Сергей Есин, Семен Резник

Через океан


Путем взаимной переписки

 

 

Предуведомление одного из авторов

Я долго думал над тем, имею ли право ставить на обложку этой книги имя Сергея Есина, чем как бы напрашиваюсь к нему в соавторы. Согласия на это Сергей Николаевич мне не давал, а теперь уже его не спросишь. Но выпустить только под своим именем книгу, добрая половина которой написана Есиным, я не могу, потому из двух «зол» выбрал меньшее.

 Оправданием мне может служить уверенность в том, что Сергей Николаевич не возражал бы против публикации нашей переписки. Порукой тому могут служить тома его Дневников, которые он отважно издавал при жизни, ничего не утаивая, а также книга: Сергей Есин – Марк Авербух. Случайная закономерность: Межконтинентальные разговоры (М., «Терра», 2009), которая составлена из переписки Сергея Есина с его американским другом Марком Авербухом. В его дневнике есть и прямое указание на то, что наша переписка вполне может стать совместной книгой.

Когда переписка Есина с Авербухом вышла в свет, я не был знаком с Сергеем Николаевичем. Наша переписка, а затем и личное знакомство начались двумя годами позже, при посредничестве Марка, которому я за это очень признателен.

Доминирующий предмет обсуждения в письмах Сергея Есина ко мне и моих к нему – литературные произведения, которыми мы обменивались, и литературная среда, в которой жили. Сергей Николаевич щедро дарил мне свои книги, я пытался не отставать, но производительность у писателя Сергея Есина была значительно большей, чем у меня.  

Получая от него объемистые тома, я чаще отвечал куда более скромными подношениями, «пристегивая» их к своим электронным письмам.

Сергей Николаевич очень живо и конкретно откликался на мои «пристежки». Их          

тоже пришлось включить в книгу – без этого смысл писем был бы значительно обеднен. То же касается фрагментов из произведений Есина, на которые откликался я.

Отчетливо сознаю, что подбор фрагментов из произведений Есина, которые вошли в эту книгу, субъективен. Следовало бы поместить обсуждаемые произведения Есина

 

*фрагменты книги

целиком, но тогда объем книги разросся бы до неимоверных размеров – в несколько толстых томов. Вполне вероятно, что Сергей Николаевич выбрал бы иные фрагменты, но он уже этого сделать не может, так что читателю придется довольствоваться тем, что отобрано мною. Впрочем, к каждому фрагменту дана библиографическая справка, так что при желании читатель может без труда найти обсуждаемое произведение.

Независимо от того, как я сегодня отношусь к тем или иным высказываниям С.Н. Есина и моим собственным, смысловых поправок в текст писем не вносилось. Так что публикуемые письма вполне аутентичны оригиналам.

 

                                                                                 Семен Резник

НЕУЕМНЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

ПАМЯТИ СЕРГЕЯ ЕСИНА 1

 

С большим (полугодовым) опозданием я узнал о кончине известного писателя, ученого-литературоведа, профессора и многолетнего ректора Литературного Института им. А.М. Горького (1992-2006)  Сергея Николаевича Есина.

Мы виделись за месяц до его неожиданного ухода, в Москве, куда я был приглашен в связи с Вавиловскими юбилейными торжествами и выходом в свет моей книги «Эта короткая жизнь: Николай Вавилов и его время» (М., «Захаров, 2017).

Сергей Николаевич был и выступил на презентации моей книги в Тимирязевской Академии. А на следующий день принимал нас с женой в своей прекрасной, по московским стандартам, квартире, в одном из лучших районов Москвы, в двух кварталах от станции метро «Университет». Все комнаты в огромной квартире были заставлены набитыми до отказа книжными шкафами. Книги лежали стопками на столах, стульях, креслах… Мы пировали в узком кругу, по-свойски, за кухонным столом. Кроме нас троих, был ученик и коллега Сергея Николаевича по Литературному институту, профессор Сергей Петрович Толкачев.

Сергей Николаевич угощал нас тыквенным супом собственного изготовления и другими вкусностями. Он умел и любил готовить. И получал явное удовольствие, видя, как гости уплетают шедевры его кулинарного искусства.

Хотя кулинаром он стал не от хорошей жизни.

На заре своей юности, будучи начинающим журналистом и работая в редакции газеты «Московский комсомолец», Сергей Есин особо отличил сотрудницу той же редакции Валентину Иванову – талантливую журналистку, у которой, по его собственным словам, он многому научился. Валентина Сергеевна Иванова стала позднее ведущим российским киноведом.

Они сошлись – не столько характерами, сколько общими интересами. Совместная жизнь супругов не была безоблачной. Горячие споры нередко переходили в столкновения, что привело к разрыву и разводу. Пять лет ушло на то, чтобы оба поняли, что не могут жить друг без друга. Они снова сошлись и были по-настоящему счастливы, пока судьба не обрушила на них страшную беду. На Валентину Сергеевну навалилась тяжелая, неизлечимая болезнь: ей отказали почки. По многу часов, три раза в неделю ее увозили в больницу, где кровь очищали от шлаков сеансы диализа – болезненные, выматывающие все силы… Встречи с киноактерами и режиссерами, посещения киностудий, горячие обсуждения, поездки на кинофестивали, даже на дачу – всё это ушло в прошлое…

Передо мною лежит книга, единственная в своем роде, составленная Сергеем Есиным уже после кончины его супруги.

На обложке крупным планом очень привлекательное, задумчивое женское лицо и под ним одно слово ВАЛЕНТИНА.

На титульном листе: Сергей Есин. ЕЕ ДНИ…

Подзаголовок уточняет: «В книгу включена повесть Валентины Ивановой “Болезнь”, в 2008 году опубликованная в журнале “Новый мир”». 2

Ниже дарственная надпись:

«С.Е. Резнику – дорогой Семен, горьковатая это книга. С.Е.»

 

Повесть Валентины Ивановой «Болезнь», потрясшая читателей поразительной открытостью автора, просветившего, словно рентгеном, самые таинственные закоулки души человека, обреченного на повседневные страдания и близкую неминучую кончину, обрамлена исповедальными страницами ее мужа, выписками из его дневников, воспоминаниями коллег, друзей, знакомых… Завершает повесть единственное в своем роде интервью Валентины Ивановой с собственным мужем, в котором она допытывается: как живется ему, такому неукротимо-деятельному человеку, писателю, профессору, ректору, участнику всевозможных комиссий, комитетов, фестивалей, – как ему живется с нею, отрезанной болезнью от мира, замкнутой на себя, беспомощной, одинокой, наполненной черной тоской, которую она выплескивает на мужа, когда он приходит домой после предельно напряженного дня… 3

Книга не горьковатая, а очень и очень горькая!

И – полная оптимизма.

Потому что эта книга не о болезни. Она о мужестве. О верности. О любви.

 

… С Сергеем Николаевичем Есиным я познакомился уже после смерти Валентины Сергеевны, через нашего общего друга Марка Авербуха, который послал ему две мои книги: «Непредсказуемое прошлое» и «Запятнанный Даль» (обе вышли в 2010 г.). Зная, как Сергей Есин завален повседневными обязанностями, а сверх того – книгами и рукописями разных авторов, жаждущих его авторитетного отзыва на свои творения, я полагал, что до моих книг он доберется нескоро. Однако он сразу же их прочитал и прислал очень теплое письмо.

Так завязалась наша переписка. Она не была интенсивной, прерывалась на многие месяцы, но сейчас, когда я ее просмотрел, то увидел, что она значительно содержательнее, чем я сам ожидал.

Встретились мы в 2011 году, когда я был в Москве, вскоре после выхода в свет моей книги «Сквозь чад и фимиам», изданной под эгидой Московского бюро по правам человека 4. Директор Бюро Александр Брод организовал обсуждение книги в Общественной палате РФ. На то время, на которое было назначено обсуждение, у Есина в Литинституте был назначен семинар. Он его отменил, пришел на обсуждение и выступил одним из первых. Его выступление было коротким, но очень содержательным.

В те же дни я был у Есина дома и испытал на себе его щедрое хлебосольство. Заочное знакомство перешло в личную дружбу.

У меня на полке 20 книг Сергея Есина. Одна из них, написанная совместно с Марком Авербухом, подарена Марком, остальные – самим Сергеем Николаевичем. Последний щедрый подарок привезен нами из Москвы: его пятитомное собрание сочинений. Некоторые из романов, включенных в пятитомник, как «Имитатор», «Марбург», я читал раньше, другие прочитал впервые. Всего в пятитомнике 14 романов – малая доля им написанного.

 

И вот мы увиделись! Разговор был таким живым и интересным, что мы с женой допустили непростительную оплошность, о которой вспомнили, когда уже садились в такси: забыли все вместе сфотографироваться.

Перед отъездом из Москвы я позвонил Есину по его мобильному номеру, чтобы попрощаться. Он сказал несколько очень мне, как автору, приятных слов о книге «Эта короткая жизнь» и сообщил, что говорит со мной из Екатеринбурга.

Мое последнее письмо Есину датировано 10 июня 2018 года. Я не знал, что он уже не сможет его прочитать.

Не получив ответа, я решился побеспокоить Сергея Петровича Толкачева, отыскав его визитную карточку в пачке карточек, привезенных из поездки в Россию. Ответ пришел незамедлительно: Сергей Николаевич Есин умер еще в декабре…

Неуемный был человек.

Мир праху его.

 

Примечания

 

1 Эссе опубликовано в сетевом издании «Мастерская» от 6 июля 2018 г. (http://club.berkovich-zametki.com/?p=39130)

2 Дата в подзаголовке указана ошибочно. Повесть Валентины Ивановой «Болезнь» была опубликована в «Новом мире» в 1998  г., № 11.

3 Интервью Валентины Ивановой с Сергеем Есиным, включенное в книгу в качестве послесловия к ее повести, было впервые опубликовано в «Литературной газете» в 2001 г.

4 Семен Резник. Сквозь чад и фимиам. Историко-документальная проза разных лет: События, портреты, полемика // М., Academia, 2010.

 

Семен Резник – Сергею Есину

17 февраля 2011 г.

 

            Уважаемый Сергей Николаевич!

Извините, пожалуйста, что так задержался с ответом на Ваше столь теплое письмо. Снова убеждаюсь, что мы в одной лодке!  Вы вспомнили, что первым дали на радио материал о Гумилеве, и я в связи с этим припомнил, как пристально мы здесь следили за событиями и, в частности, за тем, как трудно пробивалась правда о  Гумилеве. И не только следили, но что-то пытались делать. "Огонек" тогда тоже осмелел, стал флагманом гласности. Вероятно, после Вашей передачи там появился большой очерк о Гумилеве Владимира Карпова, тогдашнего Первого секретаря Союза Писателей. Я впился в эту статью, прочитал залпом. Написана она была очень крепко, добротно, чувствовалось превосходное знание материала, то есть всей жизни Гумилева, понимание его творчества, места в истории поэзии, и всё было подано сжато, четко, без сюсюканья. Словом, превосходная статья. Хорошо помню промелькнувшую тогда мысль: откуда бы Карпову так хорошо владеть этим материалом. Но затмила эту мысль концовка статьи, прозвучавшая диссонансом к остальному тексту: два или три очень слюнявых абзаца о том, как-де трудно писать о Гумилеве, который был расстрелян по решению суда, потому реабилитировать его нельзя, но, учитывая заслуги, его следует помиловать. Посмертно – помиловать?! И о приговоре суда три или четыре раза в двадцати строчках. 

Что это за приговор суда? Я биографией Гумилева не занимался, многого, что было в той статье, не знал, но о том, что Гумилев был расстрелян бессудно, мне было известно. Будучи очередной раз в Библиотеке Конгресса, я решил это перепроверить. Заказал тот самый номер «Петроградской Правды», на который ссылался Карпов, и прочел в ЗАГОЛОВКЕ: "По решению Петроградской ЧК расстреляны следующие активные члены Петроградской боевой организации". Вот так – без всякого суда! В списке, под номером 30 – Гумилев. А всего расстрелянных 61.  И каждая фамилия сопровождалась короткой справкой. Я внимательно изучил весь список – кого там только не было! Вплоть до старушек-домохозяек, хотя и пара бывших белых офицеров, оказавших при задержании сопротивление.

Посмотрел я всё это, также другие материалы и написал статью в "Новое русское слово" 1 – я тогда там регулярно печатался – об этой придуманной чекистами организации и о трусливом вранье Карпова. 

А параллельно со мной, но совершенно независимо, на статью Карпова обратил внимание живший в Нью-Йорке поэт Борис Хургин (которого я никогда не знал). Он был более меня эрудирован в поэзии и сразу углядел, что статья Карпова – это статья не Карпова, а Глеба Струве, крупного литературоведа первой волны эмиграции, чьим биографическим очерком открывалось четырехтомное  собрание сочинений Гумилева, изданное ИМКА-ПРЕСС. Карпов дословно переписал статью Струве, добавив от себя только ту жалкую концовку! Обе статьи, то есть моя и Хургина, были напечатаны в НРС с разрывом в несколько дней. (В России, конечно, на нее никак не прореагировали, но Карпову, надо полагать, доложили). А потом еще попался мне странный, крайне сбивчивый материал в "Новом мире", написанный каким-то генералом, о деле  Гумилева, якобы на основании его архивного дела, но там тоже все было запутано и перевернуто с ног на голову.  Я послал письмо в редакцию, очень короткое, но получил ответ от Залыгина 2, который с пафосом сообщал, что перед журналом стоят великие задачи – вернуть советским читателям произведения классиков-эмигрантов 3, потому для моего письма у них нет места. Они-де привлекли внимание к делу Гумилева, а дальше им должны заниматься другие инстанции. Я ему на это ответил, что Гумилевым другие инстанции уже занимались. Но это, конечно, было в пользу бедных. 

А что касается литературных премий, то в юности я смотрел на них как на знак качества, и старался читать все, что отмечено лауреатством. Но, повзрослев, стал ко всему этому относиться скептически, а еще позднее вывел чуть ли не закономерность: чем больше премий у писателя, тем меньше он писатель. Конечно, нет правил без исключений, но чаще всего это так. Был такой письменник от КГБ Н.Н. Яковлев, прославившийся тем, что, оклеветал А.Д. Сахарова и его жену, потом явился в Горький интервьюировать ссыльного Сахарова, а тот влепил ему пощечину. Вероятно, Вы знаете, о ком я говорю, но может быть, не помните, что начало его карьеры было ознаменовано книгой "1 августа 1914 года", в которой он "объяснил" Февральскую революцию и поражение России в Первой мировой войне заговором масонов, за что получил премию Ленинского комсомола. 4 А есть еще поэт Валерий Хатюшин – его Вы тоже, видимо, знаете. Он "защищал" от моей русофобской клеветы В.И. Даля.  В связи с этой "полемикой" мне пришлось познакомиться с некоторыми его стишками, из коих я понял, что это озлобленный на весь мир графоман, лишенный дара членораздельной речи: его вирши – это сплошное рычание. Но он лауреат премии Сергея Есенина – может быть, самого тонкого и прозрачного лирика во всей русской поэзии! 5  Ничем иным, как надругательством над памятью Есенина и вообще над поэзией, это не назовешь. Ну, да хватит об этом. 

Вы уже вторично пишете о диссертабельности моей книжечки о Дале и даже беретесь позондировать почву относительно защиты. Спасибо огромное, но вряд ли я займусь этим на старости лет. Должен Вам сказать, когда я закончил эту работу, то я сам писал кому-то, что это готовая диссертация, и будь я помоложе и честолюбивее, то, пожалуй, попытался бы защититься. Но теперь уже это, пожалуй, поздновато. 

Буду с большим нетерпением ждать Вашу книгу, сообщаю свой почтовый адрес, а Вы сообщите свой.
            Всего Вам доброго!
            Ваш С. Р.   

Примечания

 

1  «Новое русское слово» (НРС) – старейшая ежедневная газета на русском языке, издававшаяся в Нью-Йорке.

2 Сергей Павлович Залыгин (1913-2000) – писатель, в то время главный редактор журнала «Новый мир».

3  Благодаря политике «гласности» в «Новом мире» и других журналах печаталось много произведений писателей-эмигрантов первой волны, которые ранее были запретными.

4  Яковлев Николай Николаевич (1927-1996) – историк, тесно связанный с КГБ. Его книга «1 августа 1914» была опубликована в 1974 году и удостоилась премии Ленинского комсомола. В том же году была опубликована его статья-донос «Продавшийся и простак», в которой А.И. Солженицын представлен матерым предателем, продавшимся американским спецслужбам, а академик А.Д. Сахаров – наивным простаком, которого эти же спецслужбы используют втемную.  Кульминация «творческой» деятельности Н.Н. Яковлева стала книга «ЦРУ против СССР» (1979; второе издание: М., «Правда», 1983). В ней Сахаров и его жена Елена Боннэр изображены уже матерыми, сознательными агентами ЦРУ. За оскорбление жены Сахаров и влепил ему пощечину. Текст книги Н.Н. Яковлева выложен в интернете: http://www.kulichki.com/moshkow/POLITOLOG/yakowlewnn.txt

5  В.В. Хатюшин – «русский поэт, прозаиклитературный критикпереводчикпублицист. Лауреат Литературной премии им. Сергея Есенина (2001), а также Международных литературных премий им. М. А. Шолохова и А. П. Платонова (2007). Главный редактор журнала “Молодая гвардия”» (Википедия).

 

-----------------------

Сергей Есин – Семену Резнику

4 марта 2011  г.

 

Уважаемый Семен Ефимович! Уж больно было много дел и Вы, конечно,
знаете, как приходится выкраивать время, чтобы и твоя собственная работа
не стояла. Стоит. Идут дипломные работы, и многое в них меня раздражает,
да в стране так интересно и весело, что не зафиксируй – убежит. Кстати, 
эта мысль -- я только недавно, но во всем объеме внес ее в свой дневник -- 
о совпадениях в восприятии, принадлежит немецкому лингвисту Виктору 
Клемпереру 1. Я только что довольно случайно снял ее с полки и начал 
перечитывать "Язык третьего рейха". Много совпадений и много тонких 
замечаний, соотносимых и с нашим временем.
            Соображение относительно статьи о Гумилеве в Вашем письме меня 
поразило. Идея плагиата, хотя и старая, но меня всегда  приводила в 
изумление.  Как же надо не любить себя, чтобы пользоваться чужой славой. 
Зачем это понадобилось бывшему разведчику 2, я тоже не знаю. Полагаю, что 
это игры обслуги. Вряд ли сам Карпов эту статью бы и нашел. Но опять,
зачем?
            Из моих последних событий, в них я предстаю, как человек любящий 
подтравливать окружающих, это мое выступление на Мандельштамовской 
конференции у нас в Институте. Но это связано с некоторым раздражением, 
что никто и ничего не читает. На конференцию я пошел только потому, что 
в списке выступающих числилась М. Чудакова 3. И в этот раз она говорила 
очень интересно, всё остальное было средне. Кое-что любопытное говорил о 
«Мандельштамовской Москве» ее автор книга у меня есть, я ее в свое время 
прочел, но фамилию не помню. 4
            Но здесь надо вспомнить еще и мой роман, который Вы в марте, конечно, уже получите. В нем есть три любопытных места, касающиеся О. Э. Мандельштама. 5

Во-первых, как мне кажется, я в известной мере разгадал загадку отзыва о 
Мандельштаме Пастернака Сталину. 6  Во-вторых, полагая, что О.Э. не каждому 
встречному читал свое стихотворение, а всё же людям своего круга, т.е. пишущим, я задался вопросом: так кто из своих выдал? 7 И на этот вопрос, заданный мною в самом конце собрания, я получил ответ: многим читал, несколько человек, видимо, и написали. Ах, как бы мне хотелось узнать имена этих конкретно выдавших. Но был еще и третий момент, отчасти у меня в романе проработанный.  Самый последний публичный творческий вечер Мандельштама состоялся в Литгазете, которая помещалась на 2-м этаже нашего дома. А этажом ниже, в бельэтаже, находился, видимо, общий зал. Надо видеть этот зал в нашем институте сегодня. По стенам  три портрета  поэтов ХХ века, которые в последний раз в своей жизни публично читали стихи в этом зале: это Есенин, Маяковский и Блок.  Всё это рассказав, я предложил восстановить историческую справедливость.
            Теперь я, как обычно, буду ждать, кто об этом же самом скажет еще раз, но в качестве своего собственного откровения.
             Из последних литновостей  роман Улицкой еще не читал,  и  премия 
Солженицына Е. Чуковской. Прочел сегодня ее интервью в "Р.Г." и в связи 
с этим вспомнил некоторые пассажи из дневника деда 8.
            Здоровья, не забывайте. С. Н.

 

Примечания

 

1 Ви?ктор Кле?мперер (Victor Klemperer) (1881-1960) – немецкий филолог, писатель и журналист, еврей по национальности, автор знаменитой  книги «Язык третьего рейха», составленной после его смерти  из его дневников. Русское издание: Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха: Записная книжка филолога.  Пер. с нем. А. Б. Григорьева.  М.: Прогресс-Традиция, 1998.

2 Писатель Владимир Карпов в годы войны был разведчиком, был удостоен звания Героя Советского Союза.
3 Чудакова Мариэтта Омаровна – литературовед. Наибольшей известностью пользуются ее исследования о жизни и творчестве Михаила Булгакова.
4 Речь, очевидно, идет о Л.М. Витгофе и его книге: «Москва Мандельштама. Книга-экскурсия», М. 2006.

5 Сергей Есин. Твербуль, или логово вымысла. Роман места. Книга была получена позднее.

 6 Отрывки из романа «Твербуль», касающиеся треугольника Мандельштам-Сталин-Пастернак, приводятся ниже в приложении 2.

7 Речь, конечно, идет о знаменитом стихотворении Осипа Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». 

8 Елена Цезаревна Чуковская (1931-2015) – внучка Корнея Ивановича Чуковского.

 

                                                       -------------------------------------

Семен Резник – Сергею Есину

4 марта 2011

Дорогой Сергей Николаевич!

Только собрался отправить Вам ответ на прошлое письмо, как получил новое, чрезвычайно для меня интересное!!

Но я на него пока не отвечаю, а посылаю Вам то, что только что закончил (писал в два приема). И с ним посылаю статейку обо мне из ж-ла "Лехаим". Но сначала откройте письмо, а потом уже статейку, хорошо?

Еще раз напоминаю – жду Ваш почтовый адрес, чтобы послать книгу.
Ваш С.Р.

 

                                                     3 марта 2011 г. 

Уважаемый Сергей Николаевич!

Теперь я затянул с ответом и, прежде всего, хочу предложить – давайте не считать себя обязанными друг перед другом в этом отношении. Напишется сразу по получении письма, хорошо, а нет, значит, напишется позже, не будем из этого делать проблемы.

Книгу Вашу буду терпеливо ждать и прошу еще раз сообщить Ваш адрес, чтобы послать Вам мой роман.

Письмо Ваше снова вызвало у меня ассоциации с прошлым – вероятно, это возрастное. Пушкин, едва перевалило за тридцать, стал вздыхать, что лета к суровой прозе клонят, ну а когда перевалило за 70, то клонит к мемуарам.

Вы, безусловно, правы, что в нашей жизни очень многое зависело от конкретных людей «на местах», ибо перестраховывались по-разному, кто больше, кто меньше, кто от большого ума, кто по глупости, кто от излишней осведомленности, а кто на всякий пожарный. А еще вкусовщина, отсутствие чутья к художественному слову, наконец, мелкая зависть – ведь сколько сидело по редакциям несостоявшихся письменников, озлобленных неудачников, элементарно завидовавших чьему-то успеху!

Сейчас, вглядываясь в те годы, я понимаю, как мне фантастически повезло, что я попал в серию ЖЗЛ, которой тогда руководил Ю.Н. Коротков. Это был поразительный человек, причем он сам рос духовно и нравственно на моих глазах, и я, будучи еще очень молодым, неустоявшимся человеком, формировался под этим влиянием. А с чего начался этот процесс, и откуда всё это у него пошло, для меня так и осталось загадкой. Он ведь был провинциалом с очень скромным образованием – аж Воронежский пединститут! Да и в том институте, он, как можно было понять с его слов, не столько учился, сколько занимался комсомольской работой, и, будучи энергичным парнем, сразу попал в райком, потом в горком комсомола, оттуда в ЦК (так он попал в Москву). Представляете, каким надо было быть правоверным и ортодоксальным, чтобы в короткий срок, без связей, проделать такую карьеру! В ЦК комсомола, правда, у него не заладилось, его взяли референтом к кому-то из высшего начальства, вернее, спич-райтером, но эти самые спичи у него не шибко получались, и тогда его спихнули в «Молодую гвардию», и так как диплом у него был исторического факультета, то поставили завом ЖЗЛ. Тут он нашел себя – не иначе, как на небе был разложен этот пасьянс. Только что прошел 20-й съезд 1, в публике появился обостренный интерес к исторической правде, стали более доступными архивы, цензура помягчела, так что все сошлось в один узел волшебным образом.

Сейчас мало кто помнит, что с ЖЗЛ началось возвращение Булгакова. Его «Мольер» именно для ЖЗЛ был написан, но сам Алексей Максимович Горький его зарубил, почуяв в подтексте излишнее вольнодумство. А Коротков, зная, конечно, всю предысторию, поставил запретную книгу почти запретного автора в план, пробил и издал! И потом, уже на моей памяти, когда Коротков задумал и осуществил издание альманаха «Прометей», он в один из первых номеров хотел поставить «Понтия Пилата» из «Мастера и Маргариты». Помню до сих пор, с каким упоением мы всей редакцией читали рукопись. Но ситуация тогда еще не созрела, еще несколько лет должно было пройти, прежде чем Симонов сумел пробить роман в «Москве». 2

Коротков всё время раскрепощался и в этом отношении порой опережал самых именитых и заслуженных авторов, которым, казалось бы, вообще бояться было нечего. Помню, шло у нас переиздание книги Корнея Ивановича Чуковского «Современники». (Недавно, кстати, ее снова переиздали в ЖЗЛ, я ее купил и с наслаждением перечитал). Так вот, ее запустили в производство, никаких проблем не ожидалось, и вдруг корректуру затребовал Ю.Н. Верченко (тогда он был нашим директором), прочитал, вызвал Короткова и говорит: «А ведь постановления ЦК партии о журналах ”Звезда” и “Ленинград” никто не отменял. Очерки об Ахматовой и Зощенко надо снять». 3 Наш Юрий своим ушам не поверил. Книга-то уже выходила с этими очерками, никаких нареканий не было, и вдруг – гром среди ясного неба. Все попытки что-то объяснить оказались тщетными. Тогда Юрий пустил в ход последний козырь: Как же мы можем снять, ведь это всё-таки Чуковский, он ни за что не согласится. «А Вы поговорите с ним, попробуйте убедить». Юрий позвонил Корнею, ни в чем, конечно, убеждать его не стал, а просто объяснил ситуацию. Затем снова пошел к Верченко и говорит: «Я говорил с Корнеем Ивановичем, он ни в какую не соглашается. Текст апробирован, никакой критики не было – словом, не хочет снимать. На его стороне авторское право, так что делать нечего, надо издавать в том виде как есть». «Коли так, –  отвечает Верченко, –  попросите Корнея Ивановича зайти ко мне».

Коротков снова позвонил Корнею, объяснил, что хочет отстоять книгу в полном объеме, нужно проявить твердость. Корней приехал в редакцию, Коротков проводил его в приемную директора, сам остался ждать. И вот буквально через пять минут К.И. выходит и говорит, что согласился снять оба очерка. Юрий наш как в дерьмо опущенный. А потом еще на собрании всего коллектива книжных редакций Верченко ему добавил: «Нам, товарищи, лучше надо работать с авторами. Вот, например, книга всеми уважаемого Корнея Ивановича Чуковского выходит в ЖЗЛ. Юрий Николаевич Коротков не сумел убедить автора в необходимости снять очерки об Ахматовой и Зощенко. А пришел Корней Иванович ко мне, я ему объяснил, что решения ЦК партии не отменены, мы обязаны ими руководствоваться, и он согласился. Мы все уважаем Корнея Ивановича, но ведь он человек беспартийный, а мы с Вами обязаны проводить партийную линию».

...Не говорю уже про историю с «Чаадаевым» А. Лебедева. Книгу редактировала Галина Померанцева, самый опытный у нас редактор, на ней была вся русская литература. Книга была острая, вся наполнена аллюзиями. Аллюзий хватало и в других наших книгах, но они обычно были упрятаны за специфическими реалиями описываемой эпохи, придраться было трудно. Лебедев же подчеркивал не специфическое, а общее, не скупился на публицистические обобщения, почти прямо перекидывая мостик из николаевской эпохи в нашу лучезарную действительность. Галина пыталась все это смягчать, но автор упирался, уступал очень мало, и когда она заново прочла книгу в корректуре, то наметила еще несколько кусков к удалению – по ее разумению, самый минимум. Но Лебедев снова уперся, и она сказала, что в таком виде книгу в печать не подпишет, так как не хочет потерять работу. После этого Коротков ее обматюгал и сам подписал корректуру, взяв все на себя. С гонений на эту книгу и начался его закат.

Ну, а возвращаясь из прошлого в сегодняшний день, прилагаю рецензию на мои две книги (одна из них Вам известна) в еврейском журнале «Лехаим». Вы его вряд ли читаете.

Всего самого доброго

Ваш С. Р.

Примечания

1 ХХ съезд КПСС, на котором Хрущев выступил с развенчанием «культа личности» Сталина, состоялся в 1956 году.

2 Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» был впервые опубликован в журнале «Москва» в 1966 г., при содействии и с предисловием Константина Симонова.

3 Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года. В постановлении изничтожались произведения Анны Ахматовой и Михаила Зощенко как антинародные, антипатриотические и т.п., после чего Ахматова и Зощенко были исключены из Союза Писателей, их перестали издавать, недавние друзья боялись с ними общаться, даже здороваться. Десять лет спустя, после развенчания «культа личности»,  о скулодробительном решении партии как бы забыли, произведения Ахматовой и Зощенко снова широко издавались. Однако официально постановление 1946 года было отменено только в 1988 г.  

 

Приложение 1

Павел Басинский

Роман с дневником

О новой книге Сергея Есина

(отрывок)

 

            В двадцатые годы прошлого века Ольга Форш написала замечательную книгу о Доме искусств, где после Октябрьской революции до кронштадтских событий ютилось целое поколение писателей: Николай Гумилев, Евгений Замятин, Вячеслав Ходасевич, Осип Мандельштам, Михаил Зощенко, Алексей Ремизов и многие другие, впоследствии уничтоженные, эмигрировавшие или оставшиеся в СССР. Книга называлась «Сумасшедший корабль», и это название стало почти нарицательным.

            Для Литературного института имени А.М. Горького больше подошло бы другое корабельное название – «Летучий голландец». Это старинный барский особняк на Тверском бульваре, 25 весь пропитан мистикой. Недаром именно он возникает в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», именно здесь сходящий с ума поэт Иван Бездомный впервые говорит о явлении Воланда с его свитой. «Сумасшедший голландец» – вот что такое Литинститут. Странно, что за семьдесят лет его существования никому из писателей не пришло в голову продолжить идею булгаковской главы «Было дело в Грибоедове». Написать об этом здании мистический роман. Если такие попытки и были, то прошли незамеченными. Единственный полноценный роман о Литинституте был написан в 1950 году молодым Юрием Трифоновым. Он назывался «Студенты» и удостоился Сталинской премии, о чем позднее Трифонов не любил вспоминать. Разумеется, никакой мистики в нем не было и в помине.

            Литературный Институт был основан Горьким в 1933 году. Но его литературная история начинается  куда раньше – с 1812 года. 25 марта по старому стилю, незадолго до вторжения Наполеона, в Россию «вторгся» первый классический диссидент – Александр Герцен. В этот день он родился в барском особняке на Тверской, незаконнорожденный сын немки Луизы Гааг и русского помещика Ивана Яковлева. Луизе было шестнадцать лет, когда Яковлев уговорил ее родителей в Штутгарте отпустить красивую девочку «покататься» с русским барином по Европе. Результат этого путешествия предсказать было нетрудно: девочка забеременела и уже в Москве родила будущего революционного трибуна, которого, как известно «разбудили» декабристы, он «разбудил» народовольцев и – дальше по цепочке. Маленькому бастарду дали фамилию Герцен, от немецкого Herz – сердце. То есть фамилию Герцен можно перевести как Сердцев. О своей незаконнорожденности Герцен узнал лишь в молодости и был этим так потрясен, что, оказавшись в Англии, не принимал никаких положительных свидетельств из России, только отрицательные, обозначая таким образом идеальный ментальный тип русского диссидента-эмигранта, который «аукнется» в начале XXI века карикатурным образом Бориса Березовского.

            Когда в 1812 году Москва горела, здание на Тверском сохранилось: всё-таки каменное. Но потом его спалил Бегемот в романе Булгакова, довершая дело французских экстремистов. До этого мистического пожара в здании кто только не побывал! Все виднейшие западники и славянофилы: Аксаковы, Хомяков, Чаадаев, Грановский и другие (когда особняк от Яковлева перешел к Свербеевым, устроившим здесь философско-литературный салон). Здесь в свой закатный час публично читали стихи Блок и Мандельштам, а последний еще и проживал во флигеле вместе с Надеждой Яковлевной. Здесь правил бал Пролеткульт и располагалась «Литературная газета». И здесь реально, как утверждает бывший ректор Литинститута Сергей Есин, находился описанный Булгаковым писательский ресторан, приметы которого ректор вдруг обнаружил в помещении нынешней студенческой раздевалки.

            Роман Сергея Есина «Твербуль, или Логово вымысла», опубликованный в «Юности», при всех недостатках – первая художественная попытка осознать здание на Тверской, 25 как мистический феномен. И сами недостатки романа («повествование места», как определил свой жанр сам автор) вытекают из неизбежного обстоятельства: непросто найти точку зрения на мистическую подоплеку реальной биографии реального здания. Зрение в романе постоянно троится, распадаясь на внутренние монологи трех героев: современной студентки, подрабатывающей валютной проституцией, ее бойфренда, тоже студента и одновременно охранника института и массажиста (какие времена, такие нравы), и автора, взвалившего на себя руководство институтом в трудное время дележа собственности и вынужденного почти превратиться из почтенного ректора в кризисного менеджера.

            У Сергея Есина есть одно писательское качество, которое редко встречается не только среди писателей, но и вообще среди русских людей. Он не ленив и любопытен. За время своего кризисного правления он изучил Литинститут насквозь, прощупал его рентгеновским лучом. В этом луче высветилось множество великих, больших и малых писательских теней, каждая из которых оставила в этом здании вполне реальные следы...

            «Но в чем же мистика?» –  спросите вы. Ответить на этот вопрос непросто. По-настоящему мистику Литинститута могут оценить только соприкасавшиеся с этим зданием люди. Например, студенты. Из личных воспоминаний. Однажды летом мы, трое студентов, красили крышу флигеля какой-то жуткой зеленой краской. От жары спасались на чердаке. Нашли в куче хлама толстенную домовую тетрадь. Открыли ее на случайной странице и прочитали чернильную строку: «Три литра керосина получил. А. Платонов». «Ага», –  сказали мы себе. И… положили тетрадь на место.

            В романе Сергея Есина эти писательские тени оживают и являются на защиту диплома дерзкой студентки, чтобы ее поддержать. Гении и графоманы, мученики и пособники палачей (среди писателей это была не редкость) единым вихрем врываются в актовый зал, чтобы отстоять свою любимицу, избранную, способную их видеть. К ним присоединяются классики из XIX века…

            В этом карнавале мало веселого. Бесконечный раскол, раздрай, споры и ссоры. И только кокетливый взгляд институтской Манон Леско примиряет спорщиков. Но ведь так оно, в сущности, и было. Два века существования светской русской литературы писатели ссорились, ругались, чуть ли не стрелялись (Толстой и Тургенев, Блок и Белый, Гумилев и Волошин). Но перед женщинами все были безоружны, за вычетом редких случаев, вроде Михаила Кузмина, предпочитавшего дамам офицеров. Его куртуазная тень тоже есть в романе.

Роман Сергея Есина, конечно, очень сумбурный. Его взгляд на тех или иных писателей порой слишком пристрастен, хотя он старается быть объективным. Но сумбурная мистика дома на Тверском бульваре, 25, поразительного здания с двухсотлетней литературной историей, передана в нем замечательно. И впервые.

Вам не приходилось бывать ночью возле бронзового Герцена в литинститутском сквере? Посетите перед наступлением Нового года. Вы увидите у его ног бутылку шампанского, откупоренную заботливой рукой. Утром 1 января она, разумеется, оказывается пустой.

 

 

 

Приложение 2

 

Фрагменты из главы пятой романа «Твербуль», посвященные «треугольнику» Мандельштам-Сталин-Пастернак, а также оргсекретарю Союза писателей В. Ставскому, чей донос добил Осипа Мандельштама

 

«С Мандельштамом связана не одна тайна. Но тайна из тайн – это разговор о нем Пастернака со Сталиным. Всё известно об этом разговоре, данные сходятся, мотивы, казалось бы, очевидны, контуры разговора есть. Нет только одного: почему Пастернак на прямой вопрос Сталина заюлил с ответом? Судьбоносный разговор о русской и поэзии, и этике. На одной стороне стояла очевидная и справедливая рефлексия поэта, на другой –  жизнь.

Сталин, конечно, не хотел остаться в памяти потомков душителем литературы. Семинарист и прилежный читатель знал, на чьих крыльях западают в бессмертие цари, полководцы и тираны. А тут этот, как говорят выдающийся, поэт, с еврейской фамилией и вдобавок странной политической ориентацией. Политически странная она у них у всех. Этот – акмеист, от греческого akme, вершина. Вершина чего? Безобразничанья? Много, словно Овидий в Риме, позволяет себе щуплый еврейчик.

 

Наши речи на десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца...

Он один лишь бабачит и тычет"...

 

Вольно размышляет интеллигент! И эстетично ли сравнивать пальцы с червями? В университетах, как Мандельштам в Гейдельбергском или как Пастернак в Марбургском, вождь не учился, но понял, что с вершины такого умствования самого "альпиниста" ожидает только падение в бездну небытия. Но, прежде чем отправить этого маленького жидовина подальше в соответствии с его неразумным поведением, надо уточнить, не новый ли это Овидий. Нужен знающий эксперт, которому можно доверять безусловно. Такими экспертами для Сталина той поры были два человека: Ахматова и Пастернак. Водрузить все вопросы на Пастернака занятнее, тут вмешается еще и некая общность кровей. Если уж еврей не станет защищать еврея, то Пилат может умыть руки.

Ха, определенно Саня очень недурно втюрил сюда Пилата. Такая сцена, если б только она не была уже в Библии и в "Мастере и Маргарите", украсила бы любой роман. Сталин в белой тоге с красной каймой у себя в кремлевском кабинете звонит Пастернаку. Разговор двух восточных людей.

Все вопросы-ответы этого короткого разговора как хрестоматийные, Саня даже про себя повторять не станет. Тога всё время спадала у Сталина с плеча, и неловким движением суховатой левой руки вождь ее поправлял. Из-под двери в щель дуло, ноги в сандалиях мерзли. Расстрелять бы кого-нибудь из хозяйственников. Что смотрит его секретарь Поскребышев, да и другие преторианцы! Сталин задает последний вопрос об этом немолодом жидовине. Вопрос он составил замечательно и предвкушал, как Пастернак закрутится, словно уж на сковородке. Гений всегда на эпоху – один, выразитель. И вождь – один. И поэт – один. И мастер – один. А не разберетесь ли вы, ребята, кто из вас первый?

Сталин удобнее устраивается в кресле, поправляет тогу, чтобы складки падали, как на его будущем монументе где-нибудь в донских степях, и задает в трубку вопрос. Он творит историю. Нет, сначала Сталин почти упрекает Пастернака: "Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован". Но Пастернак резонно ответил, что если бы не его, Пастернака, хлопоты – впрочем, хлопотали и Ахматова, и Бухарин, – то Сталин вряд ли бы ему позвонил. Жалобы и ходатайства элиты интеллигенции еще принимались. У Сталина восточная логика: "Но ведь он ваш друг?" Это был тот случай, когда на прямой вопрос надо было давать прямой ответ. <…>

<…> У человека, чья мысль предельно напряжена долгим решением какой-то задачи, а все ходы многократно проверены, непременно возникает ощущение, что разгадка близка, надо лишь сделать последнее усилие. Последнее ли это усилие, или нет? Но разгадка, как раскрытый лотос, обязательно появляется к утру. Из груди Сани готов был вырваться крик: "Эврика!" Всё очень просто, но так вот, под таким неожиданным ракурсом никто и никогда не думал, даже Дима Быков.

Разгадка таилась в маленькой – хвалебно-восторженной, дружеской, подчеркнул бы Саня – статейке о ранней книге любовной лирики Пастернака "Сестра моя – жизнь". Но для того, чтобы это понять, надо вспомнить о женственной психологии художника вообще. О кокетстве Пастернака в частности, широко известном его стремлении нравиться во что бы то ни стало, его нетерпимости к конкурентам. Здесь были смутные счеты. Всё очень просто – одна страничка рецензии стоила жизни поэту... <…>

<…>  А сейчас, по какой-то неясной игре ассоциаций, Саня вспомнил роковую статейку, которую Мариэтта Омаровна Чудакова, знаменитый профессор, кажется включала в список обязательной литературы. Сразу всё совместилось, как старые негативы. Один силуэт проглядывал через другой. Пастернак был, конечно, смертельно обижен!

Мандельштам, вместо традиционной, кисло-сладкой рецензии, придумал пространную метафору. Можно представить, как молодой поэт лихорадочно рыскал глазами, спотыкаясь только на своем имени, на том, что касалось непосредственно его. Зачем ему были нужны эти красоты и рассуждения! Но что же пишет этот акмеист! "Перед нами замечательное патриархальное явление русской поэзии Фета". Пастернак –  эпигон какого-то Фета? Фет – прошлый век! "Величественная домашняя русская поэзия уже старомодна, она безвкусна..." Это о нем-то, каждое слово которого – как упрек уходящей традиции! Это о стихах, куда вложен весь пыл его молодой жизни! Какой позор: "Книга "Сестра моя – жизнь" представляется мне сборником прекрасных упражнений дыханья..."

В то мгновенье, сдерживая дрожь в руках, чтобы не плясали строчки, Борис Леонидович, наверное, хотел, по моде того времени, застрелиться. Или застрелить. Револьвера не было под рукой. Это у предусмотрительного Маяковского было пять разрешений на ношение боевого оружия! Но как эти строчки запомнились, как это отложилось на всю жизнь! Уже позже, вернувшись к отброшенным вначале пассажам из ненавистной рецензии, Пастернак поймет талантливое и неизбежное продолжение каждой фразы. Поймет изысканный контекст этих собранных в щепоть гениальных абзацев. Но отражение первого восприятия смысла предательской змейкой, как в корзине Клеопатры, уляжется в душе. Первоначальный мстительный гнев.

И опять в своем сознании Саня возвращается к легендарному разговору. Как это сладко – договаривать и решать за великого поэта и великого тирана. Поэт в домашних тапочках, тиран в римской тоге. Повинуясь неосознанному авторитету власти, поэт навытяжку стоит у телефона; тиран поигрывает телефонной трубкой, как кастетом. Какое это блаженство – сыну сапожника унизить интеллигента во втором поколении. Папа рисует, мама играет на фортепиано. С Львом Толстым, видите ли, дружили.

У поэта приливная волна того старого гнева уже давно трансформировалась и улеглась, но, тем не менее, в этот момент испытания и личной опасности снова чуть всколыхнулась и приподнялась над резким всхолмлением телефонного разговора. Поэт не может быть неискренним, никогда. Пастернак знал это и попытался объяснить Сталину, что в литературе есть дружба и есть отношения. Здесь, как за кулисами театра, всё очень сложно. Но птицелов уже везде разлил клей, на котором должна была прилипнуть птичка.

"Но ведь он же мастер, мастер!" – Сталин провесил эту мысль как раздражающую приманку. Может быть, он и рассчитывал на неадекватный восточному представлению о дружбе ответ.

"Да не в этом дело", – ответил поэт. Как и многие представители советской литературной элиты, Пастернак хотел дружить с властью. В конце концов, он первым написал стихотворение о Сталине, если не считать, конечно, Сергея Михалкова, опубликовавшего прелестный стишок про некую девочку Светлану. Обычно детские стихи просто так не появляются в "Правде". А разве не хотел дружить, вовлекая Сталина в неосуществившуюся переписку, Булгаков? Дружба с властью делает писателя почти неуязвимым в своей собственной среде. Не совсем наивный Пастернак, играющий сразу две игры, тут же, в телефонном разговоре, признается, что давно хотел встретиться с товарищем Сталиным и "поговорить серьезно". В бытовой психологии есть такой прием вовлечения собеседника на свою площадку.

"О чем же?" – великий читатель всё же интересовался своими поэтами. Дневников он не писал, но память была хорошая. Хотел всё знать. Пастернак, как и положено интеллигенту, продолжая заманивать собеседника и стремясь казаться интересней, чем того требовал разговор, ответил в философском плане. Распушил павлиний хвост: "О жизни и смерти". Но птичка уже была на клею. Вождь всех народов переложил ответственность за жизнь и свободу одного великого поэта на другого. Интрига заключалась в том, что те оба были евреями. Правда, оба формально отошли от иудаизма: один принял протестантство, другой... в стихах увлекается новозаветными сюжетами. Похоже, что у одного из них заиграло очко. Сталин хорошо знал эту интеллигентную публику. Хотя бы по эпизодам борьбы с Троцким и его окружением.

Как быстро в сознании творческого человека проносятся разные фантазии и литературные видения. Может быть, лишь несколько секунд или минута потребовались Сане, чтобы разделаться с давней загадкой психологов и литературоведов. Да и он ли всё это решил? Здесь, в этом доме, стены такие, что не позволяют ни душе, ни сознанию лениться. Подскажут и подведут к решению. Есть ли вообще в Москве еще подобные дома? Есть, конечно, местечки, которые обросли вечными вопросами. Но уж на Лубянку, в Кремль, в ведомства Кудрина и Чубайса пусть лезут другие любители. <…>

 

…>  Любовь Сани к кафедре общественных наук связана с еще одним обстоятельством. Он давно привык при осмотре помещения утром или даже вечером, когда сотрудники уже разошлись по домам, закусывая чем-нибудь вкусненьким, оставшимся от профессорского застолья, обязательно любопытствовать, что за рукописи оставлены на столах. Для общего развития. Будто берешь в библиотеке книгу, которую всё время перехватывали у тебя из-под носа другие. Здесь безнадзорно лежат такие увлекательные студенческие курсовые, такие замечательные работы аспирантов по эстетике, такие новаторские рефераты по древней Греции или Междуречью, что просто зачитаешься. Вбираешь в себя эти сливки и сгустки мыслей и тут же умнеешь. Саня любит здесь повышать свой культурный уровень. Вот и сейчас, держа в одной руке бутерброд с семгой, а в другой кусок "Птичьего молока", он пробегает взглядом по столешницам и на столе лаборантки кафедры Валентины Ивановны, уже немолодой женщины, вечно что-то читающей, вместо того чтобы вовремя составлять ведомости или перепечатывать экзаменационные билеты, спотыкается почему-то о раскрытую, но лежащую обложкой вверх книжку со странным названием: "С гурьбой и гуртом..." Автор – П. Нерлер. Саня опрометчиво подумал: "С чего бы это Валентина Ивановна занялась животноводством? Про выпасы читает, о гуртах". Перевернул книгу – и... Сразу бросилось в глаза: "Сов. секретно". Разве возможно в молодом любознательном возрасте пройти мимо такого начала? Но дальше шло еще занятнее: "Союз писателей СССР. 16 марта 1938 года. Наркомвнудел тов. Ежову Н.И." Кем был Ежов, Саня знал. Сердце у него полно и мощно застучало. Это было редчайшее попадание в десятку: уже на второй строке письма высветилась фамилия Мандельштама. Что, на ловца и зверь бежит? Возможно, здесь подошла бы и какая-нибудь другая пословица – слишком уж много сегодня Саня думал об Осипе Эмильевиче. Но почему книжка к его приходу на кафедру оказалась открытой именно на странице с самым подлым за всё время существования человечества и писателей письмом? Тут не без чертовщины!

Саня, не переводя духа, сначала залпом проглядел письмо. И не поверил глазам. Потому что такое письмо не могло появиться в среде людей, занимающихся выращиванием слов и знающих им цену. Ведь писатели, уверен он, особые люди, с ясным пониманием свого назначения и своей роли в жизни. У большого писателя всё идет от природы, от Бога. Каждый человек неповторим, но писатель неповторим вдвойне. Ну, понятно, одному меньше, чем другому, могли заплатить гонорара. Другому кажется, что его обделили жильем. Третий считает, что с ним несправедливо поступил критик. Настоящему писателю, конечно, всё это надо бы перетерпеть и никому не предъявлять претензий. Впрочем, подумал Саня, и писателям ничто человеческое не чуждо. Среди них ведь есть и середняк. Но чтобы так легко, при помощи письма, отчетливо сознавая, что делает, один писатель посылал другого на смерть, нет, с этим Саня по своей наивности согласиться не мог.

Он прочитал это небольшое письмо еще раз, уже внимательно. Потом сел за стол и, подчиняясь какому-то неясному импульсу, начал его переписывать. По себе Саня знает: таким образом тексты уясняются отчетливее.

           "Уважаемый Николай Иванович!

            В части писательской среды весьма верно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме".

Автор берет быка за рога. Это беспроигрышный прием в бюрократическом письме: сразу заявить о проблеме и ее оценке, со ссылкой на анонимное коллективное мнение. Саня, естественно, уже знал, кто его подписал. Был такой писатель Ставский, который командовал всеми организационными делами Союза. Что сделал как писатель? А что написал Верченко, администрировавший среди писателей в недавние годы? Имя-то известное; ничего вроде пером не натворил, но и плохого не слышно. В трехтомном словаре "Русские писатели ХХ века", который Саня отыскал на полке, фамилия Ставского отсутствовала. Были, конечно, писатели, которые поддерживали партийную линию, но, если это были настоящие писатели, то они остались и в литературе. Всеволод Иванов вон на сцену МХАТа даже бронепоезд 14-69 вывел, тем не менее во всех энциклопедиях присутствует. Или другой Всеволод, Вишневский, автор "Оптимистической трагедии", уж какой был ортодокс, а всё равно – классик русского театра. Алексей Толстой написал повесть "Хлеб", где в героях вывел лично товарища Сталина, – без него тоже русская литература в двадцатом веке не обошлась. Ставский – это особая порода писателей. Главное, что их отличает от других – без руководящего места, без кресла они вообще не писатели. Но только почему этот Ставский, вместо того чтобы заниматься организационными делами, квартирами, пайками для писателей, бумагой для них же, вдруг стал собирать, какие по Москве ходят слухи? Зачем на своего стучит? И на кого? Он что, не видел ни разу Мандельштама? Поэты вообще дети, а уж этот-то...

"Как известноза похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию О.Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки кончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами "зоны")". А рассказ об эсере Блюмкине, о знаменитом рукопожатии Дзержинского разве Ставский не помнит? Наверное, он был человеком невежественным. Хотя это преимущество времени: Саня знаменитые мемуары Георгия Иванова читал, а Ставский мемуары эмигранта прочесть не мог, да тогда они еще и не были написаны. Какой был писатель, хотя и покинул родину, как хорошо отзывался о советской литературе! С какой доходчивостью и ясностью рассказал о Серебряном веке. Здесь, конечно, можно было бы привести страницы его воспоминаний. Но это значит, собственный рассказ превращать в чужой. У Иванова всё выстроено с поразительной логикой, и через сюжет о том, как тихий и скромный, всего боящийся Мандельштам подошел к знаменитому убийце немецкого посла Мирбаха, с пьяной медлительностью перебирающему, слюнявя пальцы, расстрельные списки и в уже подписанные Дзержинским ордера самовольно вставляющему еще какие-то фамилии, так вот этот трусливый, чуть выпивший Мандельштам просто взял и порвал ордера. Не очень интересно для этого сюжета, что Блюмкин потом с револьвером в руках носился по Москве в поисках человека с птичьим профилем и рыжими бакенбардами; интереснее благодарность Дзержинского: "Вы поступили как настоящий гражданин". А кем, собственно, были эти предполагаемые жертвы расстрела для Мандельштама? Ставский же ковыряется в чужой судьбе и всех вяжет ответственностью, посылая "под пристальное внимание" органов своего коллегу, чье существование в литературе оправдывало его собственную, оргсекретаря Союза писателей, жизнь. Саню поразил профессиональный характер подлости: человек выслуживается так, будто сам в чем-то замешан.

"Но на деле он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образомлитераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него "страдальца" гениального поэта, никем не признанного". Как это никем? Еще его первый сборник, о котором Пастернак в 24-м году взахлеб писал автору: "Да ведь мне в жизнь не написать книжки, подобной "Камню"!" – вышел с предисловием Михаила Кузмина; он дружит с Ахматовой, которая со Ставским наверняка не стала бы дружить. В его защиту открыто выступали Валентин Катаев, Иосиф Прут и другие, выступали остро. Вот, Валентин Катаев тоже не последний писатель, а Иосиф Прут, кажется, был связан с теми же органами, что и Ежов. Значит, и у него была высшая цель. Потому-то и выступали, что талантливый поэт. Но может быть, этот опытный чиновник, приводя два имени рядом, имел в виду нечто другое; здесь, пожалуй, было проявление того, что мы нынче называем агрессивной провокацией или даже красно-коричневой опасностью. Попробуйте, дескать, любезный Николай Иванович, что-нибудь возразить.

С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не решает всего вопроса о Мандельштаме. Как иногда, думал над письмом Саня, в мелочах вскрывается действие государственной машины. Создали Союз советских писателей, чтобы через него писателям помогать и их защищать. Организовали Литфонд, который призван был созидать материальную основу писательской жизни. А оказывается, писателям помогают не тогда, когда они нуждаются в помощи, а когда возникает особая общественная обстановка.

"Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь". Как, интересно, товарищ Ставский представлял помощь, которую ему должен оказать товарищ Ежов, руководящий репрессивным аппаратом, тюрьмами и лагерями? Тот что, устроил бы поэта воспитателем в детский сад? Но товарищу Ежову проще было вписать фамилию Мандельштама в расстрельный ордер.

В общем, очень талантливое по своей подлости и мотивам письмо. Многоходовка. Вроде бы забота об идеологии. В случае чего сам в стороне: предупредил, просигнализировал. Какой же либерализм мог проявить расстрелянный впоследствии Ежов – не желай ближнему, получишь сам! – если неглупый Ставский так явно намекнул ему, о ком именно Мандельштам писал "похабные" стихи.

И товарищ Ежов не должен сомневаться: товарищ Ставский просит воздействовать не на выдающегося поэта, а на нечто нелепое, чрезвычайно среднее, просто человеческий материал. Берите и сажайте. "За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляютпо общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)". Для Сани и этот писатель не тайна: после военной разрухи он написал повесть "Счастье". А такое разве сочинишь, если где-нибудь не сподличал и надо отмазаться. Повесть, конечно, о долге, о любви к родине.

"Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Мандельштаме". И подпись.

Письмо отложено. Может быть, то, что случилось дальше, и не произошло бы, подпишись Ставский как-нибудь очень просто. Скажем, с пожеланием здоровья и успехов, хотя успехи в деле, которым был занят тов. Ежов, с душком. Наконец, просто условное: "жму руку". Так нет же, Владимир Петрович Ставский размахнулся вширь и ввысь: "С коммунистическим приветом"...

Для Сани коммунизм как явление идеальное не очень-то вязался с наглым предательством, с каким он только что воочию ознакомился. Он так возбудился от этого несоответствия, в такую пришел ярость, что, не зная, на ком сорвать злость, с тигриной прытью заметался по комнате. И, наконец, что было сил треснул кулаком по партийному сейфу. Кулак не раскололся, но вдруг – в реальности пресловутое "вдруг" имеет право на жизнь больше, чем в романе – в углу, рядом с сейфом, появилось, по законам, конечно, диалектического материализма, какое-то весьма респектабельное тело, похожее на вполне сытого чиновника. Это в дневное-то время! Саню сковала непривычная робость.

– Звали, товарищ потомок? – Голос, который издавало тело, был сановный, покровительственный. – Как вы здесь учитесь и работаете? Говорят, у вас новый ректор? Не обижает ли? Если что, обращайтесь, у нас есть свои связи. Если и дальше я вам когда-нибудь понадоблюсь для совета, стучите, как и сегодня, по сейфу, это условный сигнал. Всегда рад поговорить с живым существом. Вы, кажется, представитель трудового народа, входящего в интеллигенцию?

– А вы-то, собственно говоря, кто? – выдохнул Саня робость, уже смутно догадываясь, что за персону зрит перед глазами. – И почему без пропуска прохаживаетесь по институту? У нас здесь духовные и материальные ценности.

– Владимир Петрович Кирпичников, честь имею, – церемонно представился незнакомец, – литературный функционер, как написал обо мне вон в том "Лексиконе русской литературы ХХ века", – махнул он рукой на полку с книгами, – немецкий славист Вольфганг Казак. Но я больше известен под литературным псевдонимом Владимир Ставский. Слышали, конечно? Из рабочей, между прочим, прослойки. А что касается материальных ценностей, раньше их в институте было поболе. – Сановная тень вела себя вполне уверенно, говорила со знанием дела. – Расхищают? Плохо следите за хозяйством. Сейчас у вас рабочие новые рамы в корпусе, выходящем на Тверской бульвар, вставляют; так вот подоконники они на пустоту поставили, строительной пеной ее забили, весною всё к чертовой матери полетит.

"Вот подлец-"доброжелатель", еще и других критикует, – подумал Саня, зачем-то снимая с полки указанный зарубежный труд и раскрывая его на букве "С". –  С "честью" твоей в личном плане я уже ознакомился, посмотрим, каково ее писательское качество".

Тень явно пыталась перевести разговор в доверительное русло, приземлить. Но Саня быстро прочел кусочек резюме почтенного литературоведа: "Ставский принимал активное участие в насильственной коллективизации крестьянства и написал об этом фальсификаторские, не имеющие художественной ценности повести..." – и, окончательно рассеяв робость, пошел в наступление: <…>»


Сергей Есин – Семену Резнику

10 октября 2012 г.

 

            Дорогой Семен Ефимович! Ах, как трудно повторить то, что написал, повинуясь какому-то внезапному порыву. Встал рано утром, а тут на меня с полки, возле которой моя постель, в очередной раз свалилась пачка книг. Стал разбирать и тут же на глаза попался Ваш  подарок – "Сквозь чад и фимиам". Открыл главу о Солженицыне и оторваться уже не мог. Всё знаю, но Вы обладаете какой-то магией доказательств и составления видимо, постановки правильных слов в нужных местах. Какая система и какая логика! Вспомнил наши разговоры на кухне, как хорошо было, какой Вы точный и замечательный человек. Многому по-хорошему позавидовал. Вот об этом и написал, но какой-то враг заменил всё это на точки и крючочки. Берегите себя.  Привет близким.

            Да, вчера послал Вам  новый том моих дневников – за 2010 год. И Марку послал.   

            С. Н.

                                         ------------------------------

Семен Резник – Сергею Есину 

10 октября 2012 г.

 

Я очень тронут и взволнован Вашей реакцией на это небольшое эссе. Если уж Вы нашли время заглянуть в эту книжку, то, может быть, найдете и на пару других статеек. Это, конечно, сборная солянка, но при составлении ее я пытался выдержать некую линию, чтобы целое получилось больше суммы частей. Не знаю, удалось ли это 1. 

Что касается Солженицына, то Жорес Медведев пишет сейчас очень интересные воспоминания и присылает мне некоторые главы 2, там много о Солженицыне. У них ведь были долгие личные отношения, да и весь солженицынский круг он знал. Я-то анализирую тексты, а он пишет подробно о его поступках, отношениях к людям и т.п. В совокупности с тем, что я знаю по писаниям самого Солженицына, вырисовывается жуткая картина. Человек был абсолютно бессовестный. Использовал людей, как хотел, из-за него рисковали карьерой, свободой, жизнью, а он использовал и выбрасывал за ненадобностью ближайших друзей.

И тут возникает поистине ФИЛОСОФСКИЙ вопрос – уже не о Солженицыне, а о нас самих: как могло получиться, что ТАКОЙ человек стал символом НРАВСТВЕННОГО сопротивления для целого поколения?? Я задал этот вопрос Жоресу, и он ответил, что сам об этом постоянно думает. Ответа на него, конечно, нет, но наводит на грустные мысли.

С нетерпением буду ждать Ваш дневник. 

Будьте здоровы и деятельны как всегда. 

Сердечно, Ваш С. Р.

Примечания

 

1 Книга «Сквозь чад и фимиам» имеет подзаголовок: «историко-документальная проза разных лет». В ней два эссе имеют отношение к А.И. Солженицыну. Эссе «Сквозь чад и фимиам», ставшее названием всей книги (Стр. 310-344), было написано после прочтения книги Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын» // М., «Молодая гвардия», 2008. Эссе «Что значил А.И. Солженицын для меня и моего поколения» (Стр. 345-351) – в связи с известием о его смерти.

2 Речь идет о книге Ж.А. Медведева «Опасная профессия».

 

                                                                       -------------------------------

Семен Резник – Сергею Есину

22 октября 2012 г.

 

Дорогой Сергей Николаевич!

            Только что принесли Вашу книгу – дошла очень быстро! Тронут дарственной надписью 1. Обложка и форзац очень забавны. Буду читать.

Спасибо!

Ваш С. Р.

Примечания


 


1 У меня есть два экземпляра книги: Сергей Есин. Дневник 2010 // М., Академика, 2012 , подаренные им в разное время – оба с дарственными надписями, но в одном нет даты дарения, а в другом дата неразборчива. Дарственные надписи: Дорогой Семен, я очень дорожу нашей дружбой. С.Есин. Вторая: Дорогой Семен Ефимович, не забывайте, я всегда с признательностью и восторгом вспоминаю нашу беседу. С.Н.


 


                                                    -------------------------------


 


Сергей Есин – Семену Резнику


26 июня 2013 г.

 

            Дорогой Семен, поздравляю Вас с 75-летием.  У таких людей как Вы жизнь не идет под гору. Спасибо Вам за Даля и постоянную рефлексию, которой Вы украшаете нашу умственную жизнь. Без дрожжей не бывает хлеба. Долгих и счастливых Вам лет.

Сергей Есин.

 


                                                                       ---------------------------


 


Семен Резник – Сергею Есину


16 июля 2013

Дорогой Сергей Николаевич!

Спешу сообщить, что Ваша бандероль с двумя томами Дневника пришла 1. Спасибо за царский подарок! К сожалению, пока не могу ответить Вам тем же. Правда,  одна небольшая книга в работе, должна выйти в сентябре, если не подведут, другую дописываю. Давно должен был ее закончить, но вмешалась медицина, из-за которой пришлось остановить работу, а потом сын привез внуков, которые требуют полной отдачи. Сейчас, правда, жизнь входит в свои берега, и я надеюсь через 3-4 недели ее закончить. 2 Словом, постараюсь недолго оставаться Вашим должником!

Будьте здоровы и деятельны.

Всегда Ваш С. Р.   

1 Сергей Есин. Дневник не-ректора 2006. М., Академика, 2013. Дарственная надпись: Не умею считаться. С. Есин, апр. 2013.  Видимо, в тот же пакет был вложен второй экземпляр Дневиника-2010.

2 С. Резник. «Убийство Ющинского и дело Бейлиса: к столетию процесса века». Книга вышла позднее в том же 2013 году, в издательстве «Алетейя», Спб.


 


-                                                                        -------------------------------


 


Семен Резник -- Сергею Есину


20 октября 2013

Дорогой Сергей Николаевич!

Вчера получил Вашу книгу – дневник 2011 года. 1 Первым делом заглянул в именной указатель и был удивлен, обнаружив там свое имя, да с большим количеством цифр при нем. Просмотрел все эти места и был еще больше и очень приятно удивлен тому, как Вы обо мне отзываетесь. Я это высоко ценю, тем более, что хорошо понимаю, насколько эти оценки могут быть не по вкусу некоторым Вашим друзьям и знакомым. Сердечно признателен.  Одно место меня несколько озадачило: Вы нашли "довольно претенциозным" заголовок романа "Хаим и Марья". Прежде всего, правильное название "Хаим-да-Марья" (выражаясь по-одесски, две большие разницы). Я всегда считал его ироничным и даже саркастичным, в чем претенциозность, мне трудно понять. 

Стал читать Дневник сначала, когда прочту, напишу подробнее.

Теперь я уже перед Вами в таком неоплатном долгу, что из долговой ямы мне не вылезти. Но все же небольшую часть долга намерен погасить. Пару дней назад получил, наконец, из Питера мою небольшую книжку "Убийство Ющинского и Дело Бейлиса".  Правда, ничего нового в ней нет. Сейчас юбилей (100 лет) дела Бейлиса, и я собрал под одной обложкой ряд вещей об этом деле и кровавом навете вообще (включая известную вам работу о Дале). Мне представляется (м.б., ошибочно), что собранные в один кулак они представляют некое новое качество. Сейчас я занят рассылкой книги, Ваше имя, конечно, в списке, но поскольку я все делаю сам, то идет это небыстро. Надеюсь завтра-послезавтра отправить.


Приложение


Семён РЕЗНИК (Вашингтон)


Солженицынская трагедия

 

В России шум и гам и суета. Сенсация. Солженицын ответил! После трех лет грозного молчания – ответил на критику своей последней двухтомной книги «Двести лет вместе». 1 Ответил так, что перья летят. Знай наших! Кому же и что он ответил? Об этом и поговорим.

 

Спасительный компромат

О том, что в интернете появились «страшные разоблачения» А.И. Солженицына, мне сообщили вместе с адресом сайта – сразу же после их публикации в марте этого года. Открыв сайт, я оказался в «Домашней библиотеке компромата Сергея Горшкова». Кто такой этот компроматчик, я понятия не имел, ничего не знаю о нем и теперь. Общий заголовок сайта –  «Весь сор в одной избе» – втиснут между дважды написанным «Compromat.Ru». Жирным шрифтом набран аншлаг: «Солженицын свою “карьеру” начал с того, что “создал” контрреволюционную группу». Затем следует отсыл: «Оригинал этого материала ИА «Город 24» 19.03.2003 2. Заголовок сенсационной публикации звучал так:

«СМИ не пишут правду о стукаче Солженицыне».

В аккуратной рамочке – широко известная фотография молодого Солженицына в тюремном бушлате, с большой белой биркой на груди. На ней ясно прочитывается буква «Щ» и не совсем ясно — число: то ли «282», то ли «262»; такая же бирка на колене, но она прикрыта рукавом, из которого выглядывает запястье зябливо просунутой в другой рукав (или подсунутой под него) руки. Фигурка съежившаяся, голова втянута в приподнятые плечи, тонкие губы сжаты, взгляд затравленный, вместе с тем хитроватый. А рядышком с портретом – узкой ковровой дорожкой стелется «убойный» текст первого абзаца:

«”Я не желаю, чтобы имя моего отца упоминалось рядом с именем подонка Солженицына!” – с точки зрения обывателя, мозги которого основательно промыты телепропагандой, эти слова Николая Виткевича-сына выглядят просто святотатством. Но у него есть веские причины так говорить – избранный на должность “всероссийского мессии” Александр Солженицын свою «карьеру» начал с того, что на бумаге “создал” контрреволюционную группу, в которую записал себя, свою жену и своих друзей».

Кульминационным моментом разоблачений следует считать главку «Экибастузский донос», с фотокопией написанного от руки сообщения «куму» от 20 января 1952 года – о готовящемся лагерном восстании. Подписан донос агентурным именем Солженицына «Ветров». Наискосок наложена резолюция, есть и еще пометки, показывающие, что с бумагой работали.

С возраставшей брезгливостью я заставил себя дочитать этот «компромат» до конца (больше 13-ти страниц компьютерной распечатки),  просто чтобы убедиться в том, что бросалось в глаза с самого начала: это перепевы гебистских фальсификаций 30-40-летней давности. В свое время органы вовлекли в это занятие бывших соучеников, однодельцев Солженицына (Симонян, Виткевич), его первую жену Наталью Решетовскую, мстившую ему после развода, агентов влияния и просто агентов КГБ, в их числе провокатора-чеха Томаша Ржезача и немца из Западной Германии Франка Арнау. (Наивный расчет гебистов состоял, видимо, в том, что на Западе иностранцам скорее поверят, чем доморощенным компроматчикам).

Деза запускалась в оборот потому, что возразить по существу на содержавшиеся в «Архипелаге ГУЛАГ» разоблачения коммунистической системы Кремль не мог. Делали ставку на то, чтобы вывалять в перьях автора и тем ослабить силу воздействия его произведений. Но эффект получился обратный: Кремль лишний раз продемонстрировал, что способен на любую низость. Убедившись, что провокация не проходит, КГБ постарался сделать всё, чтобы она поскорее забылась.

И вот кому-то понадобилось разогреть щи, протухшие тридцать лет назад. Кому и зачем? На это у меня ответа нет. Но кому должна быть на руку реанимация помоев как раз в то время, когда стала подниматься волна возмущенных откликов на вышедший в свет второй том книги Солженицына «Двести лет вместе», мне как-то сразу же стало понятно.

В первом томе сравнительно немногие критики увидели –  позволили себе увидеть! – то, что под умиротворяющей обложкой цвета морской волны, под ублаготворяющим заголовком благоухают коричневые цветы племенной розни и ненависти. Второй том трактует события, которые памятны миллионам. Тут и слепцы прозрели. В этот момент и выпорхнули старые гебистские фальсификации.

Мне звонили и слали электронные послания, советовали взять этот «убойный» материал на вооружение. Приходилось разъяснять, что хотя мои «заметки на полях» книги «Двести лет вместе», печатавшиеся около года в журнале «Вестник» 3, нелицеприятны, я не веду «войну» против автора, а полемизирую с ним по конкретному кругу вопросов. Текст его книги для этого самодостаточен. Да и в любом случае, подменять обсуждение книги уличением автора в прошлых грехах и преступлениях (действительных или мнимых) – это непрофессионально и неэтично, как и в ответ на конструктивную критику трубить о его заслугах. Солженицыну как раз и выгодно увести разговор подальше от текста книги, но я за ним не последую. В моем компьютере сохранилось несколько электронных посланий, отражающих эти разговоры. Приведу одно из них, опустив имя адресата:

 

Да, да именно эти именаРжезач и Арнау. Они «почему-то» получили доступ к самым секретным архивам ГБ и приводят в фотокопии тот самый донос «Ветрова» от 20 января 1952 г. И появилось это в то время, когда Солженицын был в пике славы. Это была типичная провокация, крайне неуклюжая, так всеми и было понято, и репутации Солженицына не повредило, да и сам ГБ, видимо, понял, что дальше педалировать эту тему слишком рискованно (а ведь если бы «Ветров» написал этот донос, то должны бы быть и десятки других — чего же они их в ход не пустили тогда же?) И вот теперь эта тема всплыла снова, когда он вляпался с этими двумя томами «Двести лет вместе». Появились они разоблачения на каком-то сайте, состряпанном в Беларуси ошибка: надо в Брянске, а мне его прислали из Германии. Я предполагаю, что на то и был расчет, чтобы это перешло в печать, возник шум, а когда ситуация нагреется, тогда и можно будет сказать: «видите, как евреи клевещут на русского писателя. Чего же удивляться, что в его честном стремлении разобраться в русско-еврейских отношениях они усматривают антисемитизм». Конечно, это моя догадка, ничем не доказываемая…»4.

 

Тогда это была недоказанная догадка, но теперь доказательство налицо: статья А.И. Солженицына «Потёмщики света не ищут» 5 написана словно бы по предложенному мною сценарию. Она произвела на определенную аудиторию именно то впечатление, на которое рассчитывал автор. Судить об этом можно по тому, что одновременно с «Литгазетой» ее напечатала «Комсомольская правда», по позитивному отзыву Интерфакса, Lenta.ru, по другим подобным реакциям. Можно не сомневаться, что пока пишется эта статья, появятся и другие.

«Известный писатель и общественный деятель Александр Солженицын решил ответить на критические выпады, которым подвергся со стороны ряда СМИ в связи с выходом последней части его историко-публицистической книги “Двести лет вместе”, посвященной истории евреев в России», – сообщила «Lenta.ru». И тут же привела пять фрагментов из статьи Солженицына. Но ни в одном из них ни слова не говорится о книге «Двести лет вместе» и критике в ее адрес 6.

Это не случайный промах редакции «Lenta.ru».

Дело в том, что о критике «Двухсот лет» в статье Солженицына, занимающей целую газетную полосу (восемь страниц компьютерной распечатки) не сказано почти ничего! Она о другом. В ней с большой страстью опровергаются давно опровергнутые гебистские инсинуации, многократно предаются поруганию давно поруганные имена Ржезача, Виткевича, Арнау, Решетовской, Симоняна, изобличается давно изобличенное сотрудничество этих «компроматчиков» с КГБ. Только отъехав на две трети от начала статьи, автор перекидывает шаткий мосток к критике «Двухсот лет»: «…а текст статьи цитированной выше по сайту Сергея Горшкова всюду один, слово в слово,и дальше раскатом, теперь уже неприкрыто сплетаясь у обвинителей с гневным раздражением моим недавним двухтомником “Двести лет вместе”»7.

Тут бы перевести дух и воскликнуть: «Наконец-то!» Наконец-то Солженицын перешел к «ответу критикам» его книги. Ан, нет! Мосток повис над бездной, не обретя никаких опор. Последняя треть статьи – про то же, что первые две трети. Про генерала ГБ Филиппа Бобкова; про бывшего зэка М. Якубовича, оклеветавшего своего друга-солагерника; про боевые награды, полученные за ратные подвиги плюс неполученные («но 9 февраля 1945 года настиг меня арести меня успели вычеркнуть из наградного списка»); и про многое другое – вплоть до заключительного аккорда: «И остается догадываться: почему вдруг оживились и гебистские фальшивки 70-х годов, и клевета на лагерные годы мои с 40-х на 50-е, и годы войны, и юности, почему на всё это дружно кинулись и за океаном и у нас именно с начала 2003 года?..» 8.

Выходит, возрожденный из пепла гебистский компромат оказался очень кстати Александру Исаевичу. Он использован им против критиков «Двухсот лет вместе» точно таким же манером, каким КГБ тридцать лет назад пытался использовать его против «Архипелага ГУЛАГ».

Компромат оказался спасительным для Солженицына.

 

Кроиться в черепе

В 2000-м году некий Анатолий Сидорченко выпустил книгу из трех частей, причем автором первой из них – под названием «Евреи в СССР и будущей России» –  указал Александра Солженицына15.

Солженицын категорически отверг какую-либо свою причастность к этому тексту, назвав его желтым опусом, фальсификацией и провокацией умалишенного хулигана и посетовав на то, что не может обратиться в суд – из-за невменяемости фальсификатора 16. Ему, конечно, поверили.

Но после выхода второго тома «Двухсот лет» оказалось, что значительная часть «фальшивки» перекочевала в этот том! За разъяснениями снова обратились к Солженицыну: в газете «Еврейские новости» появилось обращенное к нему Открытое письмо главного редактора Николая Пропирного. На этот раз ответа не последовало. Затем появились статьи других авторов: журналиста Валерия Каджая, доктора исторических наук Геннадия Костырченко и автора этих строк. Причем, все трое, не сговариваясь, пришли к выводу, что автор «опуса» –  Солженицын.

Поскольку я избегаю голословных утверждений, то текст «опуса» (72 страницы книжного формата) я сопоставил с двухтомником «Двести лет» абзац за абзацем. Параллельным цитированием я показал, что больше половины «опуса» перекочевало в «Двести лет» дословно или с ничтожными редакционными поправками, а меньшая половина родственна двухтомнику по идейной направленности, но отличается тем, что шаблонные антисемитские мифы в ней озвучены с гораздо большей прямотой и экспрессией 17. В эту меньшую половину входит и глава, смысл которой сводится к тому, что «Протоколы сионских мудрецов» – это глубокий злодейский план разрушения государства с последующим захватом власти, а Ленин и его партия – исполнители того плана. Под стать и название главы: «Протоколы сионских мудрецов и ленинско-еврейская революция в России». Всё это детально разобрано в моей статье, так что «ленинско-еврейскую революцию» Солженицыну «впарил» я. Почему же в ответе «потёмщикам» Александр Исаевич приписал мой грех Марку Дейчу? Да ведь замалчивание неудобных оппонентов – эффективнейший метод полемики. Если крыть нечем.

Но, при всём желании отличиться, я не могу претендовать на приоритет во «впаривании», ибо я только процитировал творение самого Солженицына – теперь ведь он от «опуса» не отрекается. То, что он сперва назвал «желтым опусом, влепленным под моим именем», он теперь признает своей собственной (собственной!) черновой рукописью, хотя и «насквозь изгаженной грязной фальсификацией».

Шаг в правильном направлении, но только первый шаг. Изгажен ли текст или представлен в первозданной чистоте, предстоит выяснить. В любом случае, словцо «насквозь» употреблено Александром Исаевичем со свойственным ему перехлестом: ведь бОльшая половина черновика перенесена им в «Двести лет вместе» в том самом виде, в каком она появилась в книге Сидорченко. Стало быть, как минимум, эта половина текста не изгажена. С меньшей половиной разобраться сложнее, но свет на это может пролить только сам Солженицын. Может, но не хочет.

«Потёмщики» ищут света, Александр Исаевич! Ищут, но не находят. Помогите! Опубликуйте сами ту черновую рукопись, и тогда все увидят, в какой степени она была или не была «изгажена» при «воровской» публикации ее Анатолием Сидорченко.

И еще. Если публикация «опуса» не была с автором согласована, да текст был злостно изгажен, то автор понес моральный ущерб. В таких случаях он обращается в суд. Вменяем его обидчик или невменяем, – это решать суду. Солженицын идет другим путем: объявляет Сидорченко умалишенным, хулиганом, вором, фальсификатором, провокатором.  Немалая нужна изобретательность, чтобы собрать воедино такой букет ругательств. Не букет, а кастет. Тот, которым автор «ста томов партийных книжек» призывал кроиться в черепе. Но «лучший талантливейший поэт советской эпохи», по крайней мере, не путал кастета с правосознанием. А Александр Исаевич путает. Это у его оппонентов уродливое правосознание, а не у него! И «нормы литературного поведения» тоже искажает не он, а кто-то другой, перепродающий краденое!

Но если произошла утечка информации, даже самой секретной, шпионской, то не воротишь. Если джинн вырвался из бутылки, назад его уже не загнать. Как заметил Валерий Каджая, «ни Дейч, ни я, ни Костырченко, ни Семен Резник не выкрадывали этих злополучных черновиков Солженицын сам поместил их во второй том “Двухсот лет вместе”» 18. Совершенно верно –  если не считать того, что кое-что вклинилось и в первый том. Из всех, кто высказался по этому поводу, нормы литературного поведения нарушил только сам Александр Исаевич – сперва «галилеевым» отречением, потом вынужденным признанием своего авторства, тут же перекрытым криками: «Держи воров!»

 

Когда друг убивает друга

...В центре Вашингтона, на Капитолийском холме, в одном из величественных зданий американского Сената была открыта выставка «Пермь-36». «Пермь-36» – это случайно уцелевший обломок затонувшей Атлантиды: один из немногих островков ГУЛАГа, который не был демонтирован после смерти Сталина и продолжал функционировать до самого конца советской власти. Усилиями местных краеведов «Пермь-36» превращена в музей, существующий, главным образом, благодаря их энтузиазму и некоторым американским благотворительным фондам, далеко не самым богатым и щедрым.

Тем не менее, нашлись деньги на то, чтобы привезти выставку в Вашингтон. Тогда как в Москве, в Государственной Думе, где планировалось одновременное открытие такой же выставки, произошла задержка – «по техническим причинам». Мелкий, но выразительный факт.

В связи с открытием выставки здесь же, в здании Сената, в огромном зале на втором этаже, куда ведет беломраморная лестница, состоялась дискуссия-презентация на тему «Политическое наследие советского ГУЛАГа». 14 участников. И почти все с тревогой говорили о том, что память о ГУЛАГе едва теплится; что в России это страшное наследие почти забыто, –  нет, хуже того, в общественном сознании это наследие не фиксируется как нечто ужасное, с чем невозможно мириться. Из наследия ГУЛАГа не извлекается необходимых уроков, с чем участники дискуссии напрямую связывали сегодняшний произвол и коррупцию в обществе. Уровень беззакония в стране очень высок, попытки противостоять этому злу не получают широкой поддержки, правозащитные организации немощны и малочисленны, опросы общественного мнения указывают на рост популярности Сталина.

Говорилось и о том, что в сознании всего мира, в том числе и Америки, наследие ГУЛАГа не занимает подобающего места. Участники дискуссии подчеркивали, что гитлеровский и сталинский геноцид – это явления одного порядка; но если о Холокосте не перестает говорить весь мир, если в Америке, в Европе функционируют десятки музеев Холокоста, работают исследовательские центры, выходят и широко демонстрируются художественные и документальные фильмы о Холокосте, если это наследие изучается в школах, то память о ГУЛАГе увядает. Музеев нет, научных центров – почти нет, фильмы не снимаются. Когда-то был снят фильм по «Ивану Денисовичу», но успеха не имел и давно забыт…

Выступавшие, конечно, вспоминали книги Солженицына, цитировали их. Те, давние.

«Красного колеса» здесь никто не вспоминает, а о двухтомнике «Двести лет вместе» почти никто и не знает.

Слушая выступления «за круглым столом», я вдруг с какой-то особой остротой и болью осознал, почувствовал, как фатально в свое время ошибся Александр Исаевич, как бесповоротно проиграл вторую половину своей жизни, и сколь широко и грозно разошлись круги от этой его ошибки.

Представить нетрудно, как сложилась бы его судьба, если бы он, оказавшись на Западе в середине 1970-х годов, еще полный энергии и в зените славы, с репутацией великого писателя, правдолюбца, гуманиста, стойкого борца с тоталитарной властью, – если бы он тогда, да хоть бы в печально знаменитой Гарвардской речи, кликнул клич и возглавил движение – за увековечение памяти узников ГУЛАГа, за сохранение и сбор материалов, связанных со сталинскими (и досталинскими, и послесталинскими) преступлениями коммунистического режима… Да он бы всколыхнул мир! В такое движение, возглавляемое самим Солженицыным, влились бы лучшие интеллектуальные силы многих стран, рекой потекли бы деньги из самых крупных благотворительных фондов, от отдельных меценатов. Десятки, сотни Соросов толпой штурмовали бы вермонтскую цитадель, за честь считая выворотить карманы и пожертвовать свои миллионы. Хватило бы на строительство самых богатых музеев, в которые рвалась бы сегодня публика, как она рвется в музеи Холокоста; на сеть исследовательских центров; на образовательные программы, телевизионные сериалы и на многое другое.

 Можно не сомневаться, что такая кампания ускорила бы падение коммунистического режима в России, а главное, распад системы проходил бы иначе –  под гораздо большим давлением и влиянием гуманизирующего демократического начала. Суд над компартией, затеянный после прихода к власти Ельцина и так постыдно провалившийся, дал бы совсем другие результаты. Сам Солженицын был бы увенчан многими наградами, возможно, еще одной Нобелевской премией – мира. А главное, страна, Россия, сегодня была бы иной. Красные и коричневые были бы поставлены вне закона, – де-факто и де-юрe. Вряд ли сегодня продавались бы на всех углах «Майн Кампф» и «Протоколы сионских мудрецов», «Бестселлер» Проханова, «Генералиссимус» Владимира Карпова. Гражданское общество пустило бы глубокие корни, охватило бы широкие слои населения и не дало бы разыграться тому беспределу, который мы с ужасом наблюдали все эти годы и наблюдаем сегодня.

Александр Исаевич пошел другим путем. Вместо того, чтобы стать центром объединения всех антикоммунистических и демократических сил, он стал тараном разъединения и раскола. Он стал крутить неподъемные красные колеса, доказывая миру и самому себе, что «во всем виноваты евреи» –  как раз по сценарию «еврейско-ленинской революции», давно уже, как оказывается, набросанному в его потайной тетрадке. В чем нельзя отказать Александру Исаевичу, так это в последовательности. Путь от «Ленина в Цюрихе» и от столыпинского довеска в «Августе 1914» к двухтомнику «Двести лет вместе» –  это путь, увы, столь же логичный, сколь и печальный.

Кажется, Виктор Шкловский заметил когда-то, что если враг убивает врага, то в этом нет материала для драмы; а вот когда друг убивает друга, это трагедия.

Ну, а если великий человек тратит вторую половину жизни на то, чтобы убить то, что невероятными усилиями своего таланта и духа созидал в первую половину? Это трагедия в квадрате, супертрагедия.

«Но вот сейчас явно избрано: опорочить меня как личность, запятнать, растоптать само мое имя. (А с таимой надеждой — и саму будущую жизнь моих книг?)», –  жалуется Солженицын 19.

Не знаю, кто вынашивает такие коварные замыслы, но знаю, что осуществить их под силу только одному потемщику – Александру Исаевичу Солженицыну. С грустью и горечью приходится отметить, что с этой титанической задачей он начинает справляться. Друг убивает друга? Нет, самого себя.

Такова Солженицынская трагедия.






 

1 А.И. Солженицын. Двести лет вместе (1795-1995). Часть I // М., «Русский путь», 2001; А.И. Солженицын. Двети лет вместе. Часть II // М., «Русский путь», 2002.

2 Я не поленился заглянуть в этот «Город 24», дабы посмотреть, откуда ноги растут; попал на сайт, прописанный в Брянске, но при беглом его просмотре данного материала не нашел и вернулся в «Библиотеку Горшкова».

3 «Вестник», 2002, №№ 8-26; 2003, № 1-3. Опубликованы отдельной книгой: см. Семен Резник. Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына. М., «Захаров», 2003.

4 Архив автора.

5 А. И. Солженицын. Потёмщики света не ищут // «Литературная Газета», 2003, октябрь, № 43, стр. 3; редакционная вводка под названием «Ответ Солженицына» — там же, стр. 1.

6 http://culture/2003/10/20/solzhenitsin/22.10.2003

7 А. И. Солженицын. Ук. соч. «ЛГ», № 43, 2003, стр. 3; компьютерная распечатка на восьми с небольшим страницах, стр. 6.

8 Там же.

9Там же, стр. 7.

10Цит. по транскрипту передачи на сайте «Эха Москвы». Компьютерная распечатка на десяти страницах, стр. 1.

11А. И. Солженицын. Потёмщики света не ищут. «Литературная газета», 2003, октябрь, № 43, стр. 3, компьютерная распечатка на восьми страницах, стр. 7.

12 Марк Дейч. Бесстыжий классик. Александр Солженицын как зеркало русской ксенофобии. «Московский комсомолец», 2003, 25 и 26 сентября.

13 См.: Семен Резник. Ук. соч., стр. 338, 411 и ряд других. В книге, кстати, более пятисот точных ссылок на разные источники и столько же — на текст самих «Двухсот лет», но этой критики Солженицын прицельно не замечает.

14А.И. Солженицын. «Потёмщики света не ищут», ЛГ, 2003, октябрь, № 43, стр. 3; компьютерная распечатка на восьми страницах, стр. 7.

15 Александр Солженицын. Евреи в СССР и будущей России. В кн.: Анатолий Сидорченко. Soli Leo Gloria, М., «Печатный двор», 2000, стр. 3-75.

16  «Московские новости», 19-25 июня 2001 г. № 25.

17 Семен Резник. «Лебедь Белая и шесть пудов еврейского жира», «Вестник», 2003, № 11-12.

18 Валерий Каджая. Рукописи не горят или ответ на ответ Александра Солженицына по поводу его «травли». «Еврейские новости», Москва, 29.10.2003. Статья появилась, когда мои заметки были уже почти завершены, и я с удовольствием обнаружил, что частично наша аргументация перекрывается.

19 А. И. Солженицын. Потемщики света не ищут. ЛГ, № 43, стр. 3, компьютерная распечатка на восьми страницах, стр. 7.

 

Семен Резник

Вместо заключения


В ожидании публикации последнего рассказа Сергея Есина я регулярно заглядывал на сайт журнала «Новый Мир», и через какое-то время обнаружил «Анонс 10-го номера за 2018 год». В разделе «ПРОЗА» прочитал:


            «Сергей Есин. Смерть приходит по-английски. Опыт биографической прозы. Публикация С. П. Толкачева.

 

Когда появился, наконец, октябрьский номер журнала, я тотчас прочитал рассказ Есина, открывший мне новые глубины личности этого большого писателя и очень сложного человека, прожившего внешне благополучную, а по сути очень трагичную жизнь.

В рассказе (я бы назвал его маленькой повестью) два героя, тесно связанные друг с другом как сиамские близнецы. Это вымышненный персонаж, от чьего лица ведется повествование, и сам автор, который его придумал. Две судьбы, героя и автора, так причудливо переплетены, что не всегда можно понять, о ком из них и от чьего лица ведется рассказ.

Герой повествования – больной, беспомощный старик, всеми забытый и медленно угасающий на больничной койке. Всю жизнь он пытался освоить английский язык, но так и не преуспел. На пороге неумолимо надвигающейся смерти он вспоминает свою жизнь, в чем ему активно помогает автор, подсказывая забытое, додумывая недодуманное, подменяя то, что смутно мерещится персонажу, эпизодами из своей жизни. Рассказ так построен, что читатель не всегда может понять, что на самом деле вспоминается персонажу, а что самому автору. 

Лично для меня в этом мастерски написанном произведении раскрылось то, о чем Сергей Есин мне никогда не писал и не говорил. Думаю, и никому другому не говорил, разве что, проговаривался в порыве особой откровенности с кем-то из самых близких друзей – во много раз более близких, чем я. Поведать сокровенное он смог только наедине с собой, в этом пронзительном рассказе.

Из него можно понять, чего больше всего на свете боялся Сергей Есин. Он боялся долгого одинокого стариковского угасания… Как мрачная туча, оно с роковой неизбежностью надвигается на героя рассказа и на переплетенного с ним тясячами нитей близнеца-автора. 

Насколько оправдан был его страх?

Для Сергея Есина – более чем оправдан. Достаточно припомнить медленное угасание на его глазах единственной женщины, которую он беззаветно любил, чтобы понять, почему он боялся подобной же участи. Он привык трезво смотреть в глаза правде, какой бы горькой она ни была, и не обольщался относительного того, чего ему следует ожидать.

По теории Есина, всё в этой жизни повторяется дважды (такая мысль рефреном проходит через многие его произведения, а первая его повесть так и называется: «Живем только два раза»). Потому к участи своего беспомощно умирающего персонажа он, без всякого снисхождения, приговорил и себя.

Впрочем, нет, не совсем так! Автор всё же резервировал и другой возможный вариант своего конца, о чем говорится в следующем за двумя приведенными абзаце:

«Лучше всего, конечно, умереть на ходу, возвращаясь домой с работы или вечером на пути из театра. Никаких забот и никаких одолжений от близких или соседей. “Скорая помощь”, уверенные руки фельдшера, потом приемный покой, иногда реанимация, потом палата и медленное, на уровне гниения, угасание. Счастьеэто сразу не реагирующий на свет зрачок. Между этим, уже неживым состоянием и крематорием имеется прокладочка, прослойка: морг, пьяные санитары, два-три дня в холодильнике с биркой, привязанной к большому пальцу ноги. Более унизительный всё же первый вариант: из реанимации в палату. Но что там станет нашептывать не до конца угасшее сознание? В конце концов, у героя, да и у автора, крепкая генетика: бабушка умерла 102 лет отроду. Просто от старости. Поэтому будем устраиваться с повествованием в больничной палате».

О том, что надежда умирает последней, лапидарно сказано и в другом месте рассказа – с присущим писателю Есину подтруниванием над автором, то есть над самим собой:

«Это пленительная способность наблюдать и приписывать всё худшее и опасное у автора своему герою. Иногда автор думает, что даже смерть случится не с автором, а с персонажем. В конце концов, литература бессмертна».  

Фортуна помогла Сергею Есину избежать участи своего персонажа. Он покинул этот мир внезапно, не попрощавшись, по-английски. Полный энергии и творческих сил. Он ушел из жизни, но не из литературы. Ведь, в конце концов, литература бессмертна