Ольга Мельникова, Алексей Мельников

Тярпи, Зося, як пришлося! Детство в Беларуси, юность на Урале. 1945-1961

Любезный читатель, перед тобой – новая повесть из цикла «Тярпи, Зося, як пришлося!».

Вот главные события, ранее описанные в этом цикле:

 

Май 1939 года. Ольга Кныш родилась в Белоруссии – д. Куцевщина.  

Сентябрь 1939 года. Началась Вторая Мировая война.  

Июнь 1941 года. В Куцевщину ворвались немцы.  

Июнь 1944 года. В Куцевщину вернулись наши.

Май 1945 года. Закончилась Великая Отечественная война.

Сентябрь 1945 года. Ольга пошла в 1-й класс – д. Куцевщина.

Сентябрь 1949 года.  Ольга пошла в 5-й класс – с. Великая Раёвка.

Март 1952 года. Семья Ольги переехала на Урал – д. Кичигино.

Сентябрь 1952 года.  Ольга с мамой вернулись в Белоруссию – с. Куцевщина.

Март 1953 года. Скончался Иосиф Виссарионович Сталин.

Февраль 1956 года.  Никита Сергеевич Хрущев разоблачил культ личности.

Май 1956 года. Ольга окончила среднюю школу – с. Великая Раёвка.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 

            Отродясь было как? Батька бранит бабушку! Обзывает ее по-всякому. Например, рычит: «У-у-у, грэба конотопская!» Грэбовать – значит «брезговать», грэба – «дрянь» или «грязь». Конотопы? Это родная вёска бабушки. Я два раза там была, и всегда – вместе с мамой. Сперва мы пришли, чтобы родню бабушки в гости позвать. А в другой раз – чтоб отказать им. Так велел батька, кто же еще…

            Мне там очень понравилось, всё там было богаче. И двор, и хата, и пол – дощатый! Именно дощатый, а не земляной! Тепла побольше, а блох поменьше. Миски на столе – сразу несколько штук, а не одна на всех, как у нас. Еще псинка там была, а вот котьку я не помню. Как угощали нас? Огурцы соленые и сотовый мёд. Огурцы – со своей грядки, соты – из своих ульев. Да-да-да, пчелы были свои! У нас-то их не было. Не только у нас, во всей Куцевщине – ульи стояли только у Янковых. Это 1 всего – из 60 дворов…

            Мне в Конотопах снова подумалось: наша семья – беднее всех! В Кичигино так уже не казалось. Все мы, приезжие из Беларуси, примерно одного достатка были. Одного достатка или одной бедности? Калгас есть калгас: «Я в колхоз пришла – // Юбка новая, // Я с него ушла – // Жопа голая…»

 

И  полетит,  и  грохнется?

 

            Была у нас песня: «Жаворонки, вы летите, // Летнего тепла несите, // Ведь зима нам надоела, // Весь наш хлебушек поела!» Птицы летят – это привычно. Вот самолет – другое дело...

 

 

            Помнится, это вышло в первое мирное лето. В 1945 году. Уже после войны, но еще перед школой. Я гляжу со двора – дети вулицей бегут. Выскочила за ворота, а там –  чуть не вся мелюзга куцевская. И все бегут, и я – за ними. Вот бабин плац, то есть двор. Потом плац Адольщиковых, дальше плац Рахелевых. Потом – околица, за нею – поле. Не поле даже, а целина, еще не тронутая плугом. И на поле – самолет. Вот это да! Сроду-то было как – у нас, в колхозе имени Сталина? Грузовик проедет – так год будем помнить. А тут – самолет! Кажется, это был «кукурузник» (ПО-2), а не «штурмовик» (ИЛ-86). Летчик стоит, куча детей – и ни единого взрослого. Лето на дворе – народ во поле! Зачем самолет сел? Может, сломалось что-то! Но не помню, чтобы летчик что-нибудь чинить пытался. Вместо этого – возился среди детей, даже пускал их в самолет. И вроде бы он дверцу открывал – сбоку, а не люк откидывал – кверху. Но не все лезли внутрь! Кое-кто (и я – тоже) сторониться начали. По-моему, летчик даже прокатиться звал. Но не помню я, чтобы он катал…

            Ну, я хоть как – кататься бы не стала. Бог его знает, как он летает? Может, сперва взлетит, а после грохнется? И костей не собрать, хоронить будет нечего. Короче говоря: «Нэма дурных – с тобой кататься!» Как улетел он – тоже не помню. Видать, я пораньше ушла с того поля. А позже на том поле – возились мы с камнями. Складывали их в груды аккуратные. Прежде – камни убрать надо, потом – землю пахать можно. Вот мы, школьники, там и вошкались …

 

Не  посадят,  так  накажут


 

               Ох, эти какашки, будь они неладны! Самого малого (то есть меня) заставляли их выгребать. Из-под печки, где кур мы держали. Вернее, держали-то в хатке! А под печку куры – прятались от котьки. Отродясь его не кормил никто. И любую курку придушить он мог. Где куры прятались, там они гадили. А погадку надо – сдать на удобрение. Не удобрять свой огород! А отнести на поле колхозное. Чтобы вышло, словно в песне: «На нашем поле, поле калгасном, // Деньки проходят весело, ясно, // Дружно працуем мы громадою, // Знаться не знаем с горем-бедою…»

               И вот я, бывало, встану на коленки или лягу на живот. И сгребаю какашки в ведерко. Потом несу его, куда мне велено. Кажется, недолго все это тянулось! Поди, прислали к нам начальство новое. Где новый начальник, там новый порядок. Вот выдумал один такой – куриным говном поля удобрять! И потащились мы, детишки с ведрами. Потом начальника прислали нового. И нам таскаться не пришлось. На свой огород тащить тот помет? Не принято было! На свой огород – золу мы сыпали. И сыпали всегда, а не время от времени. Хотя в Беларуси земля – сама по себе плодородная. Куда ни глянь: «Румяный Пылып до палки прилып!» (Яблочко румяное на веточке висит). Не яблоко, так груша. Не груша, так слива. Не слива, так вишня…

               А в другой раз – другой начальник приказал липовый цвет собирать. Его в июне много бывает. Болтали: тот начальник сам был фронтовиком. И для леченья лично ему – липовый цвет был нужен. Ну, мы ходили от липы к липе. Собирали цвет в мешочки, потом его сушили, потом несли сдавать. Вся Куцевщина с этим возилась, а лечился он один. Поди все, что можно, вылечил начальник? Отлынивать, не собирать – можно было, наверное. За такое в тюрьму не посадят. Но поспоришь с начальством – так тебя же  накажут! Всегда найдется, к чему придраться…


 

Советские,  то  есть  голодные!

 

            Сейчас бы сказали – «лапша», но мама говорила – «макароны». Может быть, по своей невеликой грамотности. А может быть – в память о детстве! О сытом времени, что кончилось в 1929 году. В детстве-то мамином было все: и марципан, и хлебушек, и макароны могли быть – самые настоящие. Другое дело – на моей памяти! Ели мы «макароны» – вовсе не каждый день. Случалось это только на праздник. На Рождество (Коляды), на Пасху (Великдзень), на Фест (Купалле)…

            Где было мяско? Да только в сказке: «Мясо – в хатке под столом, у собаки – под хвостом!» И с «макаронами» – та же история. В сказке о них – хоть каждый день тверди. А в жизни как? То есть – у нас, в колхозе имени Сталина. Ровно трижды в год – мы ели макароны! Стало быть, 362 дня в году были «советскими». То есть голодными! И только 3 дня в году – «антисоветскими». Сытыми то есть! Для «макарон» картопли надо много. Сперва – протереть клубни, потом – убрать жмых, водой разбавить крахмал. Добавить туда яйцо – одно, конечно, одно! Откуда у нас больше? Из полученного теста – на сковородке мама печет блинцы не блинцы, а что-то вроде оладий. Не больше 6 штук, по числу едоков: батька, четверо детишек, мама. Как испечет – даст им остыть. После режет мелко-мелко, в лапшу то есть. И зальет еще – водичкой или молочком! Да, молоко ради праздника – могло случиться в нашей хатке. Потом лапшу в алюминиевой тарелке – мама на стол подаст. Порой могла отдельно – для батьки положить! И тут мы заводим: «Закидали хлопцы вУды – // Кто на хлеб, на червяка! // Не глядит никто никУды, // Воч не зводит с поплавка…»

            А вуды-то у всех (то есть ложки) из алюминия или дерева. Только моя – из мельхиора. Сроду никто из куцевских такой не мог похвастать! Мне ее батька с войны принес. Была она грушевидной формы, со вмятинкой на стебле. Почти черной была она, а не желтой, как положено мельхиору. Но все равно – не из дерева! Как батька ее добыл? Не знаю я. Что же выходит? Война это горе! Но без войны – не было бы у меня такой ложки…   

 

Поноса  нету,  и  слава  Богу

 

            В 1955-м Никита Хрущев заявил: трэба скотинку – лучше кормить! А откуда взять корма? Нужно сеять кукурузу! По всему СССР стали ее сеять. И в Куцевщине тоже кинулись. Огромное поле (возле Рыловой Сажалки, где я телят пасла) отвели под кукурузу. Вот только семена, видать, не завезли вовремя. Почему так думаю? Потому как поначалу – шибко затянули с севом. Наконец ее посеяли, потом взошла она, и мы бегать туда начали. Есть хотелось же! У нас говорили: «Мама, что нынче на вечёру?» «Яглы!» «Яки таки яглы?» «А те яглы, что спать леглы…» (Есть вовсе нечего, ужина не будет…)

            Не ловил нас никто и тюрьмой не грозил. Это при Сталине – за колоски сажали! А при Хрущеве – не трогали нас. И слава Богу! Хотя бегали мы – не по одному, а целым гуртом. И не раз в неделю – каждый день, пожалуй. Наконец появились початки, да только что толку? В длину – все, как надо: с ладонь взрослого человека. Но зернышки – только сверху! Верхняя треть – покрыта зернами, две нижних трети – зерна нэма. По уму как должно быть? Сперва зерна – зеленые, потом белые, потом они желтые. Наши еще зеленые – мы их уже грызем! Невтерпёж было нам, отродясь голодным! Прошло какое-то время. Зерна еле-еле побелеть успели, а уже пора убирать! Весь этот горе-урожай ссыпали в огромную ямищу, что заранее была вырыта. Полежали там початки какое-то время, потом гнить начали, потом их выбросили. Или там же схоронили? То есть землей закидали. Точно помню одно: даже на корм скотинке – початки не пошли! А нам на корм? Ну, поноса после них не было – как от макухи. И слава Богу…

            Почему нас не гоняли от початков? Может быть, начальству сразу было ясно: кукуруза – это блажь! Толку с нее не будет. Не вырастет она! Но приказ сверху – выполнить трэба. А глядеть за початками – ни к чему! Это не картопля и не жито. Вот и возились с кукурузой абы как: «Взялся як голый за сраку…» (Вроде, взялся за дело, только дело – ни с места...)

 

Рядом  бригадир  –  воровать  нельзя!

 

            Была такая песня – у нас, в колхозе имени Сталина: «Пекут бульбу, бульбу варят, // Едят бульбу, бульбу хвалят! // С бульбы – клёцки, с бульбы – каша, // Пропади ты, доля наша!» Сроду даже бульбы – не бывало вдоволь! Советская власть, жалея свиней, людей не жалела! Слава Богу, наша Зина на свинарнике робила. А там кормили свиней картоплей. Бывало по весне, у нас в хатке – картошка уже кончилась. И новый урожай еще не скоро! Тогда я к Зине на свинарник иду. И в такой одежке, где кармашков больше. Бульба для свиней есть всегда: не вареная, так печеная. Беру 5 бульбочек – в один карман, еще 5 бульбочек – в другой. Теперь – домой, мимо могилок. Вокруг уже – темно совсем. Однажды я поглядела – там, над могилками чего-то светится! Я напугалась и бегом к хатке…

            В другой раз мы шли вдвоем: я и Зина. И вот я смотрю на дерево, что стоит у могилок. А в нем дупло, а в том дупле – огонь не огонь и пламя не пламя. Но светится что-то! И звуков нэма. Нет, не костер. Костер горит – ветки трещат! А тут все тихо. Я молча сжала руку Зины, и мы обе-две прибавили шагу. До хатки дошли: «Воля, чего ты испужалась?» «Там огонь был, Зина! Прямо в дупле. Видала?» «Видала!» «А что же молчала?» «Боялась тебя напугать! Промолчу, думаю. Авось Воля не заметит!» Почему мы шли так поздно? Чтоб никто не видел, как несем картоху! Почти каждый день я ходила, шесть раз в неделю – точно. Но придти туда – это одно, а набрать бульбы – это другое. Если рядом бригадир – набирать не будешь. А нет бригадира – кругом куцевские. И каждый может настучать: «Нэма рыбы без кости, нэма бабы без злости…»

            Помню, котел там был большой! И Зина знала: где лежит остывшая картоха? Чтобы в кипяток не лезть, чтобы рук не обварить. Ну вот, принесу я бульбу в хатку! Была она в мундире, варили ее немытой. И такая грязная, что пока мундир обдерешь – вся черная станет. Видимо, считали: свиньи и так съедят, нечего мыть ее! Нынче принесу 10  бульбочек – нынче же съедим весь десяточек. На 6 едоков (батька, четверо детишек, мама) разве это много? Но мы и тому рады были, вечно полуголодные…

 

Портянки  Сталина  и  фантики  Хрущева

 

            Дело было зимой с 1960 на 1961 год. Где-то за месяц до того, как поменяли деньги и цены. То есть слушок уже прошел: грОши будут менять, один рубль к десяти. И все от налички избавились. Точнее, избавились те, у кого она была. У нас в хатке – отродясь ее не бывало много! Деньги-то в колхозе не платили вовсе. Да и натурой не баловали: «Я работала в колхозе, // Не жалела белых рук. // При расчете мне привозят // Яровой соломы пук...»

            И вот одна баба – наличку сбыть не успела. Может быть, в Куцевщине магАзина еще не было, а в Куковичи – ехать нарочно трэба? Но вот бежит баба в сельпо, а там из товару – одни хомуты! И больше ничего. Ну, хапнула баба – 10 не то 20 не то 30  хомутов. То ли на своем горбу перетаскала? То ли на чужой телеге увезла? Но таки приволокла хомуты к себе на двор. И запятила их куда-то. Вот реформа миновала. Кончились сталинские «портянки», начались хрущевские «фантики». Тем времнем про хомуты – узнала вся вёска. Подняли бабу на смех. А она что? Не помню точно. Может, огрызалась вслух: «Не суньте носа в чужое проса!» Или молча думала: «Почакайтэ, трясца вашей матери…»

            И баба права оказалась! В сельпо-то хомутов новых не завезли. А сельчанам для скотины – хомуты потребны! Бросили смеяться, стали к ней таскаться. Баба не жадная оказалась. Цены она не задирала. То есть не спекулировала. За спекуляцию – тогда сажали! Рано ли, поздно ли – денежки все баба вернула. Не через год, так через два. Не через два, так через три...

 

***

            Сроду было как – у нас, в колхозе имени Сталина? Либо пешком тащиться, либо в телеге ехать. Никаких велосипедов не видали мы! Но ближе к нашему отъезду (1952) откуда ни возьмись – возник велик. Вот радость-то была! Один на всех. Мужской, а не дамский! Ездили на нем стоя. Сперва-то меня не пускали: «Куда ты лезешь, Волька норовиста? Ты рады не даси, тебе не хватит сил. Иди до дому, парася мурзата!» Ну, потом я все же – на него взобралась. Научилась ездить потихонечку! Но первое время – каталась я только по «стеночке». Это самый короткий куцевской переулок. Мне все время кричали: «Смотри только вперед! Под ноги не смотри…»

 

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

           

Игла  в  груди

 

            Без следа пропало что-то? У нас говорили: «Сгинул як гимно в сеножати (Пропал как дерьмо в сенокосе)». Однажды такое случилось с иглою. Дело было еще при немцах (после 1941-го, прежде 1944-го). Мама, сидя в хатке, шила. В сенках хлопает дверь, на пороге – соседка: «Лёня, немцы!» Куда иглу девать? Мама воткнула ее себе в грудь. Ну, в ту одёжку, что на груди! И меня одевать начала. Зина, Лена, Коля – сами одевались. Прячась от немцев, уехали из Куцевщины. А вернулись через сутки – мама про иглу забыла. Сейчас я думаю, что это вышло летом. И одёжек на груди – мало было вовсе. Игла легко прошла сквозь них и добралась до тела. Это сейчас есть время, чтобы догадки строить! А тогда что? Иглу воткнула, сама нагнулась, меня одела. Выпрямилась – нет иголки. Нитка есть, иглы нет…

            Прошло много лет (десять с гаком), мы переехали в Кичигино. И здесь наелись хлеба досыта. Однажды наш Коля три телеги с зерном на двор маме привез. То-то была радость! Отродясь в Беларуси не бывало такого: «Я работала в колхозе, // Заработала пятак, // Пятаком прикрылась сзади, // Спереди – осталось так!» Сложили зерно на грузовую машину, повезли его молоть. Из Кичигино поехали в Увелку (Увельский – поселок городского типа). Кузов был битком набит. Кроме нас, зерно везли несколько кичигинцев. Мы все сидели поверх мешков. Прибыли на место – поднялся сильный ветер. То ли ветром сдуло маму, то ли она оступилась? Но так упала, что ногу сломала. Кажется, левую голень. Мы повезли ее в травмпункт увельский. Оттуда маму послали на рентген. Видят на снимке: что-то не то! Начали спрашивать…

            «Бабушка!» «Чего?» «Вы падали когда-нибудь?» «Нет!» «А что-нибудь случалось?» «Не помню я!» Потом она сказала: «Однажды воткнула иголку!» «Ты, бабуля, родилась под счастливою звездой!» Сделали еще снимок, а после сказали: «Игла в груди! Только она – застряла на месте, ничего не задела!» А могла по сосудам – до сердца дойти. Было бы ужасно, смерть могла случиться! «Бабушка, давно вы с иглой живете?» «Годков десять, даже с лишним!» «Ну и живите дальше…»

 

За  решетку  сел?

 

            Саманный домик в Кичигино нам, как приезжим, выделил колхоз. Стоял домик на бугре, и ветер его насквозь продувал. Домик был летний, то есть холодный. И кичигинский домик – точно был меньше, чем куцевская хатка. Комната – четыре стенки да малюсенькие сенки! Еще печку помню. Сидя на ней, посмотришь вверх – там потолок просвечивает. Лучи солнца проникают через дыры. Летом ладно, а зимой как? Мама кого-то попросила,  он заткнул эти дырки. Примерно с полгода прожили мы там. Зиму-то одну (с 1952-го на 1953-й) точно зимовали! Ох, зябко бывало! Урал не Беларусь, сроду холоднее здесь. Только на печи – можно было спать. Топлива хватало, слава Богу…

            У нас была загадка: «Кабы не дедово ремесло, у бабы до пупа заросло!» Разгадка: дед – бойкий трубочист, баба – труба печная. "До пупа заросло" – копоть покрыла все, от зева печи до верха трубы. На печи – тепло, на лавке – ни в какую не заснешь! А кровати там – вовсе не было. И стульев тоже, но были две табуретки. Самодельные и некрашеные. Прямоугольный столик – тоже самодельный и некрашеный. Видать, все это добро от прежнего хозяина осталось. Бог весть, куда он делся! Может, на заработки подался. Может, за решетку сел. Время-то стояло – сталинское еще…

            И наконец-то пол у нас дощатый был! Обычное дело для уральцев, но не для белорусов.  Мы еще не забыли – родной колхоз имени Сталина! Там дощатый пол считался роскошью. И был он вовсе не в каждой хатке. Короче говоря, сбылась моя мечта! Начисто вымою пол, насухо вытру его, сяду на лавочку, спою припевочку: «А чаму ж мне ня петь, // А чаму ж не гудеть, // Кали в хатцы, в маей хатцы – // Сплошь парадачак идеть...»

Вдруг  убить  вздумает

 

            Печь топили кизяком. Нас это удивляло: как же так? Какашки, а годятся на топливо! Кизяк и вправду – дает тепло, но от него воняет страшно. Что дрова в Куцевщине, что кизяк в Кичигино – покупать не пришлось. Нам же, колхозникам, денег не положено! От колхоза получали, на бумаге оформляли. И кичигинский кизяк – не куцевские дрова! Его много нам давали, слава Богу…

            В телячьем вагоне – нас ехало пятеро. Одна мама и четверо детей. В саманном домике – мы жили втроем. Зина наша замуж вышла, Лена тоже вышла замуж – обе жили при мужьях. А Колю в армию еще не взяли. Ведь 19 годков – ему стукнет только в октябре 1954-го. И заберут его – только в декабре. Чтобы, значит, он в колхозе поработал до упора! Словом, Коли в тот вечер – тоже в домике не было. Может, ночевал в гостях? У Зины или Лены. Не помню я! Но помню, что мела метель и выла вьюга. Мама бы сказала: «Так холодно, что хоть волков гоняты!» И вдруг вошел мужик. Запросто он зашел, двери-то не заперты. Отродясь не запирали – ни куцевские, ни кичигинские, кроме как на ночь. Видать, до ночи еще было далеко! И мы с мамой – спать еще не легли, хотя поесть уже успели. Как мужик выглядел? Как обычный прохожий! Только небритый очень и совсем седой. Было ему с виду лет под пятьдесят, и мне он показался глубоким стариком. Мужик сказал: «Ночевать пустите?» Мама в ответ: «У нас лечь негде». «Где же вы сами ляжете?» «На печи ляжем, там ровно два места, а третий не влезет». «А я на лавке прикорну…»

            Там он и лег, под печкой прямо. Ну, а мы на печке – аккурат над ним. И всю ночь глаз не смыкали – страшно же было! Ограбить не ограбит – чего с нас взять? «Мы такая голота, что хоть нынче в болото». А если убить вздумает? Женщина и девочка – с мужиком не сладят! А если он не бандит, за что его гнать на мороз? Жалко нам его. Сами мёрзли часто, знали хорошо – что это такое! Выстави мы его – замерз бы насмерть…

 

Хатку  спалили  дотла!

 

            Январь 1953 года мы встретили в Кичигино, а к марту – в Куцевщину вернулись. В родной колхоз имени Сталина! В 1956 году, сразу после школы, я в Кичигино уехала. И через год – маму туда же перевезли ее зятья, муж Зины и муж Лены. Потом я часто думала: может, не стоило маму увозить на Урал? Может быть, мне в Беларусь стоило возвратиться? Глядишь, мама – прожила бы подольше, померла бы попозже? Может, со временем и я, как многие из куцевских, «устроилась бы у Минску». Может быть – да, может быть – нет…

            Если есть дом – есть домовой! У нас все так говорили. В 1998 году, уезжая из квартиры (г. Южноуральск) в коттедж (п. Лесное) я своего домового за собой позвала. Позвала ли мама своего домового из Куцевщины в Кичигино? Не знаю. Зато помню дату: 1 марта 1957 года. В этот день купили половинку хатки, где стала жить мама. И слава Богу! Хоть половинка, а не вся хатка – все же свое жилье. В общем, «сгалабурдила» мама себе хатку. То есть половинку. «Дурны, як бот с левой ноги!» Такой сосед попался маме на новом месте. Прежде у хатки была одна хозяйка. Потом она решила уехать в Увелку. Хатку же продала: половинка – маме нашей, половинка – ее соседу. Сроду было как? Он напьется и свалится – поперек дороги, прямо перед домом. Машина насмерть задавит? Широка там дорога, а машин-то немного! И водитель сам – может так лежать. Потому он глядит под колеса внимательно. У нас бы сказали: «Я спать ложуся, а за сраку не держуся!» (За жопу не ручаюсь, во сне могу и пукнуть!) Ну, вот – сосед лежит, храпит, пердит. А все машины его объезжают! В конце концов, не то сам сосед, не то сын его по пьяному делу – хатку спалили дотла. Так люди говорят! Слава Богу, мама там уже не жила. Теперь там ровное место, ни кола ни двора…

            Своей бани у мамы не было. По знакомым мыться? Каждую неделю не пойдешь. И не все знакомые – свою баню имели! А общественную баню в Кичигино еще не выстроили тогда. С другой стороны, зачем баня колхознику? Зачем нынче мыться, если завтра снова – в грязи ковыряться? Из тазика помоешься! Вот и мылась мама в тазике. В этом смысле она – в Куцевщину вернулась. Где поголовно все – мылись из тазика или в корыте…

 

Могли  угореть  насмерть

 

            Рядом с половинкой хатки было два магазина. Один прозвали – скобяной. Там были хозтовары. Прозвище другого – сельпо. Там продавали продукты. Говорю о прозвищах –  вывесок не помню. Может быть, их не было? А сельсовет и нарсуд – стояли через дорогу от половинки хатки. Да, в сельсовете – был телефон. Через дорогу – это близко! Это не 4 кэмэ от Куцевщины (где мы жили) до Раёвки (где был телефон). Но кто нас туда пустит? И кому нам звонить? Среди знакомых – начальства не было. И телефонов домашних – не могло быть. В общем, в сельсовет мы не совались, в нарсуд – тем более…

            Зато к нам шли из «дежурки»! Из дежурного магазина. Он стоял через забор от половинки хатки. И там водку продавали – до 11 вечера, то есть до 23.00. Все стаканы у мамы повытаскали! То есть у Кнышихи – так звали маму в Кичигино. А в Куцевщине – звали Лёня. Что приезжие, что соседские – каждому выпить охота культурно. Отродясь было как? Водку купили, стакана нету! «У Кнышихи есть, айда к ней!» Зачем давала она стаканы? Так если не дать – сперва браниться будут: «Чаво ты там рагочешь (бормочешь)? Чаво ты вочи вытаращила як мавпа? (Что ты глаза таращишь, как будто обезьяна?) Не рагочи (не бормочи) больше!» А после ругани – могут и поколотить! И уж точно – стекла выбьют…

            Однажды мы спать легли и чуть не угорели! Вьюшка – это задвижка, нужна она – чтобы угар выпустить, а жар не выпускать. Так вот, угар пошел в хатку! Идет он – понизу прежде всего. Кто пониже спит – первым угорит. Я спала на кровати, мама на сундуке. Видать, я разбудила маму, кровать-то – ниже сундука. «Мама!» «Чего, Воля?» «Тошнит меня!» «Ой-ой-ой! Видно, я рано закрыла вьюшку». Мы обе встали и вышли на двор. А если бы меня не затошнило? Угореть могли – насмерть обе-две! Дело было зимой. Помню, долго мы ходили, распахнув все двери настежь. По двору, по улице, снова по двору. Тогда спокойно было! Не боялись мы – со двора ночью выходить…

 

***

            Куцевские говорили: «Жидина пархатый // Наевся салата, // Салата пушило, // Жида задушило!» (Вот еврей поганый // Жрет салат кочанный, // Салат – распухает, // Еврей – помирает). Ну, то есть обжору – убило обжорство! А маму погубил обжора-поросенок. Однажды Лена, моя сестра уехала на время. А порося же надо кормить! Мама с ним возилась – почти целый месяц. Например, картошку мыла в воде холодной. Горячей-то сроду в Кичигино не было! Мама застудила руки, потом – воспаление легких, а там и рак…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

            Моя сестра Лена (30 мая 1932 – 7 января 1998) прожила 66 лет (без 20 недель). Она умерла в том же году, когда родилась моя внучка. Сестра умерла в январе, внучка родилась в марте...

 

Светочка  родилась  мертвая!

 

            В 1952 году мы променяли товарища Сталина на новую жизнь! Из Куцевщины переехали  в Кичигино. «Новая жизнь» – так звался кичигинский колхоз. А куцевской колхоз носил имя Сталина. Маме было 40 лет, Зине – 22, Лене – 20, Коле – 17, мне – 13 всего…

            Помню конфеты «Орион», меня угощал ими Володя – жених Лены. Точней сказать, Володька – так его звали родители. Отродясь было как? Придет Володька, а Лены нету. Зато я дома! И он мне дает кулек «Ориона». В серой оберточной бумаге, тогда в нее все заворачивали. Это конфетки-подушечки, сверху какао-порошок, под ним – белая карамель, внутри – коричневая начинка. Где Володька покупал их? Да в том же сельпо, где были продукты, и не было вывески! Кроме «Ориона», видела я там конфетки «Цветной горошек» и ноздрятый хлеб кирпичиком. Хлебом Володька не угощал меня! Сытое Кичигино – это не голодная Куцевщина, где было так: «Бабунька, злеба!» Бабунька подаст кусочек Ларисе, моей подружке. Тут Лариса добавит: «А для Вольцы?» То есть для меня. И бабунька даст еще кусочек, хотя лишнего хлеба нету. Ну, вот – возьму у Володьки кулек «Ориона». И вроде как – стану «добрая». Да пойду с ним туда, где сейчас наша Лена. Всегда Лене было ясно, кто «навел» Володьку на ее «убежище». Но за «предательство» она меня не ругала. Значит, и я отчасти – виновата в том, что случилось позже? Что они поженились, что Лена забеременела, что Светочка родилась мертвой...

            «Журавлины не взошли, // Кавуны засохлы, // А к нам хлопцы не пришлы, // Каб воны подохлы!» (Журавлины – клюква, кавуны – арбузы). Такого не было, хлопцы ходили к нам, Шурка к Зине, Володька к Лене. И Володька (вовсе не казак) всегда был веселей, чем Шурка (коренной казачина). Шурка – тот явится и сядет молча. А Володька-то придет – каждой улыбнется! С мамой – малость поболтает и мне скажет иной раз: «На что мне ходить да Лену искать? Может быть, я, Оленька, на тебе женюсь?» «Нет!» «Почему?» «Да я еще мала совсем!» «Это что значит?» «Это значит – мне еще учиться и учиться…»

 

Не  убьют,  так  искалечат

 

            Вот 1956 год. Еще весной – я жила в Куцевщине. А уже осенью – оказалась в Кичигино. Сперва пришло письмо от Лены: «Воля! На завод радиокерамики (ЗРК, что в Южноуральске), срочно нужны рабочие. Приезжай!» С поезда я сошла в Увелке. И в тот же вечер добралась до Кичигино на «душегубке». Взамен автобуса она ходила – грузовая машина с закрытым кузовом. Сроду было там – ровно две скамьи. Кто успел, тот и сел! Я не могла никак к скамейке протолкаться. Взрослый-то мужик – не всякий сдюжит. А у меня в 17 лет – откуда столько силы? Куцевские говорили: «Была сила – // Пока мати в животе носила. // Носить перестала – // И силы не стало!» Я стоя ехала, как очень многие. Плечо к плечу, впритык стоим. Зато проезд бесплатный! Кондуктор, билеты, контролер? Не было этого, и быть не могло! «Душегубку» брали штурмом, на входе встанешь – тебя затопчут. Войти последним и собрать деньги? «Руки прижаты, отдать не могу!» Так скажет один. Другой смолчит и отвернется. А третий может – под рёбра двинуть! Убить-то не убьют, а искалечат запросто! Водитель? И ему – не до нас, и мы – к нему не лезем. Точно помню, в кабине было одно место рядом с ним. И ни разу там – не сидел никто…

            Зашла я в дом, прикрыла дверь, здороваюсь. Лена на меня прямо засмотрелась: «Воля, это ты?» «Лена, это я». «Вот это да! Я-то думала ты с меня ростом. Или даже ниже. А ты меня переросла!» Лена-то сразу это заметила, а Зина за ростом моим не следила. Зине надо было Шурку сторожить, чтобы не напился! Бывало, я спрошу у ней: «Ой, Зина, Зина! Ну, зачем ты пьешь?» Она в ответ: «Чтобы Шурке меньше осталось!» Если он так пил, почему она вышла за него? Они же Шурика уже родили! Зина забеременела – пошли расписываться…

            На другое утро – я пешком на ЗРК пришла. Это 4 кэмэ в один конец. Вот отдел кадров: «Паспорт есть? Хорошо. Аттестат? Ни к чему. Прописка есть? Нету. Отказать – так и напишем на заявлении!» В общем, колхозник, знай свое место. В борозде родился – в борозде работай! Ну, вернулась я в Кичигино. Чуть не плача, рассказала про отказ. Дядя Вася (свекр нашей Лены) говорит: «Воля!» «Что?» «Ты же комсомолка!» «Да». «Так езжай в райком! Авось они помогут…»

 

С  голоду  помирать?

 

            Терять время я не стала: «Голый, готовься! Голый, готовый!» Утром рано – бегом на остановку. Залезла в «душегубку», приехала в Увелку. Вот райком ВЛКСМ – деревянное здание через дорогу от ДК (Дом Культуры). Захожу в комнату – там стол буквой «Т», длинный конец – ко мне. Сидят двое, один слева, другой справа. Видимо, оба подумали: «Ишь, какая смелая!» Все рассказала и показала им заявление: «Прописки нету – на завод не берут, а мне есть нечего!» Сидят и улыбаются. «Даже хлеба купить – уже завтра не на что! Что же мне, с голоду помирать?» Молчат и улыбаются. «И взносы как платить?» Вынула я членский билет. «Забирайте хоть сейчас, если не поможете!» Чуть не сказала им: «Дожили казаки: ни хлеба, ни табаки!» Но удержалась все-таки. Помогли, слава Богу! Нацарапали мне резолюцию: «Просим принять на работу (трудоустроить) Кныш Ольгу Николаевну, так как у нее нет средств к дальнейшему существованию…»

            Но направили меня – не в Южноуральск, а в Кичигино. Не на ЗРК, а на РМЗ (ремонтно-механический завод). Вечером я вернулась в Кичигино. Утром – бегом на РМЗ. Там прочли бумагу, отвели меня в цех, показали мастеру. Тот начал объяснять: «В цехе запрещено – петь, бегать, свистеть! Видишь ту женщину? Знаешь, почему она платок – никогда не снимает? Потому что раньше его – не хотела носить! Волосы угодили в токарный станок. Их сорвало вместе с кожей. Ужас? Да-да! И боли натерпелась, и облысела навсегда. Теперь все время – косынку носит! Ну, косынку – найдешь сама. А халат мы тебе дадим…»

            Халат был для меня мечтой. Утро – на смену, вечер – со смены! Каждый день я видела, как шли рабочие, и каждый был в халате. Все-все халаты – серые были. Бытовка, шкафчик, душ? Ничего не было! Думала, мне – выдадут грязный. А дали – чистый халат! Уже через неделю – он грязный стал. Стружка с металла и пыль такая же – носятся по цеху, на халат садятся. И он из синего – серый становится, если не черный. Колом стоит! Хошь не хошь, а стирать его надо. Да я и рада была стирать. Отродясь было как – у нас, в колхозе имени Сталина? Вошкались со щёлоком. А тут – хозмыло! Ведь это роскошь. Сперва брала я мыло у Лены. После покупала на свою зарплату…

 

Кладбище  и  темнота

 

            Приняли меня учеником токаря. А токарем, к слову, я так и не стала – ушла на «большие заработки». На клёпку полотен для целины (полотно – деталь комбайна). Но это позже будет, а пока потекли мои первые смены. Вышла с утра, к 8.00. Гудка не было, и  будильника тоже. Петухи будят, это сперва. После привыкаешь, сам к восьми встаешь. Полсмены прошло, в 12.00 – обеденный перерыв. Сначала – ровно час был, потом – 48 минут сделали. Перерыв – все рабочие по домам бегут. Столовки сроду не было, а будь она – денег всем жалко! Мне куда в обед бежать – родню Лены объедать? В общем, в перерыв я просто отдыхала. Куцевские бы сказали: «Ты обедал?» «Я обедал!» «А как ты обедал?» «А так обедал, что живот не ведал…»

            Недели две спустя – заплатили мне первый раз, дали аванс не то получку. То-то рада я была: «Теперь хоть хлеб себе куплю!» А мне 18-ти лет еще не было. Хоть с 8.00, хоть с 16.00 – моя смена была короткой. На два часа меньше, чем у взрослых (указ 1956 года). Если роблю во вторую, в десять – уже свободна! Сидеть и ждать, пока толпа пойдет со смены? Да ну их, домой охота! И я, бывало, иду одна…

            А идти всегда – мимо кладбища! Помню надпись на могилке: «Заходи, знакомый, // Навести мой прах. // Я-то уже дома, // Ты еще в гостях». И вот, однажды иду я там. А  вокруг ни души. Боюсь, конечно, ведь ночь уже! Со страху-то и оглянулась, хотя причин-то вроде не было. И вижу – что-то в темноте белеет. Словно кто-то простыню на себя набросил и за мной шагает! Ну, это сейчас я рассуждаю здраво. А тогда что ж – напугалась до смерти. Оно идет, а звуков нет – шагов не слышно. Я бежать кинулась, оно следом бежит. Опять-таки, без звука! Я стою – оно стоит, и молчит – как я молчу. Я иду – оно идет, и опять ни звука. И людей – ни души! Одни – уже по домам, другие – еще на смене. Ох, страшно было! То шагом, то бегом – добралась я домой. Только вбежала, Лена спросила: «Воля, что с тобой?» «За мной гонятся!» Заперли мы дверь, глянули в окно. Эта белая штука – у калитки маячит. Помаячила и пропала! Ушла или улетела? Не знаю я…

 

Кошелек  вытащил!

 

            У нас, в колхозе имени Сталина, говорили как? «Садись, дядька Степан, к нам в телегу!» А он в ответ: «Нэма часу, чтоб садиться – идти трэба!» Мы бы с Леной сели, кабы нас позвали! Скажем, на автобус. Но автобус из Кичигино в Южноуральск – еще не ходил. На своих двоих топали пешком вдоль Увельки-речки. И топали шустро! Помню, мы с Леной за 40 минут дошли до рынка. Одежку мне смотрели. Это могло быть – только в воскресенье. Шесть дней в неделю – мы на работе. И ходили мы – не каждое воскресенье, а только с получки. Получка была маленькой, давали ее раз в месяц. Если я не путаю – 370 рублей. Это старыми деньгами, реформа была (1961) еще впереди! Так вот, зима все ближе, а у меня ни пальто, ни валенок, ни шапки. Сбегали на рынок, нашлись только валенки! Подшитые, кто-то их носил уже, серые. Ладно, таскать еще можно…

За пальто и шапкой – надо ехать в Челябинск, на барахолку то есть. Туда пешком никак – почти 100 кэмэ в один конец! Сели на «душегубку», приехали в Увелку. Сели на электричку, в Челябинск прикатили. Там еле-еле пробились в автобус. Было столько народу! Ни протолкнуться, ни шевельнуться. Все спешат на барахолку. Там по дешевке есть приличная одёжка. Ехать долго, куда-то за город, в сторону ЧМЗ (Челя?бинский машинострои?тельный заво?д). Там был пустырь, на нем шел торг …

            «Воруют все, кому не лень. // Ворует северный олень. // Ворует вошь, ворует гнида. // Ворует бабка Степанида. // Ворует вся святая Русь. // И только я – украсть боюсь!» Это точно про меня. Значит, едем мы в автобусе. Вот так вот я стою. И Лена стоит рядом. Вдруг я вижу: молодой человек вынул руку из кармана. А между пальцами – зажато лезвие! Ширк да ширк – по карману женщины, что впереди стоит. Раз – кошелек вытащил. Я со страху –  чуть не умерла! На Лену глянула, она – палец к губам. Молчи, дескать! Дрожу и молчу, молчу и дрожу. Тут как раз остановка – и грабитель, и женщина сошли. В первый раз отродясь – вора я увидела…

 

Можно  отогреться,  можно  угореть

 

            Чуть ли не час – от вокзала до барахолки тащились мы в этом автобусе. Но все же не зря! Купили мне пальто с воротником из цигейки. Уже ношеное, но еще носить можно. Долго я его таскала, две зимы, по крайней мере (осень 1956 – весна 1958). В тон воротнику – выбрали мы шапку, тоже из цигейки. И слава Богу! Холода-то уже грянули…

            Едем назад – тесноты нету. На барахолку – все спешили к открытию, а на вокзал – другое дело. Цены на билеты? И электрички, и автобусы – все стоило недорого. Кажется, за 14 рублей ехали из Увелки в Челябинск (около 90 кэмэ). А после 1961 года – за 1 рубль 40 копеек! Вернулись в Кичигино вечером, уставшие и голодные. Хлеба с салом взять с собою? Так замерзло бы все – не угрызть ни за что! Морозы стояли – под 40 градусов. У меня в пути – щеки побелели, Лена их еще снегом оттирала. Куцевские бы сказали: «Без кабатА – мерзнет спина!» (Без одёжи – задубеешь!) Так и есть. Приехала я осенью – еще тепло было. Зина мне дала платье и «венгерки». Это бурки с каблуками. Я недолго их таскала, ноги мои выросли, бурки стали жать. Я венгерки сносила – Лена деньги скопила…  

            На Урале сроду – холодней, чем в Беларуси. Зато бани есть у многих, значит, можно отогреться! У нас говорили: «У бабки спросили: «Бани нэма совсем?» «Совсем нэма бани!» «А где же мыться?» «Да в речке». «А зимой?» «Да сколько той зимы-то!»  Еще спросили: «Где же вы моете?» «Отселя (показала на подмышки) доселя (показала на промежность)». «А селю?» «Что селю?» «Селю тоже надо мыть!» В бане можно отогреться, в бане можно угореть. Потому вдвоем и шли! И меня впервые – мыться послали с кем-то вместе. Только не с Леной – она же была беременна. Видно, мылась я с кем-то из сестер Володьки (муж нашей Лены). Баня была пристроена прямо к избе, но вход имелся отдельный. В предбаннике на скамью сложили одёжку. Хотя разделись – мы не замерзли, значит, натоплено было – дай Бог! Полок там точно был, а каменку – не помню. Может, и была она, только мы не парились. Живо сполоснулись, пошли одеваться. Обычное дело – по двое мыться тесно, по одному – опасно…

 

Трое  детей  в  одной  могилке

 

            Роддом в Южноуральске был деревянный, в один этаж. У куцевских была загадка: «Висит под белькой с червонною петелькой». Это лампа электрическая! Висит под балкой, красная нить – ярко горит. Да, свет здесь был – не то, что в Раёвке. Зато там фельдшер – всегда был трезвый, а здешняя врачиха – пьянчугой оказалась. Рожала Лена 8 марта 1957 года. Ясное дело, на дворе праздник – врачи под мухой! Простынями давили, вынимая  ребенка. Давили, давили, давили. Вынули, а там трупик! Светочка оказалась мертвой. Врачи Лену утешают – голосами пьяными. Один сказал: «Ну, что же вы плачете? Не надо плакать! Могли ведь обе умереть». Вторая добавила: «Еще хуже могло быть – умерла бы ты одна. С кем бы девочка осталась? И такое ведь бывает!» Верно, в родне у Володьки (муж нашей Лены) был такой случай. Мать умерла родами, а девочка уцелела. Выходить смогли, выросла она…

            Когда мы забирали их – мертвую девочку выдали первой. Эта Светочка – дочь Лены, еще Шурик – сын Зины да еще один ребенок – втроем лежат в одной могилке. Дети часто умирали – что в Куцевщине, что в Кичигино. Рожать дома с бабкой? Ни разу такого не помню…

            Кроме бани, своя газета – еще одна кичигинская роскошь, невиданная для куцевских. У нас-то, в колхозе имени Сталина, отродясь было как? За все годы (1939-1956) помню одну газету. И в ней стишок про котьку: «Вушки – слушки не мыляюцца, // Вочки в ночку – запаляюцца!» (Уши слышат – и вовек не ошибаются, // Очи ночью – огоньками зажигаются!) И газету эту – я не в нашей хатке видела. Никаких газет мама не выписывала! Откуда у колхозника – деньги на подписку? В той же газете – была девочка, похожая на меня. Кто-то еще сказал маме: «Лёня! Это же твоя Воля! Это она на фотографии!» Ну, а в Кичигино – совсем другое дело. Дядя Вася (свекр нашей Лены) получал «Правду». Может, за деньги. Может, бесплатно! Член КПСС, инвалид войны – без руки остался. Он вполне мог получать газету даром. И очень ловко он вертел из «Правды» самокрутки…

 

Гляди  не  утопись!

 

            Работая на РМЗ, я жила у Лены. Верней, в хате ее свекра и свекрови. Кухня и зал, а спальня – за занавеской! Просторная кичигинская изба – это не тесная куцевская хатка. Там ни кухню, ни зал, ни спальню – сроду не выделяли. Загородку поставить, занавеску повесить? А какой толк? Выделять-то нечего, места вовсе мало! Жили мы в Кичигино – шесть душ под одной крышей. Дядя Вася с тетей Фросей (свекр и свекровь Лены). Да еще Володька (муж Лены), да сама Лена. Потом – Валя (сестра Володьки). Потом – я (сестра Лены). Валя была моложе меня лет на десять…

            Она выросла и уехала в село Кумызное – за речкой Увелькой. В Куцевщине был стишок: «Мамачка галубка, – просиць сын так мила: // Хоць бы ты на рэчку пагуляць пусцила?» // «Ну, идзи, сыночак, скоранько вярнися, // Ды глядзи у рэчцы ты не утопися». Ну, в этом притоке Увельки никто не тонул никогда! Метров 20 шириной, по камням – вброд перейдешь. Вода до колен – никак не выше. Чтобы одёжку не замочить – хлопцы подвернут штаны, девки подолы поднимут. Там, в Кумызном, Валя замуж вышла. Потом вместе с мужем вернулась в Кичигино. Кажется, Валя жива до сих пор…

            «Уляжешься с краю – // Як с божьего раю! // А лег под стеною – // Як лег под свиньею». Это про кровать сказано, а вот на пол как ни ложись – все равно неладно. Задеть ненароком тебя любой может. После всех – ложишься, прежде всех – встаешь. Слава Богу, пол-то был не земляной, а дощатый. То есть теплый – и без блох! Чем-то дали мне укрыться, что-то сунули под голову. Старое одеяло, должно быть. Никаких простыней, одно одеяло – сверху, одно одеяло – снизу. Под голову – опять одеяло, но свернутое валиком. Спать не холодно было, печь была настоящая! Русская печка, а не убогий очаг. Это когда варить можно, а тепла нету вовсе. Дядя Вася с тетей Фросей – спали на кровати. На чем спали Володька, Лена, Валя? Не помню, ей–Богу. Плата за постой? Денег не брали с меня! Я взамен мыла пол. Ночью на нем посплю – днем его вымою…

 

В  тюрьму  попал

 

            Отродясь было как? То холод, то сырость, то окна замерзнут, то грибы по углам вылезут! Это в Куцевщине. Почему? Мама говорила: «Я не виновата. Бабина дорога – от печки до порога! Хатку сгалабурдить – дело мужика». Вина за батькой! Дерево-то доброе на хатку нам сготовили. Да батька долго его не брал. А приехал забирать – доброго уже нэма, осталось дерево похуже. Из него и сляпал хатку. «Вельми кепска сляпал!» (Очень худо сделал!) Почему батька не спешил? Лучше спросить: когда он спешил? Никогда! Только  на соседей он любил работать. Они ж ему платили – сыр, творог, молоко! А дома возиться – ведь это ж бесплатно…

            Слава Богу, в Кичигино – ни холода, ни сырости, ни грибов не было. Зато был круглый стол, он стоял в зале. На нем лежала «филейка». Это скатерть, которую вяжут крючком в два приема. Сперва – получается основа (канва) из суровых ниток. После – по ней вышивают нитками шерстяными. Очень мягкие они были. Сама вышивка – изображала цветы. В общем, Кичигино – не Куцевщина! Ведь там, в колхозе имени Сталина – скатерти не водились! И стол там был – самодельный, а в Кичигино – настоящий стол, в магазине купленный. Один стол был в зале, а другой – на кухне, там есть садились. И вроде бы посуда – была из магазина! А не наши самоделки, ими все губы – в кровь изрежешь. Два стола, скатерть с вышивкой, посуда из магазина – вот это жизнь! Печка была голландка. У нее верха нету. Это не русская печь – на нее нельзя лечь. Голландка – это прямоугольник, в нем дырки с дверками. И готовить на ней можно, и тепло от ней идет. Может быть, даже больше тепла, чем от русской печки…

            Я думаю, изба – казенная была. Ведь семья Володьки была эвакуирована во время войны! Не то, что наша семья, прибывшая сама по себе. Жилье в эвакуации – могли дать бесплатно, я так понимаю. Вроде, прибыли они из Смоленской области. Дядя Вася был вдовец, жена там еще умерла. Поэтому здесь он женился на тете Фросе. Кроме Вали и Володьки, было у них еще четверо детей. Но все разлетелись прежде, чем я приехала в Кичигино. Старшая дочь – замуж вышла. Старший сын – в тюрьму попал. Кажется, за мордобой. Точно помню одно – сел он не за политику…

 

Для  чего  воровать?

 

            Куцевские говорили: «Как едят и пьют, // Так нас не зовут. // А как сядут срать, // Так спешат позвать!» Слава Богу, такого в Кичигино не было. Больше того, тут я впервые кушала суп с гусятиной. Сроду было как? Вот сидим за столом. Дядя Вася скажет тете Фросе: «Слышь, мать, ты Волю-то не обижай! Кусочек мяса ей положи. В первую очередь!» Я уж говорила: был он фронтовик, без одной руки. Жалел о руке? Думаю, рад был, что не погиб! Живой пришел, и слава Богу…

            Капусту воровать меня в колхозе посылали! Не раз и не два такое бывало. Почему не отказалась? Если меня кормят, как я откажусь? «Дар за дар!» (Как ты со мной, так и я с тобой!) Вот так надо! «Дар за ниц! (К нему с добром, а он с говном!) Так не надо. Выдали мне велосипед. Грядки были на горке. В гору иду – велик рядом веду. Дошла до грядок. Капусты набрала, веревочку завязала, и мешок – на багажник. Еду с горы – давлю на тормоз. Однажды не рассчитала! Не до конца нажала. Велик разогнался, чтобы не разбиться – ногой тормозить стала. Так грохнулась – голову зашибла! Нет, не сломала я ничего, но левый бок долго болел. Капусту не растеряла – это самое важное! Нет, ни разу меня не поймали! Видно, далеко я была от сторожа. Почему капусту крали? Во-первых, своя-то еще не выросла. А есть-то хочется! Во-вторых, чужую съедим – свою сбережем. Едоков много, капусты мало! Огород-то маленький. Это при Брежневе перестанут в колхозах урезать огороды. При Хрущеве –  урезали постоянно! Раз вырастить нельзя, то надо воровать. Украсть у соседа? Кичигино – не Куцевщина. Здесь любой огород – за высоким забором. Запросто не влезешь…

            Кроме капусты – воровали подсолнухи. Это пораньше было. Летом 1952 года, когда мы в Кичигино только обживались. Зина, Лена, Коля – все они постарше, и семечки им не шибко нужны. А я, мелюзга, – совсем другое дело! И есть охота мне, и за компанию – чего ни сбегать? Сперва перешли речку Кабанку – по каким-то досточкам. Метров 5 шириной, глубиной 1 метр – вся речушка. За нею сразу – поле в подсолнухах! Стали мы пробовать – где семечки вкуснее? И тут сторож к нам подкрался…

 

До  тюрьмы  не  дошло

 

            Именно подкрался, а не подбежал. Чтобы бегать – ноги молодые надо, а откуда им взяться? Молодежь в сторожа не пойдет! И еще – хлопцы не впервой пришли, сторож знал: где ловить? Так вот, он подкрался, и все разбежались! И только я – не разбежалась, как говорится. Может быть, с непривычки? Или с того, что семечек еще не набрала. Ничего в руках нету. Значит, ни в чем не виновата? И убегать ни к чему. Другое дело – хлопцы, что удрали. «Схвачу и помчу, як чёрт добру душу!» (Схватил крепко, понес быстро!) Они-то удирали, чтобы спасти добычу. То есть сорванные верхушки подсолнухов. Своровал, твою мать? Есть за что наказать...

            Внешность сторожа – я не помню, но был он точно без ружья. И солью в задницу пальнуть не мог! Ну, показала я ему пустые руки. Конечно, «скворчал он, як шкварки на сковородце». Но бить меня – не стал он. Даже не шлепнул ниже спины! Голод-то не тетка, сторож понимал, что мне есть охота. У нас, в колхозе имени Сталина, как говорили? «Сытно живете?» «Очень сытно!» «Еды хватает?» «Аж остается!» «Что остается?» «Лавровый лист, голые кости!» «Куда ж деваете?» «Съедаем тут же…»

            Сторож меня отругал и отпустил. Никуда не повел, штрафа не оформил. А хлопцев-то удравших, я думаю, запомнил! И по начальству доложил. Чтобы родителей наказали! До тюрьмы, конечно, дело не дошло. Слава Богу, за колоски уже не сажали.  Ведь 1952-й – это не 1937-й. Но деньги с родителей могли потребовать! Иначе же хлопцы все семя растащат. А ведь оно колхозное! Да, капуста – это еда настоящая, а семечки – вроде как баловство. Но там были – особые семечки, очень крупные, в общем – вкусный сорт. Отродясь нигде больше я таких не видала…

 

***

            Куцевские говорили: «Ну, як вы живете?» «Да кидаемся, як горох при дороге!» «То есть как?» «Горох вырос при дороге. Народ его и рвет, и топчет – и днем, и ночью! А тот все равно – растет во все стороны!» «А дальше як жить?» «А як набежить!» Судьба у Лены – на этот горох похожа. Вышла за Володьку, а он вскоре помер. Богатый вдовец сватался – Лена не пошла. Почему? Вдовцу работница нужна была, а у Лены здоровье уже пошатнулось. После старик один (сосед по подъезду) сватал ее вроде. Но сказал, что ее внуков – на порог не пустит! И Лена ему отказала…

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

 

На  мясо  резали,  в  реке  топили

 

            «Не скажу никОму, // Побегу до дому! // Там зарежу кота, // Бо мой кот – сирота!» Это был стишок из Куцевщины, а теперь – слушок из Кичигино. Болтали, что здешние казаки в 1929 году – жестоко убивали скот. На мясо резали, сожрать спешили! И даже просто – в реке топили. Топили не только скотинку! Вот была у кого-то сенокосилка, так он ее туда же – в Увельку затащил. Не чтобы спрятать, а чтоб утопла! Вроде бы, веялка была у будущего свекра Зины – так он тоже ее утопил. Что такое коллективизация? Загоняли в колхоз, отбирали добро! И люди губили все, что можно было сгубить – и скотинку, и технику…

 

Крайняя справа – Зина, родная сестра Ольги Кныш. Мужчина – Шурка, муж Зины. Мальчик – Шурик, сын Зины.

Крайняя слева – тетка Тася, свекровь Зины. Снято не позже 1956-го (в 1956 году Шурик умер).

 

            Обычно я жила у Лены – в избе ее свекра. Но иногда ночевала у Зины – в домике ее свекровки. Тот домик был саманный, из глины и соломы – времянка, не жилье. Было там холодней, чем в избе! И голоднее было. Тетка Тася отродяся не варила ничего. Никакой гусятины и в помине не было! Только хлебушек жевали. В родном колхозе имени Сталина как говорили? «Чалавек ест хлеб троякий – черный, белый и ниякий!» (Человек ест хлеб тройной – черный, белый, никакой!) Ну, чтоб «ниякий» – так не случалось. Голодом не сидели, но кроме хлеба – ничего не было. Холоднее, голоднее и теснее было здесь. Помню, две кровати, что стояли углом. На одной спала тетка Тася, на другой – ее сын Шурка (муж Зины). Я и Зина рядом – спали на полу. Ночью всегда мерзли! И бани тут не было – ну, чтоб днем отогреться, если ночью замерз! Мылись по соседям, а больше никак. Печь перед ночью всегда топили. Не угорели ни разу точно! Если топишь очень скупо – как тут можно угореть...

            Короче, родня у Лены была богаче, чем родня у Зины. У Зины – сплошь колхозники, за трудодни горбатятся. У Лены – все мужики робят на РМЗ, там денежки живые платят. Красота! В огороде у Зины – только картопля. В огороде у Лены, кроме картохи, и капуста, и морква, и прочий овощ...

 

Сталин  уже  помер!

 

            Мы, куцевские, к чему привыкли? Огород один, а грядок много! А у кичигинских – одна картошка, почти у всех. Почему? Прежде всего, надо робить в колхозе с утра до ночи: «Маменька родимая, работа – лошадиная!»  Ну, кроме заводских, в колхозе не занятых, но мало было таких. И потом, Урал – это не Кавказ! Там палку воткнул – и яблонька выросла. За любым ростком – нужен глаз да глаз. Стало быть, нужно время – а где его взять? Удобрения нужны – на что их купить? И нужно знать: что посадить, как ухаживать, чего избегать? Но голоду не знали – ведь хлеб с водою был. Тетка Тася тюрю на воде давала Андрею. Это второй сын Зины и мой племянник. Он родился в 1963 году. Через 10 лет после Шурика. Куцевские говорили: «До каровы пойду, малака украду!» Коровы не было у тетки Таси. Хотя товарищ Сталин уже помер! Ни печенья, ни молока Андрей в Кичигино сроду не видел. Не то, что Шурик в Куцевщине. Зато Шурик умер в три года (1953-1956). Андрей же дотянул – до пятого десятка (1963-2003)…

            Масло было в магазине – денег не было в кармане! Откуда денежки у нас, колхозников? Это 1950-е годы. Деньги возникли – масло пропало! Это 1970-е годы. Ну, как в сказке: или дудочка, или кувшинчик. Одно из двух! На витрину посмотрел, облизался и домой. И все же Кичигино – не Куцевщина. Взять, к примеру, хлеб. Из Куцевщины мы за ним – аж в Несвиж шли. Это 19 кэмэ в один конец. Четыре, если не пять часов пешком-то. И как могло быть? МагАзин открыт, а хлеба нэма! Продали весь уже. А в Кичигино – совсем другое дело. Лавка в селе своя, и хлеб в ней есть всегда. И какой хлебушек! В Несвиже – бледный вовсе, в Кичигино – очень румяный. Там – приземистый, тут – поднявшийся. Тот давить – без толку, этот прижми сверху – так он поднимется…

            Магазин в Кичигино – старый краснокирпичный дом. Может, это был лабаз, что еще царя запомнил? Лет 40 вполне могло ему быть (1916-1956). Стены из кирпича, крыша под жестью. Ворота и ставни – все из железа, с узорами, покрытыми зеленой краской. И ставни я открытыми – не видела ни разу! Ворота же распахивали вширь – вот туда и заходила я...  

За  решетку  загремишь

 

            Сумки нету, в руке рубль. Это бумажный клочок бумаги, с паспорт размером. Где-то 8 на 12  сантиметров, цвет – грязно-желтый. Займу очередь – стоять недолго. Передо мной всего несколько человек. Пришел мой черед – подаю свой рубль. Мне дадут булку-кирпич – за 28 копеек. И сдачи отсыплют – 72 копейки. Сдачу проверить? Темно! Ставни закрыты, лампочка тусклая. Кирпич под мышку, сдачу в кулак – бегу домой…

            Бегать мне так случалось часто! Тетка Тася меня запросто посылала. Иногда рубль давала с собой. Бумажный, всегда бумажный! До 1961 года – из металла рублей не водилось. Но чаще мелочь давала мне. Отродясь было как? Насыпет в горсть копейки: «Сама, Воля,  посчитаешь! Купи булку хлеба белого. Ржаного не надо! Возьми на сдачу конфет еще». «Каких?» «А таких, чтобы с одной – пять стаканов чаю выпить!» Конфеты были – типа леденцов. Или подушечки коричневые, словно какао обсыпанные. Безо всяких этикеток – россыпуха в кульке газетном. И никто не дрожал: а вдруг там портрет Хрущева? Это не при Сталине! На три года раньше – вздумай только ляпнуть: «Можно мне Сталина за яйца взять?» Не успеешь оглянуться – за решетку загремишь! Вполне съедобные были конфеты. Одни с повидлом, другие – без него. Господи! В родном колхозе имени Сталина – никаких не видали! Ни «стекляшек», ни «подушек». А стоял-то кичигинский магазин – против хатки, половинку которой позже маме купили. «Скобяной» – его звали, синий цвет он имел одно время. А вообще его часто красили…

            Кошелки нету, иду назад, и все – в руках. И хлеб, и сдача, и конфеты. Очередь за хлебом? Примерно 10 человек, это самое большое. Ни 50 душ, как в Несвиже! Идти недалеко, кроме хлеба – конфеты есть, стоять недолго – красота! Я приду с покупками, тетка Тася скажет: «Садимся чай пить!» Повторять не трэба! Не про нас сказано: «Собираются, як голодный – срать!» Сегодня же – все скушаем. И хлебушек, и конфетки. На другой день:  «Воля! Сбегай...» 

 

Что  такое  контра?

 

            Кофе? Не пила ни разу до самого замужества. Стало быть, до 23 лет (до 1962 года). И позже пили мы что? Не кофе натуральный, а напиток кофейный. Название «Балтика». Рисунок на пачке – синее море, белый пароход, голубое небо. Хоть буквы мелкие, но прочесть можно: цикорий есть, а кофе нету! Пить натуральный кофе? Лет уж 40 мне было (1979) когда его отведала. Отдельный разговор о растворимом кофе! Слыхали-то многие, но мало кто пробовал. Завороженно говорили об этой диковинке: «Насыпал в чашку, залил кипятком! Кофе готов – варить не надо». Многие не верили! Куцевские бы сказали: «Гэта же надо такое подумать! Брешет як собака! Гэта же надо такое сказать!» Партийный ляпнул бы: «Что за контра!» То есть контрреволюция. За нее при Хрущеве – уже не сажали. Но любой помнил, как часто сажали за нее при Сталине…

            Чай? В Куцевщине сроду не было. Только в Кичигино, уже 17-ти лет (1956) отведала я его. У тетки Таси, скорей всего. И конфетки попробовала – там же я. Это были не леденцы, а «стеклянные» подушечки. Сверху – прозрачные, внутри – повидло. Позже помню – карамель «Парварда». Это белые комочки, похожие на тесто, безо всякой начинки…

            Помнится припевка: «Девочка Надя, // Чего тебе надо? // Ничего не надо, // Кроме шоколада!» До 20-ти лет (1959) точно шоколад я в глаза не видела! А как увидела – не враз отведала. К моей подружке – поклонник бегал. Этот хлопец шоколадку ей обычно приносил. «Корова», что ли, она звалась? Точно помню, коровка там была на обертке. Может, с того и помню эту корову, что шоколад был редкостью! Почему редкость? Либо не было его в свободной продаже, либо стоил он очень дорого…

 

Одних  сажали,  других  пугали

 

            Тетка Тася, ее сын Шурка, да еще Зина, да я сама – вчетвером жили мы. Я не готовила – тут все ясно, я же в гостях. Но Зина тоже не готовила. И, по-моему, Шурка ничего не просил! Может, привык уже к жизни такой? С матерью жил – она не готовила. Живет с женой – она не готовит. Мать-то Шурки, тетка Тася, что по дому, что в колхозе – не спешила вкалывать. Не помню ее за работой, а помню ее на телеге! Рядышком с хахалем.  У нас, в колхозе имени Сталина, как говорили? «Не угодила делом, так угодила телом!» Он был – бригадир, а она – помощница. Сколько я их помню: тетка Тася отродяся – с бригадиром на телеге. Любовь с ним крутила – вот так вот робила. Красота! А Зина и Шурка пахали как лошади. Куда колхоз пошлет, туда идут горбатиться...

            И еще тетка Тася без конца повторяла: «Ведь Шурка-то мой – казак коренной! А что Зина? Белоруска, вот и все! Ох, не к лицу ему на ней жениться». Этот «коренной» казак был со скрюченной рукой. И со скрюченной ногой – тетка Тася его с печки уронила. Это давно вышло – Шурка был дитем. Потом он вырос, сошелся с Зиной. Тетка Тася принялася тыкать Зину «белоруской», словно это позор. Шурка и Зина уже спали, но еще не жили вместе. Все потому же – «беларуска не к лицу, казаку нужна другая». Расписались они – когда Шурик родился. И на свадьбе (очень скромной), и после нее (очень долго) тетка Тася тыкала Зину «белоруской» …

            Одних «расказачили» (то есть раскулачили), других напугали? Не знаю. Может быть! Небось раньше (в 1920-1930-х годах), все кичигинцы молчали, в казаки никто не лез. Чтоб не раскулачили да в тайгу не выслали. Там погибали тыщами на лютом морозе, с детьми на руках, без крыши над головой. Зато теперь, через 20 лет, стали выпячивать свое «казачество». Дескать, мы одни такие – самые умные, самые красивые, самые умелые. В общем, выпендривались они! А на самом-то деле? «Дед был казак, отец – сын казачий, а я – хрен собачий!» Нос задирать всем нравится. В Беларуси – западники выпендривались перед нами. На Урале – перед нами казаки выпендривались. Хотя внешне – ни те, ни эти от нас не отличались. Вот идет, к примеру, человек по улице! Разве по нему видно: казак или нет? Из Куцевщины приехал или вырос в Кичигино…

 

***

            У куцевских была загадка: «Пришел до панёнки – паныч // И каже: "Позычь!" // "Ни, панЫчу, // Не позычу. // Толстый маешь, // Не вопхаешь!"» Отгадка: паныч – палец, панёнка – кольцо. "Толстый маешь, // Не вопхаешь!" Палец слишком толстый, в кольцо не пролезет. Толстому пальцу в широкое кольцо не пройти, это точно. А вот простому человеку в тюрьму попасть – очень легко! Так вышло с Зиной. Когда ей было – под 50 лет…

 

 

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

            Мой брат Коля (21 октября 1935 – 19 сентября 1987) прожил 52 года (без 1 месяца). Он умер в том же году, когда моя дочь закончила институт. Она получила диплом – в июне, а Коля умер – в октябре...

 

На войне – гадко, на службе – сладко

 

            Я помню точно – маленький Коля мечтал об армии. Отродясь было как? Подойдет к столу, что в нашей хатке. И начнет мериться: перерос или нет? Потом скажет: «Вот вырасту выше стола – и сразу в армию пойду!» Еще война не кончилась, а он уже так говорил. У нас, в колхозе имени Сталина, считали так: на войне – гадко, на службе – сладко: «С чего солдат гладок? Наелся и набок!» И накормят от пуза, и оденут як трэба! А вырос Коля – и расхотелось ему. Сама видела – он прямо плакал на своих проводах. Почему? Идти не хотел! С чего плакал? В октябре 1954-го стукнуло ему 19 лет. Через месяц-другой (в ноябре не то декабре) его забрали на 3 года. А если бы родился чуть позже – не в октябре, а в январе? Служить бы годом позже пошел – не в 1954-м, а в 1955-м. Тогда призыв был – 1 раз в год, а не 2 раза –  как сейчас. Может быть, Коля с того и плакал...

            Вот отслужил он полтора года, и еще столько же осталось. Весной 1956-го Коля приехал в отпуск. Он зашел в хатку, а меня нету – на выпускной вечер ушла. Ага, тот самый, где выдали мне аттестат, а танцевать не пустили! Горелку не принесла. Либо деньгами, либо бутылкой – брали за вход. Позже Коля как раз про горелку рассказывал: «Служу в Германии, дивлюсь на немцев! До чего народ воспитанный. Вот бутылка на дороге стоять будет? Так никто и не тронет ее! А у нас? Полная стоит – мигом выпьют. Чтобы захмелеть скорее. Пустая она – тогда сдадут. Чтобы денег выручить». Короче говоря, немцев у нас уважали. Чего не скажешь о поляках: «Русский, немец и поляк // Танцевали краковяк. // У поляка – чёрна срака, // Он не может краковяка…»

            Отпуск был короткий, но Коля успел сходить в Смоличи. Вместе мы пришли, он увиделся с невестой, я в сторонке постояла. И ждала я терпеливо! Не так, как случалось в сопливом детстве. Бывало, идем куда-то гуртом. Младшие, как всегда, отстают. Тогда Коля подгоняет: «Шнэлля, шнэлля, шнэлля!» Так вот, с невестой Коля расстался. После отпуска – вернулся в Германию. Через 18 месяцев – службе пришел конец. Осенью 1957 года – Коля приехал в Кичигино. Он привез мне целых 2 отреза ткани, чтобы на 2 платья хватило. Да еще 2 платка (большие, красивые) Коля маме подарил…

 

Выпивка  на  кладбище

 

            Помню я песню: «Беларусь, моя старонка, // Край мой вольны, дороги! // Ты идзешь наперед гонко // Нясешь Ленина стягИ». Ленина стяги – ленинские знамена. На знамена – тканей хватило, вот с одёжкой – иначе было. То-то радовалась я, когда Коля привез 2 отреза! Один – ацетатный шелк, белый в клеточку. Другой – китайский шелк, желтый с розовым. И мое платьице, желтое с розовым, было одно на все Кичигино! Тут дело не только в расцветке. Тканей-то вовсе в продаже не было. Не привези Коля отрезы – так и ходила бы я в обносках…

            Ну вот, с невестой Коля расстался. Он очень переживал и почти отчаялся. А тут встретилась Дрищиха – это прозвище, не имя. Наша Лена как-то раз показала Коле фото. И он стал Дрищихе письма писать. Пришел со службы – бегать к ней начал. Коля – в Кичигино, Дрищиха – в Южноуральске. Туда и назад – это 8 кэмэ. Раз пришел затемно, два пришел затемно. Я сказала маме: «Ох, боюсь за Колю! Ходит по ночам. Вдруг его убьют?» Мама в ответ: «А что поделать?» «Так пускай женится!» Она согласилась, и Коля женился – летом 1958-го. Меньше года прошло после армии…

            Кичигино – не Куцевщина, и свадьбы тут другие вовсе! Прежде всего, здесь бабы пьют, чего там не было! Взять тетку Нюру, родню Володьки (муж нашей Лены). Как родительский день, народ валит на кладбище. Добрые люди приняли малость – и пошли до хаты. А тетка Нюра нажрётся так, что на ногах не держится! Свалится где-нибудь между могилками. И будет лежать, пока не проспится. Дочка тетки Нюры – вроде не пила. Она вышла замуж и родила девочку. Так девочку – спасти смогли, а сама роженица – умерла

            «Дорогой товарищ Сталин, // На кого ж ты нас оставил? // На Никитку-подлеца, // Не попьём теперь винца!» По-моему, наоборот! При Сталине – куцевские почти не пили вовсе. А при Хрущеве – кичигинцы пили вовсю. Водку в лавке отпускали каждый день – до 23.00. В Куцевщине-то лавки сперва не было вовсе! Потом ее открыли – но водки не держали. Кроме самогонки, сроду куцевские – ничего не нюхали. И пили-то не каждый день! Пасха – весной, Фэст – летом, Рождество – зимой. Ровно 3 раза за целый год. Ну, еще свадьба, слава Богу, или похороны, не дай Бог. Всего 5 пьянок, никак не больше…

 

Чтоб  тебе  скопытиться

 

            Еще одно – в Кичигино все матюгались, и мужики, и бабы. «Грёбаный по голове!» Это тетка Нюра вполне могла ляпнуть. В Куцевщине-то – я даже слов таких не слышала. Не от малого, ни от старого! Отродясь было как? Ругались, но без матерков: «А каб тебе скопытиться – еще до вечера!» «А кабы ты до завтра – руки на себя наложила!» «А каб тебе до воскресенья не дожить!» Бранились часто все, но никто не матерился…

            Регистрацию не помню. В Южноуральске я в тот день была, а не в Кичигино. И на свадьбу Коли – попала не с утра, а поближе к обеду. Конечно, день был выходной, а не рабочий. Автобус не ходил еще. Видно, я ехала на попутке. Не пешком дошла, нет! Пешком мы только зимой ходили – зимник был короче летнего пути. Чем за попутку платили? Или деньгами, или яйцами, или даром – если знакомый подвезет. И незнакомцев мы не боялись, по крайней мере, засветло! Когда я вошла, гулянка была в разгаре. Наша половинка хатки – прямо ходуном ходила. Помню, мама холодец сготовила, сварила картошку, с водкой кто-то ей помог, селедка тоже была...

            У нас, в колхозе имени Сталина, что говорили? «Як сироте жениться, так ночь коротка». (Чем беднее жених, тем скромнее свадьба). Так и вышло! Выпивки – много, закуски – мало. И потому все окосели очень быстро. Спьянылы! И все 10 не то 12 гуляк – повалили к речке, чтобы охладиться! Ну да, шагали мимо народного суда. Но там же тоже – день выходной. В окно не лезешь – и чёрт с тобой! Не ходить мне с ними? Все пошли и мне охота. Дошли до воды, стали нырять и плескаться – при речке же росли. А я стою на берегу. Плавать-то не умею! Вдруг кто-то хвать меня за руку: «Пошли, пошли, пошли!» И прямо в платье поволокли. Батистовое платьице с голубенькими цветочками. Очень красивое…

 

Ты  меня  утопишь!

 

            Кто меня тащил в речку? Ни лица не помню, ни по имени. Думаю, что был – самый здоровенный! Куцевские бы сказали: «Сам вырос до неба, а дурань – як трэба!» Ну да, я   пыталась бороться, но он оказался сильнее. И сразу давай меня окунать с головой! Я тут же в крик: «Плавать не умею! Ты меня утопишь. Я же захлебнусь!» А что толку? Ведь он сильней! Вот вода уже – мне до шеи, вот с головой окунул, вот уже дна не чуют ноги. Ну, потом нашелся человек с мозгами. Отогнал он купальщиков от меня, слава Богу…

            Вылезли на берег, бабы – в платьях, мужики – в трусах. Подсохли малость, айда назад! Обратно шли мимо сельсовета. Ну и что? В дверь не стучишь – и чёрт с тобой! Среди гостей был один парень – приятель Володьки (муж нашей Лены). С будущей женой он засел в кладовке, а я туда заглянула. Мама зачем-то меня послала! И я назад пришла с пустыми руками. «Воля, что такое?» «Там сидит парочка! Войти мне неудобно». «Ладно, Воля!» Мама сама зашла – то ли за холодцом, то ли за самогонкой? Не водка из лавки, а мутное белое пойло. То ли мама купила, то ли выменяла? Со свадьбой-то пришлось спешить. Молодые спать уже начали! Надо, стало быть, быстро грех прикрыть! Вот самогонка и не выстоялась. Мама бы сказала: «Пусть сырое дадут сироте – у него докипит в животе…»

            И еще одно в кичигинских свадьбах! Сроду было так: поддадут и шагают по улице. И любому встречному – наливают рюмочку. Даже если ты не хочешь – водку силком в горло вольют! А у главного – привязан к поясу чулок капроновый. Выпил рюмку – положь денег! Однажды зимою меня так поймали. Я сразу в крик: «Я не пью, я не пью, я не пью! Отпустите вы меня». Не дай Бог встретить свадьбу! Ну, в тот раз – мимо шла тетка Маня, алкашиха и родня Володьки (муж нашей Лены). Получилось, что она меня спасла…

 

Веселуха на поминках

 

            Они наливают, она выпивает. Еще налили – выпила еще! «Чем же вас отдарить?» Она им говорит. Подняла какашку мерзлую и в чулок ее засунула. Да-да, прямо туда, где деньги и конфеты! Ай да тетка Маня! А они что? Поддатые же все! Сунула и сунула. А что она сунула – они не глядят. «Сюда камня синего // Да говна гусиного!// Як загусно – // Будя вкусно!» Думаю, денег там набиралось не много. И шли эти деньги – не молодым на хозяйство. А гулякам – на пропой…

            Что Зина, что Лена – без свадьбы расписались. Свадьба Коли – исключение, а не правило! Почему? Так ведь это дорогое удовольствие. Свадьбу, даже самую скромную, надо напоить и накормить. Откуда денежки у нас, колхозников? «Жить нам стало лучше, cтало веселей. Шея стала тоньше, но зато длинней!» Это святая правда – жить лучше стали. Ведь натурой (например, помидоры) в здешнем колхозе платили – лучше, чем в родном колхозе имени Сталина. Но денежек наличных – все так же не давали! Ну вот, свадьбу надо сперва – напоить, накормить. А потом еще одно – дело не из легких! Надо же выгнать гостей за дверь. Именно выгнать, да-да-да. Что там свадьба! Кичигинцы так пили, что их с похорон – и то выгонять приходилось! Что поженили, что схоронили – для них гулянка. Отродясь только так: пока не выгонишь – сами не уйдут…

            Примерно 6 лет – наш Коля прожил с Дрищихой (1958-1964). Нажили 2 хлопчиков: Сережу и Васю. В 1964-м у меня самой – дочка родилась! Коля с женой пришли нас поздравить. Он говорит ей: «Воля-то, Воля наша – девочку родила!». Дрищиха бормочет: «Ну и что теперь – прыгать, что ли?» Она всегда была неприветливой. И не только со мной, и не только в тот раз. Однажды я была у них, и Коля рассказал: «Воля, как-то раз пьяный я пришел. Так Дрищиха меня – на порог не пустила. Только швырнула мне ватник! Ложись, мол, в подъезде. Там и спал я». Короче говоря, не дружно они жили. Не за него пошла Дрищиха, а так, вообще – лишь бы выйти. Мол, все подружки вышли замуж – а я чего не замужем? Надо же выйти – хоть за кого-то! За Колю, так за Колю…

 

 

Утонул,  посадили,  убит?

 

            Куцевские говорили: «Вот пан Пилсудский – // С ним френч французский, // Парфюм да мыла, // А сам – дурныла!» Это прямо про Дрищиху, себя она считала красивой. На  работу – не ходила вовсе, зато красилась каждый день. Без помады на губах – ни разу ее не помню! Одежду новую часто она себе покупала. В общем, и день, и ночь – занималась собой. Зачем детей рожала? Не знаю я! И Дрищиха есть – не готовила. Вечно голодом сидели – и Коля, и Сережа, и Вася…

            Прожив с Дрищихой несколько лет, однажды Коля – раз, и пропал! Мы удивились, гадать пустились: утонул в речке, посадили, убили в лесу? Сколько ни гадали, ничего не придумали. И вот однажды – сидим в гостях у Лены. А по телевизору – новости идут. И нам говорят про новый завод. Где-то в Средней Азии, не помню республику. Завод  урановый? Может быть. И показывают Колю! Наладчиком работает. Конечно, мы все обрадовались! Потом узнали, что Коля там получил 3-комнатную квартиру. Вот это да! Своя «трешка», хотя Коля – не начальник. Только мечтать о такой жизни! Но Дрищиха не хотела туда ехать. И через год – Коля вернулся назад…

            Бывало, спрошу я: «Зачем ты пьешь, Коля?» А он в ответ: «Эх, Воля, Воля! Чем больше выпью – тем раньше сдохну!» Сроду Коля был – хороший, спокойный, покладистый. Его было легко склонить – и на плохое, и на хорошее. Особенно после 2-го инфаркта. Не помер Коля еще от 1-го – и на том спасибо! Ну вот, прожив 6 лет с Дрищихой, Коля с ней развелся. Поделили жилплощадь: детям и Вале досталась 1-комнатная квартира, а Коля в комнате очутился. И вскоре он – опять пропал! Потом узнали: набрал он выпивки и заперся в комнате. Улица Московская, дом 3, квартира 11. Там он и пил – несколько дней подряд, не выходя на улицу. Пришли к нему, стучимся в дверь. Открыл нам Коля не сразу. В комнате на полу – прорва пустых бутылок! А сам Коля выглядел тяжело больным. Я вызвала «скорую помощь», чтоб его увезли. Промыв ему желудок, Колю домой отправили…

 

***

            В Куцевщине была песня: «Пока в хатке труп лежал – // Еще было трошки жаль. // И по улице несли – // Все же слезки капали. // А как вышли за село – // Уже стало весело!» Слава Богу, это с Колей не случилось. Валя, его последняя жена, похоронила Колю как трэба. Кажется, она до сих пор – ходит за его могилкой…

 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 

            Моя землячка Броня – родилась в Белоруссии. Моя землячка Валя – выросла на Урале. В 1956 году Броня убила Валю. В том же году – я навсегда уехала из Белоруссии на Урал...

 

Работать  будешь,  пока  не  сдохнешь

 

            После обмена денег (1961) помню в обиходе: «рублики», «трешки», «пятерки». Десятка или четвертак? Никогда! Полста или сотня? Тем более! И в руках не держали, и в глаза не видали. Через 20 лет (около 1982 года), я первый раз увидела – «полтинник» одной бумажкой. В гостях у знакомых, они 300 рублей приготовили, чтоб поменять их на тыщу марок. Для поездки в ГДР – тогда это было большое событие! Ну, все равно как в космос слетать…

            Лет 10 еще (1961-1971) никто почти не говорил «рубль», «три», «пять». А говорили так: десять, тридцать, полста – старыми деньгами! Новая «десятка»  – это сотня «старыми»! Откуда денежки у нас? Мама – в колхозе горбит, только за «палочки» – без всяких денег. Зина – робила за деньги, но сколько получала – не знаю. Лена – в декрете сидит, что-то платили ей, но точной суммы не помню. Помню, декретный отпуск был – месяц до родов и месяц после. То есть вдвое короче нынешнего. Маме 55 сровнялось (1967), ей положили пенсию – ровно 13 рублей. И то счастье! Сроду было как – у нас, в колхозе имени Сталина? Пенсии же не давали! Если колхозник – знай свое место. Работать будешь, пока не сдохнешь...

            Куцевские говорили: муж должен жену «любить як душу, трясти як грушу!» Любил ли тот старик свою старуху? Не знаю! Но подчинялся всегда. Это одна из шести семей, что прибыли в Кичигино из Беларуси. Старик-то был – уже дряхлый, зубы выпали почти все. Старуха же выглядела неплохо и наряжалась как молодуха. Числилась она в той же бригаде, где мама наша робила. Помню, мы с мамой пришли к ним в гости: «Старик!» «Чего?» «Провиант вышел весь! Иди в лавку, покупай. Не купишь провиант – не выйду на работу!» «Ты не выйдешь – начальник ругаться будет». «А мени  вшисткоедно!» Старик вздохнул, в лавку пошел. Провиант – это сладкое: печенье не то конфеты. Через день, никак не реже, старуха в лавку его гоняла. Богато жили, стало быть! Откуда денежки? Ей-Богу, не знаю! Может быть, старик был пенсионер и ветеран. Или сына у них – убило на фронте? Тогда деньги могли быть…

 

Батьку  брат  убил?

 

            Это семья, как и наша, прибыла из Беларуси. Только не из Куцевщины, из нее – мы одни в Кичигино приехали. И тоже безотцовщина – мама, трое сестер, братка. Все 3 сестры – дружили с нашей Леной, а через Лену – и с нашей мамой. «Кто помер, тот – в яме, не помер  – так с нами!» А если не с нами, а если не умер? Тогда в тюрьме! Это прямо про их брата. И слушок ходил – батьку он убил! Главой семьи – мама была. Имя брата я не помню, я ж его не видела – он в тюрьме сидел. Что сидел он – это точно! Убил ли батьку? Не знаю я. Но болтали, что убил...

            Старшая сестра – Лена, средняя – Зоня, а Броня – младшая. Эта Лена была старше нашей Лены, но моложе нашей мамы. И потому дружила с обеими. Эта Лена была симпатичней и Зони, и Брони. И дитё у Лены было, а вот мужа не было. Уже в Кичигино эта Лена вышла  замуж. И родилась двойня, хлопчики-близняшки. Оба дружили с Андреем, сыном нашей Зины: «А, у вас тоже дитятко есть? И вам Бог дал, и нам Бог дал!» Обычное дело – земляки водились с земляками. Ведь старожилы в Кичигино – ставили себя выше приезжих. Отродясь считали как? Вы, белорусы, нам, казакам, вовсе не ровня….

            Так вот, Броня – была младшей. Однажды эта Броня – убила свою подругу. Валей жертву звали, была она из Бузулука, не из Кичигино. И были они ровесницы. Но Валя-то – красавица, а Броня – так себе. С чего бы им дружить? Ей-Богу, не пойму! Что Броня с приветом – по ней было видно. Адивотка, проще сказать. В общем-то, все сестры были странноватые. К примеру, Зоня любила с мужиками заигрывать, а Броня – школу бросила, осталась недоукой. Где они, Броня и Валя, встретились – в лесу, что ли? Между Кичигино и Бузулуком. Болтали-то по-разному! Броня отнять что-то пыталась или просила что-то у Вали? Не знаю точно. Но только Броня пристукнула Валю…

 

Валю  нашли  мертвой

 

            Валя с Бузулука, Броня с Кичигино – это не мешало дружить. Все бузулукские в кичигинский клуб на танцы бегали. В Бузулуке своего клуба не было! От Кичигино до Бузулука – полтора не то два кэмэ. Словно Куцевщина с Богоровщиной – по карте это одна вёска, а для жителей – две разные…

            Чем-то Броня стукнула Валю – так говорили. Сперва поругались, потом разбежались. После Валю нашли мертвой. Труп «повесили» на Броню? Не знаю. Но суд был – это точно, хоть я на нем не была. Судили Броню в Увелке – в райцентре. После суда Броню увезли: «Вот так вот: дали один год, прошло много лет, а ее все нет!» Это вышло сразу после школы – учились-то мы вместе. Успевала Броня плохо, дразнили ее часто! Ведь она тоже – по-белорусски, а не по-русски говорила. С того и школу бросила, что там ее дразнили? Не знаю, может быть! Весной 1956-го – Броня еще в школе. Летом – была убита Валя. Осенью 1956-го – Броня в тюрьму попала. Была она переросток – ей уже 16 лет стукнуло. Уже паспорт на руках, 7-летку все не кончит! И таких было много. В 1956 году в одном классе могли быть и 16-летние, и 18-летние, и 20-летние даже. В родном колхозе имени Сталина как говорили? «Век живи, век учись, дураком помрешь…»

            Зоня (средняя) это не Броня (младшая). Слава Богу, Зоня никого не убила. Но сроду была не от мира сего. Замуж не вышла, детей не завела. Характер у Зони был неприятный. Гораздо хуже, чем у Лены (старшая). Наша Лена с этой Леной были не разлей вода! Всюду вместе, что на танцы в клуб, что в Нагорное за продуктами. В этом селе было все: шахты, шахтеры, шахтерское снабжение! Даже через 30 лет (уже 1980-е годы) мы туда ездили за посудой. Наш набор из нержавейки (три кастрюльки и три крышки) там был куплен. Обе Лены до Нагорного – пешком ходили запросто. Через лес напрямки – всего 4 кэмэ, никак не больше. Там сливочное масло, там свежее мясо, там соленая селедка – и все без талонов! Только за хлебом – туда не бегали. Ходили в Нагорное не каждый день, конечно! Чтобы много купить – денег много надо. Но ближе к празднику – всегда ходили. Стало быть, дважды в год: перед 1-м Мая и перед 7-м Ноября…

 

Лену  машина  сбила!

 

            В Куцевщине была песня: «Ах Лявонiха, Лявонiха мая, // Ты сягоння, нiбы ружа, расцвiла, // Расцвiла буйнымi кветкамi // З добрым мужам ды i з дзеткамi». (Ах Лявониха красавица была, // И сегодня будто роза, расцвела, // Расцвела цветами славными // С милым мужем, с детьми малыми). Это прямо про Лену, что дружила и с нашей Леной, и с нашей мамой. Была она очень приятная женщина! Косы длинные заплетет, потом их уложит – слева и справа от макушки. С нашей Зиной эта Лена тоже дружила. Прежде чем она умерла, этой Лене от РМЗ – дали половинку дома. Мы к ней в гости бегали! Типа коттеджей были дома. Дали Лене полкоттеджа за хорошую работу! До завода она – в колхозе робила, там ее тоже ценили. Но колхоз-то жилья не давал никому…

            «Черный ворон, что ты вьешься // Над моею головой? // Ты добычи не добьешься, // Я – солдат еще живой!» Ясное дело, что эта Лена – в солдатах не служила. Но погибла рано! Когда это было? Около 1960 года. Эта Лена с нашей Леной – спешили к остановке, чтоб на автобус сесть. Вот он уже показался, а им еще через дорогу – идти да идти. А с другой стороны – летит грузовая машина. Наша-то Лена перебежала, а эту Лену – сбил грузовик. Нет, не насмерть! Но захворала она всерьез. Умерла она не в раз, годков где-то через десять. Но все равно – хлопчики-близняшки еще малы были. До самой смерти – наша Лена дружила крепко с этой Леной. Иногда помогала по дому. Праздники – точно вместе встречали! Только в Нагорное наша Лена – теперь ходила без этой Лены…

            Отродясь было как? Если праздник – все кичигинские брагу пьют. И меня однажды тоже угостили. Бутыль в поллитра, а вместо пробки – комок газеты. Сама брага цвет имела – очень мутный, серо-белый. Как если в спирт – воды налить. Это не праздник был, я просто домой зашла к однокласснице. Я зашла, они пьют. И мне тоже налили! Отказаться неудобно, я пригубила чуть-чуть. Брага была такая сладкая! Все же я рюмку не допила. После голова заболела страшно. Кажется, еще немного – разорвется голова…

 

***

            Позже кто-то говорил, что видел Броню в какой-то тюрьме. А кто мог сказать? Тот, кто сам сидел там: «Вот, дали ему год, отсидел два, вышел на волю!» Вышел на волю – сказал про Броню…

 

ЭПИЛОГ

 

В  столовке  заводской

 

            У нас, в колхозе имени Сталина, байка была: «Вот хохол и русский. Как-то раз их угостили. Каждому дали сала и хлеба. Русский все быстро съел, а хохол – ест да ест, все никак не доест. Русский: «Тебе, видно, больше дали!» «Чому ж бильше?» «Ты все ешь да ешь!» «Ни, дали мне трохи – как и тоби!» «А что же ты так долго ешь?» «А я хлиб-то ем, а сало-то отодвигаю». Это байка про нас прямо. Голода как при Сталине – при Хрущеве не было. Но излишков – не водилось! Сроду было как? Хлеб и сало есть – надо тут же съесть…

            «Танечка» – песня из фильма  «Карнавальная ночь» (1956). «Ах, Таня, Таня, Танечка, // С ней случай был такой: // Служила наша Танечка // В столовой заводской». Не каждый завод – столовку имел. К примеру, не было ее на РМЗ (Кичигино). А открыли бы столовку – цены бы кусались в ней. Кому по карману? Да только начальству. Работать в столовке – это вообще мечта! Как замуж выйти за космонавта…

            «Работница питания // Приставлена к борщам, // На Танечку внимания // Никто не обращал». Не может быть такого. Да все бы обратили! Местечко хлебное у этой Танечки. Любой бы мужик – стал свататься к ней. И любая баба – лезла бы в подружки. А дитё любое – слюни бы пускало…

            «Был в нашем клубе заводском // Веселый карнавал. // Всю ночь боярышне одной // Весь зал рукоплескал». Опять же, не всякий завод – имел свой клуб. При кичигинском РМЗ – клуба не было. А открыли бы его – какой карнавал, какие костюмы? Какой наряд боярышни! Халат рабочий есть – и слава Богу…

            «За право с ней потанцевать // Вели жестокий спор // Фанфан-Тюльпан с Онегиным, // С Ромео мушкетер». Фанфан? Это понятно, парень из кино – видели многие! Онегин? Тоже ясно, герой из книжки – в школе проходят. Но кто такой Ромео? В кино его не видали и в школе не изучали…

            «И вот опять в столовую // Приходят слесаря, // О дивной той боярышне // С восторгом говорят». Беседа за обедом? Это вряд ли! Один домой пошел есть. И другой – туда, и третий – тоже. И только я одна – на заводском дворе. Молчу, сижу да хлеб жую…

            «Она была под маскою, // Ее пропал и след, // Эй, Таня, Таня, Танечка, // Неси скорей обед». В дорогом ресторане – да, обеды разносят! Сперва официант принесет первое, потом – второе, а там уж – третье. В заводской же столовке – нету никаких официантов. Зато есть раздача – сам выбирай и сам плати…

            «Глядят, а им боярышня // Сама несет обед. // Не может быть! Представь себе! // Сама несет обед». Вот именно, представь себе! Как это может – простой трудяга с нищей получки зайти в кабак? Это одно, теперь другое. Сама несет обед? Это точно. И принесет, и унесет, и обсчитает – все сама…