Тунгусу от «тунгуса». Воспоминания об Алитете Немтушкине

С Алитетом Немтушкиным мы были знакомы больше 30 лет. Фигура в Красноярском крае известная, со своим, как теперь говорят, «брендом». Произнесёшь имя, и само просится продолжение: «известный эвенкийский поэт». Вот я хотел удержаться и в первом предложении избежал, а потом всё-таки само получилось. За эти годы у меня на полке собралась целая библиотечка его книг, большинство — с авторскими надписями. В том числе такой: «Борису — тунгусу от тунгуса». Я сначала воспринял её как поэтическую вольность, тем более — почти в рифму. Ну какой я тунгус? Однако позже в шутливой фразе обнаружился глубокий смысл…

Если не изменяет память, познакомились мы в январе 1969-го на суглане в эвенкийском посёлке Суринда. Что такое суглан, я где-то писал, но для тех, кто не знает, напомню. Тысячи лет эвенки вели кочевой образ жизни, однако два раза в год, весной и осенью, семьи одного рода собирались на определённом месте, чтобы пообщаться, чем-то обменяться, справить свадьбы. Суглан (сухлен) — значит «совет», «примирение»; днём разговоры, по вечерам — песни и круговая пляска «ёхарьё». Вековая традиция.

А при советской власти стали проводить сугланы в виде собраний работников совхоза — с отчётным докладом директора, награждением передовиков, с усиленной торговлей, спортивными состязаниями и художественной самодеятельностью. Для журналистов время сугланов — страда: где в другую пору найдёшь в тайге нужного охотника или оленевода, как до него добраться? А тут все сами собираются в одном месте. Алитет в ту пору работал корреспондентом в Туре, тоже прилетел в Суринду. Для меня, в Эвенкии новичка, он оказался бесценным спутником: всех знал и говорил по-эвенкийски.

— А вон видишь, на костылях прыгает через нарты — знаешь кто? Известный охотник.

— На одной ноге — промысловик? В тайге!

— У него ещё и фамилия интересная — Керенский! Я потом объясню, а сейчас пойдём гостевать в чум, познакомлю со знатным оленеводом Костей Гаюльским, научу мозгачи есть. Знаешь, почему эвенки водку называют «богдарин»? Богдарин — это олень белого цвета, самого красивого, и водка тоже белая…

Ну где бы я сразу столько узнал, кабы не такой гид? Он объяснил, что имя рода Гаюльских происходит от «гайвул» — лебедь, учил меня ездить на лёгкой нарте, бросать аркан-маут, есть мозгачи — под сопровождение богдарина, естественно: какой праздник без него? Тем более что морозы стояли градусов под 45. Нормально!

Кажется, через год прилетаю на суглан на факторию Учами; первый, кого увидел,— опять Алитет. Встретились как старые друзья.

— Пойдём сперва по чумам, с начальством успеешь поговорить! — потащил он меня.

— А удобно? К незнакомым людям…

— Ча! У нас просто — заходи в любой! Обогреют, накормят, беседу с готовностью поддержат.

Так и вышло. Тем более Немтушкина все знали и встречали с особой теплотой. Его стихи читали в газете, слышали в передачах окружного радио. На концерте после суглана пели «ёхарьё» на его слова:

    Летит моя нарта, поёт тайга, шумит тайга!
    Куропаткой белой улетела вьюга,
    Куропаткой белой прилетели ночи.
    Ёхарьё, ёхарьё!

Писал я про Эвенкию довольно много, главным образом о всякой экзотике. Про «эвенкийского Мересьева», одноногого охотника Керенского, про спортивные состязания северян — «оленьпиаду» (сам придумал словечко), про первого эвенка — Героя Соцтруда, знатного охотника Г. С. Бояки. Все приезжие и местные журналисты для московских и красноярских публикаций выбирали именно такие темы, от них и в редакциях этого ждали. Приезжие нередко и привирали для красоты, меня от подобного увлечения Бог уберёг. И помог Алитет.

Но со временем я и сам стал кое-что понимать. Например, почему власти десятилетиями бьются, стараясь внедрить в среде эвенков более прогрессивный капканный лов, а те — даже вот Герой Бояки — его не признают, добывают соболя по старинке, верхом на олене-учуге. Потому, что капканы — это труд на одном путике, а «эвенк по одной тропе дважды не ездит» — он поэт и кочевник. Кстати, с одной ногой в тайге можно соболевать и белковать именно потому, что — верхом на олене. А русские — рослые, тяжёлые, оленчику такого носить на слабой спине не под силу, им приходится по тайге на своих двоих, набитой-то лыжнёй легче!

Писали обычно о достижениях социализма в жизни населения округа: о коллективном труде, школах-интернатах, переходе на оседлый образ жизни. Но я уже тогда был мудрым, все подобные статьи поручал официальным авторам (то есть тексты готовил сам, они только с удовольствием ставили свои подписи). Например, придумал заголовок к выступлению первого секретаря окружкома партии: «Путь столетий за одну жизнь», и статью похвалила сама академик Нечкина, автор учебника по истории СССР.

Юношеского восторга в восприятии жизни было немало и в стихах самого Алитета. И экзотикой он тоже козырял в своих выступлениях. В 1980 году мы с ним в качестве делегатов представляли краевую организацию на съезде писателей РСФСР в Москве, и затем у нас было много встреч в школах, библиотеках и трудовых коллективах. Алитет обычно представлялся: «Перед вами — древний человек, я появился на свет ещё при первобытно-общинном строе. Бабушка нашла меня в тайге под колодиной. А ведь могла бы пойти за дровами в другую сторону, и не выступал бы я сейчас перед вами».

Всё это так понятно! Сами посудите: родился он в 1939 году, в войну умерла его мать и погибли четверо её братьев и отец Алитета, его вырастила бабушка, в чуме. Добрые люди и советская власть помогли выжить, окончить интернат-десятилетку, отправили учиться в ленинградский институт. Перед отъездом на совете родственников один бывалый, мир повидавший эвенк сказал: «Учись на инженера! Я видел, как они работают: сидит за столом, в руках только карандаш. Ни топора, ни карабина, ничего — один карандаш! Такая лёгкая работа». И высшее образование юный эвенк получил с помощью советской власти. Как же не быть ей благодарным? Правда, инженером не стал — сам для себя неожиданно оказался поэтом.

Дело в том, что юноша очень тяжело переносил разлуку с родной тайгой. Город был чужим миром, снились картины далёкой фактории Токма на речке Непе, снилась бабушка Эки, друзья детства, чудились запахи тайги, кострового дымка… Однажды в зоопарке он увидел северного оленя. Олень был болен, покорно смотрел на оживлённую публику добрыми обречёнными глазами. Сердце эвенка переполнилось такой бурей чувств, что сдержать их не было никакой возможности. Он пришёл в общежитие, взял лист бумаги и написал стихотворение «Олень». Своё первое стихотворение. Чувства, которые переполняли автора, можно было выразить только на эвенкийском.

Стихотворение Алитет показал своему профессору, тунгусоведу М. Г. Воскобойникову. Профессор похвалил и посодействовал публикации его в окружной газете «Советская Эвенкия». Так весной 1956 года родился поэт Алитет Немтушкин. А уже в 1960-м в красноярском издательстве вышел его первый небольшой сборник «Утро в тайге» с подстрочным переводом. В 1961 году стихи А. Немтушкина появились в сборнике «Север поёт», изданном в Ленинграде, вместе с произведениями чукчи Ю. Рытхэу, манси Ю. Шесталова, нивха В. Санги, ненца В. Ледкова. Имя эвенкийского поэта стало появляться в журналах «Новый мир», «Юность», «Дружба народов», «Дальний Восток», «Енисей». Сборники А. Немтушкина стали выходить почти ежегодно.

Нам, молодым русским авторам, приходилось куда как сложнее. У Алитета первая книжка вышла, когда ему было 22 года, а у меня кое-как пробилась к тридцати четырём. Государство активно содействовало развитию национальных культур и литератур малых народов. Как же было не стать молодым поэтам певцами новой жизни? Тем более — юношеский восторг, звонкое вступление в большой мир, а впереди всё раскрыто настежь…

Но вот ведь поэт, настоящий,— не жилось ему только в состоянии телячьей радости, и грусть о покинутой родине не покидала сердца.

    Мой край родной! Мне не забыть о том,
    Что только ты судьбы моей начало.
    Я вскормлен был оленьим молоком,
    И вьюга колыбель мою качала.
    Земля родная, спрашиваю я,
    Ответь, как сыну, ласково и строго:
    Так где ж дорога верная моя?
    Моя — и только, никого другого.

А в чём, собственно, проблема? Пережил сын эвенкийского народа трудную военную пору, вместо умерших в лихую годину родителей матерью ему стало советское государство. Выучился в городах наукам, вернулся на родину. Работает журналистом, пишутся стихи, выходят сборники — в чём, как говорится, вопрос? Есть, находились вопросы и проблемы, то и дело появлялись новые, таково наше человеческое бытие. И прорывались стихами. Вот даже о преданном официальной идеологией презрению «дымном чуме» строки появляются грустные:

    О старый чум, застывший на пригорке,
    За что упрёк тебе я бросил горький?
    Что ты плохого в жизни сделал мне,
    Мой старый чум над речкой Суринне?

Вот проблема: как в бурных переменах века, которые пришли в жизнь эвенков, сохранить добрые и мудрые традиции народа (не все же они были тёмными суевериями!), как сберечь золотые зёрна души народной, самоцветы национального своеобычия? Некоторое драматическое противоречие зарождается в душе певца. Хотя сохраняется в стихах и много ярких, светлых красок, отданных родной природе, и чистейших звуков любовной лирики. Но «первый профессиональный поэт» своего народа стал всё больше задумываться. И тогда на помощь пришла проза, первые повести: «Мне снятся небесные олени» и «Птицы, вернитесь!».

А поводов задуматься появлялось немало. Сомнения сначала рождались не в политической сфере, а чисто духовные. Чувство вины перед поруганным родным чумом, перед гонениями на шаманов, хранителей национальных традиций. Шаманкой, между прочим, была и родная тётка Алитета — Сынкоик, никогда никакого вреда людям не приносившая, наоборот, старалась только помочь в трудные времена. А её положено было «разоблачать»…

Или школьные интернаты, «деревянные чумы». Спасибо им за всё, однако с годами их деятельность тоже… Странные стали являться последствия. Только представить: с ранних лет — на всём готовом, никакого физического труда, в тепле, сытости, с годами дети отвыкают от родителей. И на глазах выросло поколение… тунеядцев. Не хотят работать. Парни-то ещё иногда возвращаются в тайгу, хотя и не совсем готовые к занятиям коренными промыслами, а девчат назад в «дымный чум» никакими силами не заманишь! От матерей ничего не переняли, городской жизни не научились, семейных традиций не приобрели. В тайге исчезли невесты, в посёлках парням негде работать. И как с этим быть?

А что происходит с тысячелетне-традиционным оленеводством? Старики-оленеводы вымирают, молодёжь со школьным образованием в пастухи идти не хочет, их же всех воспитывали на правиле: «Не хочешь учиться — станешь, как родители, всю жизнь сопли в тайге морозить!» И оленеводство начало приходить в упадок. Учёные вроде предложили выход: вместо кочевой пастьбы — строить огромные изгороди в тайге, «китайские стены», при которых столько пастухов не потребуется. Идея в условиях таёжного оленеводства оказалась маниловщиной. Животные выбивали корма на ограниченных площадях, отвыкали от людей, становились лёгкой добычей волков. К 90-м годам в округе появились совхозы вообще без поголовья рогатых. Но ведь оленеводство — не просто отрасль, это образ жизни народа! Где исчезали олени, там не оставалось эвенков.

Охота? Но с нею тоже росли проблемы. Тайгу наводняли жаждущие заработать на драгоценных шкурках авантюристы всех сортов, рвачи, хапуги, не признававшие ни стародавних границ родовых угодий, ни охотничьих правил, ни госзакупа, работали только на «чёрный» рынок, расплачиваясь за соболей с местными охотниками, естественно, спиртом.

Тем временем в округе появились нефтяники. Индустриальные перспективы туманили глаза местному начальству: вот он, подлинный прогресс, стоит ли теперь так уж переживать за примитивные первобытные отрасли? «Нефтяная игла» сработала. И покатилось… Особенно с началом либеральных реформ.

Шоковой экономической терапии не вынесли и многие почти цивилизованные русские, чего ж было ждать от первобытных тунгусов? В тайге работы нет, да и привыкли уже как-то обходиться без неё. Стали перебираться в посёлки. А там оставалось одно занятие — пьянство. Оно губило эвенков под корень.

Учёные Института медицинских проблем Крайнего Севера объяснили: у представителей народов, которые тысячелетиями питались почти исключительно мясом и рыбой, в организме не образуются в достаточном количестве ферменты, ответственные за разложение растительной пищи — крахмала, углеводов и… спирта. Северяне оказались физиологически беззащитными перед «огненной водой». Последствия наступили ужасающие.

Вот какие цифры привёл Алитет Немтушкин в своей книге «Всадники на оленях», вышедшей в 1991 году (а ведь тогда главные беды только ещё начинались!). Если средняя продолжительность жизни у мужчин в СССР была 64 года, то у северян — 42. По первой переписи в России 1897 года было зарегистрировано более 70 тысяч тунгусов, в 1939-м — уже 40 тысяч, в 1959-м — только 19 тысяч. А в 1970-м о численности эвенков вообще не стали сообщать, дали общую цифру по малым народностям. Вот о чём всё с большей горестью, порой с отчаянием стал писать «первый профессиональный поэт» — о драматической судьбе своего народа. Иногда прозой, чаще в жанре прямой публицистики, голосом беды: «Не могу молчать!»

Коли уж у меня получился такой «приём» — рассказывать об Алитете через своё личное восприятие и по ходу дела иногда сопоставлять то, что писал он, с моими выступлениями, то упомяну коротко, что и я пытался кое-что высказать.

В одной из статей в правительственных «Известиях» заявил, что реляции властей, будто кочевой образ жизни северян ушёл в прошлое, суть лукавство. Да, деревянные дома в посёлках построены, но обитают в них лишь служащие разных учреждений, а оленеводы со своими семьями и большинство охотников, то есть основные производственные категории населения, кочуют по-прежнему.

Писал о судьбах оленя-«дикаря» и новых формах хозяйства — госпромхозах, о «чёрном» рынке пушнины («Соболь из-под полы»), о варварском поведении ворвавшихся в дикую природу геологических банд («Гром над тайгой» — знакомые геологи на меня за эту корреспонденцию очень обиделись)…

Наверное, мало писал о наступающих бедах северян, надо было больше. Но ведь за мной числились не только Эвенкия и Таймыр — весь огромный край с Хакасией плюс Тува, и везде тоже проблем хватало. А потом случилось так, что я из столичной газеты вообще ушёл. Зато Алитет в это время стал заметным общественным деятелем.

В 90-х годах он то работал советником в администрации при губернаторе, то возглавлял ассоциацию малых народов Севера. Но скоро понял, что поэту в этих «структурах» делать нечего.

— Они только и заняты, что разрабатывают «проекты», всякие чиновничьи мероприятия да пересылают бумажки из кабинета в кабинет,— жаловался он мне при встрече.

Зато официальное положение помогало ему регулярно выпускать новые книги. Чего нашему брату, не «национальному кадру», в 90-е годы вообще не удавалось. Книги эти — сборник «Метки на оленьем ухе», повесть «Дорога в нижний мир» и другие — были наполнены страстными рассуждениями о судьбе своего народа, его настоящем и будущем. Воспользовавшись разрешённой вдруг свободой, Алитет стал показывать, что происходит в округе на самом деле.

Оказалось, что праздники-сугланы превратились в головную боль начальства — после каждого в округе считали трупы: сколько погибло в пьяных драках, замёрзло, застрелилось, умерло от перепоя. Оказалось, что прославленный бригадир оленеводов Константин Гаюльский (у которого в чуме мы гостевали и мозгачили в Суринде), член КПСС и герой многих газетных очерков, с юности обладал даром общения с духами и камлания. Шаман с партбилетом! Его даже возили «лечиться» в психушку, как настоящего диссидента. Да мало ли что оказалось и стало видно совсем по-другому. И об этом писал Алитет.

Рассказ «Солнышко» — так по-эвенкийски назвали девочку, весёлую, красивую, радующуюся жизни. Как ей не хотелось расставаться с родителями!

Но забрали, силою увезли в посёлок. Как тосковала первое время в интернате, как не могла привыкнуть к «правильной» пище… (В другом очерке Алитет писал: попробовал его приятель бананы и сказал: «Мыло», выбросил; привёз знакомый детям гостинец — арбуз, те попробовали и заявили: «Вода!» Стали играть им в футбол.) Но девочку всё-таки сломали взрослые тёти, приучили. А характер не переделаешь — выросла северная красавица доброй, весёлой, доверчивой. А с такими качествами в нашем мире трудно прожить счастливо.

Воспользовался доверчивостью заезжий русский специалист и, естественно, бросил с ребёнком. От горя, от обиды, от жгучих слёз она ослепла, живёт с сынишкой и прилепившимся к ней дружком-пьянчужкой, вместе пьют. Вдруг вызвали её в город на операцию. Но… сожитель ехать отговорил: ведь перебивались только на её пенсию по инвалидности, а вылечат — пенсию отберут, на что жить? Профессии у обоих никакой, да и зачем работать, если можно существовать на халяву? Пусть слепая, зато все сытые. И пьяненькие — довольные… Страшный рассказ. Но знаю: Алитет его не выдумал.

«Дорога в нижний мир» — повесть о том, как в одно лето осиротела культура округа. Два талантливых художника, самородок — исполнитель песен на эвенкийском языке, работник дома народного творчества. Кто утонул, кто умер от болезни, последний — повесился. И все — из-за пьянства. На моё ощущение, автор даже переборщил в натуралистических описаниях некоторых пьяных сцен, читать неприятно.

Я понимаю: он слишком хорошо знал «материал» — сам ведь в своё время чудом спасся от той же беды. Чудом и с помощью врачей. Я, между прочим, помогал ему устроиться в лечебное учреждение. Он в тот раз показал мне справку, которая меня потрясла. В ней было написано, что пациент Немтушкин страдает алкоголизмом… с шестилетнего возраста! Это не анекдот — жестокая реальность.

Как раньше воспитывали эвенки? Пусть ребёнок сам постигает жизнь, все её радости и трудности; на словах ничему не научишь, а разок обожжётся — поймёт, что такое огонь. Хочет курить? Пусть курит, коли нравится. В учёной педагогике это называется «принципом естественных последствий», сформулированным ещё Жан-Жаком Руссо. Выживет — от него пойдёт крепкое потомство… Алитет сам шибко обжёгся, повторяя судьбу многих соотечественников. Но нашёл в себе силы победить змия и писать, писать.

Должен заметить: знаю, что пересказывать содержание повестей в очерке про писателя — дурной тон. Однако книги-то, о которых я вспоминаю, выходили тиражами от пятисот до тысячи экземпляров, достались далеко не всем даже интересующимся читателям. А я старался следить за тем, что выходило из-под пера старого товарища. Между прочим, написал заметку о нём для «Литературной энциклопедии», несколько рецензий в периодике, как-то раз мы вместе жили в доме творчества «Переделкино» — о многом поговорили.

В пору «перестройки» Алитет и я горячо приветствовали перемены, демократические лозунги и решения — в надежде: ну наконец-то! Настоящая, избранная народом власть, пришедшая на смену зашоренной идеологическими догмами партийной номенклатуре,— уж она-то разберётся и начнёт делать разумные шаги… Но эйфория развеялась быстро: на деле стало ещё хуже.

Рассчитывать, что законы рынка, «невидимая рука Адама Смита», поставят всё на свои места и наведут порядок в жизни даже северных народов,— Бог мой, это ж, по крайней мере, наивные иллюзии, если не уголовно-наказуемая глупость!

Силой тащить народ к счастливой жизни, как её понимают либеральные реформаторы, в «цивилизованное» общество, не считаясь с вековыми традициями, с моральными и мировоззренческими устоями,— помилуйте, ведь мы всё это уже проходили! Только идеологемы сменились на противоположные, а методы — те же самые! Одни хотели с помощью шоковой терапии мирового масштаба заставить эвенков из первобытнообщинного строя с языческими верованиями впрыгнуть в социализм. До социализма не допрыгнули — пришли другие, стали гнать в «постиндустриальный» строй… «Из нас душу вынули! — с болью определил поэт.— Наши духи от нас отреклись, покинули нас за то, что мы легко, бездумно отказались от своих имён, от прежней жизни, своих обычаев, за то, что, не научившись строить дома, сожгли свои чумы, веками спасавшие нас от ненастий и несчастий…»

Кстати, насчёт имён. Так получилось, что у эвенков их стало по два. Тот же Герой Соцтруда Георгий Степанович Бояки — он с детства получил эвенкийское имя Чургини — «капелька». «Только вы не пишите,— смущённо попросил в разговоре,— а то в окружкоме партии будут ругаться». Но мне показалось эвенкийское имя таким выразительным (в характере героя, как в капельке, отразился талант всего народа), что я даже свой очерк в «Известиях» так и назвал: «Чургини». Ничего, обошлось. Вот и фамилия Алитета — это записанное в паспорт прозвище («немтушка» — немой или неразговорчивый человек). А настоящее родовое имя его — Хэикогир, что значит «тундровый человек». Этим «псевдонимом» Алитет подписывал свои газетные заметки и таким образом сохранил.

Вот вспоминаю всякие детали биографии ушедшего от нас человека и писателя, драматические зигзаги истории его народа, терзавшие чуткую душу поэта, а сам то и дело замечаю, какие слова слетают на бумажный лист: шоковая терапия, из отсталости — к цивилизованному обществу, коренное реформирование образа жизни, допотопные моральные устои, демографическая яма… Ей-богу, я не нарочно подбирал — лексикон реформаторов 30-х и 90-х годов один и тот же. И цели одинаковые: всё поломать, заставить тунгусов жить по новым законам! А у них в языке и слов-то «рыночных» нет — «товар», «деньги», «прибыль». Даже простого слова «замок» не имелось: не нуждались тунгусы в этом атрибуте частнособственнических отношений. (Первые шесть замков привёз на Енисей воевода Андрей Дубенской для амбаров с государевым добром — пушниной.) Ничё! Английских словечек побольше нахватаем — фьючер, дилер, киллер…

Пишу и думаю: а вот за это меня поднимут на смех — экий заскорузлый обскурантист! «Патриот», понимаешь ли, за народ переживает… Патриот теперь — обязательно только в кавычках… Странное дело, тунгусу Немтушкину защищать свой народ можно (я так понимаю, потому, что происходящее с эвенками уж очень наглядно, страшно и бесспорно), а мне, просто русскому, за свой народ переживать зазорно — только если в кавычках. Вот такой получился любопытный итог рассуждений о судьбе и творчестве эвенкийского поэта и моего доброго товарища А. Н. Немтушкина. И что же мне теперь — надо ждать, когда из русских тоже окончательно вынут душу и они станут вымирать так же «наглядно», как эвенки? Если так, то… действительно, и я тоже тунгус. Неужели это имел в виду угадавший нашу перспективу Алитет в своей шутливой надписи на подаренной книге?