Гузалия Ариткулова

Привет, белка! Рассказы

СОРНЯК

В троллейбус она вбежала в последнюю минуту. Прилипла к поручню у места кондуктора.

Девочка лет девяти была одета в старую куртку размера на три больше самой. Явно с чужого плеча. На ногах – стоптанные вдрызг сапожки. На смышленой мордашке вокруг рта – следы шоколада. В одной руке держала печенье с обкусанной шоколадной глазурью, в другой – льготный (пенсионный!) проездной, который и предъявила кондуктору.

Кондуктор, пристально вглядываясь в лицо девочки, поинтересовалась:

– Бабушкин?

Девочка беззаботно мотнула головой.

– Не-а, мой.

– В какой школе учишься?

Девочка назвала номер школы.

Кондуктор согласно кивнула. Не стала требовать пенсионное удостоверение. Ответ её удовлетворил. В этой школе учились дети с различными отклонениями и из неблагополучных семей.

– Почему не на уроке? – спросила просто так.

– А-а-а, – состроив недовольную гримасу, махнула рукой девочка. – Шумят там. Безобразничают все, – по-взрослому пояснила, догрызая печенье.

– А ты не шумишь?

Девочка, закинув голову, звонко засмеялась. Призналась:

– Шумлю.

– Сейчас куда едешь?

Юная пассажирка, с сосредоточенным лицом засунув руку по локоть в карман куртки, ничего не ответила.

– Куда едешь? – повторила кондуктор.

– Гуляю, – девочка наконец-то выудила из кармана дешёвую карамельку. – В «Банану маму» еду.

– Далеко, – покачала головой кондуктор. – А за то, что школу пропускаешь, никто не ругает?

– Не-а.

– Даже мама?

При упоминании матери бровки ребёнка слегка нахмурились.

– Она мне лыжи-коротышки купит, – ответила совсем не к месту. Подумала и добавила: – Сразу две пары! – утвердительно тряхнула головой, не веря в собственные слова. На лице было написано: «Мама никогда не купит коротышки, даже одну пару».

– И никто-никто тебя не ругает за то, что пропускаешь школу? – вернулась к старой теме кондуктор, тактично замяв разговор о матери. Всё было ясно.

– У меня причина… серьёзная, – сделав умную физиономию, опять по-взрослому ответила девочка.

– Какая?

– Аллергия! – гордо выпалила девочка и хихикнула, довольная придуманным ответом.

– На школу? – засмеялась кондуктор, поднимаясь с места. Троллейбус встал на остановке.

– На сладкое, – быстро ответила девочка и, затолкав карамельку в рот, выскочила в открывшиеся двери.

– Ишь как бойко тараторит, не скажешь, что в школе для ненормальных учится, – проворчала одна пассажирка.

– Сорняк, – бросил хмурый дед. – Сорняки живучие. Крепко корнями за жизнь цепляются.

– Как-то пренебрежительно о ребёнке говорите, – возмутился чей-то голос. – Не все в благополучной семье рождаются.

– Благополучная? – удивился дед. – Думаете, благополучная семья – это всё? Знаю приличные с виду семьи: одеты-разодеты, дома – горы добра, а копнёшь души – гниль. Никаких моральных устоев.

– О себе говоришь? – взвилась вдруг молодая женщина в норковой шубке.

– О тебе! – будто плюнул хмурый дед ей в лицо.

– Завидно? – вступился за норковую шубу молодой мужчина. – Работаем. Пашем как проклятые.

– Па-а-ашем, – передразнил дед. – Испахался один. Так, как мы пахали, до треска в костях, и во сне не видел. Воруете! И детей своих тому же учите: укради-спрячь, купи-продай.

– Загибаешь, дядя, – встрял в разговор мужчина средних лет.

– У меня на вас, благополучных, наглых, уверенных в себе, тоже аллергия, – отчеканил дед и демонстративно отвернулся к окну.

– Завидуешь, – подытожил молодой.

Дед, не поворачивая головы от окна, что-то буркнул.

«Коротышки, коротышки, – словно заведённая, повторяла про себя кондуктор. Она ходила по салону, отрывая билеты, кивая на предъявленные проездные и не встревая в спор. Привыкла к перебранкам. Мысль о девочке не давала покоя. – Коротышки, коротышки… мама купит… – вспомнились хмурые бровки ребёнка. – Милый ребёнок, симпатичный «сорняк», – добродушно усмехнулась про себя. – Эх! – вздохнула с сожалением. – У нас-то дома две пары коротышек. Дочки выросли. Жаль… жаль, выскочила так быстро…»



МЕЛОК, ГАРМОНЬ…



Навстречу шаркал обветшалый человек. Всё в его обличье – выцветшее, выгоревшее, выношенное.

Поравнялись. Вгляделся в лицо. Увидел на кончике усохшего носа тёмную кляксу. «Габдулла Рахманович! – ужаснулся, узнав по родимому пятну бывшего классного руководителя. – Невероятно… Рахман… – остановился, потрясённый встречей. – Как состарился… – Почему-то испытал неловкость, будто был повинен в преждевременной дряхлости этого человека.

– Здравствуйте!

Старик не среагировал. Продолжал шаркать, свесив голову. В правой руке, продолжением затасканного пиджака, – матерчатая сумка.

– Габдулла Рахманович, вы меня не узнаёте? – пристроился рядом, заглядывая в лицо. «Ровесник отца, а выглядит словно два века прожил…»

Старик вдруг отшатнулся, испуганно скосился на меня бесцветными глазками, зашамкал ртом.

«Рахман ли это? – засомневался я, пристально вглядываясь в сморщенное лицо. – Мало ли у кого родинка на носу,… но это он… точно…» – Отыскал знакомый шрам над правой бровью, затерявшийся в глубоких складках морщин.

– Я ваш ученик, выпуска тысяча девятьсот… года, помните?

Старик зашаркал торопливее.

– Гэшники мы, вспомните! Тимур я. Вы уговорили отца на бокс меня записать. Я сидел в первом ряду у окна на третьей парте, за мной – Васятка Шишкарёв… ну, вспомнили? Васька тогда – оболтус, сейчас – знатный бизнесмен, – сам невольно усмехнулся, вспомнив бывшего приятеля, белёсого Васятку, и начал перечислять имена одноклассников, пытаясь пробудить память учителя.

Старик продолжал молча шаркать.

– Габдулла Рахманович! Отец на гармони играл… – уже отстав, крикнул я в отчаянии. – Гармонь! – ещё раз выкрикнул.

Рахман остановился. Медленно и неуклюже развернулся. Неожиданно беззубо улыбнулся: трогательно, наивно и беззащитно, очень похоже на моего недавно родившегося внука.

* * *

Три года бешеный и неуправляемый седьмой «Г» переходил из рук в руки, пока нас не «захватил» Габдулла Рахманович (Рахман). Нельзя сказать, что мы стали шёлковыми, но всё же…

Рахмана мы не боялись. Уважали. Он был удивительный человек: незлобивый, но строгий, одновременно твёрдый и мягкий. Габдулла Рахманович, учитель математики, никогда не повышал голос, чего и ученикам не позволял. Для усмирения наиболее прытких и шумных была у него собственная методика: метко пущенный мелок всегда точно влеплялся в лоб нарушителя спокойствия.

Он это проделывал с бесстрастным лицом, не меняя позы, не замахиваясь, никак не выказывая своё недовольство. Бросал, вернее выщёлкивал пальцами огрызок мела – чпок! – и лоб горит, и ты сидишь смирно. Сколько мы, мальчишки, ни пробовали повторить этот трюк – не получалось.

Рахман знал моего отца. Откуда – неизвестно. Ещё задолго до того, как стал классным руководителем, заглядывал к нам в гости. Малообразованный отец уважал учителя. Усаживал на кухне в почётный угол, они помаленьку для азарта «брали на грудь», затем отец доставал гармонь… старательно тянул меха, не перекидывал – тяжело передвигал непослушные узловатые пальцы и безголосо сипел, а Рахман пел, хоть и фальшиво, но вдохновенно. Гудел, словно ветер в трубе, иногда «подпускал петушка».

Я никому не рассказывал о рахмановских посиделках. Хватало ума. Что-то было в отношениях отца, простого рабочего, и школьного учителя трогательное, душевное. Не хотелось пустым трёпом, насмешками со стороны ребят опошлять и пачкать это. Так я, оторви-пацан, смотрел тогда на некоторые вещи. Да… самому удивительно.

* * *

Новенькая понравилась сразу. Очень захотелось, чтобы Рахман посадил её со мной. Застеснявшись своего чувства, начал рыться в портфеле, изображая равнодушие, широко и длинно зевать.

Ларису посадили с белобрысым Васькой, а со мной – бывшую его соседку Тоню. Я разозлился на Рахмана за недогадливость, а на Васятку за самодовольство. Приятель порозовел от радости – такая красотка рядом!

Весь урок я вертелся, переговаривался громким шёпотом с одноклассниками, задирал Тоньку. На меня напал кураж. Мелок, предназначенный моей особе, просвистел над головой в тот момент, когда наклонился за случайно обронённым карандашом.

– Ай! – вскрикнула новенькая и схватилась за лоб.

Класс взорвался хохотом.

Лариса мгновение смотрела на Рахмана со смешанным чувством удивления и обиды, потом, задрожав подбородком, отвернулась к окну. На лице учителя не отразилось никаких чувств. Самообладание – высший класс. Любой Штирлиц мог позавидовать.

– Прости, Лариса, не в тебя метил, – извинился он по-простецки и, уколов меня недобрым взглядом, добавил: – Родителей… сегодня же.

– Не придут, – буркнул я. – Не скажу. – Посмотрел с вызовом, но не в глаза, а на коричневую кляксу на кончике носа. «У-у, меченый, – разозлился я, – фиг тебе», – и сложил в кармане дулю. На меня напало упрямство. Неловко было перед сверстниками: родителей вызывали в особо сложных случаях – если окно разбил или кому фингал поставил, а тут – мелочь, под мелок не подставился.

– Хорошо, – не стал настаивать Рахман. – Продолжим урок.

Я понял – сам придёт.

Отца оповестил заранее. Сказал как можно равнодушнее: «Габдулла Рахманович сказал, зайдёт сегодня». Причину прихода скрыл. Отец и не интересовался. Обрадовался. Потёр в предвкушении встречи руки.

– Мать, сготовь там чего вкусного.

Пришёл Рахман. Отец с порога полез обниматься:

– Габдулла! Рад, дорогой, рад! Тимур предупредил – придёшь. Мать готовит плов, ну и по маленькой… рад! Молодец, что зашёл, давно не сиживали, гармонь запылилась…

Рахман что-то невнятно бубнил в ответ, видно растерялся. Как не растеряться – пришёл воспитательную работу проводить, а тут с порога и за стол.

– Проходи, дорогой, проходи в комнату, пока мать там то да сё, – продолжал усердствовать отец.

– Не стоило беспокоиться, – отозвался Рахман, покашливая в кулак. – Я что зашёл-то… – в голосе его чувствовалась неуверенность.

«В школе он другой, совсем другой, – подумал я, уткнувшись носом в учебник и вовсю изображая прилежание. – Хы, здорово придумал! Теперь не до меня будет…»

– На кухню идите, – позвала мать.

Отец бодро вскочил на ноги. Опять потёр руки. Рахман неуверенно привстал с дивана, замялся... бросил задумчивый взгляд в мою сторону. Я сделал вид, что полностью погружён в чтение. Еле сдерживал смех.

– Зря, зря всё это, – поморщился он досадливо и, с трудом подбирая слова, снова попытался пояснить причину прихода: – Н-н-да, по дороге из школы… заглянул вот… хотел… кха, кха… – закашлялся вдруг.

– Э-э-э, требуется срочно промочить горло, давай, давай, – поторопил его отец похлопыванием по спине.

Гармонь, сопя прорехами в мехах, старалась вытянуть мелодию «Землянки». Отец сипел ей в унисон, а Рахман изредка и нехотя встревал короткими «гудками». Сегодня ему не пелось.

Я, услышав обрывки разговора: «бокс… нос свернут…», вскочил и пристроился у дверного косяка. Мать, оторвавшись от вязанья, улыбнулась, знала: тема не безразличная мне, давно просил отца дать разрешение записаться в секцию бокса. Он противился: «Покалечат. На шахматы ходи».

Чем дольше слушал, тем неуютнее становилось на душе от непонятного чувства. «Рахман уговаривать отца пришёл, а я думал…» – от прежнего ликования не осталось и следа.

Отец продолжал тянуть гармонь.

– Парень у тебя характерный, – сказал Рахман.

– Есть такое.

– Настырный.

– Упрямый, – подтвердил отец.

– Энергичный малый, смотри… не потеряй парня. Уйдёт на улицу – не вернёшь. Делом займи, в бокс отдай.

– Нет, Габдулла, не агитируй. Тимур вечно лезет на рожон, боюсь – покалечат. На шахматы… да, пусть идёт.

– Хы-хы, ша-а-ахматы, – засмеявшись, протянул Рахман. – Слишком подвижный малец, а там нужна усидчивость.

Отец не ответил, тянул мелодию.

– Зря боишься. У него получится. Твёрдый характер в боксе важен. Выйдет толк.

– На поленьях смола, как слеза, – просипел отец. – Может, и выйдет, – согласился он вдруг, сминая гармонь и мелодию.

– А у нас с Таней не вышло, – грустно произнёс Рахман. – Не вышло детей. Завидую тебе. Ладно, пойду.

– Ещё по маленькой?

– На сегодня лимит исчерпан. Соблюдаю меру. Хорошо посидели.

– Ну да, – засмеялся отец. – Лишним можно всё испортить. Ну бывай. Заходи.

– Меха заштопай, гармонь настрой, – пошутил Рахман уже у порога.

Я выскочил в прихожую. Спрятался за отца. Пока Рахман обувался, всё собирался с духом.

– Извините! – выпалил наконец, выглянув из-за спины родителя.

Отец удивлённо обернулся:

– Натворил чего?

– Это школьное, наше, – быстро нашёлся Рахман. – Ты, Тимур, прости… вот шёл, думал… а тут, видишь, – развёл виновато руками, – с отцом по маленькой… – он конфузливо улыбнулся. – А на бокс запишитесь! – глянул требовательно на отца.

– Запишемся, – засмеялся отец. – Полная капитуляция, – поднял вверх руки.

* * *

Я не стал великим боксёром, но это и не важно. Спорт помог выковать характер.

Жизнь закрутила, завертела – и, к вящему стыду своему, никогда не вспоминал Рахмана, однако после той встречи разыскал по старому адресу. Стал захаживать. Помогал чем мог.

Габдулла Рахманович меня не узнавал, но не выгонял. Я выяснил, что после трагической смерти жены он потерял рассудок. Детей у них не было. Оказался человек никому не нужным. Жил как придётся.

Долго раздумывал, сомневался… и однажды привёл к нему отца. Рахман его узнал! Беззубо улыбался и шамкал. Отец плакал.

Рано одряхлевший учитель на пять лет пережил крепкого на вид отца.

Похоронил их рядом.

В памяти – мелок, гармонь…

И две могилы.



ПРИВЕТ, БЕЛКА!



Простуженный троллейбус, скрипя и охая, вёз законсервированный в себе мороз, разметавшийся за ночь по салону, прилипший причудливыми узорами к окнам. Тася, единственная пассажирка, прикрыв нос варежкой, сберегая собственное тепло, дышала в воротник шубы и изучала исподлобья хитросплетенье на стекле. Чудился ей в морозном рисунке сказочный расписной терем, едва проглядывающий сквозь кучерявые деревья.

Троллейбус, нехотя притормозив у остановки, нервно хлопнул створками двери – подобрал ещё одного раннего пассажира-жаворонка. Молодой человек, влетев внутрь, передёрнулся.

– Бр-р-р, ну и морозильник… здесь холоднее, чем на улице, – жизнерадостно сообщил кондукторше, показывая проездной.

Укутанная до кончика носа женщина, задремавшая на кондукторском месте с подогревом, ничего не ответила. Повела неопределённо плечами, поёрзала, удобнее устраиваясь на «печке».

Пассажир огляделся, подсел к Тасе.

– Можно?

«Нельзя», – огрызнулась мысленно Тася, ещё выше поднимая воротник и полностью утопая в нём нижней частью лица. Она чувствовала, как сосед, делая вид, что разглядывает замысловатые завитушки на окне, украдкой поглядывает на неё. Внезапно он засмеялся.

– Сейчас ты похожа на ту белку, выглядывающую из дупла. Вон она, – показал рукой на морозную роспись, – одни глазки поблёскивают.

Тася, не сдержавшись, кхыкнула в воротник. Неожиданное сравнение насмешило. В который раз принялась разглядывать разрисованное окно. «Нет там никакой белки в дупле».

– Вот дупло, – будто прочитав мысли соседки, потянулся парень к окну. – Там белочка… – дотянувшись, обвёл пальцем предполагаемое дупло.

– Это не дупло, – тихо запротестовала Тася, – а часть терема. – Сняв варежку, она обрисовала пальцем сказочное строение, прятавшееся в замороженном лесу.

– Значит, белка в теремке, – подытожил парень. – Ты куда в такую рань?

– На вокзал.

– Далеко едешь?

Сердце Таси сжалось от тоски.

– Угу, – отозвалась невпопад, еле сдержав слёзы. – Далеко. Отсюда не видать.

– Э! – вдруг вскрикнул сосед, резво вскакивая с места. – Здесь остановите!

– Заранее готовиться надо, – буркнула кондукторша, пробудившись от спячки и очумело вытаращившись на крикуна. – Останови! – гаркнула в сторону водителя.

Троллейбус встал как вкопанный, всколыхнув «содержимое». Тася еле удержалась, чуть не перевалившись через спинку переднего сиденья; кондукторша-неваляшка на «печке» мотнулась туда-сюда, а жизнерадостный пассажир, не успев ухватиться за поручень, проскакал по салону и, засмеявшись: «Троллейбус на дыбы встал», вернулся к выходу:

– До встречи, белка. Скорее возвращайся, – махнул рукой и выскочил.

Тася, не успев ничего ответить, прильнула к холодному узорчатому окну, пробуя разглядеть парня через изморозь на стекле. «Ничего не видно», – её охватило сожаление, но соскрёбывать ногтём иней не стала, пожалев тонкую чудную работу невидимого художника.

Ночью, лёжа на верхней полке плацкарта, перетасовывала, пересматривала блёклые картинки прожитых дней, кратковременных зимних каникул. «Баба Ася совсем-совсем старенькая… слабенькая, если её не станет… – спазмы сжали горло, – не станет её… останусь одна. Ташке я нужна, как собаке пятая нога… э-эх… бабулечка родная, живи долго-долго. Понятно, что Ташке до меня дела нет, я – дитя случая, ошибка молодости, но бабушке-то, вырастившей меня, она должна помогать. Это если по совести, а у Ташки совесть так и осталась в зачаточном состоянии. Нам с бабушкой всегда хорошо было вместе. Скорее бы диплом защитить – и домой… а парень-то в троллейбусе ничего, весёлый… симпотный. Жаль, не познакомились… – Тася представила, как бредёт с ним рука об руку по заиндевелому, замороженному городу. – Другие девушки сами с ребятами знакомятся… я не умею – кажется, что навязываюсь. А кто бы не растерялся, так это Таша, сразу бы охмурила. Всеядная хищница. А я – нелюдь, не умею налаживать отношения… ну и что, – разозлилась на себя, – толку-то… всё равно далеко друг от друга».

* * *

Наташа меняла наряд за нарядом. Переводила ненавидящий взгляд с торопливых часов на отражение в зеркале.

– Для работы нелепо. Слишком вульгарно. Выгляжу как проститутка… обтянула прелести… – изгибаясь всем телом, словно змея, принялась лихорадочно стаскивать блестящее облегающее платье. Швырнула в зеркало. Бессильно плюхнулась на пол, уселась, сложив ноги по-турецки. – Чёрт дёрнул поспорить. Дался мне этот молокосос. Чёрт, чёрт, чёрт! – несколько раз стукнула кулаком по полу. – Нет, Наталия Андреевна, теперь дело чести выиграть спор. Нашли старушку! Да я вас, голоколенных соплячек, и в тридцать семь уделаю… костюм! Да, да, да… – торопливо вскочив на ноги, полезла в шкаф. – Самое то. Стильненько… держись, Максик, я иду!

Макс не проработал на новом месте и недели – почувствовал брожение вокруг себя: повиливающие бёдра, призывные взгляды, манящие улыбки… «Не отдел, а эпицентр соблазна, очаг необузданных страстей, рассадник порока… голым хотите взять? Интриганки, – не сдержавшись, улыбнулся, прячась за монитор. – Почти все молоденькие, хорошенькие и прелесть как глупы. Однако… Наталья Андреевна вполне достойна внимания. Ах, Наталья Андреевна! Всё при ней, и, по всей видимости, не простая штучка. Вот бы с кем не отказался пообщаться тесно… но… на меня ноль внимания. Или в равнодушие играет? Если да, то плюс дополнительный бонус за выдержку и придуманный образ. Интересно, на сколько старше? Навскидку лет на пять, шесть… Макс, хватит тянуть, переходи к активной фазе… а, была не была!»

– Наталия Андреевна! – Макс, состроив обескураженное выражение лица, помахал проходящей мимо Наташе. – Извините, можно вас? Простите, что отвлекаю… подскажите… кажется, тут у меня проблемки, не могу понять…

«Ага, так тебе и поверила, проблемки», – внутренне усмехнулась Наташа. – Готов, приятель…» – демонстрируя всем видом только деловитость и ничего лишнего, присела на свободный стул. Бесстрастно глядя ему прямо в глаза, поинтересовалась ровным голосом:

– Рассказывайте, что за проблемки, – скосилась в монитор, где висел чистый «лист» Microsoft Word.

– Вот, смотрите, – торопливо забубнил Макс, одновременно отстукивая на клавиатуре «Вы замужем?»

«Поехало…» – удовлетворительно отметила про себя Наташа, а вслух, хитро сощурившись, проворковала:

– Это не проблема…

– Я рад!

* * *

Баба Ася дремала, утонув в глубоком провалившемся кресле. На коленях покоились пяльцы. Старушка не столько вышивала, сколько, механически водя иглой, размышляла о жизни, вспоминала… незаметно погружалась в дрёму, уходила в зыбкие сны, просыпалась, пыталась восстановить картинки, делала несколько заученных уколов, гладила вышивку и снова впадала в спячку, – и почти во всех снах – Тася.

Баба Ася, прабабушка Таси, считала появление правнучки подарком судьбы. Часто вспоминала тот день, когда прибежала взволнованная дочь и, расхаживая из угла в угол, принялась стенать по-старчески:

– Ох, горе-то, горе… Пашка, гадёныш, что натворил, переспал с девочкой из интерната… всё признает,… а ей-то пятнадцать! и срок уже «на нос лезет». Что делать, мама!

– Даденную богом жизнь, дочка, никто прервать не смеет. И сама покумекай, сирота родит сироту? Допустишь такое?

– Мама, вечно пространные речи ведёшь, что за привычка? Не до философий сейчас… меня директор интерната вызывал, хотят дело в суд передать, конечно, Пашка несовершеннолетний, но… ох-ох, думать не хочу об этом…

– Невестку-то видела? Что сама говорит, думает?

– Типун тебе на язык, мама! Какая она невестка? Пашке всего шестнадцать… гос-по-ди!

– Хватит! Поздно завывать. Сами виноваты. Внука-то во вседозволенности растили, вот и пожинаете плоды… а девочку приведи ко мне, пока здесь поживёт, потом решим, как быть. Но запомни, дочка, обижать сироту –грех великий…

Ангелы-хранители детдомовской Наташки, равнодушно лицезревшие нелёгкую жизнь своей подопечной в течение пятнадцати лет, вдруг встрепенулись, схватились за головы и принялись навёрстывать упущенное. Чем ещё объяснить чудесный переворот в её судьбе?

Наташку в интернате звали Цыганкой за яркую красоту, пластику и умение петь грудным красивым голосом. Подруг у неё не было. Не умела и не хотела дружить с девчонками. Ребят хватало. Крутила ими. Сверстницы её за это ненавидели – ревновали. Воспитателей тоже выводил из себя ее необузданный нрав. При случае старались наказать.

Плохо жилось Наташке в интернате. Тесно было. Постоянно сбегала в город. Тусовалась в разных компаниях. Её приглашали на вечеринки, где она пела и танцевала, сводя всех с ума. Павел, мальчик-мажор, ей не нравился. Встречалась с ним назло городским девчонкам. Не их, разодетых и «упакованных», он выбрал, а её – Цыганку интернатскую.

В тот вечер Пашка был пьяный в стельку, она – слегка навеселе. Между ними случилась интимная связь. Наташка переспала с ним из любопытства. Наутро, сама не зная почему, кривляясь, выдала: «Пашенька, а ты меня испортил». Пашка, больной с похмелья, долго на неё таращился, мотал лохматой башкой – ничего не помнил, а когда дошла суть сказанного – испугался до чёртиков. Тогда Наташка внутренне посмеялась над наивностью друга, а через месяц пришла в тихий ужас: «Беременна!». С той минуты вцепилась мёртвой хваткой в Павла…

Многим случайная связь ломала судьбу, а у Наташи привела к тому, что жизнь перестала быть развалившейся арбой, прыгающей по ухабам, – превратилась в карету и покатилась по ровной дороге среди живописных красот. Прежде чем разродилась дочкой, беременность принесла «приплод» в виде денежной компенсации, положенной на книжку, – выцыганила у родителей Павла. Они перечислили деньги в обмен на уговор не докучать сыну, оставить его в покое. Рисковали, конечно, однако Наташку предложение обрадовало: «Дался мне ваш сынок-телёнок. Какая от него выгода? Деньги! Не это ли счастье? Чудо! Со мной свершилось чудо! Как только стукнет восемнадцать, куплю квартиру, и всё, нет сироты интернатской…»

Три года Наташа жила у бабы Аси. Ладили только до родов. Появилась Тася – баба Ася почувствовала новый приток сил. Полюбила правнучку без ума: кормила, купала, гуляла с ней. А Наташа озлобилась. Привязанности к ребёнку не испытывала и себя со словом «мать» не отождествляла. Постепенно, постепенно повесила дочку на бабушку Павла.

Пашка ни разу не появился – хотя бы взглянуть на дитя. Рано женился. Быстро развёлся. Укатил в другой город и канул там. Его родители внучкой не интересовались, правда, поддерживали материально, сначала чувствуя вину, потом по инерции. Помогали, пока не погибли в автокатастрофе.

Наташа окончила школу. Поступила в вуз. Прилежно училась. Старалась изо всех сил, понимая, что поезд до станции «Счастливое будущее» ещё в пути. Купила квартиру. Съехала от бабы Аси, оставив на неё дочку. Навещала раз в неделю. Потом всё реже и реже…

* * *

Тася соскучилась по родному городу, и он её встретил радушно: обнял зелёными лапами скверов и парков, расстелился пёстрыми ковриками клумб, выплеснул красочные рекламы с баннеров, щитов и ярких экранов, а вечерами старательно выманивал из дома таинственным светом уличных фонарей.

Баба Ася, совсем одряхлевшая, сильно осунувшаяся, уже не сновала проворно по квартире, а еле передвигалась, и всё вытирала рукавом слезящиеся глаза.

– Теперича помереть не страшно, – шептала себе под нос. – Тасечку дождалась. Выучилась деточка. Мне теперича нужно помереть, чтобы ей не в тягость… не быть обузой…

– Бабулечка, что ты там бормочешь?

– Помирать, говорю, пора.

– Бабуль, радоваться надо, – обняла её Тася, склонившись над креслом. – Я вернулась навсегда, а ты помирать собралась.

– Я и радуюсь, внучка. Невестку вырастила. Выучила. Не страшно помирать – долг выполнила.

– Нет уж, баб, ничего ты не выполнила – ещё моих детей нянчить предстоит. Только тебе доверить могу…

– Ох-хо-хо, – баба Ася, откинувшись в глубину кресла, беззвучно затряслась, промокая слезливые глаза.

Тася грустно улыбалась, глядя на развеселившуюся прабабушку. «Если умрёт – не выдержу…»

– Как думаешь, ба, – произнесла она задумчиво. – Если к Ташке пойду, поможет работу найти? У меня ничего не получается, а у неё связи.

– Ташка, Ташка… – перестав смеяться, недовольно проворчала баба Ася. – Придумала. Мать она тебе, а ты её всё Ташка да Ташка, как в малолетстве назвала, так и…

– Мать… – нахмурилась Тася. – Не мать. Не она растила меня. И сейчас даже не позвонит, не спросит, как дела, диплом получила или нет. Никогда не интересовалась мной.

– Не суди… ухажёр у ей молодой, – устало махнула высохшей рукой баба Ася. – Любовь случилась у Наталии.

– Любовь, – хмыкнула Тася. – Знаю Ташку. У неё любовь в месяц по пять раз случается. Хищница. Пожирательница душ.

– А ты сходи, сходи… – уже не слушая правнучку, пробормотала бабка, впадая по своему обыкновению в очередную кратковременную спячку, – сходи разузнай… познакомься… умей прощать...

Тася, прикрыв ей пледом колени, вышла на улицу. Медленно побрела в сторону новых высоток, жизнерадостно и нагло скалившихся тонированными стёклами лоджий и окон на остальную городскую «мелочь».

* * *

Тася долго колебалась, прежде чем набрать нужный номер на домофоне. «Не хочу видеть Ташку, но надо… мне нужна работа», – уговаривала она себя. Наконец собралась с духом.

– Кто? – спросил мужской голос.

– Тася.

– Тася? – удивился домофон и противно запищал, торопя гостью пройти.

Дверь открыла Наталья и, не давая опомниться, заключила в объятия. Впервые за двадцать два года.

– Проходи! Когда приехала? Самолётом? Поездом? Я собиралась сама позвонить.

– Позавчера… самолётом… – растерянно бубнила Тася, не веря в происходящее. Странно – радушие матери было не показным, не наигранным. Она радовалась приходу дочери по-настоящему. Это было непривычно. В первый миг Тася испытала неловкость, но уже через секунду взбесилась: «Не верю! Лицемерка, – захотелось взять толстый маркер и всё-всё зачеркнуть: свой приход, объятие матери, её радость. Усилием воли переборов неприязнь, подумала: – Хотя… чем я лучше? Притвора та ещё. Сейчас начну елейным голосочком просить милостыню. Короче, яблоко от яблони…» – и, усмехнувшись, прошла в комнату вслед за Ташей.

На диване сидел «ухажёр», которого она сразу узнала. Лишь увидела – сердце вспыхнуло и, продолжая пылать, ухнуло в ледяную бездну… Это был он, случайный попутчик, парень из троллейбуса, когда-то нечаянно запавший в душу. Тася часто вспоминала о нём, мечтала, грезила о встрече и вот… встретила.

– Привет, – по-свойски поздоровался он, с большим интересом разглядывая взрослую дочь своей возлюбленной.– Я Максим, можно – Макс.

– А я Таисия, можно – Тася, – в тон ему отозвалась Тася, унимая сердечную дрожь. «По всему – не узнал. Так и лучше, а то размечталась, дура замороженная, нафантазировала себе любовь».

Пока сидели на кухне, обедали, беседовали, Тася наблюдала за матерью и Максом. Вдруг поняла: «Хищница Ташка влюбилась! Вот почему добренькая стала…»

* * *

Осенью, в пору бабьего лета, баба Ася уснула в кресле. Навсегда. С пяльцами на коленях. Тася долго не могла смириться со смертью единственно близкого человека: гладила просиженное кресло, рыдала над вышивками и, чтобы как-то забыться, работала до одури. Ходить к матери не могла, не хотела, не имела права – там жил ОН, тот, любовь к которому она себе придумала и не сумела выгрызть из сердца, вернее, не хотела.

Как-то позвонила Ташка. Что-то мямлила. Тася невпопад отвечала. Разговор не клеился.

– Почему не заходишь?

– Работаю.

– У тебя будет братик… – наконец призналась мать.

– Поздравляю, – безжизненно отозвалась Тася и с той минуты начала отходить.

Зима не спешила, всё не разрешалась снегом, – лениво пудрила асфальт и слегка прихватывала морозцем лужи. Город и горожане скучали по перистому снегопаду, троллейбусы – по узорам на окнах. Тася скучала по любви. Настоящей, не придуманной.

Ехала ранним утром на работу. В троллейбусе – одна. Зябко ежилась, старалась не смотреть на роспись на стекле. Впервые за весь декабрь мороз разрисовал окна. «Моя жизнь – сплошные фантазии, как эти узоры на окнах: красивые, вычурные, а чуть дохнёшь – тают...»

Он вбежал на одной из остановок. Подошёл к кондуктору. «Макс? Откуда здесь? Почему не на своей остановке?» – поразилась Тася, наблюдая за ним.

Макс беглым взглядом окинул пустой троллейбус. Сосредоточился на ней. Будто не веря собственным глазам, удивлённо смотрел, разглядывал, и вдруг:

– Привет, белка!

Подскочил. Присел рядом. Тася разозлилась. «Ах, белка?! Матери рядом нет – так вспомнил замороженную девочку-белочку…»

– Удивительное совпадение. Судьбоносная встреча. Помнишь, год назад, морозным утром, так же одни катили в пустом троллейбусе? Ты куда-то уезжала… вернулась? Признаться – вспоминал…

– Прекрати паясничать, – грубо оборвала Тася, еле сдерживая ярость. – Тебе не идёт кривляться, уже большой мальчик. Скоро отцом станешь, а всё…

– Не понял, – Макс, откинувшись, посмотрел на неё как на ненормальную. – Отцом?

– Не изображай идиота, Макс, – поморщилась Тася. – Смотреть тошно.

– А-а-а, вон как! – хлопнул себя по коленям Макс и, откинувшись, захохотал: – Конечно Макс!

– Дай выйти…

– Уже? Так-так, методом дедукции могу определить, где работаешь.

– Дай выйти! – голос Таси задрожал от обиды и злости. – Не делай из меня дурочку. Методом дедукции… Сам наводку давал. Пропусти!

Макс, загадочно улыбаясь, сполз с места. Пропустил Тасю. Проводил взглядом, продолжая улыбаться и почёсывая кончик носа. Как только вышла, прыгнул на сиденье, прильнул к окну, безжалостно соскреб изморозь, смотрел ей в спину, пока она не завернула за угол. «Попалась белочка. Теперь не отпущу. А жизненный сюжетец – ништяк, – хмыкнул он, – сериалы отдыхают».

* * *

Накануне Нового года пришла Ташка. Похорошевшая, умиротворённая. Беременность ей шла. Долго ходила по квартире, разглядывая развешанные по стенам вышивки. Тася все работы бабы Аси оформила в рамки.

– К работе привыкла?

– Да.

– Где думаешь Новый год встречать?

– Есть место, – нехотя откликнулась Тася.

– Приходи к нам.

– Нет.

– Не можешь меня простить?

– Дело не в тебе.

– А в чём?

Тася молчала. Думала: «Я столько ждала подходящего момента – мечтала сделать Ташке больно. Почему растерялась? Сейчас расскажу о Максе, какой он козёл...»

– Ждёшь раскаяния? – поняла по-своему её молчание Наталья. – Я бы могла покаяться, повиниться, но это будет не от души. Не раскаиваюсь ни в чём. Не чувствую в себе вины ни на грамм. Ну нет этого во мне! Не искусственно же нагнетать в себя это чувство.

– А не нужно мне твоё раскаяние, – Тася с вызовом посмотрела в глаза матери. – Мы, кажется, поняли друг друга. Не приду я.

– Тебя Макс просил позвать, – отвела взгляд Таша.

«Вот гад! Чего добивается? Хорошо. Я вам устрою Новый год, праздник семьи».

– Ладно, ждите.

* * *

К тридцать первому декабря Тася закончила недоделанную вышивку бабы Аси. Решила подарить её Ташке с Максом. Просто так. Без умысла. Захотелось, чтобы кусочек прабабушкиной души поселился в квартире матери.

Дверь открыл Макс.

– Привет. Входи, – окатил чистым безоблачным взглядом. Улыбнулся. – Не замёрзла?

Тася почувствовала неловкость. Пряча глаза и злясь на себя, что-то буркнула в ответ. Остановилась возле зеркала, чтобы поправить волосы, привести мысли в порядок. Из комнаты слышались весёлые голоса, смех. «Похоже, народу много. А Макс здорово играет. Сама учтивость. Будто и не клеился в троллейбусе. Да что я гружусь по их поводу? Он и Ташка – два сапога пара. Лицемерка нашла лицемера. Не буду дарить вышивку. Бабуля здесь задохнётся от лжи…»

Макс, толкнув дверь, свесился через проём, крикнул:

– Федька… пришла! – и выпрямился. В глазах прыгали хитринки.

«Сводник!» – Тася почувствовала гнев и тут же испуг: к Максу подскочил… его двойник.

– Она? – спросил Макс, отстраняясь и пропуская двойника в прихожую.

– Привет, белка. Вот ты и попалась.

«Это происходит со мной? – не поверила Тася. – Придуманный мир становится явью… брат-близнец… как просто… – смотрела на Федьку, закусив губу, стараясь не заплакать.

– Привет, – нерешительно шагнула из морозных узоров на стекле навстречу теплу.