Алексей Александров

БОРИС КАЗИМИРОВ, ИЛИ ПОДМЕНА РЕАЛЬНОСТИ

Из всех возможных кандидатов на звание маргинала, а таковых в Саратове предостаточно, Борис Казимиров представляется мне наиболее идеальной фигурой. Судите сами: в литературном собрании, на презентации альманаха «Дирижабль», на открытии очередной выставки в музее П. Кузнецова или там же, на шумном, разношёрстном празднике «Ночь музеев» Борис с сумкой рукописей в своем всегдашнем полуприличном прикиде выглядит человеком случайным, своеобразной заплатой на фоне вполне благополучной публики. Даже в его манере чтения проскальзывает несовместимое – высокомерие филолога и агрессивно-заискивающие нотки профессионального нищего.

Борис Казимиров не бомж, хотя дом у него сгорел. Зато осталась печка, в топке которой могут оказаться его рукописи. Это не метафора, это жизнь человека, не сумевшего устроиться в этом мире, оказавшегося на его малопривлекательной обочине.
Чем же он нам интересен? Мало ли непризнанных гениев, добровольно или из-за печальных обстоятельств оказавшихся в таком изгнании? Думаю, что творчество Казимирова любопытно не только в рамках Саратова.
Ибо, если рассматривать текст как стоп-кадр, как момент между прошедшим и будущим, по выражению Ю. Лотмана, в двух проявлениях: внутренней памяти текста и соотношения с внетекстовой памятью, то попытка подменить «картинку» – вот определение того, чем занят Борис.
Большая часть его рукописей, вернее основа их, материал – это найденные им, Казимировым, листы газет, обрывки журналов, карикатуры, в кружочках которых слова персонажей стерты и вместо них написаны другие, меняющие и без того неясный (в силу их фрагментарности) смысл.

То же самое происходит и с текстом. Заново и по-своему переписываются когда-то прочитанные им стихи метаметареалистов И. Жданова и А. Еременко, да и просто обрывок статьи легко может оказаться вклеенным посередине незамысловатого рассказа о буднях редактора. Написанное на французском, по-моему, мало отличается от русских прозы и стихов, поскольку метод остается всё тот же.
При этом ясно, что речь идёт не о «тексте в тексте», а скорее о «тексте над текстом» или даже о «тексте вместо текста». Игровой момент (художественная условность) в этом случае перестает быть частью художественной реальности, т.к. просто подменяет собой её. Это подчеркивают как физическая несовместимость фрагментов текста и визуального ряда, так и странные временные сдвиги в повествовании (например, когда в пересказ мифа «Одиссей в пещере циклопа» встраивается газетный очерк о писателях-шестидесятниках, и оба повествования существуют отдельно, смыслово не пересекаясь).
Впрочем, этот приём широко используется в живописи и художественных инсталляциях, однако и там целью является прослеживание новых смысловых цепочек.
В нашем случае, просматривая эти палимпсесты, слушая чтение Бориса, постоянно ощущаешь, что автор неуловим. Сосредоточившись на одном образном ряде из нескольких, выстроенных зачастую параллельно, читатель сразу же теряет связи с той самой внетекстовой памятью, о которой писал Лотман.

Вообще маргиналии предполагают собрание странных, отличных от нормального (принятого в обществе) поведения людей по определению. Т.е. безумцев, нарушающих табу. В этом смысле Казимиров – классический маргинал, он не щадит ни читателя, ни редактора, подкарауливая и того и другого за углом. Что у него сейчас в сумке? Рукописи, подумаете вы и ошибетесь – вместо стихов обнаружив смятые пивные банки. Сам он, похоже, особенно не фильтрует свои труды, поражает и другое – я ни разу не читал у него, казалось бы, обязательных в его положении жалоб, кажется, творчество его никак не связано с настоящим, вот и получается, будто его, настоящего, у Казимирова, а теперь и у нас с вами, уважаемые читатели, больше нет.

К списку номеров журнала «ВАСИЛИСК» | К содержанию номера