Герман Барин

То ли в дни турбиных, то ли в трубные дни... Стихотворения

ПРОВИНЦIЯ

Стянув гриф тресканый струною ртутной,
декабрь возьмет под вечер ноту “двадцать пять”
в концертном зале не столичных суток –
отвыкших зря почем минусовать.

В звенящем памятью недобром промежутке
с семи p.m. - сквозь нуль - к семи a.m.
звук выползет, окраиною густ, и жуток,
как зверь, разбуженый в норе своей.

Снег посереет быстро в цвет немодный,
заношенный, заброшенный, и вдруг
трамвай шкребнет собой тяжелый воздух –
уездный вор, гремящий душегуб.

ОКНА НА ЛЕНИНГРАДСКОЙ


скупое северное небо
у позднего прохожего в ночи
вытягивает из груди ключи
и делает на память слепок

нависший ветреный лафет
обшарит цепко ожиданья
надежде полы развевая
ссутулит взгляд на пенный след
--

затраты в холоде на слово
на прохожденье мимо без
попытки обрести противовес
тому, что брошено в тщете иного
----

знакомый силуэт затихших окон
вернет до мелочи пейзаж внутри
и вот уже разматывает кокон
забытых важностей зацепленную нить

куски архива странной смесью
вкраплений настоящего - тогда
я точно слышал эту песню
зимы
и помню ровный взмах

шагов на белом, что прохожий
нес в ночь - а я смотрел из окон тех
я жил там!
свет гасил, вставал из ножен
годов и окон,
экономил смех

та тишина была натянута на пяльцы
вороньей речи
и в гостях сосновый лес -
у нас там
дважды в день размеренные пальцы
стай птичьих трогали диагональ небес

ненастья сладкий запах, чай, спасенье
в починку обувь для своих несли ко дню
междусезоний счет потерян
и весенний
квадрат тепла, дрожащий на полу
----

теперь темно, чужой ключ сделан
и кажется - сюда прокрался вор
как просто жизненная мелочь
нас растрясла на уговор
--

устав от черного мороза
картон холодный протыкает пясть
чтоб в пальцах высветиться звездам
и средним - вдруг сорваться в глаз


***
Пражская весна висит топориком,
пух над верхолазами летит,
зайчики, балконы, дворики
треснутых садов Семирамид.

Будь ты хоть в Парижике, в Нью-Йорике,
есть таких кварталов красота,
через инвалида ходят йорики,
старенькая площадь и тоска.

И богато оторочен жалостью,
в горизонт постреливать с тоски,
сгорбленный асфальтовый Лос-Анджелес,
Старые его большевики.

СЕМИПАЛЫЙ

На целый месяц задержался листопад
и Гидромет об улучшении талдычит
экологической аж “обстановки”. Вычтен
из этой осени еще один закат.
Недельный скок – еще один – зачтут
не верющим в мутацию ненастья
в ненадолго отставленное счастье.
Еще чуть-чуть – и лист слетит, еще чуть-чуть.
Безветренная вышняя забота
упрятала в небесный лазурит
формальдегид и диоксид азота –
любви яд в малых дозах не вредит.
Пощёлкивает гейгерово жало
о гёделево нёбо, вслух обман
всеобщий возопившее. Пожаром
едва ль отделается лиственный туман.
И зверь, клонированный страхом пустоты,
сожмет вновь перед пропастью семь пальцев.
Еще немного – он устанет пресмыкаться
и всласть наестся белой немоты.

ЛУННОЕ

Очередной вальпургиевой ночи шалость
прокралась на небесные поля.
Предъявлен дактилоскопированный палец
с нечетким отпечатком по краям –

синюшно-желтым криминальным откровеньем,
случившимся в мильонный раз подряд.
Внезапно выкалькированные сомненья
причины не навязчиво плодят.

Горелым факелом и тяжким подозреньем
несет сквозь форточки общественных ландо
С лицом пергаментным и встречному движению
спиной вперед мадам, закутана в манто

Воровка на доверии, заплечный мастер.
Отпущен срок до света, до утра.
И фиолетовый потраченый фломастер,
шурша, придаст пространству колдовства;

черкнув в углу автограф-позументик,
зацепит нитку тайным коготком
и подмотает с куколки из параллельных
миров негаданных последствий ком.

Мембрана, дрогнув, завибрирует. Все чаще,
все громче, выше, очень высоко;
и, поднимаемая тягой настоящей
из ничего, ложится птица на крыло.

УТРЕННИЙ ЗЯТЬ


в осень утренний свет в четырех углах
в четырех столбах золотой погон
кровяной эпигон, карамболь
от шести всех бортов как будто
ты как утренний зять - мол ни дать ни взять
не нужны нам твои с добрым утром

и медальный покой, мандариновый дым
на сервант не нужны, на кухонную утварь
как холодный сугроб подоконной страны
между рам засыпающим мухам

и как будто лупил по глазам изнутри
душу нашу и дочь и сестру
и ее животом вопреки наградил,
не дождем золотым поутру
чтоб назавтра отца и кляня и любя
проползла под осеннюю дверь
словно лезвие нового белого дня
твоя мертвенно-бледная дщерь

* * *
То ли в дни турбиных, то ли в трубные дни,
где рукастые клены вставали
на лужайках чужой благородной земли,
нас из капсулы где-то достали.
Нержавеющими, из стали.

В темноте хризантемы душисто цвели,
но ученые цифры считали.
Подсчитали, что не долететь до земли
самолетам из мягкой дюрали,
поездам на поверхность земли не дойти.

Очень верилось нам из весенней зимы,
что земля зацветет и в апреле,
но летели и падали в степь корабли,
и рогатые лоси горели.

Это снится лосю, или нет, не пойму,
мой учитель вжимается в кресло,
кино-мокику, что тарахтит, похую -
микротесла ему, мегатесла.
Радость зрела, и крепла в умах, и воскресла.

Нас сегодня в пожаре вселенском сожгли,
чтобы мы не восстали.
А в кафе, что на выходе тени прошли,
пахнет кофе и круассанами.