Геннадий Кацов

Метробусы

От редакции:

Перед вами, уважаемые читатели, цикл новелл «Метробусы». Неологизм в названии сразу определяет место действия всего цикла: городской транспорт – метро и автобусы. Подземная, инфернальная часть города, с нашим периодическим и недолгим в ней пребыванием (отсюда – мистическая, мифологическая, метафизическая канва ряда новелл); и наземная, казалось бы, видимая, очевидная, привычная городская топография, но с нечто большим, нежели предлагает нам реальность, если внимательно к ней приглядеться.

Действие новелл, за редким исключением, происходит в замкнутых пространствах вагона ньюйоркского сабвэя и в маршрутных автобусах. При этом – никакой клаустрофобии: вам просто не до нее, поскольку динамика происходящего не позволит расслабиться, да и сюжетные повороты настолько резки и непредсказуемы, что нет времени отвлекаться от остроумного и тревожного авторского письма, за которым стоит наблюдательный рассказчик. Storyteller, как верно определит англоязычный читатель.

Это все можно было бы определить по жанру как смесь магического реализма и фэнтези, не детализируй автор ряд проблем, которые актуальны для сегодняшней Америки и подавляющей части американцев. Гендерные и расовые вопросы, угрозы терактов и массовый психоз по этому поводу, религиозная несовместимость и политкорректность, одиночество и семья в мегаполисе, неразрешимые задачи иммигранта и проблемы между детьми и родителями, нищета и неравенство, нашествие робототехники, эскапизм и фатализм, присущие нашему времени.

Удивительным образом в контексте «метробусов» большая часть проблем решается позитивно. А в качестве «приправы» – лирические отступления, связанные с воспоминаниями, с параллельными, происходящими или давно произошедшими, событиями, которые автору навязывает ассоциативная память.

Весь цикл можно рассматривать, как единое произведение, читающееся с большим интересом как всякая оригинальная проза.

 


Метро. «О кэй!»

 

В вагоне сабвэя напротив меня сидел человек лет семидесяти. Из престарелых хиппи, которых в Америке все еще пруд пруди.

Типичный представитель «flower power» – «власти цветов»: растрепанный, поседевший хайер; шузы, немало впитавшие от добра и зла; джинсы, ровесники своему хозяину; и «психоделическая» рубашка кричащих тонов, чтобы, на случай чего, можно было прятаться в буйных тропиках среди разноцветных попугаев.

На рубашку была надета темная вельветовая куртка: шел гнусный декабрьский дождь, а поскольку зонтик иметь не обязательно, то вода стекала с куртки прямиком на пол вагона.

Такой себе чувак, чудик, чудесник, «дитя цветов» из хрестоматийного слогана «мир, дружба, жвачка».

Он и жевал увлеченно бутерброд от сети закусочных Subway, и ничего вокруг его не интересовало. Разве что, на каждое объявление по вагону о следующей станции, чувак громко отвечал «о кэй!».

Остановки на маршруте, как вы знаете, заранее записаны актерским голосом. В нашем случае текст наговорила актриса. К примеру, женский голос произносил: «Следующая остановка – Кингс Хайвей».

Хипарь поддерживал своим «о кэй».

Без эмоций, но убедительно.

Поезд подходил к станции «Кингс Хайвей». Двери открывались, выходили пассажиры.

Голос по селектору объявлял: «Следующая остановка – Авеню М». Хиппи, забив рот бутербродом, хрипло выплевывал «о кэй», и продолжал добивать сэндвич дальше.

Удивляла скоординированность их действий: женский голос предупреждал о следующей станции – звучало «о кэй» – после чего машинист поезда отпускал тормоз и смело двигался вперед.

Складывалось впечатление, что если что-то в этой цепочке не сработает, поезд дальше не пойдет. Причем, и голосу, и машинисту следовало, видимо, всякий раз свои слово и дело согласовывать с уплетающим бутерброд.

Хиппи в абсолютном пофигизме проводил досуг от одной станции к другой, но на голос отзывался так, будто от быстроты его реакции зависела длина вечернего косяка.

А теперь представьте всю степень моего ужаса, когда я увидел, что за две станции до той, на которой мне надо было выходить, сосед напротив засобирался сваливать и решительно все для этого предпринимал. Он положил остаток бутерброда на пустующее рядом сидение, вытер пальцы о джинсы, высморкался на пол вагона, и когда двери открылись, выбрался на платформу, не оставив мне никаких инструкций.

В вагоне, кроме меня, в противоположном углу сидела, уткнувшись в айфон, молодая китаянка; неподалеку от нее – обдолбленный рэпом, вооруженный дорогими наушниками Beats афроамериканец.

Похоже, порядок остановок на маршруте им был до лампочки.

И когда приятный женский голос объявил название следующей станции, я сообразил – а что еще оставалось делать – срочно ответить «о кэй», стараясь подражать хриплому голосу покинувшего пост хипаря.

Вы не представляете: трюк сработал. Машинист, сделав паузу и, видимо, убедившись в правильности моих голосовых обертонов, закрыл двери вагона, отпустил тормоз и нажал на газ.

На следующей остановке женский голос объявил станцию, на которой мне предстояло выходить – и опять все прошло без нервотрепки: я согласовал название хриплым «о кэй», машинист исполнил свою часть общего дела, и мы благополучно добрались до нужной мне станции.

Пребывая в эйфории, что так все гладко получилось, я покинул вагон.

И как только оказался на платформе, меня охватила паника. И до сих пор не покидает.

Как они там, в сабвэе, без меня? Кто подхватит эстафету и будет вести ребят от станции к станции? Сможет ли он так же безупречно похрипывать, произнося «окэй», чтобы составу не выбиться из графика?

Все-таки, это огромная ответственность, и я не уверен, всякий ли способен заменить нас с хиппи на этом посту.

Я заменить хиппи смог.

 


Автобус. Любовники 

 

Поначалу ничего не предвещало скандала, тем более – кровавой драки.

Мало ли кто и с какими целями заходит в маршрутный автобус?

Кто спрашивает.

Эти двое – один крупный, грузный, другой поменьше и посуше – вели себя в рамках приличий, сперва ничем не выделяясь среди остальных пассажиров.

Они оплатили свой проезд и уселись на передние пластмассовые кресла.

Тихо и никого не задевая.

Надо сказать, что в автобусах городского маршрута пассажиры ведут себя иначе, нежели в сабвэе. В подземных вагонах, где до машиниста-оператора не добраться, могут и бомжи прекрасно проживать сутками, и хулиганы в любое время дня и ночи нападать на попутчиков. Может и случайная психопатка беспричинно закатить истерику, а нестерпимо громкие школьники готовы тройками-парами метаться по проходу, сбивая по пути все, что попадется перед ними и вокруг.

Если проанализировать проезд по типам общественного транспорта, то у пассажиров автобуса сдерживающих факторов больше, чем у их коллег из сабвэя.

В автобус заходят только с передней двери, водитель при этом осуществляет что-то вроде face control – наружного досмотра. Однажды я видел, как дверь закрылась перед спитым или передозированным молодым человеком, которого так ломало и трясло, что он был не в состоянии стать на ступеньку.

А в сабвэй он бы худо-бедно попал и, возможно, пребывал бы там до глубоких своих седин.

Не располагает компактный салон автобуса к нарушению правил общественного поведения. Были случаи, когда я наблюдал тихо помешанных пассажиров. Не без того. Они никому не причиняли зла, лишь периодически командуя на воображаемом поле битвы: взмахивали руками, негромко отдавали приказы адъютантам и уверенно тыкали пальцами в сторону вражеской кавалерии.

Попутчиков не трогали, выходили на нужной остановке и все о них тут же забывали.

Эти двое заняли сразу три пустовавших строенных кресла – в переднем отсеке городских ньюйоркских автобусов вдоль прохода, по обе от него стороны, сиамскими тройками стоят строенные кресла, непосредственно за кабиной водителя и напротив.

Пара мужчин лет сорока-сорока пяти расположилась напротив водительской кабины. Тот, что похудей, помоложе и поспортивней, был и одет построже (черные узкие джинсы, черные остроносые, на высоких каблуках туфли с оловянными застежками, темно-коричневая ковбойка, и в тон – черная кожаная мотоциклетная куртка на молниях).

К бледному лицу прилагались закрученные по краям, аспидного цвета усы. Они шли в комплекте с такими же крашеными прямыми волосами, спадающими до плеч.

Серьга в правом ухе, пирсинг на верхней губе и в обеих ноздрях.

Наколки с картинками, узорами и надписями латиницей на шее, запястье, тыльной стороне ладони намекали на то, что таких тату по всему телу может быть сколько угодно.

Второй был полным, рыхлым, с крупными залысинами. Круглый анфас оливково-желтого оттенка, пивной бездонный живот, плотные ноги и крупные руки учтивого продавца из мясного отдела гастронома.

Одежда на нем служила наглядным примером того, что эклектика – это, прежде всего, эстетика, если к ней со знанием дела подойти эстету: семи цветов радуги рубаха с короткими рукавами не по сезону, распахнутый желтый пуховик, бутылочного цвета джинсы и низкие красные сапоги на каблуках. Ансамбль значимо дополнял шелковый гофрированный шарф в разноцветный горошек.

Мелкий взял в свою руку лапу рыхлого.

Рыхлый обнял мелкого сверху за плечи. И они взасос поцеловались.

От наслаждения живот рыхлого задрожал и вошел в ритм известного турецкого танца, а усы мелкого встали дыбом.

Это был классический французский поцелуй глубокого языкового бурения: языки мужчин сплетались, умело скользили по краям губ, цокали от нахлынувшей необоримой страсти.

Они хотели испить, как писали бы романтики, один другого до дна.

По крайней мере, до нижнего белья.

И ниже нижнего белья, поскольку воля хозяйская, никто не помешает.

Пассажиры вокруг с едва скрываемой злобой начали усиленно смотреть в окна. В воздухе не повисла, а повесилась, казалось, тишина, как перед психическим срывом кого-либо из присутствующих; при этом те, кто всегда увлечен собственными мобильниками, сейчас с какой-то особой преданностью пялились в них, не отрывая глаз.

Уже через минуту нельзя было понять, сидели мужчины или лежали на трех креслах. Если раньше я писал о тихо помешанных в автобусах, то эти оказались буйными. Их ноги, руки, затылки, уши, губы, шеи, торсы, бедра срослись в единый – не ком даже, а некий акт-процесс удовлетворения желаний. Они сопели, чмокали, перешептывались, активно потели, бурно ласкали друг друга и похотливо целовались.

Весь мой опыт пребывания в московском андерграунде в 1980-х, а затем – пятнадцатилетний проживания в центре Манхэттена и походов по самым вызывающе модным клубам, подготовил меня ко всяким неожиданностям. Меня вряд ли можно удивить экстравагантной одеждой, отсутствием общепринятых манер или половым высокохудожественным актом – публичным, постановочным и беспощадным.

Но маргинальное поведение все еще раздражает. Рабочий, что называется, полдень, в автобусе – старики, женщины и дети: в таком порядке обычно говорят о жертвах геноцида, репрессий или терактов, но они и стали жертвами в городском автобусе.

Ведь до следующей остановки из него не выйти, в отличие от сабвэя, где вы можете перейти в любое время в соседний вагон. Они и были жертвами насилия, ведь насилие – не обязательно надругательство над телом. Быть соучастником сцены, которую вы не хотите наблюдать и слушать, однако вынуждены стать ее невольным свидетелем – это насилие над вашими чувствами и желаниями. Есть не только sex abuse, но и, что общеизвестно, smell abuse, visual abuse, emotional abuse и прочее.

Другое дело, что в наше политкорректное время, когда только Верховный суд США оказался в состоянии защитить религиозного, верующего в своего христианского бога кондитера, который отказал в изготовлении свадебного торта паре молодоженов-гомосексуалистов, мало кто захочет влезать в историю с парой сексуально озабоченных в автобусе мужчин, делая им замечание.

Тем более в Нью-Йорке, где уже не наказывают тех, кто опорожняет мочевой пузырь в общественных местах. Мол, делай что и как хочешь, пока твои действия не считаются уголовными.

Одна из мам, сидевших неподалеку от увлеченной пары, развернула маленького мальчика лицом к окну и, облокотившись на спинку переднего сидения, села так, чтобы полностью перекрыть своей фигурой боковой обзор сыну.

Как-то в манхэттенском кафе «Энивей», в котором в середине 1990-х я был одним из совладельцев, выступал художник-акционист и перформансист Александр Бренер. Тот самый, который в те же примерно годы вышел на Лобное место перед Кремлем, надев боксерские перчатки и выкрикивая: «Ельцин, выходи!»

Бренер читал с листа эротический текст. При этом, расстегнув ширинку и засунув сверху руку в штаны, показывал оттуда кончик большого пальца. Палец, вполне крупного, кстати, размера, то высовывался из ширинки, то обратно в нее залезал.

Эстетический посыл этой акции был понятен.

Какую вместо пальца хотел бы акционист показывать нижнюю часть тела, тоже не казалось присутствующим загадкой. Было ясно, что Бренер провоцировал зал, пытаясь его шокировать, завести, вывести из себя.

На то он и акционист, чтобы подстрекать публику на любого рода реакции. Ради этого публика и пришла. Билеты покупала, инвестировала самое дорогое, что у нее есть – время, в просмотр перформанса, после которого кто-то будет плеваться, а кого-то будет трясти от восторга.

В автобусе же, как настаивала в свое время супер-группа «Queen», the show must go on – и хоть умри!

Автобус отошел от остановки на перекрестке двух авеню – Coney Island и U. Партнеры по здоровому сексу уже расстегнули брюки и самозабвенно возбуждались, поглаживая, не при детях будь сказано, гениталии. Нетрудно было предположить, чем закончатся их ласки к ближайшей остановке – авеню T.

Внезапно, едва отъехав от авеню U, автобус остановился. Как раз напротив турецкого ресторана с остроумным и запоминающимся названием east@bull, что при внимательном прочтении означало «Истамбул». Похоже, местные турки решили поразить бруклинцев своим креативным мышлением.

Дверь кабины водителя резко распахнулась. Из нее выскочил разъяренный латиноамериканского типа крепкий мужик, с обезумевшим взглядом и покрасневшим от негодования лицом. Он что-то выкрикивал, но поначалу слов было не разобрать.

Он сделал несколько шагов по направлению к рыхлому и с силой заехал кулаком ему по носу. Тут же, развернувшись, одним ударом снес мелкого с кресла, и тот улетел, визжа, в проход.

Водитель бил рыхлого двумя руками с такой скоростью, что тот не успевал защищаться. У него не было никакой возможности подняться с сидения под градом ударов, то есть, он пробовал встать, неповоротливо и что-то извиняющимся тоном проговаривая, но нападавший ударами отправлял его обратно, в уют пластмассового кресла.

Из носа рыхлого фонтаном била кровь. Скорей всего, водитель сломал ему перегородку.

Кровь брызнула на желтый пуховик и рубашку, пестрый шарф мгновенно набух алым соком, а рыхлый продолжал получать удары в челюсть, в нос, в лоб, в горло. Создавалось впечатление, что слетевший с катушек водитель его на наших глазах убьет. Сейчас, на этом месте, далеко не отходя от своей водительской кабины.

И здесь я услышал – не только о его намерениях, но и о причине столь дикой вспышки гнева.

Водитель прокричал: «Я убью тебя!»

И добавил, поначалу необъяснимо для посторонних, мужское имя – то ли Рамон, то ли Рауль.

Сходу было не разобрать.

Он назвал рыхлого по имени.

Уже несколько пассажиров бросились к водителю, пытаясь оттащить его от свесившего голову на грудь полуживого Рауля или Рамона, а водитель продолжал, сопротивляясь и рыдая, у него текли по щекам слезы, вопить: «Я убью тебя, Рамон! Я убью тебя, Рамон! Я убью тебя, Рамон!»

Все еще было не понять, Рамон или Рауль, но суть происходящего быстро прояснялась, как буквы, нанесенные на бумагу симпатическими чернилами. Водитель и Рамон-Рауль не только знали друг друга – они-то и были любовниками. А сцену в автобусе заговорщики разыграли между собой, чтобы по какому-то поводу досадить водителю и вызвать чувство ревности.

Подождали автобус на маршруте, сели напротив главного зрителя.

Дальше все пошло, как по маслу.

Задумали поставить спектакль, но, похоже, переиграли. То ли перестарались, то ли, действительно, увлеклись, будучи мужчинами южными, горячими, страстными.

При таком остром чувстве ревности оставалось только удивляться, как водитель не разнес на куски весь автобус со всеми его пассажирами.

Я мог ошибаться, и едва прояснившийся сюжет мог бы стать исключительно продуктом моей фантазии. Однако, мелкий, пробежав по проходу, бросился на безумного водителя с кулаками, выкрикивая: «Ты его убил! Ты убил его, подонок! Он любит тебя, а ты его убил! Идиот!»

Моя догадка подтвердилась.

Потом, когда медики выносили из автобуса Рамона-Рауля, и рука его театрально свесилась с носилок, а полицейские выводили из автобуса в наручниках водителя и мелкого усача, все еще нервно размазывавшего над верхней губой кровавую юшку, один из полицейских заметил другому: «Дебилы! Не выношу латиноамериканских сериалов».

Замечание неполиткорректное, варварское, но верное.

Латиноамериканские сериалы изобретают по таким жизненным сценариям, от которых в реальности становится тошно. Я их не смотрю, но такое ощущение могу предсказать.

Хотя возможен и другой вариант: жизнь реализует такие латиноамериканские сериалы, от которых – только жуть и тоска. Причем, они могут настигнуть вас одновременно в одном, отдельно взятом североамериканском маршрутном городском автобусе.

Который с утра до ночи мирно колесит по дорогам Бруклина.

 


Метро. Теракт

 

«О, боже! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!!!»

Средних лет афроамериканка истошно вопила: O, my god! I don t wanna die, I don t wanna die! – и если бы не она, вряд ли в вагоне обратили внимание на этот неприметный пакет.

В том месте, где он обнаружился, сидела, до выхода на предыдущей остановке сабвэя, мусульманка в никабе. Черная с головы до пят, молчаливая фигура с парой выглядывавших сквозь прорези глаз.

Рядом с мусульманкой стояла коляска, в которой спал ребенок, сразу вспомнилось мне, и вышла она минуту назад из вагона, толкая коляску перед собой.

Дверь за ней закрылась, поезд плавно отошел от станции, после чего, почти сразу, заорала на фальцете афроамериканка, сидевшая напротив того места, которое покинула женщина в никабе.

На опустевшем сидении остался непрозрачный пластиковый пакет. В нем что-то находилось, выпирая несколькими углами наружу.

Я уверен, паника бы не возникла, не начни женщина безумно визжать, указывая в ужасе рукой в сторону пакета.

Да, само собой, see something – say something, как уже много лет нас, пассажиров и пешеходов, предупреждают повсюду городские плакаты и спецслужбы, но не биться же в истерике с выпученными от страха глазами, когда этот самый «самсинг» вдруг перед собой возник.

А если это не террористический «самсинг», а мирный?

Без взрывчатки, в чем я был почти уверен.

Правда, мелькнуло далекое воспоминание, заученная текстовка для экзамена по гражданской обороне: при взрыве одного килограмма тротила происходит разрыв внутренних органов и возможен смертельный исход, если вы находитесь на расстоянии от 1 до 3,5 метров. А если вам повезло оказаться на расстоянии до 15 метров от места взрыва – гарантированы травмы и контузия.

Конечно, там ни слова не было сказано о том, как разрывает взрывной волной борта вагона, как скоро могут задымиться загоревшиеся обшивка и изоляционные материалы?

Как, в конце концов, выбраться из него, вставшего во время перегона, полыхающего и с выдуваемыми в мрачный туннель клубами дыма?

Естественно, как тем выбраться, кому повезет после взрыва уцелеть.

Такая чертовщина полезла в голову в считанные мгновения, поскольку пассажиры бросились от пакета врассыпную, оказавшись по оба конца вагона. Мозг отказывался воспринимать все происходящее всерьез, но инстинкт самосохранения подсказывал, что лучше держаться от опасного пакета подальше.

И сделать это, по возможности, стремительней и центробежней.

В левом конце вагона дверь оказалась незапертой и человек пятнадцать пытались одновременно протиснуться в узкий дверной проем. Давка, крики, невыносимые последние аккорды борьбы за жизнь.

Сильные отталкивали слабых. Кто-то пытался успокоить страсти, но его не слышали.

Пакет продолжал угрожать с пустого сидения.

Я с моим счастьем оказался в противоположном конце вагона. Дверь в соседний вагон была заперта.

Нас, похоже, обреченных, если рассматривать обстановку как боевую, столпилось тоже около пятнадцати человек. И до пакета, тут уже начинаешь верить в нумерологию и гематрию, было не больше пятнадцати метров.

То есть, на части не разорвет, но контузит и покалечит прилично.

Чушь какая-то. В обычный рабочий день, в мирное время, в самом неприглядном месте Нью-Йорка – в подземке. Умереть от теракта?!

Весь это бред усугублялся еще и тем, что психопатка, заметившая пакет первой, оказалась именно в нашей команде смертников, и тряслась в рыданиях, поминая бога и дьявола с частотой проклятий в ее адрес со стороны окружающих.

С одной стороны, чокнутую просили заткнуться, но с другой – кое-кто уже звонил по мобильнику, в попытке связаться с родными для последнего «love you!» перед уходом на тот свет.

Дверь не открывалась. Связь не работала.

Все это лишь усиливало панику.

Бежать было некуда. Я зажмурил глаза, поддавшись общему настроению – слаб человек – и приготовился к худшему.

В это время в пакете сухо щелкнуло – и раздался оглушающий, разрывающий барабанные перепонки грохот.

Взрывная волна выгнула и вырвала вертикальные хромированные поручни, которые мгновенно вышибли стекла, или сама взрывная волна стекла и вышибла, отрывая по пути кресла и выворачивая наизнанку пол листом мебиуса. А за всем этим из чернильной клубящейся глубины вырвались языки пламени.

Удушающий дым сгущался, заполняя преисподнюю мигом и выдавливая вместе с собой воздух в раскоряченные двери и в полые оконные проемы.

Воздуха категорически не хватало.

Свет потух. Запахло паленой пластмассой, резиной, гарью и концом жизни.

Верней, все было категорически не так.

Я открыл глаза.

В это время отбросил рваное, грязное ватное одеяло лежавший под ним мужичок.

Всю дорогу он хрипло и громко распевал какие-то маршевые песни, похоже, рассчитанные для строевой подготовки, периодически поднимая край одеяла и оттуда выглядывая.

На нем была вязаная красная шапочка, из-под которой выползал наружу безумный мутный взгляд.

Вытянув ноги, мужичок занимал всю скамью, параллельную проходу, и чувствовал себя по домашнему уютно, как и прочие городские бомжи, алкоголики и наркоманы, прятавшиеся от январских морозов в вагонах подземки.

Когда толпа с шумом разбежалась в противоположные от пакета стороны, мужичок высунул красную шапочку с таким же красным носом из-под одеяла, и удивленно за локальным переселением народов наблюдал.

В какой-то момент он вытащил руку и, не отрывая взгляда от ломившихся в распахнутую дверь в конце вагона, сделал несколько глотков из открытой пивной банки.

Расплескал пиво по седой щетине подбородка и на выцветшую фуфайку, но одним пятном больше, одним меньше – кто считает.

После чего, оказавшись наедине с пакетом в освободившемся от пассажиров центре, практически, вагона, мужичок сбросил на пол одеяло.

Огляделся по сторонам. Не находя причин для беспокойства, он опустил с пластмассовой скамьи ноги в повидавших на своем веку светло-грязно-без-шнурков высоких ботинках.

Не спеша поднялся.

Поставил почти пустую пивную банку на сидение. Сделал шаг к лежащему в трех-четырех метрах по диагонали от него пакету и стиснул его правой рукой.

Истеричка подавилась своим последним криком.

Те, кому еще не оторвали голову в битве за взятие открытой настежь двери, застыли в неестественных позах и таращились в глубину вагона, показывая чудеса левитации. А окажись президент какой-нибудь кавказской страны в нашем углу, он бы машинально начал жевать собственный галстук.

За неимением президента и галстука, рядом со мной стоявший молодой человек стал нервно колупаться в носу. Крайне нервно и очень активно.

Было бы противно на это смотреть, захоти я отвлечься от того, что происходило в эти секунды с бесстрашным мужичком.

Он взял пакет.

Героически открыл его.

Опустил голову, пытаясь разглядеть содержимое.

Затем, недовольный результатом, вывалил все составные части взрывчатого вещества, как и положено хозяину дома, на сидение.

Частью взрывчатого вещества оказался пустой бумажный стакан с пластиковой крышкой и торчащей сквозь нее трубочкой. Остальными частями были смятая коробка от халяльной, видимо, жареной куриной четверти из KFC, салфетки, белые пластмассовые ложка и вилка с ножом, и прозрачный куб с остатками овощного салата на дне.

Короче, мужичку поживиться оказалось нечем.

Он еще раз посмотрел по сторонам.

Ничего не пытаясь изменить, в который раз убедился в том, что вокруг полно сумасшедших, и вернулся на скамейку, под родное мятое одеяло.

Накрыл им голову.

Надо думать, мгновенно уснул.

Поезд подошел к станции. Вагон очистился буквально в секунду. Надо или не надо было сходить на этой станции, но вышли все.

Выжившие, сконфуженные, не контуженные, еще не до конца осознавшие, что в пакете ничего угрожающего их судьбам не было.

Я покинул вагон. Двери за мной закрылись.

Мне захотелось оглянуться.

Вагон был пустым, на первый взгляд безлюдным. Безучастным в своем запрограммированном вперед движении по рельсам.

Вдоль скамейки под одеялом лежал безумный спаситель нескольких десятков заурядных психов, рассредоточивавшихся сейчас по платформе сабвэя молча и незаметно.

Стирая воспоминания о произошедшем как можно скорей.

Мне показалось, что невольный наш спаситель поднял руку над одеялом и помахал мне на прощание.

«А не пошел бы ты к черту!» – выкрикнул я про себя.

Было бы хорошо, если бы он меня не услышал.

 


Автобус. Знакомство

 

В автобусе мужчина пытается познакомиться с женщиной, сидящей рядом.

Оба уже не первой молодости.

На лице мужчины широкие, ухоженные усы ловеласа, над которыми бегают озорные глазки. Пальцы цепкие, такими пальцами – сразу к горлу.

Мужчина говорит не переставая.

Энергии и слов у него много, а тема не важна, поскольку главное – не делать пауз.

Он уже выяснил, на какой остановке женщина выходит, так что время пошло и здесь основной работающий принцип – не останавливаться. Что производит, похоже, на соседку впечатление.

Бесспорно, она очарована, обольщена и обворожена.

Остаются, правда, мелкие вопросы.

– А сколько вам лет? – интересуется женщина.

– Мне сорок шесть, – флиртуя, отвечает мужчина.

– Так вы меня младше!

– Пятьдесят, – парирует мужчина.

– Ну...

– Пятьдесят четыре, – настаивает ловелас.

– Вот это другое дело, – подводит итог женщина, и они продолжают быстро знакомиться, поскольку ей уже совсем скоро выходить.

 


Метро. Час пик

 

На Манхэттене все дороги к метро ведут под землю. В Лондоне подземка так честно и называется – Underground.

Уже в Бруклине, Бронксе, Квинсе поезда выходят на поверхность, но метро в Нью-Йорке – это повсюду Subway, то есть дорога с приставкой «саб», как и в случае с подводной лодкой: sub-marine.

А дальше, попав под землю, равно как и под воду, вы должны быть готовы к тому, что там – другой мир, с неведомыми пространствами, запасом кислорода и странным освещением, о чем нас давно предупреждали Орфей с Данте.

Мир алогичный, и к этому надо быть всегда готовым.

Я возвращался в час пик домой.

В перегруженном вагоне, через одного пассажира от меня, сидела девушка лет двадцати, увлеченно читая книгу. Уже одно это выделяло ее среди прочих, поскольку сегодня читают, в основном, с экрана мобильника, а остальные слушают музыку, надев наушники и закрыв устало глаза.

Обладательнице книги досталось что-то комическое. Время от времени она радостно фыркала и громко всхлипывала, при этом книга подлетала вверх, затем читательница начинала так искренне хохотать, будто рядом сидящий скучный тип с бородкой щекотал ей подмышки.

Хохотала она заразительно. «Аа-хахаха-ха-хаха!», – закатывалась девушка на весь вагон. Соседи начинали улыбаться, напротив парень с подругой – строить смешные рожи, а старушенция, уже засыпавшая через проход, резко распахивала оба глаза и, таращась на источник смеха, попискивала забавными «хихи-хихихи!», поддерживая читательницу почти в терцию.

Понятно, вся эта история развлекала пассажиров вагона. Они как-то возбужденней стали тереться друг о друга, и всех, кто стоял и сидел, прыскающая от смеха девушка просто вынуждала отбросить свои банальные мысли о природе зла вокруг и улыбаться, как минимум.

Ехавшая с мамой девочка-подросток лет двенадцати определенно была счастлива такому развлечению. Она заливисто «гигикала» так, что вагон уже раскачивался от смеха, теперь не фрагментарно звучавшего из разных его углов и почти со всех сидений.

Мне стало любопытно, что же девушка читает.

Поскольку книга периодически взлетала с ее колен, то увидеть обложку удалось без напряжения. Это оказался писатель второй половины ХХ века Джером Сэлинджер с его короткими, как было напечатано по-английски Short Stories, рассказами.

Насколько я помню, ничего такого в мистическом творчестве Сэлинджера, чтобы захлебываться да изнемогать от хохота, не было в помине. Так можно дойти и до рассказов Чехова, а затем перейти к его же «Степи», чтобы совсем умереть от безостановочного смеха.

Сэлинджер – мастер символических, с затаенным смыслом рассказов, и открытых (пусть читатель сам додумает) финалов, но эти истории не могли стать причиной такой активной читательской реакции. В них был точный язык рассказчика, понимающего философию и сатиру жизни. Были меткие неожиданные определения, нестандартные придурки-герои, стилистический блеск, загадочно переплетенные сюжетные ходы, построенные на цветовой гамме санскритской поэтики и оптике дзен-буддизма…

Но чтобы от всего этого богатства, основанного на восточных мифологиях, ржать и валиться с сидения в вагоне сабвэя? Чтобы, простите, вот так уписываться от хохота, так прыскать, уморяя себя неудержимым пырсканьем – поводов для этого в писателе Сэлинджере было явно недостаточно.

Другое дело, что я ничего в Сэлинджере, возможно, не понимал, и отраженные в его «Девяти рассказах» «девять чувств» драхманической поэзии затмили, видимо, ироническое письмо, некую балаганно-юродческую фактуру изложения, в которую так глубоко въехала двадцатилетняя американская читательница.

Вероятно, в свое время я как-то не так писателя Сэлинджера прочитал.

Старушка вытирала слезы, накатившие от смеха. Парень с девушкой катались по своим сидениям, восторгаясь хохотушкой напротив, а двенадцатилетняя девочка уже вовсю икала, так ей было от всего этого весело. Даже скучный тип с бородкой, которого можно было подозревать в щекотании подмышек, повеселел, иронически о чем-то своем улыбаясь.

Я не мог поверить, что причиной такого мини-карнавала могли стать блистательные, но вовсе не убойные, говоря о комическом, рассказы писателя Сэлинджера.

И тут девушка, продолжая прыскать и давиться, встала со своего места.

Ей надо было выходить на следующей остановке, до которой оставалось не больше минуты.

Она держала книгу в левой руке.

Она закрыла книгу и направлялась к выходу из вагона.

На обложке книги, снизу вверх, ярко горели крупные литеры «Короткие рассказы».

А над ними – имя автора: Вуди Аллен.

Есть такие книжные издания, когда два автора, или два романа, два сборника стихотворений или рассказов выходят под одной обложкой. У таких книг нет привычных начала и конца, а есть только начала по краям, при этом концы сходятся в середине книги.

В нашем случае, в зависимости от того с какой, задней или передней, обложки вы возьмете книгу в руки, у вас получится либо Сэлинджер, либо Вуди Аллен. Последний – тоже американский писатель, наш современник, и уж точно юморист – с нередко мистически-иудейским акцентом. Чемпион яркой репризы, мастер анекдота и виртуозно написанных смешных рассказов и сценариев.

Само собой, под настроение и при обостренном чувстве юмора, от Аллена можно ухохатываться и вести себя, задыхаясь от смеха, неадекватно. В общественных местах, под землей, под водой, да хоть на Северном полюсе и в глубинах далекого космоса.

А писатель Сэлинджер здесь не при чем.

Скажем мягче и не так категорично: может быть, не при чем.

Ведь в условиях подземки, на определенном расстоянии от поверхности земли, все возможно.

Сабвэй, как я себя и предупреждал, это особый, парадоксальный мир.

 


Автобус. Мобильная реклама

 

На выходных обещают снегопад. По мне, так поскорей бы, поскольку бесснежная в этом году зима – это нескончаемые морозы все 24 часа в сутки.

А со снегом, возможно, станет теплей.

Есть такая народная примета.

Все последние дни температура воздуха не поднималась по утрам выше 20-22 по Фаренгейту. При ветре и неутомимой ньюйоркской влажности – это, по моим ощущениям, в районе античеловечных градусов десяти.

Стынешь на ледяном ветру в ожидании автобуса, затем сидишь в тепле свои положенные семь остановок, после чего выходишь, а до центра Антарктиды – двадцать шагов, не больше.

И так каждый рабочий день.

Я никогда не понимал и не пойму всех этих амундсенов с пири, которые героически идут к любому из земных полюсов, не имея никаких шансов отогреться в маршрутном автобусе.

Середина января.

Снега нет, и не было, если не считать буран 14 ноября, который закончился едва ли не сразу после того, как вяло начался. Не лети я в тот день в Израиль и не столкнись с задержкой рейса в аэропорту им. Кеннеди на шесть часов, кто бы об этом буране сейчас вспоминал.

А пока снега нет, сегодня, во вторник днем, я сел в автобус после работы, прилично и привычно обмороженный. Можете представить, каково было коченеть на автобусной остановке ранним утром?

В салоне пассажиры грелись, как могли, не отнимая, естественно, ни секунды от просмотра мобильников.

Кто-то размяк в тепле, клюя носом; кому-то было интересно, как снаружи выживают на таком холоде пешеходы, и он смотрел в окно.

На остановке вошли, оставляя пар дыхания за спиной, несколько пассажиров.

И тут я почувствовал нервное беспокойство среди присутствующих. Словно нежданный энергетический болид разорвался у водительского кресла, да так, что головные уборы снесло даже у тех, кто сидел в задних рядах, на галерке.

В салоне возник молодой человек. Физически крепкий, роста среднего, черноволосый, белокожий, с явной тягой к сине-пунцовым оттенкам на носу и щеках, поскольку вошел он с мороза.

Если бы к этому описанию нечего было добавить, то и рассказ мой не стоило бы начинать.

На молодом человеке были модные лиловые, немного под цвет щек, кроссовки, джинсы с положенными дырками в районе бедер и колен, и красная майка с короткими рукавами.

Я хочу сказать, что кроме красной революционной майки, верхнюю часть атлетической фигуры ничего больше не покрывало.

Парень прошел внутрь автобуса и оказался на сидении передо мной.

Вообще, я давно заметил, что у мобильников появляются конкуренты, когда что-то аномальное, занятное или опасное происходит за пределами их экранов. Здесь оказался такой букет, что даже маленькая девочка отложила свою электронную игру и уставилась в ходячую, а теперь уже и сидячую аномалию.

Она пока не понимала, смеяться ей или рыдать.

Когда-нибудь мое любопытство добром не кончится, но я не утерпел и поинтересовался у молодого человека, с какого такого бодуна он интригует окружающих и одет не по сезону?

Для ответа не понадобилось и трех секунд.

Молодой человек будто ждал моего вопроса и с готовностью поднялся с сидения, показывая надписи на майке мне и моим соседям.

– Грандиозное открытие ресторана! – он указал название ресторана, выделенное ядовитым желтым на груди, и выкрикнул его имя. – Всю эту неделю, с 12 часов дня! – он подчеркнул пальцем на майке соответствующие часы работы в районе пупка.

Повернулся спиной: – Блюда кавказской кухни!

На спине было отпечатано краткое меню ресторана с заслуживающими внимания блюдами от шеф-повара.

– Так вы – мобильная реклама? – не боясь выглядеть идиотом, я попросил подтверждения того, в чем можно было не сомневаться.

– Да. Приходите в ресторан, очень вкусно! Хачапури, пхали, лобио, сациви, чахохбили, харчо, хинкали, аджапсандали, чакопули, сацебели, шашлык, – без запинки выпалил рекламный парень.

– И вам не холодно?

– Тренируюсь с детства, – он перешел на тон вполне человеческий. – Я стоек к низким температурам, как Вим Хоф. Знаете такого голландца? Ну, вот, – посвятил в тайны профессии «ледяной человек». – А реклама креативная, привлекает внимание.

Безусловно, владельцу ресторана надо иметь особые революционные мозги, чтобы проводить рекламную кампанию подобным образом.

– А почему рекламируете в автобусе?

– Не, – ответил закаленный с детства рекламный агент. – Я уже час ходил вокруг ресторана и по соседним улицам. А потом стало холодновато, но не пойдешь же в соседний ресторан или в ближайшие офисы. Вот я и решил: остановок пять проеду, а потом обратно еще пять.

– Так вы к нам погреться?

–  Да, погреюсь – и на работу.

Славный оказался малый.

Натуральный, по-моему, «отморозок».

Я от изумления забыл спросить, как его зовут. Хотя, вероятно, еще встретимся.

Ведь открытие ресторана – всю неделю, с 12 часов дня.

 


Метро. Время ланча

 

Лучше бы мне было не просыпаться.

После таких слов необходимо дать пояснения. Иначе выходит, что остальные, видите ли, просыпаются безо всякой задней мысли, а я, по какой-то уникальной причине, оказываюсь перед выбором из двух возможностей.

В дальнейшем будут раскрыты и причины, и их последствия.

Пока же я заснул в вагоне сабвэя, следовавшего из Манхэттена в Бруклин. Это мне никогда не удается в маршрутном автобусе, зато в сабвэе, под монотонный стук колес о рельсы, при приглушенном свете, веки опускаются сами, дыхание становится равномерным, спокойствие мягким коконом облегает расслабленное тело – и всё, ты в объятиях Морфея-Кашпировского.

Ничего тебя не интересует, кроме черного квадрата под веками, на котором, как на темном экране, возникают абстрактные цветные полоски и прочие бессмысленные супрематические объекты.

Субъект же спит. Его сон чуток и недолог, в большинстве случаев – ровным счетом до следующей остановки.

На этот раз до следующей остановки я не дотянул. Неопределенный внешний раздражитель заставил раскрыть глаза и осмотреться вокруг.

Первое, что я ощутил – общую наэлектризованность в мчащемся с приличной скоростью вагоне. Соседка слева от меня, средних лет белая женщина, в левой руке державшая зеркальце, а правой наносившая косметику на ресницы и брови, недовольно фыркала и возмущенно раздувала ноздри; крупная афроамериканка справа от меня отвлеклась от чтения книги и картинно зажимала нос двумя пальцами.

Напротив нас сидела девушка восточной наружности. Скорее всего, японка.

Прожив в нью-джерсийском Палисайд Парке десять лет, я научился отличать японцев от китайцев, тем более от корейцев, с вероятностью попадания 60-70 процентов.

Тайну не раскрою. Это непростая тема и разговор сейчас не об этом.

На девушке было светлое трикотажное пальто с ярким растительным орнаментом на лацканах. Лицо казалось гладким, без морщин, что для японцев норма, а взгляд, очевидно, благодаря узкому разрезу глаз, был слабо сфокусирован.

На правую руку была надета белая лайковая перчатка. Так неудачно, словно девушка надела перчатку с левой руки. По крайней мере, руке в перчатке было тесно и неудобно, и она лежала, вывернувшись вверх ладонью, на правом колене.

На левом находилась коробка из тонкого пенопласта с открытой штампованной крышкой.

В коробке шевелились розовые черви и какие-то пиявки в пурпурной масляной подливе, от которой, видимо, и разносилась убийственная вонь по всему вагону.

В отличие от пассажиров городского автобуса, в городском метро едят часто, с аппетитом, выбрав блюда нередко самые пахучие.

Как широко распространенные, так и экзотические. Хотя, какой-нибудь банальный гамбургер с луком не обязательно уступит прочесноченному шедевру вьетнамской кухни, а мексиканский буррито с резким перцем халапеньо (jalapeño) в виде гарнира – не готов отдать пальму первенства креольскому супу гамбо с поражающим все живое калифорнийским перцем рипер (reaper).

Распространенная в сабвэе практика – выложить съестное на колени и уплетать за обе щеки, не обращая внимания на соседей. Японка брала левой рукой в лайковой белой перчатке извивающегося червяка и, опустив его в густой соус, отправляла в изящный рот.

Ее губы были выкрашены ярко-рубиновой помадой.

Вслед за червяком, без лишних эмоций, экономными движениями она брала жирную пиявку, привычно вымачивала ее в соусе, и посылала в аккуратный ротик.

Те, кто сидел с японкой рядом, освободили места справа и слева.

Коробка с беспозвоночными деликатесами распространяла такое зловоние, о каком могли только мечтать изобретатели химического оружия. Невыносимое амбре, казалось, уничтожит всех, кто не надел противогаза, но таких в вагоне было подавляющее большинство.

Точней, никого в противогазе не оказалось вообще, так что сто процентная смертность пассажиров была гарантирована.

За исключением поглощавшей червей с постоянством пневматического молотка, самой японки. Она молча отправляла еду, не пережевывая, в пищевод.

Пища была органической, полезной для организма, но настолько острой, что у японки текли слезы. Они смешивались с черной тушью, которая грязными ручейками стекала по щекам к подбородку. Почти по цитате из романа «Лови момент» Сола Беллоу: «… и беспомощность, и запах непролитых слез».

Это если считать, что и запах есть, и слезы уже пролиты.

Поезд из подземки выбрался на Манхэттенский мост и остановился.

Похоже, жить оставалось недолго.

То, что произошло дальше, описать нетрудно, но перенести было невыносимо. Японка схватила двумя пальцами очередную пиявку, поднесла руку в перчатке к губам – и в этот момент ее голова развернулась ровно на сто восемьдесят градусов, лицом к окну.

Тело не шелохнулось, не сдвинулось ни на миллиметр.

Колени, грудь, плечи – все оставалось на месте. Плюс голова, обращенная к зрителям затылком.

Рука продолжила движение, послав слизкую тварь в то место, где у гурманки прежде находился рот, и вдавливая маслянистое тело с поперечными перетяжками в черные густые волосы японки.

Ее пальцы разжались.

Пиявка выпала. Беспомощно шевеля присосками, покатилась по светлому пальто и тяжело шмякнулась на пол вагона.

Это был кошмар, в который можно поверить только в состоянии наркотического трипа либо белой горячки. Люди верещали так, будто их завели в газовую камеру, но при этом каждому черная тень орла еще выклевывала печень.

Внутри летального группового шока раздались крики, в череде которых настойчиво выделялось: «Он! Он! Вот он!»

В дальнем углу вагона высокорослый мужчина удерживал парня студенческого возраста, и тряс его, пытаясь выбить из молодого человека душу. Студента мотало из стороны в стороны, как бельевую веревку под порывами ветра.

В руке он держал что-то вроде мобильного телефона, но без экрана. Когда устройство у него отобрали, на передней панели можно было увидеть всего несколько кнопок, при полном отсутствии буквенной и цифровой клавиатуры.

Это был миниатюрный пульт дистанционного управления.

Студент заикался, ничего не мог объяснить и был напуган, понимая, что осатаневшая толпа сейчас его разорвет. Не знаю, отменяли ли в Америке суд Линча, но вряд ли кто мог бы гарантировать в этот момент студенту неприкосновенность и его безопасность.

На следующий день, когда в городских таблоидах «Нью-Йорк Пост» и «Дэйли Ньюс» появились сенсационные статьи по поводу всего произошедшего, я обнаружил, что стал участником культурно-научного эксперимента, за который группе экспериментаторов, надеюсь, можно будет предъявить коллективный иск.

Организаторами этого шокинга оказались несколько компаний. Одна из них занимается разработкой секс-роботов третьего поколения, которых, вслед за поколением роботов Affetto, созданных японцами и похожих на настоящих детей, не отличить от взрослых, половозрелых сапиенсов. Они умеют моргать, открывать рот, достоверно двигать руками и передвигаться по-человечески. Поэтому основной проблемой было, не обращая на себя лишнего внимания, протащить японку-робота в вагон и усадить в правильном положении.

Еще одной задачей было все сделать так, чтобы при дневном свете нельзя было распознать на ее лице отсутствие мимики, то есть увидеть в ней куклу. Поэтому было решено развернуть лицо от зрителей в сторону окна, едва поезд выйдет из туннеля к дневному свету.

Второй компанией оказалась группа художников, работающих в жанре шокинга. Они заявляют, что подобными акциями исследуют поведение человека в шокирующих условиях, которые усиливают и без того нелегкое пребывание горожан в урбанистическом пейзаже.

Они снимают скрытой камерой реакции подопытной группы в нестандартной обстановке.

Они фиксируют стресс, погружающий в массовый психоз по всему спектру органов чувств.

Здесь очевиден расчет на скрытые в современном человеке архетипы и фобии, архаическую мистику, актуальные мифы. На веру в искусственный интеллект и разумных гуманоидов, в последствия многолетних культурных влияний на массовые эстетику и психику обывателей – от трансценденций Гилберта и Джорджа до попыток Марины Абрамович и Улая создать коллективное существо, называемое «другое»…

Мне с ними все понятно. И станет еще понятней, если по решению суда пострадавшие получат от этих исследовательских групп компенсации за пережитые психические травмы.

Непонятно одно.

Японка методично поедала червей. Это вводило зрителей в состояние шока, а ученые и художники в реальном времени замечательно сей феномен исследовали.

Но из глаз робота текли настоящие слезы.

От перца в соусе японка начала плакать, но возможно ли это у робота?

Никто из исследователей не сказал, что именно так и было задумано экспериментом. Наоборот: вызывающе отвратительное питание должно была отвлечь взгляды от технического несовершенства черт японки, от искусственной мимики.

Окружающие, пораженные зловонием и тошнотворным видом еды, в последнюю очередь обращали внимание на то, что перед ними – лицо не-человека.

А слезы, вытекающие из узких глаз, как раз могли привести к обратному: к сосредоточенности взглядов на кукольном лице, что устроителям было абсолютно не нужно.

Робот плакал сам по себе, и это не было учтено разработчиками программы.

Не было.

И если задаться вопросом о душе и теле в таком ракурсе: «Что же в нас плачет: тело или душа?», – то в случае с роботом – а ведь плачет, думаю, душа – она, как оказалось, есть.

У нашей японки-робота душа плакала.

 


Автобус. Полезный муж

 

В бруклинском автобусе.

Утро. Пожилой дядя сидит, рядом с ним стоит в проходе средних лет женщина.

В процессе их беседы, завязавшейся по ходу поездки, выясняется, что женщина недавно переехала в Америку.

– Надо учить английский, – говорит дядя. – Это первое условие.

– Да, я понимаю, – поддерживает тему женщина.

– А муж чем занимается?

– Он портной.

– Ну, – воодушевился дядя, – хоть пуговицы будет вам пришивать.


 

Метро. Паранджи и никабы

 

Я не в первый раз попадаю в такую неприятную обстановку.

Несколько лет назад мы с женой были в Лондоне.

Лето, жара, конец июля.

После посещения Букингемского дворца зашли в Гайд-парк. Неподалеку от входа – симпатичная, с виду, кафешка, тихая, тенистая.

И далеко ходить не надо, поскольку уже и жажда замучила, и перекусить нам, туристам, пора.

Входим внутрь. Помещение просторное, интерьер умиротворяющий, свет от высоких окон мягкий.

Прочные деревянные столы с удобными креслами.

Ни на что больше мы не успели обратить внимания. Это как если бы внезапно, пробив стену, в кафе на скорости въехал грузовик: здесь опасно! надо выбираться отсюда как можно быстрей!

Такие же тревожные мысли возникли, едва мы огляделись по сторонам.

В зале находились, уж не помню – в безмолвии ли, несколько десятков женщин с детьми. Поскольку на всех были надеты никабы, то не могло быть полной уверенности, сколько среди них женщин, а сколько детей. Да, и нет ли среди них, под никабами, мужчин – тоже вопрос, хотя с этого места уже начинает паниковать моя обывательская паранойя.

Никаб – это мусульманский женский головной убор, закрывающий лицо, с узкой прорезью для глаз.

В кафе сидели несколько десятков посетителей и подозрительно, создавалось ощущение, смотрели на вошедших сквозь узкие прорези. На некоторые фигуры была надета паранджа, то есть прорези были затянуты мелкой сеткой, чтобы еще и глаз не было видно.

Все это представлялось не менее дискомфортным, нежели случайно попасть в похоронную процессию: ты не видел людей, только их грузные бесформенные фигуры, с головы до пят, от мала до велика одетые в черное.

И все они молчаливо разглядывали тебя, словно ты бесстыдно возник перед ними, в чем мать родила.

Нечто подобное я испытал, войдя сегодня в вагон сабвэя. Поезд следовал из Манхэттена в Бруклин, и в этот полуденный час в нем оказалось необычно много пассажиров. Они заняли почти все места и плотно стояли в проходе, так что, оказавшись в центре вагона, мне уже никуда отсюда было не деться.

Я обнаружил себя в окружении тридцати, не меньше, женщин, сидевших в никабах, паранджах и бурках. В застывших позах они расположились впереди и сзади меня, как справа, так и слева по ходу движения. Часть из них смотрела в мобильные телефоны, часть – на пассажиров, внимательно изучая их, как мне представлялось, из-под прорезей в черной легкой ткани.

Они ничем не угрожали, но исходило от этой группы чувство, явно мною накрученное, опасности, как от любого «чужого», чьих намерений ты не знаешь, и чье лицо от тебя скрывают. Как от любого «другого», в традициях которого может оказаться все, что угодно, не исключая и побития камнями до смерти, а то и каннибализма до самой тонкой обглоданной косточки.

Последнее в условиях проезда в сабвэе вряд ли, но в наше время я бы не удивился, достань любая из этих женщин нож, пистолет, автомат из-под широкого платья, или небольшой бульдозер в известном жанре «бульдозерного теракта».

Свалить от них в толпе не представлялось возможным: по проходу – не протиснуться, да и совсем уже отдаться собственным страхам и фобиям казалось унизительным и недостойным.

Я стоял, наблюдая сверху черные головы, подрагивавшие в ритм движению поезда. Будто в потоке черной воды, двумя течениям обогнувшей тебя спереди и сзади.

Ощущение не из приятных.

В это время поезд подошел к очередной станции, двери раскрылись, и в вагон протиснулась женщина предпенсионного возраста, в коричневом пальто, платке цвета кофе с молоком, с телефоном в правой руке. Женщина была небольшого роста, но такая деловая, что ее энергии хватило бы не на одну баскетбольную команду.

Она продвинулась к освободившемуся месту, села в гуще женщин-мусульманок, и продолжила беседу по мобильнику.

Из всех находившихся в вагоне, ее выделяло то, что говорила она по громкой видеосвязи, поставив телефон на режим speaker. Женщина периодически отвлекалась, копаясь в собственной объемной сумке, но продолжала что-то обсуждать на весь вагон, держа телефон перед собой. При этом прослушать прямую речь ее собеседницы можно было, не напрягаясь.

Поезд вышел из туннеля на поверхность и пошел по Бруклину. Мобильная связь была стабильной.

Женщина разговаривала во весь голос, похоже, по-узбекски. В Бруклине проживает огромное количество узбеков. Причем, если лет тридцать-сорок назад в США иммигрировали, в основном, евреи (религиозное меньшинство в Узбекистане) из Бухары, размещаясь в Нью-Йорке в районе Квинс, то последние лет двадцать в США приезжают этнические узбеки из Ташкента, Самарканда и других, преимущественно мусульманских, городов, кишлаков и аулов. И заселяют, квартал за кварталом, Бруклин.

Однако узбекскую женщину можно узнать не только по узбекскому языку. То ли это такой национальный проект, то ли срабатывает принцип «все свое ношу с собой», но женщина из Узбекистана предпенсионного возраста, бывают и моложе, – это верхняя челюсть в золотых зубах. Нередко, и нижняя, но у нашей любительницы публично пообщаться, сбережения в единственно надежной форме были упрятаны в верхней челюсти.

Понять, о чем узбечки, любуясь друг другом, говорили ушераздирающе по телефону, было нельзя, не зная узбекского. И если поначалу в диалоге улавливались имена Зухра и Фархунда, с явной неприязнью к последней и более-менее сносным отношением к Зухре, то затем обсуждение перешло в какие-то таинственные сферы. Это могло оказаться всем, чем угодно: от способов приготовления шурпы и лагмана, до, с равной вероятностью, потенциальной возможности восстановления американской военной базы в Карши-Ханабад.

Несколько человек, мирно спавших в отдалении, проснулись от звучного разговора, и возмущенно делились мнением по этому поводу с соседями. «Форменное безобразие!» - поддержала одного из возмутившихся соседка-азиатка, а афроамериканка рядом, выйдя из тяжелой задумчивости, обреченно вздохнула, не к месту помянув христианского бога.

Я заметил, что женщины в черном начали проявлять странную активность.

Они о чем-то перешептывались, подавали знаки друг другу, сигнализировали руками заговорщицам через проход.

До теракта оставалось несколько минут.

Телефонная связь работала отлично. Подруги-узбечки от военной базы, похоже, опять вернулись к лагману.

В этот момент все женщины в никабах, паранджах, бурках и абайях, нажали несколько раз на сенсорные экраны мобильников – и в вагоне на полную телефонную мощь зазвучала арабская музыка; дюжина мусульманок созвонились со своими товарками и, поставив собеседниц на speaker, принародно погрузились в громкий треп, перекрикивая музыку в силу своих возможностей, а самая в группе находчивая подняла над головой телефон с видео, на которое тайком была записана голосистая узбечка.

Это был класс! Браво-брависсимо! Невероятный триумф слаженной команды и остроумного, в духе капустника, коллектива над одинокой волчицей, нарушившей общественный порядок. Если хотите, одинокой верблюдицей или среднеазиатской адской коброй.

Представительница солнечного Узбекистана выпучила глаза, поначалу ничего не соображая, пытаясь прорваться к голосу на противоположном конце трубки сквозь какофонию звуков, а пассажиры в это время торжествовали и поздравляли друг друга. Было бы шампанское – открыли бы тут же бутылки, и пробки с бешеной скоростью вылетали бы из них вместе с брызгами шампанского и празднично бились в потолок.

Какие замечательные, все-таки, эти мусульманки, кто бы мог подумать. Да и узбечка, смутившаяся в конце концов и осознавшая, по-моему, что была неправа, тоже замечательная.

Попутчики улыбались, понимающе перемигивались и были счастливы.

А что еще в дороге нужно? Тем более, когда страхи сами по себе, при встрече с реальностью, вдруг начинают выглядеть балаганными страшилками.

Конечно, всегда бы так. Теперь ехать было весело и, не поверите, даже приятно – со всеми этими черными никабами и паранджами вместе.

Всем желаю хорошего дня!

 


Автобус. Китаец – собиратель банок и бутылок

 

С позднего субботнего вечера шел отвратительный, мрачный январский дождь.

Ночью я выглянул в окно – перед глазами маячило что-то вроде мокрой фрески (а la prima) с мексиканскими мотивами, вполне в блоковском духе: «Ночь, курица, фонарь ацтеков…»

К одиннадцати утра воскресенья температура воздуха поднялась до 48 градусов по Фаренгейту.

Лил дождь.

А в ночь с воскресенья на понедельник пространство обледенело. Температура к рассвету упала до 7 градусов по Фаренгейту. За одни сутки рухнула на сорок один градусный пункт, как это четко сформулировали бы на фондовой бирже.

Выйдя утром из подъезда на улицу, то есть по пути на работу, я очутился в царстве Снежной королевы.

Стекольная промышленность ударно за ночь потрудилась, покрыв ломким хрусталем не только дороги и тротуары с припаркованными к ним машинами, но и целиком многоэтажные дома с невысокими жилищами по соседству. А также остеклив металлические ящики, в которых были упрятаны утренние газеты, и столбы линий электропередач с прозрачными проводами, которые провисли над черными пластиковыми мешками с мусором. Мешки были огромные и, словно покрытые смальтой, отражали окружающее оцепенение.

Белой глазурью окоченели дождевые ручьи у бордюров и чугунных решеток над дорожными стоками.

Будь я мальчиком Каем и не опаздывай в этот час на работу, непременно стал бы выкладывать из ледяных кубиков простые и понятные слова. К примеру, имя и фамилию моего шефа, благодаря которому я сейчас тащился к остановке, боясь поскользнуться и грохнуться посреди дороги на пятую опорную точку.

Транспортное средство долго ждать не пришлось, что уже само по себе было неплохим началом очень холодного зимнего дня. Водитель осторожно вел автобус по обледеневшей трассе, которую еще не успели посыпать, условно говоря, «солью».

На остановке «Avenue U» в салон вошли двое: девушка, потирая покрасневший от мороза нос, и высокий молодой человек в форме водителей городского транспорта и с рюкзачком за спиной.

Я сталкивался с этим уже не раз: пересменка. Водителя, чья смена начинается, подбирает на заранее обговоренной остановке напарник, который смену заканчивает. Они меняются местами, все это продолжается несколько минут от силы, после чего завершивший свой рабочий день водитель покидает автобус, а заступивший на вахту отпускает тормоз и продолжает движение по маршруту.

Водители попрощались друг с другом. Осторожно приспосабливаясь к опасному дорожному покрытию, водитель повернул влево руль и вывел автобус на дорожную полосу авеню Coney Island.

При этом автобус забуксовал, его слегка повело по сторонам, и водитель сбавил газ.

Мне надо было выходить на следующей остановке, ровно через один квартал после предыдущей.

Я прошел вдоль салона и остановился у широкого лобового стекла.

На светофоре зажегся красный свет.

Едва заступив на смену, водитель как-то неуверенно нажал на тормоз. При нормальных условиях, автобус остановился бы точно перед пешеходным переходом, но сейчас передние колеса заскользили, въехав на «зебру».

По ней, толкая впереди себя тележку, бессрочно одолженную у супермаркета Net Cost, пересекал дорогу пожилой китаец.

Он съежился от холода и ничего постороннего не замечал.

Тележка китайца была забита прозрачными огромными пакетами, наполненными пустыми пластиковыми бутылками и жестяными банками из-под «соды» и пива.

Проволочная корзина в тележке была плотно запакована, а над ее поверхностью на полтора метра, примерно, возвышались пакеты, перевязанные вдоль и поперек тонкой бечевкой. Конструкция не казалась устойчивой, но поскольку было безветренно, то у китайца появилась возможность довезти товар до пункта приема утиля.

Сдача бутылок и банок в США, на мой взгляд, это тот самый «мартышкин труд», который имеет аналог и в английском – monkey business. Иными словами, работа, не дающая практического результата.

Правильней сказать: то, что можно считать результатом – совсем уже копейки. Если когда-нибудь опускаться на социальное дно, то это последнее, чем я хотел бы заниматься.

Судите сами: пустая жестяная банка из-под пива стоит пять центов. Чтобы заработать доллар, вам нужно собрать, где и как угодно, двадцать таких банок.

Двести пустых банок принесут вам десять долларов, а тысяча банок – аж пятьдесят долларов. А если одной купюрой, то с портретом президента США и героя Гражданской войны Улисса Гранта.

Я не в курсе, сколько стоит пустая пластиковая бутылка емкостью 500 грамм, но в торговой сети BJ s в Нью-Йорке вы можете приобрести упаковку из 40 бутылочек Poland Water за восемь долларов плюс два доллара депозита за тару. Вам намекают, что вы можете себе вернуть два доллара, сдав когда-нибудь пустые бутылки из этой упаковки.

Таким образом, разделив два доллара на сорок бутылок, мы получим те же пять центов за бутылку.

На десять долларов, сдав двести пустых бутылок, вы можете приобрести 40 бутылок заполненных. Ни на бутылку больше.

Есть, безусловно, масса других вариантов, кроме покупки бутылок с водой в BJ s, но десять долларов – совсем немного при нынешней экономике, а времени для сбора двухсот бутылок требуется немало.

Хотя, если нечем больше заняться, то такой «манки бизнес» – путь к успеху.

В тележке китайца и над ней было, навскидку, банок и бутылок долларов на двести. Несметное богатство, труд многих дней и ночей.

Не ищите в моих словах иронии: всякий труд почетен и я отношусь к любому труду с уважением.

Итак, китаец толкает тележку впереди себя. Большая площадь парусности, скверная остойчивость. Центр тяжести сооружения расположен гораздо выше рекомендуемых норм.

Все бы ничего, но в какой-то момент в эту тележку въезжает автобус.

Не то, чтобы въезжает – едва касается горячим лбом, но этого оказалось достаточно, чтобы тележка повалилась набок и все сметные сокровища начали из нее с облегчением высыпаться.

Думаю, расскажи я водителю в этом момент смешной тематический анекдот, он бы его не понял и не рассмеялся.

Анекдот такой:

– Ты ночью высыпаешься?

– Куда высыпаюсь?

– Понятно…

Верхние пакеты, падая на дорогу с высоты полутора метров, бесшумно разрываются и из них выкатываются разноцветные жестяные банки и пластиковые бутылки.

Это был праздник для сетчатки глаза и триумф пуантилизма: зеленый Heineken, фиолетовый Foster, алло-охровая Stella Artois, снежно-невинный Buckler, цвета пера от черного лебедя Wittinger, золотистый Holsten, ультрамариновый Carlsberg, металлических оттенков Coor s Light, нежно-голубой Lowenbrau, чудный бело-пунцовый Beck s, с сюжетными картинками Tuborg, янтарная Corona, красный с вертикальной надписью Budweiser, яркие революционные Сoca-Cola, салатных оттенков Sprite, игривые 7 Up…

Калейдоскоп из множества радужных стеклышек и жестяных деталек – в поисках своего неповторимого узора, единственного и мгновенного орнамента.

Бутылки и банки заскользили по авеню Coney Island, как по катку, заполняя ее до пересечения с авеню W. Затем – дальше, до авеню X, Y и Z; рассыпались дребезжащей лавиной вдоль эстакады, нависшей над хайвэем Belt Parkway, и потекли, минуя обе авеню – Neptune и Brighton Beach – к промерзшему, серому океану, поперек которого ветер гнал рваные тучи.

В этом потоке белыми лебедями, с богатым внутренним содержанием, плыли прозрачные пакеты, выпавшие непосредственно из корзины тележки и не лопнувшие при ударе о дорогу.

Они торжественно, выстроившись цепочкой, следовали по течению.

Они возвышались над лязгающим в розницу карнавалом, напоминая ювелирные шедевры-изделия в драгоценном окладе.

Далеко впереди автобуса, что значит – оставив его далеко позади, искрящаяся самоцветная лава вливалась в Атлантический океан, сказочно инкрустируя озябшую от ледяной воды поверхность нью-йоркской гавани.

Водителю и мне это напоминало декоративные наряды героев и фон полотен австрийского символиста Густава Климта.

Хотя, склонялся я больше к китайскому акварелисту Ли Цину. К одной его картине, написанной плоскими кистями в мазковой технике: структурные мазки, которые передают яркое и жесткое солнечное освещение и вибрацию света. Дивная, завораживающая акварель, настолько красочная, что невозможно было подозревать о таком количестве существующих цветов и оттенков.

Я посмотрел сквозь лобовое стекло автобуса на китайца. Он стоял потерянный и беспредельно раздосадованный произошедшим.

Он был фактически убит утекшими безвозвратно в океан его 200 долларами.

Мы пересеклись взглядами. Отвели глаза и пересеклись взглядами еще раз.

Я почувствовал, что и он видит явившуюся нам пеструю панораму не работой гениального Густава Климта, а акварельным шедевром мастера Ли Цина.

– Похоже на Климта, – произнес негромко водитель, ни к кому не обращаясь.

– По мне, – не поворачивая головы и глядя в лобовое стекло, сказал я, – это, скорее, акварель Ли Цина.

Вероятно, мне показалось, но китаец бросил короткий взгляд снаружи в салон автобуса.

В мою сторону.

И утвердительно кивнул головой.

 


Метро. «Поэзия в движении»

 

Согласно Гиппарху, гермы устанавливались на дорогах из Афин с указателями расстояний и популярными сентенциями.

В проекте Poetry in Motion, задуманном И. Бродским в начале 1990-х, когда он был избран поэтом-лауреатом Библиотеки Конгресса, поэтические цитаты поэтов хороших и разных были развешены в вагончиках сабвэя. Помню, на плакатах – Сильвия Платт, Фрост, Элиот, Уитмен, По, Эмерсон, Оден...

Одна цитата одного автора, тиражируемая на весь вагон, местах в тридцати, причем, в разных форматах: прямоугольниками под потолком, крупными и мелкими квадратами – на стенах. Такой, супрематизм в движении...

Если ответствовать перед древними греками, получается, что гермы с популярными сентенциями не столько поджидали путников на дорогах, сколько в наше время отправлялись вместе с ними в путь.

По всей метро-карте.

И подземное царство превращалось в подобие библиотеки.

Ведь недаром: гермы великих поэтов и мыслителей, со времен Праксителя, когда они не представляли больше Бога (Гермеса), выставлялись в виллах и библиотеках.

Похоже, время действительно следует по спирали. И иногда замыкается в кольцо.

 


Автобус. Ребенок

 

Ранним утром, недавно встав с постели, она должна была привести волосы в порядок.

Левой рукой молодая женщина брала густую прядь длинных, до пояса, светло-каштановых волос и, держа в правой руке расческу, проходилась по пряди сверху вниз.

Не торопясь, поэтапно, вытягивая каждый волосок тонкой струной и уверенно держа деревянную рукоять расчески.

Утренние туалетные процедуры – вещь интимная. Святая. И никто бы не увидел, как симпатичная женщина ухаживает за волосами, не находись она в салоне бруклинского маршрутного автобуса.

Она расположилась на сидении, ближе к проходу.

Покончив с одной прядью, женщина резко перебрасывала ее через левое плечо, и принималась за следующую. Иногда волосы-одиночки медленно слетали на пол, нередко – на «дутое», салатного цвета зимнее пальто.

Волосы запутывались меж металлическими мелкими зубчиками, воткнутыми в выпуклую поверхность расчески, и волос становилось там все больше. Расческа быстро приобрела сходство со сплетенным из нитей-веточек птичьим гнездом.

Позади женщины с расческой сидела раздраженная мать с маленькой, лет пяти, девочкой на коленях. Матери вся эта санитарно-гигиеническая активность не нравилась, и она отмахивалась от волос сидящей перед ней попутчицы так, чтобы они не падали на лицо ребенку.

При этом, девочка ничуть не возражала. Она осторожно, словно лазутчик в тылу врага, брала чужие волосы в пучок, сплетая их в косички и в мелкие колечки, тем самым категорически сводя труд женщины по приведению волос в порядок – к нулю.

Девочка, судя по всему, прекрасно понимала, что будучи поймана хозяйкой волос, может нарваться на неприятности. Поэтому она так бережно и деликатно, так мастерски точно и филигранно уничтожала приведенную в порядок прическу, что любой ювелир мог бы ей позавидовать.

Девочка была увлечена, собственный эстетический потенциал ее потрясал и вел к экстазу. Было очевидно, что ребенок испытывал взлет творческого вдохновения с азартом одновременно.

Она облизывала языком губы, сдерживала дыхание, чтобы ничем себя не выдать и не потревожить соседку впереди, плела из волос, как из тонкой соломки, предметы мелкой утвари для воображаемой куклы, и была счастлива.

Я смотрел на это со стороны, понимая, что после такой феерической работы с волосами, расчесать их будет дьявольски трудно, а то и невозможно.

Надо ли отмечать, насколько довольна была в эти минуты девочкина мама, наблюдавшая, как нарушителю общественного этикета воздается по заслугам.

Не могу сказать, что тех, кто находился от причесывающейся женщины на дистанции, это сильно волновало. Сидевших рядом – понятное дело, но все остальные за многие годы поездок в метро и в автобусах навидались всякого, и не единожды натерпелись и настрадались.

В метро это вообще рядовое событие: выщипывание бровей; нанесения туши, помады, пудры, тонального крема быстро и мастерски на разные части профиля и анфаса; опрыскивания духами за мочкой уха и дезодорантом – умиротворенных подмышек.

Я пока не видел, чтобы в общественном транспорте чистили зубы или целенаправленно выдергивали волосок за волоском из носа, но из ушей – случалось, так что дело за малым.

Справа от женщины, развлекавшей малую часть автобусного салона расчесыванием волос, сидела тучная, средних лет афроамериканка. Из тех, кого в американском народе называют «багама-мама».

Она занимала сидение с четвертью и в бешенстве смотрела в окно. Время от времени она поворачивала голову к соседке и эти взгляды становились все опасней.

Надо думать, она представляла, что попутчица, расчесывая волосы, мало ли кого может вычесать, и эти очень малые кто, невидимые глазу «лайсы» и насосавшиеся крови «бед-багсы», перебегут к ней незванными гостями, чтобы поселиться в ее кудряшках на долгие годы.

Это им так мечтается, коли с ними не бороться. Подобное происходило, когда она подростком отправилась на школьные каникулы в летний лагерь и привезла оттуда столько вшей, что бабушка грохнулась в обморок.

Терпение у багама-мамы было на исходе.

Женщина продолжала расчесывать прядь за прядью, девочка сзади, сидевшая у мамы на коленях, все это увлеченно в творческом порыве доводила до совершенства, а соседка справа, накапливая для скандала соответствующий синтаксис, уже была готова больше не сдерживаться.

– Так ты не могла найти другого места, стерва! – сразу с фальцета, привычно расправляя богатырские плечи, начала она скандал.

То, что для уха иностранца в переводе означает «солнце пляжа», для американцев – однозначно «сын стервы». Применимо к мужским особям (к женским – на первое слово короче), которые ищут на свою задницу приключений.

С этих слов, без лишней дипломатии перейдя на классический «маза факер», скандал получил необходимый импульс и вошел в кулачную стадию. Как писал по схожему поводу Дмитрий Александрович Пригов, «… все дело перешло / В ранг ненужно-личных отношений».

Женщина едва успела отвлечься от расчески с очередной прядью, как оппонентка столкнула ее с сидения рестлерским движением бедра и влезла всей пятерней в ее волосы, уже вполне причесанные.

Вопли, истерические крики, шум с галерки, требования к водителю немедленно остановить автобус.

Кто-то звонил в полицию, кто-то пробовал оторвать крепкую пятерню багама-мамы от головы ее бывшей соседки слева.

Это удалось, но усилием нескольких человек и не сразу.

Я посмотрел на маленькую девочку.

Конечно, дракой взрослых она была потрясена. Дурная, тяжелая энергия участников потасовки мигом уничтожила ангельскую окрыленность, в секунду превратила душевный подъем в безысходное падение.

Но это не было главным.

Девочка смотрела на длинные, светло-каштановые волосы, в которых уже нельзя было различить ни сплетенных ею косичек, ни колечек, с такой увлеченностью завитых и удачно закрученых.

Не было больше ни домашней утвари в виде миниатюрных корзиночек для где-то существующей куклы. Ни странных соломенных человечков и их родителей светло-каштанового цвета.

Ничего не осталось.

Девочка смотрела, как отдирают крупную пятерню от макушки чужой, взрослой тети. Она плакала, казалось, не слыша криков и не понимая, что происходит вокруг.

Она горько плакала, внезапно осознав, что ее минутное увлечение на глазах превратились в искомканные чужие волосы, уже не имеющие к ней никакого отношения.

Возможно, она интуитивно понимала в эту минуту, что так этим обычно и кончается. За редкими исключениями, хотя, если посмотреть с совсем удаленных расстояний, исключения ждет тот же финал и они также превращаются в ничто.

В этот день маленькой девочке еще неведома была спасительная идея одного известного писателя, который, высказав ее, дал другим возможность меньше думать о превращении чего-либо в ничто.

Он сказал: «Все, что с тобой происходит – не твое дело».

Автобус остановился неподалеку от остановки. Двери открылись.

В салон вошли двое полицейских и поинтересовались у водителя, в чем проблема, что делать и кто виноват?

Водитель произнес несколько коротких фраз. И показал рукой вглубь автобуса.

 


Метро. Встреча Востока и Запада

 

В Манхеттене было где-то около полпервого дня. Почти столько же оказалось бы и в Бруклине, удаленном от Манхеттена ровно на расстояние одного проезда по Манхэттенскому мосту, если бы Койфманы не зависли над рекой Ист-ривер в вагончике сабвэя именно в этот самый полдень.

Причина непредвиденной стоянки была объяснена машинистом по внутренней трансляции, причем несколько раз. После чего мр. Сэмьюэл Петерсон, Jr., машинист, сочтя свой профессиональный перед Койфманами долг исполненным исключительно, закрыл африканского стиля глаза и поплыл хорошими джазовыми мечтами куда-нибудь на своем рабочем кресле на Юг.

Со слов мр. Петерсона, Jr., ждать предстояло минут пятнадцать как минимум. О чем Койфманы не догадывались. Вернее, мама-Койфман кое-что подозревала, поскольку за полгода до эмиграции пошла на курсы английского языка и теперь всякий раз волновалась, обнаруживая в незнакомой речи туземцев известные ей слова.

Другое дело Койфман-папа. Во-первых, английского он не знал напрочь.

А во-вторых, если бы и знал?!

Второй с утра косяк, раскуренный перед выходом из отеля всего минут тридцать назад, унес папу-Койфмана в такие перспективные дали, где и по-русски едва понимают со словарем, а английский никакого отношения к языкам вообще не имеет. Так, крик удода на болоте: «йес-йес» да «ноу-ноу».

В предыдущей своей московской жизни чета Койфманов, как это заведено в компаниях их круга, покуривала. Не часто, но вечерний косячок для баловства и утренний под видом компенсации зарядки – обязательно. Америка же предложила Койфманам такой вариант счастья, который прямо на глазах преобразился в цивилизованный вариант Рая. Всю серьезную неделю после приезда в Нью-Йорк семья Койфманов не переставала ехать мозгами и удивляться: всего за сорок долларов на любом, практически, углу можно было купить скромный прозрачный пакетик. А зная места, травку можно было купить удивительную.

– Так ты не верила, да, – прослезился патриот Америки папа-Койфман, в первый же день передавая первый американский косяк маме-Койфман для первой затяжки.

Джойнт благоухал до того искренне, что все иммигрантские страхи улетучились моментально.

Если бы не кончились деньги. То есть, едва со здоровьем наладилось, как возникла очередная неприятность. Дело в том, что Еврейская благотворительная организация, к удивлению Койфманов и по странному совпадению называвшаяся «Джойнт», выдавала деньги едва прибывшим иммигрантам раз в месяц, просчитав затраты среднестатистической семьи на еду и проезд. При этом случай семьи Койфманов в расчет не принимался, хотя синонимическое единство в названиях – «джойнт», по мнению папы-Койфмана, обязывало.

Спорить с евреями бесполезно. Деньги, выдаваемые на месяц вперед, закончились через полторы недели, несмотря на то, что в результате красивой жизни Койфманы почти отказались от плотной мясной пищи и общественного транспорта.

Все доходы уходили не напрасно, но вернулись полным безденежьем. Оставалась единственная надежда: институтский товарищ мамы-Койфман (по подозрению папы-Койфмана, вероятный в прошлом ее любовник), с характерно московским для конца пятидесятых именем Арнольд.

Арнольд жил в Бруклине лет двенадцать, владел малопонятным для вновь прибывших бизнесом, и уже на второй день после их приезда навестил Койфманов в гостинице. Сводил пообедать в испанский ресторан в Сохо, упился с папой-Койфманом пивом до красных рож и фиолетовой мочи, и теперь ждал всех троих с ответным визитом в Бруклин.

Пока были деньги, выбраться из Манхеттена не представлялось никакой возможности. Три, в среднем, косяка в день не позволяли расслабляться и держали в отличной форме. И только сегодня утром папа-Койфман, растратившись на очередной пакетик, обнаружил, что денег осталось ровно на переезд сабвэем из Манхеттена к Арнольду, да еще на пару hot dogs к завтраку.

Надежда на то, что до следующего еврейского взноса Арнольд одолжит деньги, по подсчетам папы-Койфмана, не такие большие для работающего в Америке человека, — эта надежда на Арнольда была достаточно велика, и семья решила ехать немедленно.

Как отдавать деньги потом?

Над этим папе-Койфману сейчас думать было лень. Справа, за строгими фермами Манхэттенского моста, виднелась статуя Свободы величиной с малахитовую шахматную фигурку; слева искрился на фоне полуденной Ист-ривер стремительный катерок, с высоты моста также казавшийся игрушечным – и в этом зачарованном пространстве между небом и медленной водой до самого горизонта, в этом майском, прозрачном от солнца вагончике сабвэя папа-Койфман ощутил такой силы духовный подъем, что не раскрыть пакетик и не скрутить здесь же, на высоте парящего боинга, косяк не было уже никакой возможности.

 

Первая затяжка превзошла всякие ожидания: мир вокруг запел. Зацвел. И закрутился каруселью.

Джойнт пошел по кругу. Мама-Койфман мигом испытала такое, отчего откровенно и с наслаждением закашлялась, а шестнадцатилетний Даник, затянувшись три раза подряд, пробормотал: "Кайф".

После чего удовлетворенный папа-Койфман осторожно взял переданный Даней джойнт.

Исторически обоснованная идея отъезда ради детей, ради их капиталистического будущего, здесь, в Нью-Йорке, получила реальное подтверждение: в такой стране за Даню можно было не волноваться.

Папу-Койфмана потянуло на лирику.

– Это статуя Свободы, сынок, – показал Койфман-старший вправо.

– Понимаю, – произнес Койфман-младший с мечтательными интонациями. Из чего можно было сделать вывод, что Америку в семье Койфманов понимают правильно.

В противоположном от Койфманов конце вагона расположился мистер Тони Чарлз Томсон. Он устало предложил на всеобщее обозрение рифленые подошвы "Nike", вытянув ноги вдоль нескольких соседних сидений.

Тони пребывал в состоянии глубочайшего сомнамбулизма. Все ночи его были бессонными, поэтому отсыпался Тони днем, в вагончиках сабвэя, где никто его не трогал, и время текло строго по маршруту выбранного им трэйна.

Ночью Тони искал жратву и приключений. Хотя, основной причиной ночных бдений был страх перед шэлтером, в котором бездомные могли найти ночлег, но и запросто потерять жизнь: в шэлтерах царил вероломный беспредел.

Днем Тони отдыхал. Спокойный восьмичасовой сон в сабвэе был гарантирован, и Тони, едва опустившись утром на сиденье, отключался от суеты земной, как младенец.

В половине первого дня Тони как раз досматривал очередной сон – лучезарный, африканский. В этом сне далекий прапрадед Тони, еще не будучи увезен из Африки в рабовладельческую Алабаму, охотился на крокодила, тут же продавал ценную шкуру заезжим белым туристам, а на вырученные деньги покупал у еврея-шинкаря бутылку рома и под музыку в ритме рэп развлекался с чернокожей мисс Африка всю ночь до самого праздничного утра.

В эту минуту, когда папа-Койфман взял протянутый Даней джойнт и запустил его по второму кругу, Тони как раз наблюдал своего прапрадеда, танцующего все тот же рэп на песчаном берегу беспредельного Океана, однако вместо обаятельной мисс Африка рядом с прапрадедом выделывал древнезанзибарские «па» невесть откуда взявшийся, совершенно голый мр. Сэмьюэл Петерсон. Jr., машинист трэйна «Д» по маршруту Бронкс-Манхеттен-Бруклин.

Эта картинка не могла не побеспокоить Тони. Пока окончательно не просыпаясь, он целиком поразился, к чему бы здесь мр. Сэмьюэл Петерсон, Jr., кто он вообще и откуда, и не от него ли исходит такой удивительно знакомый запах.

«О, мама миа! – внезапно пробудился Тони, еще не раскрывая глаз. – О, королева моих чресел, розовая лань в роще моих ноздрей! О, голубка над гнездом моей души, шит! О, факир моего мяса и пуха, скользящая тень утренней розы, бесса мэ мучос, мазефакер! O-o, – приоткрыл Тони левый глаз, – о-о-о, сан оф э бич, шит!.. You know, man!» – поднял Тони ноздри к потолку вагона и с восторгом подумал: О, mother fucker.

Папа-Койфман уже передал джойнт вовсю кайфующей маме-Койфман, когда Тони поднялся со своего сиденья и отправился в противоположный конец вагона.

Ни слова не говоря, как бы без нужды в пояснениях, ибо оказался в кругу своих, Тони по-деловому занял место между мамой-Койфман и Даней, и с трепетной дрожью затянулся последовавшим от мамы косячком. «Любовь моих туманов! Жаркое семя шуршаний и шелеста, сладкий ветер моих подмышек! – томился Тони, передавая джойнт расслабленному Койфману-младшему. – О, скипидар моих усилий», – медленно выдыхал Тони вместе с дымом слова собственных молитв.

Сказать о том, что семья Койфманов не обратила на Тони никакого внимания, значило бы сказать глупость. Прежде всего, Койфманы были типичными представителями своего поколения и понимали гармонию Weather Report и Pink Floyd, а, следовательно, относились ко всему происходящему вокруг с присущей для Универсума невозмутимостью.

И еще по одной причине приход Тони остался без внимания: каждый из семьи Койфманов отсутствовал в это время в вагоне сабвэя. Тела их, понятно, можно было обнаружить без труда, но духи... Дух папы-Койфмана уже с минуту непрестанно требовал что-то такое, невесть откуда всплывшее, типа: «Ай-да, пацаны, на озеро!»; дух мамы-Койфман пчелкой перелетал от малиновых кругов к зеленым перышкам и обратно, а дух Койфмана-младшего плавно плелся туда, куда и призывал дух любимого папы, а именно: на озеро, к пацанам. До Тони вряд ли кому было дело.

Возникла неутомительная пауза.

Минут пять неутомительная пауза наслаждалась вкуснейшим, медленно растворявшимся в вагоне дымком; развлекалась катящимися по соседнему Бруклинскому мосту машинами; и застывала, уже напрочь неуловимая, в далеких всхрапах машиниста Петерсона, Jr., в голове состава.

– Do you speak English? – раскованно поинтересовался папа-Койфман, выходя из трогательного кайфа.

Тони активно замотал кудрявой головой.

– Конечно, – еще раз подтвердил Тони для верности.

– Where are you from? – неожиданно легко выскользнуло из папы-Койфмана, как из самого натурального американца.

– Нью-Арк, штат Нью-Джерси, – начал издалека Тони.

И вдруг его понесло: то ли под впечатлением от джойнта, то ли просто оттого, что давно уже никто не интересовался, откуда Тони и зачем, а скорее всего и от одного, и от другого, и еще от чего-то третьего, которому можно бы подыскать определение, только вряд ли оно сейчас того стоит.

– Ты знаешь, мэн, – обращался Тони исключительно к рыжеватой бороде папы-Койфмана, – нас пять братьев в семье и три сестры, мэн. И все они, ты знаешь, любят джаз, все мои сестры и братья, мэн, любят джаз, мэн...

– О, Jazz, – творчески подошла к беседе мама-Койфман.

– Джаз, ты знаешь, – воодушевился Тони ее участием. – Хотя сам я, знаешь, больше люблю рэп, мэн. Это наша музыка, мэн, такая городская музыка черных, знаешь. Знаешь Хэммера, мэн? Ну, Хэммер, «Паблик Энеми», мэн, «Блэк Шип», «Квин Латифа», «Йо-Йо», мэн, – Тони счастливо улыбнулся. – Там все о моей черной душе, мэн, в этой музыке, знаешь. Вот Эминем – это другое, мен, совсем не то, мэн. Знаешь: джаз, рэп и баскетбол – это наше, мэн. Как ты к баскетболу, бро? – спросил Тони почти по-родственному.

– О, баскетбол, – убедительно повторил папа-Койфман. Он был завзятым фаном литовского «Жальгириса», но с восторгом, объективно оценивал и игру американцев: один Майкл Джордан чего стоил!

– Один Майкл Джордан чего стоит, мэн, – Тони загадочно чмокнул губами. – И это не потому, бро, что я черный и не люблю белых, ты знаешь. И Эминема люблю, и Джейсона Уильямса. Мне без разницы, мэн, какой ты: белый или черный, знаешь. Есть и среди белых хорошие, мэн, и среди желтых. Я всех белых люблю, мэн, как и черных, мэн. Я и евреев люблю, хотя они везде и всех скупили.

– О, Jewish, – дружески поддакнула мама-Койфман, представляя насколько, ясное дело, совпадают ее мнение и мнение этого угнетенного, душевного афроамериканца в вопросах еврейства и антисемитизма.

– Как пел наш Пафф Дэдди, «все дело в бенджаминах, детка», – завершил мысль Тони.

И резко замер: папа-Койфман доставал из джинсов пакетик для очередного, судя по количеству травы, завершающего косяка.

Удерживая нить разговора под контролем, папа-Койфман уловил, что раз речь зашла о братстве, то настал черед трубки мира. Точнее, джойнта мира между объединившимися пролетариями Аfro-Аmericans и Jews всех стран.

«Леди и джентльмены!» – раздалось по этому поводу из динамиков внутри вагона.

Едва проснувшийся мр. Сэмьюэл Петерсон, Jr., машинист, прокашлялся в микрофон и еще раз обратился церемониально: Ladies and Gentleman, – после чего объяснил, что, слава Богу, дали разрешающий зеленый и теперь появилась стопроцентная возможность съехать, наконец, с этого чертова моста в сторону Бруклина.

– Спасибо за кооперацию, – дословно поняла мама-Койфман заключительную фразу машиниста.

И вольно вздохнула: Америка ей все больше приходилась по душе.

– What is your name, my dear friend? – спросила мама-Койфман у Тони очаровательно.

И немедленно получив ответ, передала новому, приятному во всех отношениях знакомому, скрученный папой-Койфманом косяк.

И выдохнула заклубившийся в воздухе аромат через плечо, в сторону отъехавшего теперь на расстояние ровно одного Манхэттенского моста Манхэттена.

 

                                           Окончание – в следующем номере

 

Геннадий Кацов поэт, прозаик, эссеист. В середине 1980-х был одним из организаторов легендарного московского клуба «Поэзия». В мае 1989 г. переехал жить в США, где последние 30 лет работает журналистом. Свою деятельность начал с программы Петра Вайля «Поверх барьеров» на радио «Свобода» и критических публикаций по культуре в ежедневной газете «Новое Русское Слово» (США).

Вернулся к поэтической деятельности после 18-летнего перерыва в 2011 г. Автор 7 поэтических книг; сборника стихотворений, прозы и эссе «Притяжение Дзэн» (изд. «Петрополь», 1999) и визуально-поэтического альбома «Словосфера» (из-во «Liberty», США, 2013), в который вошли 180 поэтических текстов, инспирированных шедеврами мирового изобразительного искусства. Поэтические сборники «Меж потолком и полом» и «365 дней вокруг Солнца» вошли в лонг-листы «Русской Премии» по итогам 2013 и 2014 гг. соответственно; поэтическая подборка «Четыре слова на прощанье» вошла в шорт-лист Волошинского конкурса 2014 г., а поэтическая подборка «Ты в мире, но не от мира сего» – в его лонг-лист 2015 г. Лауреат премии литературного журнала «Дети Ра» за 2014 г.   Со-составитель и участник альманаха «НАШКРЫМ» (миротворческий проект 2014 года, антитеза известной идеологеме. В альманахе опубликованы стихотворения о Крыме 120 поэтов разных поколений из 10 стран мира. Со-составитель и участник альманаха «70» (70 поэтов из 14 стран мира), посвященного 70-летию государства Израиль (2018 год). Учредитель литературно-музыкальных вечеров в нью-йоркском музее им. Николая Рериха, сезон

Публикации последних лет в литературных журналах «Времена», «Дружба Народов», «Звезда», «Знамя», «Октябрь», «Нева», «Семь искусств», «Окно», «Крещатик», «СЛОВО/WORD», «Интерпоэзия», «Новый Журнал», «Новый Гильгамеш», «Литературная Америка», по-английски - в Cimarron Review (США), Blue Lyra Review (США), Life and Legends (США) и других.