аборт.

– Позировать пришли? – сказал Сергей Дмитриевич, – тогда давайте начнем.

И он тут же, поставив на мольберт фанеру, взял палитру в руки и начал писать мой портрет, наметив углем основные пропорции. Когда смотрел на меня, я улыбалась ему глупой улыбкой, на которую он совершенно не реагировал.

Мне было стыдно самое себя, я старалась думать о чем-нибудь отвлеченном, о далеком – о доме, о матери; хотела погрузиться в эти воспоминания, но все мои усилия были тщетны. Я испытывала на себе его взгляд и больше ни о чем не могла думать.

Я не человек. Я натурщица. Я – предмет. Угощали меня гречневой кашей с молоком, после чего он опять принялся за работу. Когда я уходила, проводил меня на лестницу, осветив ступеньки спичкой.

Я так устала от этой злой и безотрадной жизни, что хотелось забыться во сне. И мне повезло. Приснились Тюльпанчик и мама. Затем я увидела с ними себя. Мы собирали спелые абрикосы, Я спала и боялась выйти из этого сна – потерять ощущение того близкого и дорогого, которое некогда было для меня таким явным и доступным.

Между тогда и теперь такая бездна, что я плачу. Завтра пойду в церковь.

Случайно прочитала Клавино письмо. Она пишет подруге: «Живу в одной комнате с художницей! Ни рыба, ни мясо. И вообще какая-то странная и непонятная».

Альбома «Брюллов» ни в одном магазине не оказалось. Соблазнилась на яблоки. Съела все. Последнее отдала сидящему на паперти нищему. Возле икон размахивал кадилом невзрачный дьякон. Я очутилась рядом с одной из женщин, которая, решив, что я отношусь к непосвященным, начала знакомить меня с церковными правилами и обрядами. В разговоре она называла священников по именам. Воспользовавшись ее осведомленностью, я выяснила, что моего возлюбленного зовут отцом Стефанием.

 

Водитель включает фары.

Коридор моего зрения совпадает с освещающим трассу пятном, двигающимся вместе с автобусом. Я вижу неровности набегающего асфальта и параллели обочин, заросшие сорняками. И вдруг – заяц: катапультируется из темноты и, чтобы не попасть под колеса, спешит исчезнуть в ней, пересекая при этом световой пучок. Интересно знать – существует ли освещение, которое пересекаю я, и кто является наблюдателем?

А может быть, все гораздо проще: окружающий мир таков, каким видит его моя сестра. Свет для нее – свет, темнота – темнота.

Заяц – это заяц.

Изредка она посматривает на меня с нарисованной на лице жалостью, придерживая на коленях рюкзак, наполненный грецкими орехами.

Разговор шел о том, как тяжело жить, особенно здесь – в областном центре. Вдали пылал багровокрасный закат, величественный и свободный. Из-за высоких крыш солнца, самого ядра этого заката, не видать. Съев пирожок, я привстала…

– Давай пойдем в церковь, – предложила Клаве.

– Нет, не пойду. Я в таком растрепанном виде.

С трудом, но все же я уговорила ее. Мы шли, не замечая людей, шума, визга детей, которые, почуяв весну, высыпали на улицу. Для меня все жители этого города словно облетевшие деревья… Нет! – механизмы с одними и теми же деталями, движущимися вне времени и пространства. Но вот мы вышли на базарную площадь, перешли мост, проложенный через тщедушную речку. Здесь людей оказалось гораздо меньше, и мы, чтобы отдохнуть, замедлили шаг. И тут я увидела на месте величественного зарева узкий серп молодого месяца. Подумала о том, что точно такой висит сейчас и над нашей хатой. Присела и взяла под ногами немного земли, чтобы задумать сон. Мы взошли на пригорок, и тут во всей своей монументальной красоте выросли купола церкви. Служил только один отец Илия. Я и Клава направились к алтарю. Я остановилась возле примелькавшейся старушки, одной из частых посетительниц храма. Узнала, что отца Стефания нет сегодня, что владыко серьезно болен и вряд ли сможет служить Пасху. Посмотрела на Клаву. Она стояла на коленях и молилась. Если не с верой в душе, то, по крайней мере, с претензией на нее.

 

Обратная дорога утомила меня. Тошнота подступала к горлу, давила, но я держалась. Сестра заметила мое состояние. Остановила такси. Через десять минут мое путешествие завершилось. Открыла Валя. Заплаканные глаза вспыхнули внезапной радостью.

– Чего я только не передумала, – сказала она срывающимся от волнения голосом.

– Соскучилась по нашему поселку, – сказала сестра и добавила извиняющимся тоном, – погостила бы у меня, но не знаю, какие лекарства ей нужны. Да и где их достанешь?

– Ты целый день была на ногах. Немедленно ложись! – сказала Валя. Я присела на диван-кровать и потеряла сознание.

 

Концы веревок крепились на вершине горы. Я висела на подмостях с зубилом и молотком в руках и буква за буквой высекала в скальной породе:

Верую во единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного…

Неустанная работа сменилась задумчивым сидением на черном камне.

Вдруг я увидела отца Стефания.

Изредка пролетавшие пушинки снега гармонировали с его спокойным и тихим взглядом, Я обратилась к нему с некоторым волнением:

– Я напишу для вас картину маслом в религиозном духе – можно?

– О, да, конечно, можно, можно, можно, – пропел он голосом скрипучей шарманки.

Мне стало жаль его, и я, учтиво поклонившись, ушла в ту сторону, куда смотрели его глаза, обратив внимание на то, что за его спиной возвышается неодолимая стена. Я шла до тех пор, пока круг не замкнулся – я наткнулась на ту же стену. Это она магнитила меня. С трудом оторвавшись от нее, я слегка протянула руку вперед и позвала:

–  Отец Стефаний!

И тут же то место, которое я себе наметила, превратилось в моего возлюбленного.

– П-п-рошу в-вас, – сказала я заикаясь, уд-делить м-мне мин-нуту вним-мания.

– А почему же – можно, можно, можно! – произнес он в любопытном ожидании

– Я хочу подарить вам рисунок, принести не решаюсь. А вдруг он вам не понравится.

– Знаете ли вы, – начал он с расстановкой, медленно, – что всякий дар есть дар и его надо принять, – последовала недолгая пауза, – но вы, кажется, не первый раз говорите об этом!

Говорила или не говорила? – спрашивала я себя, безрезультатно возвращая память в тысячелетнюю давность. Говорила или не говорила, не имеет никакого значения, потому что все равно в его глазах ты оказалась обманщицей. Как только я об этом подумала, неодолимая стена превратилась в стекловидную дверь. Окруженная толпой, я увидела за створками отца Стефания. Его, очевидно, раздражало нахальное столпотворение, каждая частица которого была человеком, имевшим длинный-предлинный нос. Я боялась, чтобы он не застал меня на месте преступления среди других любопытствующих негодяев, но то, чего я так боялась, – случилось. Он вышел. Я дала ему дорогу и низко поклонилась, приветствуя его, но он прошел мимо, даже не глянув в мою сторону, – вспомнил мои пустые обещания. И сразу же я очутилась вне церкви с намерением войти снова, чтобы вручить моему священнику рисунок в карандаше, изображавший уснувшего монаха, которому снится сон о любви. И вот я на ступеньках – подаю нищему и вхожу.

– Отец Стефаний, – произношу шепотом. Он медленно повернулся ко мне, и тут я заметила, что он покраснел.

– Здесь всё? – спросил он о свертке, который я вложила ему в руки.

Я промолчала. Он повторил свой вопрос. Я кивнула и прочла на его лице разочарование. Он отвернулся и начал таять.

Я увидела, что сквозь него просвечиваются свечи, иконы и алтарь. Чтобы не потерять его, общаться с ним, я последовала его примеру. Он подошел ко мне только тогда, когда я стала невидимой. Теперь мы воспринимали друг друга хорошо. По его взгляду я поняла, что надо было делать, и, нагнув голову, поцеловала крест, который был прижат к его груди вместе с евангелием.

– Так вот, – сказал он и продолжал вдумчиво, – все ваши вопросы сводятся к страде человеческой, к погоне за счастьем, а это ведет к тому, что вы должны…

Он говорил долго, но я не внимала его словам, не понимала ничего, а только слышала его голос и наслаждалась тем, что он в данную минуту говорит со мной. Когда он умолк, я произнесла: «Отец Стефаний!» – и больше ничего не могла сказать. И тут же стала свидетельницей своей собственной глупости

– Я хочу, чтобы вы подарили мне свою фотографию.

– Фотографию? – его брови удивленно поползли вверх, – у меня есть только групповые снимки, может, мне сфотографироваться специально для вас? – спросил он с некоторой иезуитской колкостью, улыбаясь при этом.

И вдруг я сорвалась:

– Вы презираете меня!

Лицо его мгновенно изменилось, стало гневным:

– Пастырь должен прощать даже преступников. Я не имею права презирать людей.

– Извините, – выдавила я из себя, – впредь постараюсь не докучать вам…

– Почему же, приходите в церковь. Здесь вы всегда сможете поговорить со мной – здесь я могу, но только…

Я резко повернулась и пошла к выходу. Жалкий трус. Я люблю и ненавижу его. Надо вырвать его из своего сердца. Надо! – повторила я, теряя его навсегда, возвращалась из невидимого состояния в обычное. Но что это? Я ощущаю легкое покачивание. Да это же шаткие подмости. Я снова с зубилом и молотком в руках: «Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшаго в третий день по Писанием, и восшедшего на небеса и сидяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судиши живым и мертвым, Его же царствию не будет конца».

 

Я очнулась. Посмотрела на стены, освещенные тусклым рассветом, на стол, который находился от меня на расстоянии вытянутой руки; прикоснулась к ребру диван-кровати, прошлась пальцами по одеялу – не могла поверить тому, что существует реальность.

– Как она себя чувствует? – прозвучал в коридоре голос моего бывшего супруга.

– Мама у нас железная. Умудрилась в гостях у Оли побывать.

– Оля тут?

– Уже уехала.

Я вслушивалась с некоторым раздражением. Сейчас он войдет – моложавое лицо с впалыми щеками, длинные мятущиеся пальцы и покачивание.

– Здравствуй, Эля, – говорит он, придавая своему голосу бодрую, спортивную интонацию, повторяет настойчиво, но и тут я не открываю глаза – не хочу с ним общаться. – Валя, – позвал он, и когда дочка вошла, выпалил: – ей плохо!

– Мама, ты меня слышишь? Мама! – она присела и нащупала пульс. Убедившись, что я жива, успокоилась. И тогда я поднесла руку ко лбу и пальцами потерла висок. Это означало, что у меня сильно болит голова, и я нуждаюсь в новой порции промедола.

 

Я остановилась посредине церкви, пропуская вперед всех желающих мироваться, и ждала. Вот уже и людей стало меньше, и свободнее, но он все не выходил.

Неужели не выйдет?

Но вот я слышу за своей спиной тихий голос:

– Во имя Отца и Сы-ы-на...

О, это он, – подумала я и обернулась. И, действительно, он заменил уставшего архиепископа. Я тут же подошла. В глазах моих светилась радость.

Он поднес руку к моим губам. Я поцеловала ее, слегка придержав в своей. Затем я, как пьяная, отошла в сторону неподалеку от него и с необыкновенной настойчивостью стала ловить его взгляд. И это случалось. Каждый раз, когда он опускал в елей помазок свой, чтобы мазать лбы мирян, он оборачивался и украдкой посматривал на меня.

Бессовестная тварь! – так, наверное, думал он обо мне. Была до конца службы. И, конечно же, пошла той дорогой, которой должен был идти он.

Несомненно, что он увидел меня, потому что, подходя к трамвайной остановке, опустил голову. Смотрел только под ноги. Подъехал трамвай. Мы вошли в разные двери. Прошла через весь вагон. Остановилась за его спиной. Обратила внимание, что длинные волосы спрятаны под шляпу. Не хотел, чтобы на него обращали внимание как на священника. Но вот он вышел, и я поспешила за ним со всех ног. Видел меня, и так беспощадно убегает. Какой бесчувственный человек!

Я прямо-таки бежала за ним, но он еще больше ускорил шаги. И тогда я окликнула его.

Но и здесь он вонзил нож в мое сердце – не обратил на мой зов никакого внимания. Тогда я подбежала к нему и выпалила:

– Дайте мне на трамвай денег, мне нечем добраться домой.

Тут он остановился и сунул в карман руку. Я старалась заполнить эти секунду словами:

– Сама не знаю, как я решилась на такое, но я не могла иначе.

– Последний месяц я думала только о вас. Вы не сердитесь на меня? – спросила я и так наивно по-детски у меня получилось это, что он улыбнулся и сказал:

– Нет, почему же!

– Да потому что я так себя веду, преследую вас.

Он подумал немного и произнес:

– Да, это неприлично, конечно, но... – многозначительно замолчал, улыбнулся светло и мило.

– Ну хорошо, тогда я не буду этого делать. Вы ведь не разрешаете, да?

Он не нашелся что ответить. Только пожал плечами. Я посмотрела на него в упор:

– Так вы не сердитесь, я больше не буду, хорошо?

– Хорошо! – подтвердил он, положив в мою руку несколько медяков.

Я спросила:

– Как мне добраться до Пушкинской?

– Автобусом. Перейдете дорогу. Остановка за сквером, возле того дома.

– Белого? – спросила я, кивнув в указанном направлении.

– Да, там! – сказал он, и мы разошлись.

 

Окно открыто. Знойный полдень. Карандашная линия получается неровной. Нет прежней силы в руке. И все же я пробую. Представила себя сидящей на унитазе. Получилось смешно. Пришел Бондаренко. Положил на стол груши и виноград. Показала на стул. Присел. Смотрим друг на друга. Лицо у моего коллеги скорбное, но таким оно было всегда. Смотрю и по нему читаю:

Правление в худфонде прежнее. И «синагога» стоит на месте. Все те, кто мечтал о выставке своих работ, продолжают мечтать. В заказах ничего не изменилось – копии передвижников плюс лозунги и портреты.

 

Я вспомнила, что надо было поговорить с парторгом. Начала с того, что сказала: «Хочу выяснить причину вашей вражды и ненависти!» Резкое начало перешло в более сдержанный разговор. Я узнала, что на меня есть несколько анонимок о том, что я, якобы, человек несоветский, Хожу в церковь и подруг агитирую. Когда парторг говорил об этом, в его голосе, как мне показалось, звучали доброжелательные, отеческие нотки, Я призналась, что любила попа. Рассказала о родителях, о своем трудном материальном положении. И здесь случилось неожиданное. Мой недавний враг притянул меня за руку и, обняв за талию, проговорил, пытливо заглядывая в глаза: «Да… Но откровенны ли вы со мной, могу ли я верить вам?»

Подошел к двери и снял язычок замка с защелки. Вернулся и начал покрывать меня поцелуями с головы до ног. Я думала, что он обезумел.

Чтобы привести его в чувство, я оттолкнула его. «Не презирайте меня за то, что я живой человек», – сказал он, насупившись.

Ничего ему на это не ответив, я подошла к двери, открыла и, посмотрев на его испуганное лицо, вышла. Он догнал меня за пределами института. Извинялся на ходу до самого моего дома. «Мне очень интересно, в каких условиях вы живете, – добавил, – как парторгу!» Зная, что Клава ночует у любовника, я пригласила его. Он обошел комнату, цепляясь взглядом за каждый предмет, и вдруг схватил меня и, сжав в объятиях, стал осыпать страстными поцелуями. Я вырвалась. Открыла окно навстречу холоду.

– Мне уйти? – спросил он.

– Да! – ответила я твердо.

Он взял шапку с бумагами, фуражку. Однако не уходил. Молчал. Молчала и я, ощущая его присутствие спиной.

– Если бы у вас было хоть немного чувства ко мне, – сказал он, – как вы жестоки, как мучаете меня. Мне хочется унести вас из этого мрачного помещения, целовать вас всю.

– В последнем я не сомневаюсь, – сказала я с иронией и добавила, – в этом я уже убедилась.

 

Поздно вечером Валя принесла чай и хлеб, намазанный маслом. Пригубила стакан и чуть не захлебнулась. Попробовала еще раз – произошло то же самое. Откусив кусочек хлеба, я тщательно разжевала его, но проглотить не смогла.

– У-у-у! – позвала Валю. Показав пальцем на чай, на хлеб и на горло, отрицательно покачала головой. Дочь с явным раздражением пожала плечами. Я вытащила из-под подушки блокнот и карандашом написала: «Не могу глотать!»

 

                                                                           Продолжение следует