Елизавета Новикова, «Короткий путь в вечность»

Примерно полгода назад, по совету друга, я посмотрела «Прикосновение» — отечественный «мистический триллер» 1992 года выпуска. Произведение подобного жанра — вещь небывалая для российского кино-пространства того времени: герой фильма теряет близких, нарушив договор с мертвым отцом невесты, всего-то и нужно было — не произносить оптимистическую и, вместе с тем, плоскую, доведенную до абсурдного автоматизма фразу «жизнь прекрасна и удивительна».
И вот мне попадает в руки книга Елизаветы Новиковой — сборник рассказов и статей. Банальное, на первый взгляд, название, твердая незамысловатая обложка, на которой изображена фигурка человека, несущегося на какой-то двухколесной тачке вниз, по исчезающей железной дороге. Автор на фото — совсем девочка: задорный живой взгляд, челка, небрежно собранные волосы... Во вступительной статье сообщается — издание первое и посмертное. Во втором рассказе натыкаюсь на ту же фразу из фильма. Сказано вскользь, однако, по мере чтения понимаешь — связующим звеном книги является осмысление автором темы человеческой смерти. Фильм «Прикосновение» наверняка был по душе Лизе, отсылки к нему довольно часты, сюжет наиболее явно отразился в рассказах «Последнее письмо» и «Посвящается К* * *», в остальных — по чуть-чуть, осколочно.
«Теперь я хочу, чтобы этот спор разрешила сама жизнь. Посмотрим, нужна ли, необходима ли, интересна ли людям эта жутковатая, но честная и талантливая книга», — пишет составитель издания Сергей Геворкян. И потому как должного отклика книга не обрела, не написать о ней было нельзя.
У нас вообще о смерти мало пишут, снимают, говорят. Не потому, что страшно — потому что осмыслить эту тему невозможно, не обладая трансцендентальным опытом, например, смерти клинической. От романтической традиции осталось понимание трагическое, возвышенно-давящее, роковое. Елизавета Новикова избирает свой путь, и лежит он между традицией (Диккенс, Гоголь) и каким-то собственным, прежде не известным литературе поиском, желанием приблизить страшное настолько, что оно таковым перестает быть:
«Протру фотографию, остатки воды вылью на цветочки. А, ну да, ты спросишь, что последний концерт С? И где К? И что поделывает М? Но я скажу, прости, мы поговорим в другой раз... Тем более ты же не хочешь, чтобы я простудилась — а туча нависла прямо перед нами, запуталась в деревьях. Словно наступает вечер...»
Почти все герои Лизы умирают, либо оказываются вовлеченными в череду странных роковых событий. Язык автора при этом как бы все время стремится «сгладить» описание жутких картин так, что читатель, действительно, не замирает в первобытном ужасе перед неизведанным: тяжелые надгробия у Новиковой то «плотно пригнаны, как дольки шоколада» (рассказ «Alter ego»), а то и вовсе кладбище воспринимается как муляж: «поле, разлинованное бесчисленными рядами одинаковых камней на маленькие аккуратные участки» (рассказ «Вести из Парижа»), да и смерть с подачи автора перестает быть чем-то из ряда вон выходящим. Речь идет не о натурфилософии — умер человек, мешок мяса и костей, оплакали его близкие и дело с концом — нет, у Лизы человека сама жизнь как бы подготавливает к смерти настолько, что она становится естественна.
Это отражается в самом способе изложения — чаще всего — от первого лица, а значит, не давая оценки. Читатель — такой же наблюдатель, как и автор. Нельзя не отметить и то, что у прозы Новиковой совершенно особенный язык, способный запечатлевать психологические состояния:
«Звуки улицы, казалось, были цветными, особенно ранним утром и ночью, и эти розовые, салатовые, сладко-коричневые запахи бродили в голове и оседали в комнате...»
Звук, запах и цвет — три основных параметра, по которым действительность воспринимается человеком — у Елизаветы Новиковой как бы сливаются, наслаиваются друг на друга. Кто еще способен сказать так: «пахло разогретыми рельсами, маслом, стуком колес, одинокими перронами...». В рассказе «Ципляндия» герой во сне воспринимает «запахи как цветовые пятна», и это — своеобразный гротеск, ставший практически визитной карточкой автора.
Выступая на сцене, качаясь в похмелье, возвращаясь домой с работы или гуляя с собакой, герои Новиковой постепенно движутся к «переходу» в вечность:
«— Гиблое дело, — закивал Гена. — Вот жизнь какая поганая пошла — не знаешь, доживешь ли до завтра...
— Мы-то доживем, не сомневайся, — мрачно заметил Боровский приятель, — Вадим. — Мы, Геха, уже ни Богу, ни дьяволу давно не нужны».
(рассказ «...Друзья уходят как-то невзначай»)
И вот только что говоривший — уже очередная жертва мистической воронки, уносящей на тот свет приятелей-актеров провинциального театра. Время с момента мысли о смерти до ее «воплощения» будто начинает тикать возле уха героя, но кроме него никому не дано услышать этого звука. Человек как бы переносится в другую плоскость, одновременно оставаясь в общей: Белянчиков видит человека в черном (этот избитый образ, надо заметить, у Новиковой тоже осмыслен по-своему), поэт Говоров слышит на кассете с записью голоса умершего друга чужие стихи вместо своих и т. д. Реальность, обыденность переходит в иную обыденность — обыденность смерти. Не это ли в современном мире страшнее всего? Не это ли — признак медленного всеобщего перехода в иные координаты?
В таком случае, не все ли равно, на кого молиться, кто стоит у власти? Мир, созданный на страницах «Короткого пути...» допускает все: благодетельно правящего Россией Гитлера, учащего арийских мальчиков есть овсяную кашу, черные дыры в стенах обычной квартиры, становящиеся орудием возмездия обидчикам простого инженера, потусторонние шорохи и т. д. Автор смел и ироничен в своих литературных фантазиях настолько, что становится проводником через теневую сторону каждого, кто способен читать. В этой непосредственной обращенности к читателю, в «автоматической» соучастности событиям, пожалуй, и заключается главное достоинство книги Елизаветы Новиковой. Кажется, свернешь вечером в переулок — и номер дома укажет знак, мелькнут в окне чужие лица и откроется что-то важное, непреходящее. Только вслушайтесь:
«Битые бутылки отбрасывали в листву тополей солнечных зайчиков; пыльные листья, жухлая трава, древний мусор под подошвами. Справа показался остов давно снесенной пятиэтажки».
Приметы нашей недолговечности повсюду, не замечать их, ничему не удивляться, ничем не мучиться — уподобиться «некробионтам» — существам, только внешне похожим на людей, впавших в вечную спячку, внутренне являющихся расчетливыми механизмами без генетической памяти и духовного стержня:
«...ведь умерших и почти мертвых гораздо больше, чем живых, снующих и гадящих на этой прекрасной и недоступной пониманию земле» (из рассказа «Посвящается К* * *»).
Чаще всего, именно такие персонажи — умершие при жизни — больше всех, по Новиковой, «достойны» смерти:
«Был талант, да постепенно стал умением, а потом и мастерством, вернее, ремеслом, средством примириться с положением вещей и людей». Творческая сила (любого направления) с точки зрения автора — определяющее в человеке, гарант того, что он жив, имеет право «коптить небо». Так называемые «смирившиеся» идут в утиль: известному музыканту, давно поставившему свой талант на коммерческие рельсы, неизвестный поклонник приносит пистолет (рассказ «Умереть молодым»), один за одним гибнут одинокие собачники-кошатники, спивающиеся театралы, обрюзгшие инженеры и журналисты. Так неужели Смерть так страшна? Не избавление ли она для тех существ, которые некогда приносили пользу (чем, в итоге, сами же были спасены)? Как говорится, не нам судить.
Уходят и молодые, во цвете лет, полные планов. Уходят ветхие старики-безбожники, несправедливо оговаривавшие, неблагодарные, отроду твердолобые. «Потому что нет божьей справедливости, есть только наша, человеческая» — холодеющей рукой пишет старый коммунист Тихон Иванович Кацуба из рассказа «Письмо в редакцию». Однако автор упорно доказывает, что кроме человеческой, банальной справедливости есть еще высшая, более тонкая и жестокая. Шутки с ней опасны, неосторожное слово или действие может привести к «искривлению» начертанной судьбы.
«— Смотри, вот весна. Еще одна, все бесполезно, ничего нет, нечего ловить», — жалуется на вполне сносную жизнь героиня рассказа «Отчаяние». Что ж, получила, чего хотела: исчезла после удачного спиритического сеанса. История сюрреалистична, однако справедлива: если скука доводит до игры с огнем, огонь развлечет, но последствия будут плачевны.
Стремясь, как выразился в послесловии Владимир Гуга, «сделать Смерть своей подругой», Елизавета Новикова, скорее всего, интуитивно пыталась эту высшую логику разгадать. Трудно сказать, насколько она была близка тогда к истине, но теперь уж точно ближе всех нас. Ясно одно, эта логика, при кажущейся жестокости, заставляет человека помнить о том, что он человек. Не получится откупиться от вины дорогим памятником или сбежать от родины за границу, подобно крысе, покидающей тонущий корабль. В конце концов, отчитываться придется, и от Высшего суда не скрыться никому.