Ирина Мороз

Умер-Шмумер, лишь бы был здоров

1

ОСМЫСЛЕНИЕ

 

     «Отвратительное чувство! Тяжёлые веки, словно два слипшихся вареника. Мышцы глаз вяло подёргиваются, совсем как свернувшиеся черви, потерявшие надежду выбраться наружу из высохшего яблока».

      Внезапно перед его внутренним взором возникли расплывчатые контуры ненавистного ему лица: мясистые, ехидно посмеивающиеся губы постепенно наливались кровью, шевелили  щёткой усов и время от времени выплёвывали бранные слова с грузинским акцентом...

      «От такого количества принимаемых лекарств и не то ещё привидится», – подумал он и взмахнул левой рукой, в надежде прогнать остатки кошмарного сна, но тут же упёрся пальцами во что-то твёрдое, на ощупь напоминающее стекло. От неожиданности его выцветшие брови поползли на лоб и потянули за собой кожу век, на приоткрытые щёлки которых тут же набросился затерявшийся в темноте тонкий луч тусклого желтоватого света.

      Он увидел колышек собственной бородки на фоне чёрных отворотов пиджака. Его левая рука, оторвавшись от неопоз-нанной тверди, шлёпнулась на гладкую ткань и, цепляясь за неё сухими пальцами с жёлтыми ногтями, ползком добралась до кисти правой руки, сжатой в кулак и безжизненно лежащей на животе.       

      Пугающая тишина окутала его, монотонно загудела в голове, и щекочущий, извивающийся шустрыми змейками страх стал расползаться по оцепеневшему телу.

      «Что за чертовщина, неужели я умер?» – подумал он.

      Мысль тошнотворная, липкая, – разбухла, поднялась по пищеводу и, застряв в горле, вызвала рвотный рефлекс.

      Кое-как продохнул. Пытаясь осознать происходящее с ним, вспомнил, как заболел, как приходил к нему врач, как его пичкали лекарствами и кормили противным куриным бульоном. Он тогда ещё подумал: «Вот окрепну, неплохо будет снова отправиться на охоту. Неважно, что в инвалидном кресле, главное, обстановку сменить, природой полюбоваться».

      А теперь, присмотревшись к тому немногому, что попадало в его ограниченное поле зрения, ужаснулся: «Да это же склеп. Господи! Похоже, я действительно по дороге на тот свет. Или уже там?.. Лежу в прозрачном ящике… Угораздило же меня!.. – Он страдальчески зажмурился. – Нет, глупости! Cogito, ergo  sum1. Но тело... Чужое... Застывшее... Да, со мной, бесспорно, что-то не так».

      Вдруг послышались шаги. Щелчок. Зажёгся  яркий свет. Он вздрогнул. Через редкую решётку ресниц всё видно, хоть и нечётко.

      Суетящиеся блики за стеклом приняли очертания фигуры в белом.

      «А вот, стало быть, и ангел», – подумал он. Ангел, очкастый и лысый, махнул крыльями над крышкой склепа, чихнул, выругался, крылом утёр нос.

      Стекло прошипело «ш-ш-шип» и сдвинулось в сторону. Вместо ангельского оперения он увидел рукава белого медицинского халата и выпуклые, похожие на бычьи, глаза за толстыми линзами.

      Жуткая догадка хрипло ахнула, протекла под брюки, согревая холодное тело тёплой влагой.

      «Патологоанатом! Аутопсия! Какой кошмар! – пронеслось в голове.– Не вскрывайте меня, батенька, прошу вас! Смотрите, я ещё живой!»

      Его губы беззвучно шевелились.

      Лысый свистнул, заулыбался:

      – Здравствуй, ВИЛ! Наполоскался в луже? Давай знакомиться. Меня зовут Кузьма Валдаевич, или попросту – Торпеда. А ты, кент,  не бзди, скоро чурёк шамать будешь2.

      Последняя фраза растворилась в каскаде внезапно раздавшихся музыкальных звуков.

      Он вздрогнул: «Знакомая мелодия... Напоминает “Аппассионату”... Правда, аранжировка необычная, и фортепиано звучит как-то неестественно».

      Музыка прекратилась, когда лупоглазый патологоанатом приложил к уху продолговатую вещицу и стал разговаривать  сам с собой.

      «Какая эфемерная реальность, а может быть, мне всё это снится?»

      Уставшие веки сомкнулись, а его чудом обострившийся слух принялся вылавливать отдельные слова из потока непонятной речи.

      – Готово, хозяин! Чего? Штейну башню клинит? Рано, говорит? А Зюга что? Кипятится? Пусть кончают гнилые базары. Хоть ВИЛ бацильный, но макитра варит. А тебе, начальник, не резон роги мочить. Догоняешь?3 Ну, всё, пора сматываться! Алё! Алё! Сдохла мобила. Японский городовой!

       Лысый оторвал от уха странный предмет, сунул его в карман, сплюнул, схватил неподвижное тело за ноги и, вытянув его из саркофага, переложил на тележку. Катил её грубо, рывками, то и дело натыкаясь на стены.

 

2

ИЗОЛЯЦИЯ

 

      «Где я?» – он тяжело вздохнул и, кряхтя, приподнялся на локтях. Подтянулся, чтобы сесть. Получилось на удивление легко. Осторожно спустил с кровати хилые ноги. Огляделся. Незнакомое помещение – без окон, но светлое, хоть источник света не обнаружил. Дверь. Стеклянная полка с дюжиной разноцветных пижам. Стол с четырьмя стульями. Над ним – огромные часы в форме солнца с острыми железными лучами. На столе – прозрачный сосуд с водой, соединённый длинным шнуром с розеткой в стене. Широкая кровать, атласное постельное бельё. Между кроватью и тумбочкой – стариковская палка с медным набалдашником. На тумбочке стакан с чаем. В чае зачем-то плавает зелёный мешочек с хвостиком наружу. Рядом –  тарелка с  печеньем  и дольками лимона. Возле сахарницы – бумажная салфетка красного цвета, сложенная треугольником. На ней выдавлены две чёрные буквы «СС».

      Дрожащими пальцами он взял печенье, надкусил, запил глотком чая. Вкус незнакомый, особенный. Промокнул губы обратной стороной салфетки с буквами «СР». Блаженствуя, посидел несколько минут с закрытыми глазами и снова улёгся на кровать.      

     Вдруг прямо над ним в металлической раме высветился квадрат. Замелькал. Появилось лицо широкоскулого незнакомца с вишнёвой бородавкой на лбу. Заговорило:

      – Приветствую вас, Владимир Ильич! Добро пожаловать в Разлив. Завтрак вам подадут через полчаса. Приятного аппетита. Будем на связи.

      Лицо исчезло, квадрат погас. Он поморщился: «Что за  странное кино? Чушь какая-то!.. Наверняка проделки Троцкого», – успокоил себя и, махнув рукой, сладко зевнул.

      Его ноги, погружённые до колен в пушистые гольфы, отдыхали, покоясь на взбитых подушках. Мягкая розовая пижама обволакивала тело. А запах! М-м-м!.. Аромат воздуха в комнате напомнил  ему детство, мамино трюмо, изящный флакон с кокетливой дамочкой и размашистой надписью «Лила Флёри» на её пышном бюсте.    

      Он улыбнулся воспоминаниям.

      «Да! Вопросов миллион, – подумал, – а этот прилив сил? Так хорошо я себя чувствовал лет десять назад. Ай да немцы, ай да молодцы, всё-таки поставили на ноги припадочного. Никак высеялась заразная гадость – отсюда карантин. Изоляция организована в лучшем виде. И почерк организатора узнаваем. Ясное дело – Феликс Эдмундович. А какая ясность мысли! И Наденьке спасибо. Выходила. А грузин, наглец, усомнился в преданности моей жены! Его необходимо остерегаться...»

      Он спустил с кровати ноги. С опаской всунул их в странные тапки, носки которых были похожи на крысиные морды с выпученными глазами и торчащими усами. Наклонился, погрозил тапкам пальцем и, приставив ко рту ребро  сухонькой ладошки, прошептал:

      – Эй, Коба, параноик! Следишь? Четырьмя глазами? Выискиваешь компромат? – Пошевелил пальцами ног. Глаза на тапках виновато заёрзали.

      Встал, но выпрямиться не смог. Опираясь на палку, прошлёпал к единственной двери. А внутри!.. Зеркальная стена, ванная странной формы, золотые краны, свет множества крошечных лампочек, разбросанных по всему потолку, всякие баночки, скляночки, рулон тонкой бумаги...

      Увидев себя в зеркале, отпрянул: «Ну и страшён же ты, батенька, в гроб краше кладут». Заложил руку за мнимую жилетку: «Типично еврейский жест, – подумал, – наследие предков. Недаром я по матери – Бланк». Снова посмотрел на морды тапок, воскликнул:

      – Ну, любезнейший, получай по заслугам! – он уселся на крышку чудн?го унитаза (без ноги, без бачка наверху, без ручки слива на цепи), оторвал  кусок  туалетной  бумаги, разделил его на четыре части, послюнявил каждую из них, кряхтя, склонился над тапками и стал заклеивать мокрыми лоскутками бегающие крысиные глазки, напевая дрожащим, срывающимся на фальцет голосом похоронный марш Шопена.

 

3

В РАЗЛИВЕ

 

      «Хороша Орловщина! А воздух каков? И синьку для неба природа не пожалела. И пруд получился глубокий, оттает к лету, родимый. Лучше прежнего будет, долговечнее», – так думал хозяин новенького чёрного джипа, въезжая в бесшумно раскрывающиеся резные ворота. Машина остановилась возле заснеженного брезентового шалаша.

      Широколицый мужчина лет пятидесяти в добротном твидовом пиджаке, на лацкане которого болталась бирка с именем А.У. Тарнадин, спрыгнул на утрамбованный снег и, пригнувшись, шагнул под брезент. Его прилизанные тёмные волосы разделял прямой пробор, заканчивающийся овальной родинкой точно посередине лба. Родинка была бордового цвета, напоминала индийскую бинди и придавала его азиатскому лицу ещё б?льшую экзотичность.

      Внутри шалаша находилась пропахшая клеем и терпентином мастерская. Коренастый очкарик, закутанный в оренбургский платок поверх заляпанного белилами ватника, сжимая губами несколько гвоздей, прибивал к деревянному колу вывеску, на которой поблескивали свежей масляной краской выпуклые иссиня-чёрные буквы:

 

Пруд «РАЗЛИВ»

под охраной КПРФ

 

      – Привет, Торпеда! Зюга был?

      – Здорóво, хозяин! Был. Повсюду шлёндрал, на каждую баклаюку4 по минуте зыркал. Держи, вона ксиву5 при мне сварганил.

      А.У. Тарнадин развернул скрученную в трубочку записку, в которой размашистым почерком было выведено единственное слово: «Перебор!»

      Он поморщился, мотнул головой:

      – Ну, жмотина!

      Лысый развёл руками:

      – Надел крыло – живи по понятиям. Кентовка решает, какую баланду фраеру скормить. А ты будь спок! Главное, ВИЛ в ажуре.

      – Хорош, Торпеда! Будет тебе бухтеть! Я тут харчи привёз. Доставь на кухню и будь на стрёме, а я к себе поднимусь, прикорну минут сто двадцать – и в дорогу. Бывай!

 

      Каменный забор на территории бывшей усадьбы Тургеневых окружил участок земли в три гектара. Берёзовая рощица, покрытая снежными шапками, напоминала напудренных придворных дам, а плакучие  ивы, любуясь своим  отражением в пруду, были  изящны, словно принцессы. В ста метрах от ворот поблескивал гранитной облицовкой трёхэтажный особняк. С недавних пор эта недвижимость стала личной собственностью помощника генсека КПРФ товарища А.У. Тарнадина.

      В одной из комнат подвального помещения обосновался профессор Анатолий Львович Штейн. Соседнюю, б?льшую по размеру, занимал охранник (он же – повар) по прозвищу Торпеда. В конце коридора находилась кухня, оснащённая новейшим оборудованием.

      Комната Торпеды одновременно являлась пунктом наблюдения. Под окном на длинном узком столе светились экраны трёх мониторов, рядом с ними – пульт с кнопками. Смежную  стену украшала  голова оленя. На его ветвистых рогах сушились пять разнопарных  носков. Напротив, в углу раскладного дивана, возвышалась горка из мятых постельных принадлежностей, и завершал интерьер плакат, на котором под кепкой хмурился вождь мирового пролетариата и показывал оленю кулак с огромной дулей. Стена, на которой висел плакат, раздвигалась, соединяя комнату Торпеды с потайным помещением, в котором проходил постсмертную реабилитацию Владимир Ильич Ленин.

 

 






1 Я мыслю, следовательно, существую (лат.).



2 Не бойся, друг, скоро хлеб есть будешь (блатной жаргон).

.



3 Готово, хозяин! Что? Штейн заупрямился? Рано, говорит? А Зюга что? Кипятится? Пусть прекращают пустые разговоры. Хоть ВИЛ истощённый, но голова соображает. А ты, начальник, не лезь не в своё дело. Понимаешь? (блатной жаргон).

 



4 Кастрюля  (блатной жаргон).



5 Записка (блатной жаргон).