Александр Карпенко

Книжная полка Александра Карпенко. Рецензии на книги Михаила Казиника, Лады Миллер, Елена Фроловой, Романа Михеенкова, Олеси Рудягиной, Ольги Аникиной, Нины Ягодинцевой, Елены Литинской и Эллы Крыловой

«ПОЭТ – ЭТО ЧЕЛОВЕК, ОБРЕЧЁННЫЙ СЛОВОМ»


(Михаил Казиник, Тайны гениев. Классика лекций. – М., Издательство АСТ, 2019)


 


Михаил Семёнович Казиник – человек-оркестр, человек-театр. Он сочетает в себе теоретика и исполнителя. Неутомимый популяризатор музыки и литературы. «В этой книге два героя – музыка и слово», – говорит Казиник. В «Тайнах гениев» он выдаёт авторские прочтения широко известных произведений. Казиник пишет о великих писателях и композиторах, о которых много уже сказано, что-то своё, свежее, незатасканное. Невысказанное. Он талантливый читатель. Основные книги мыслящего человечества писатель прочёл, когда ему едва исполнилось пятнадцать лет. В лице Михаила Казиника мы имеем дело с универсально одарённой личностью, которая способна реализовать себя в разных областях искусства и науки. У книги «Тайны гениев» два главных героя –литература и музыка. Казиник выступает здесь не только как искусствовед, но и как философ, как социолог. Он говорит об искусстве земном и космическом, массовом и элитарном, попсовом и вечном. Вечное – всегда актуально. Увертюрой к «Тайнам гениев» выступают знаменитые строки Державина: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!».


 


Ключи искусства безграничны:


Не знает творчество конца.


Но что в веках несёт величье?


Огонь в груди его творца.


 


У Казиника очень интересная судьба. Он из племени вундеркиндов. Рано познал большую славу. Мальчиком Михаил не только играл на скрипке и фортепиано, но и пел – высоким неподражаемым голосом. В это трудно поверить, но его выделил среди сверстников и напророчил большое будущее… Никита Хрущёв. В пионерском лагере «Артек» Хрущёв во всеуслышание заявил, что Михаил Казиник «будет нашим советским Робертино Лоретти». Вскоре Хрущёва сняли, а у Миши началась ломка голоса. Но этот «фальстарт» только закалил его характер и воспитал волю. Жизнь после славы похожа на жизнь после жизни – ты уже спокойно наблюдаешь за своей дальнейшей судьбой, ты уже состоялся в мире и можешь на равных разговаривать с великими.


У Казиника есть ярко выраженные пристрастия. Ему не нравятся «предсказуемые» поэты, с одномерностью мира, у которых за строчками нет второго дна. Зато о своих любимых поэтах – Пушкине, Пастернаке, Мандельштаме – он готов говорить часами. Он прочёл их от корки до корки; он предпочитает стихи, приближающие нас к музыке, где есть синтез музыки и слова под эгидой невербальности. «Поэт – это человек, обречённый словом», – говорит автор «Тайн гениев». Казиник– эрудит и мотиватор. «Моя задача – обострить потребность в искусстве», – говорит Михаил. Он сообщает нам что-то такое, после чего мы бросаем всё на свете – и начинает взахлёб читать поэта, о котором он нам только что рассказал. Или слушать композитора. Когда-то очень давно я не любил читать ни Толстого, ни Достоевского. Они меня раздражали ещё со школьной парты. И это продолжалось до тех пор, пока я не открыл книгу Виктора Шкловского. Шкловскому удалось настолько меня заинтересовать и мотивировать творчеством этих великих писателей, что я начал читать у них роман за романом. На мой взгляд, Михаил Казиник – это Шкловский сегодня. С той лишь разницей, что он работает «на два фронта» – музыки и литературы. Заражает интересом к действительно выдающимся произведениям – таким, как повести Гоголя «Нос» и «Шинель», стихотворения Бориса Пастернака «Гамлет» и «Поэзия». Читая Михаила Казиника, я вдруг обнаружил связь между стихотворением Пастернака «Поэзия» (1922) и «Поэмой Горы» Марины Цветаевой (1924). И там, и там фигурируют как знаковые фигуры «предместье» и «пригород». Понятно, что Марине было известно стихотворение Бориса. Этого нет в книге Казиника, он здесь только «наводчик». Но как же здорово читать книгу, которая побуждает тебя мыслить, сопоставлять, делать собственные открытия! В «Тайнах гениев» – сквозное повествование. Одна тема перетекает в другую; вдохновившись одним творцом, тут же обращаешь внимание на другого. Это – «крещендо» пристального интереса. Благодаря Казинику, я открыл для себя поздние фортепианные сонаты Бетховена и трактат Николая Кузанского «Об учёном незнании». Так что моя рецензия – это ещё и благодарность автору за эти маленькие, но большие открытия.


Казиник в «Тайнах гениев» не ограничивает себя сугубо литературными и музыкальными моментами. Он пишет о том, как надо воспитывать мальчика и как девочку, чтобы они встретились и им было что сказать друг другу. Так вот, я с удивлением обнаружил, что мои родители воспитывали меня «по Казинику». Хотя, конечно, ничего подобного они не читали, книг Михаила тогда не было даже в замысле. Мама видела меня офицером, играющим на рояле и владеющим несколькими языками. И она сделала всё от неё зависящее, чтобы этот замысел осуществился. А вот задачу научиться писать стихи и песни она никогда передо мной не ставила, это было уже «перевыполнением плана».


Глубокое исследование посвящено у Казиника пушкинскому «Моцарту и Сальери». В этой трагедии Пушкин, в сущности, «наговаривает» на Антонио Сальери, хотя имеет на это полное моральное право – газеты того времени наперебой рассказывали о признаниях Сальери. Итальянский композитор однажды в старости признался в том, что отравил Моцарта. Михаил Казиник подробно разбирает, почему настоящий Сальери не мог отравить Моцарта и почему его пушкинский двойник в пьесе это делает. И что дело вовсе не в зависти. Честно говоря, Михаилу удалось меня удивить. Я был глубоко убеждён, что Сальери отравил Моцарта из зависти к лёгкости моцартовского сочинительства. Казиник же доказывает, что некоторая зависть, конечно, была, но это не могло служить веским основанием для убийства. Писатель утверждает, что идея убить Моцарта была у пушкинского Сальери спонтанной, а не обдуманной заранее. И если бы Моцарт переставил местами две свои реплики, ни о каком отравлении не могло быть и речи!


Одним из возможных мотивов убийства Моцарта является, по мнению нашего искусствоведа, то, что он величием своей музыки мог заслонить собой целое поколение композиторов, если бы ему позволено было «посочинять» ещё лет десять-двадцать. И не случайно в «Тайнах гениев» после главы о Моцарте и Сальери идет глава о Бахе. Оказывается, Бах тоже опередил своё время на много столетий. И его сыновья сделали с ним то же самое, что пушкинский Сальери сделал с Моцартом – они его «убили», объявив скучным и несовременным. Собственные сыновья! «Чтобы начать новую волну музыкального развития, – пишет Казиник, – необходимо было сделать вид, что папы как будто не существовало. Только в этом случае и появилась возможность пойти по другой дорожке, исследовать иные возможные музыкальные пути». Удивительно, но и об этом задумывался всесторонний гений Пушкина. Совсем недавно мы наблюдали, как творческая власть Иосифа Бродского парализовала на десятилетия все творческие искания в русской поэзии. Так что это вполне себе мотив у пушкинского Сальери. Он убивает Моцарта «во имя общественного блага», от имени касты современных композиторов.


А, собственно говоря, с чего все вдруг решили, что Сальери покончил с Моцартом из зависти? В пьесе Пушкина об этом не сказано ни слова! Но – вот же незадача! – один из черновых набросков писателя к трагедии был озаглавлен «Зависть». И наши доблестные пушкинисты тут же растиражировали этот факт, а английский драматург Питер Шеффер и кинорежиссёр Милош Форман ещё и усугубили эту линию. У них посредственность, Сальери, мстит из зависти гению – Моцарту. Что, как вы понимаете, не совсем соответствует действительности. Потому что Сальери прижизненную конкуренцию с Моцартом в Вене конца XVIII-го века неизменно выигрывал. Завидовать мог разве что Моцарт, если такое можно себе представить. Скажу больше: оперное творчество Сальери оказало серьёзное влияние на молодого Моцарта.


«Тайны гениев» Михаила Казиника – книга высокого духовного напряжения. Она будет полезной и для мастеров, и для тех, кто только делает первые шаги в искусстве. И для школьников, и для академиков. Как такое возможно? Казинику удалось популярно рассказать о глубочайшем. Я думаю, что это очень важная книга. Она расшифровывает нам музыкальные, литературные и философские коды. Михаил – человек системного мышления. Он видит обратную перспективу. Он умеет сочетать анализ и синтез, метафизику и диалектику. Когда он построчно разбирает стихи Пастернака или Мандельштама, я чувствую себя робким учеником – при том, что и сам неплохо умею это делать. Таких людей, как Михаил Казиник, на земле немного. Их нужно беречь.


 


 


«СЕРДЦЕ – САМАЯ ЭРОГЕННАЯ ЗОНА»


(Лада Миллер, Мурашки для флейты. Повести и рассказы.


Халландейл Бич, Флорида, Blue Ocean Theater Studio, 2019)


 


Вот и случилось то, о чём, наверное, мечтали многие поклонники таланта Лады Миллер: увидела свет книга её прозы. И люди, которые зачитывались«Мурашками» на фейсбуке, наконец-то могут подержать в руках волшебный белый том в твёрдом переплёте. Лада Миллер – писательница уникальная. Словно бы в ней уживаются сразу несколько разных авторов. В «Пигалице Агате» мы видим и детскую писательницу, и автора философской прозы, и автора женского романа об утраченной и вновь обретённой любви. Помните, Макс Волошин говорил юной Марине Цветаевой, что в ней спит с десяток «Петуховых». Волошин советовал молодой Цветаевой «отделить» всех этих Петуховых друг от друга и каждому из них дать слово и новое имя, чтобы в результате получилось 10-15 новых поэтов. В прозе Лады Миллер все творческие компоненты представлены в совокупности, «в одном флаконе». Нерасщепляемость на компоненты и многогранность, на мой взгляд, и сообщают значительность творениям любого писателя.


В «Агате» видимый мир сталкивается с невидимым. «Пигалица», пришедшая на помощь из тонкого мира, умеет читать мысли. Агата продолжает вслух любую недосказанную фразу героини. Это удивительный диалог! И что это, если не извечный Театр? Мы уже назвали, как минимум, три жанра этой замечательной повести. Но ведь это ещё и автобиографическая повесть. Мы узнаем массу подробностей из детства героини: что волновало маленькую девочку, как вели себя её родители. Поэтому повесть охватывает огромный временной промежуток в несколько десятилетий. Вот только детские воспоминания в повести быстро заканчиваются. Нельзя же, в конце концов, расстраивать маленькую Агату ретроспективой грустных событий из далёкого прошлого. Думать о плохом, без настоятельной необходимости, вообще не желательно. «Пигалица Агата» – это постоянный диалог взрослой женщины с ребёнком в себе. Агата материализуется и предстаёт очаровательной девочкой, из плоти и крови, похожей на героиню повести в детстве. Это вызволенный из глубин подсознания пласт воспоминаний и ностальгии – о чём-то трепетном и дорогом. Ребёнок возвращает взрослой женщине свободу восприятия мира.


В «Агате» есть послание маленького ангела, и это, на мой взгляд, важно для всех нас, рождённых на земле: «Никогда и ничего не бойся. И не забудь про запас добра». Путь к счастью порой идёт через потери. Не заплатишь утратой и болью – не обретёшь душевного исцеления. Каждому человеку нужен баланс памяти и забвения, словно бы говорит нам писательница. Время, отпущенное на жизнь, дано нам для духовной учёбы. «Пигалица Агата» – это своеобразный урок обратной перспективы, о которой писал в своё время Павел Флоренский. Это умение переселяться мысленно в другого человека и видеть окружающий мир с другой точки зрения. Увидеть самого себя глазами постороннего человека. Эгоистическая приверженность своему взгляду множит непонимание между людьми. Тат твам аси. Я есть ты – этот принцип положен и в основу других произведений Лады Миллер, которые вошли в книгу «Мурашки для флейты».


Писательница переселяется в своих персонажей, даже когда в конкретном сюжете они противодействуют друг другу. Это и есть самое сложное. Лада Миллер выступает здесь как философ-мистик. Послушайте, что говорит Агата: «Весь мир похож на одно большое яйцо. Наша вселенная это желток, а всё, что над и вокруг, это белок… каждый из нас после смерти в этот белок попадает, и вот тут-то и начинается самое невероятное. Человек начинает чувствовать за другого». Лада Миллер рисует ангелов существами беззащитными, но зато отчаянными и бесстрашными. Урок по переселению душ, который героиня берёт у Агаты, приводит к тому, что она сама на время превращается в ангела. Лада Миллер – писатель правдивый. Она говорит: «Не я пишу этот сценарий, а жизнь». Жизнь как великодушие, как самопожертвование, как любовь – вот её кредо. И, глядя на то, как она бесстрашно спасает своих канадских пациентов от смертельного коронавируса, мы понимаем: слова не расходятся у неё с делом. Писатель и человек – одно целое.


Книга «Мурашки для флейты» убеждает меня в том, что Лада – мощный, фактурный прозаик. «Боль поднимается из горла, забивает рот, уши, глаза». «Пустота внутри была похожа на колокол без языка». «Я заблудилась. Заблудилась не от слова блуд, от слова любовь». «Преданная женщина – всё равно что проданный букет». «Для мужчины полюбить женщину – это всё равно, что получить в подарок книгу Фрейда на китайском», «Без веры – как без неба – воздуха нет». «Если есть на свете Бог, то у него обязательно детское лицо». Даже эти беглые цитаты позволяют сделать вывод: конечно, это не «проза поэта», а самобытная проза уверенного в себе мастера слова, который одинаково хорош в самых разных жанрах.


Повести и рассказы Лады Миллер написаны в духе мистического реализма. Многие произведения базируются на её врачебной практике. Романтика в мироощущении и сноровка в повседневной жизни – вот что объединяет её героев. Любовь в «Мурашках для флейты» – парадоксальна и нелинейна. Наверное, никто так много не пишет о счастье, как Лада. Какое оно, человеческое счастье – инфракрасное или ультрафиолетовое? Есть ходячее и не совсем верное мнение о том, что женщин лучше всего знают мужчины. В повести «Эрогенная зона» самые задушевные мысли автора об особенностях женского восприятия мира вложены в уста мужчины, женского доктора. «Женщина вся – эрогенная зона». «Самая эрогенная зона у женщины – это её сердце». Об этом знал Александр Сергеевич Пушкин, он умел доставить удовольствие женщинам, для начала, просто изысканной беседой. И они переставали видеть в нём маленького некрасивого мужчину.


Проза Лады увлекательна и остросюжетна, с преобладающим в ней хэппи-эндом. Её проза синтетична. Благодаря отменному чувству юмора в её произведениях соседствуют трагическое и смешное. Например: «Вдруг понимаю, что не помню, когда последний раз смотрелась в зеркало. Нет, ну с утра, конечно, смотрелась. В боковое. Когда ресницы красила». Перу Лады Миллер принадлежит и такая удивительная метафора: беременная женщина, это – человек-матрёшка. Русская матрёшка демонстрирует нам сразу несколько поколений людей. Мама рождает дочку, та, в свою очередь, тоже рождает дочку и т.д. Так что у русского сувенира, который продаётся на Арбате, есть своя эзотерическая составляющая. Эти мысли тоже можно почерпнуть в «Мурашках для флейты».


Произведения Лады Миллер, при всей их жизненности, часто носят приключенческий характер, дух захватывает. Порой в коротком рассказе автор рассказывает только что сочинённый миф («Хава Нагила», «Чувство родинки»). Повести и рассказы Лады поражают неиссякаемым жизнелюбием. Писательница-врач лечит своих читателей стойкостью и оптимизмом. Её большое сердце «само прыгает к ним в руки». Жизненный опыт врача соединяется с творческой фантазией поэта. Несмотря на то, что «мурашками» названа только одна из повестей, эта тема проходит через всю книгу Лады. «Мурашки» – это момент сцепления чуда и действительности, мужского и женского начала. Мурашки – это псевдоним счастья, ник настоящей жизни. И у читателей то и дело ползут по спине мурашки.


Рассказы Лады Миллер непредсказуемы по жанру. Это может быть и трагикомедия («Восьмой день недели»), и рассказ-воспоминание («Гормон Гормоныч»), и один день из жизни семьи («Хава Нагила»). Лада Миллер тонко строит диалоги, у неё есть несомненный дар драматурга.


 


– Ты не толстая, ты прекрасная, – засмеялся он.


Мне стало грустно, и я заплакала.


– О чём ты плачешь, птенец? – удивился он.


– О нас, – ответила я всхлипывая.


– Не стоит, – вздохнул он.


– Почему?


– Потому что мы с тобой – две башни. Мы охраняем друг друга.


– От чего? От кого?


– От счастья.


– Зачем?


– Наше счастье невозможно пережить.


 


Рассказы Лады порой нельзя пересказать словами. Это – настоящая лирика в прозе. Даже когда Лада берёт традиционные сюжеты, например, любовный треугольник, она решает их нестандартно. Жёны побеждают любовниц в прямом противостоянии. Побеждают либо хитростью («Бессердечная»), либо упорством и умением прощать («Восьмой день недели»). Но «хитрят» не только женщины. Мальчик Савушкин «заманивает» свою учительницу к себе домой, чтобы она познакомилась с его папой («И слепящее солнце в окне»). Писательницу привлекает всё нестандартное, нешаблонное в жизни. Она – мастер неожиданной концовки, и это важно для её прозы не меньше, чем богатый лексический словарь. У рассказов есть интрига! И она разрешается не так, как мы того ожидаем. Произведения Лады Миллер помогают нам переосмыслить многое в нашей жизни. Возможно, это прозвучит парадоксально, но я рекомендую «Мурашки» для чтения, в первую очередь, мужчинам. Чтобы лучше понимать женщин.


 


 


БАБОЧКА МЕЖДУ РАМ


(Елена Фролова, Непоправимое лето. Сборник стихотворений.


Серия «Turris». Книжная серия товарищества поэтов «Сибирский тракт». –
М., Издательство СТиХИ, 2019)


 


Есть стихи с такой душевной наполненностью, с таким нерастраченным жаром души, что, читая их, слушаешь, в первую очередь, не поэта, а человека. Можно до такой степени прочувствовать человека по его творчеству, что возникает впечатление, будто ты знаком с ним уже добрый десяток лет. Стихи Елены Фроловой – из разряда таких произведений. Фролова – это человек, который стремится не брать, а отдавать. Человек, который всегда готов прийти на помощь страдающим и обездоленным, униженным и оскорблённым. Елена готова помогать даже тем несчастным, которые страдают от самих себя. Она сочувствует горю, несправедливости, беспросветности. Этот замечательный человек с девяти лет пишет стихи, ведёт свой лирический дневник. Елена, родившаяся в Крыму, много затем путешествовала по стране со своими родителями. Героиня стихов Фроловой из книги «Непоправимое лето» – личность романтическая. «Весна, весна, как хочется успеть влюбиться навсегда, не понарошку». Повсюду звучит в её стихах благодарность за дар любви, ниспосланный свыше.


 


Любовь не одерживает побед.


Любовь ничего не просит.


Идёт человек, в суету одет,


Несёт за плечами осень.


 


Идёт, не оглядываясь, вперёд,


Упорством своим простужен.


А то, что случилось наоборот –


Осталось как льдинка в луже.


 


Как паутинка неясным днём


На веточке клёна голой…


Как имя моё под твоим языком


Таблеткою валидола.


 


В стихах Елены звучит апофеоз семейной жизни. Ей важна семья, ей хочется преемственности поколений. Она помнит даже своего прадедушку. Человек для Фроловой – результат скрупулёзной душевной работы сразу нескольких поколений. В этом мыслится здоровая патриархальность, которой не всегда хватает жителям современных городов. Семейная хроника Елены Фроловой несёт в себе заряд оптимизма и целостности вековых народных устоев, признательности предыдущим поколениям. Волшебный аромат пряника, подаренного маленькой девочке её прадедом, могут прочувствовать и читатели «Непоправимого лета». В книге ощущается невероятная любовь автора к своим предкам. Всё у Елены наполнено жизнью: бабушка у неё – «юная», все предыдущие и будущие поколения словно бы присутствуют на одной картине с главной героиней.


 


В этой комнатке, маленькой низкой,


Спал мой прадед, и дед мой, и я.


А теперь, под иконами, близко,


Спит и дышит дочурка моя.


 


Есть такая счастливая особенность у автора – памятью восстанавливать давно ушедшие времена. Прошлое – как сегодняшний день. Будущее – как прошлое. Вот оно здесь, рядышком, его можно потрогать. За этими образами встаёт есенинско-рубцовская Русь.


 


У счастья такие простые приметы:


Вот утро, крыльцо, деревенское лето.


 


Вот мама смеётся в цветном сарафане.


Вот пенка парная в гранёном стакане.


 


Вон там умывальник прибит у забора.


Вот бабушка вышла во двор с разговором,


 


Что делать на завтрак – блины или гречку?


Вот дедушка наш возвращается с речки.


 


И синие рыбы лежат у порога,


И грустно немножко, но счастливо – много.


 


Замечательное стихотворение, которое останавливает мгновение. Одно из лучших в книге по «неслыханной простоте». Но тут я вынужден немного покритиковать нашего автора. Когда одним залпом написаны стихи, и есть ощущение попавшей в лирические сети крупной рыбы, многие из нас не обращают внимания на странность звучания отдельных речевых оборотов. Вот у Елены Фроловой идут два наречия подряд – «счастливо» и «много». Доработка этого фрагмента займёт у поэта максимум одну минуту. «Но счастья так много». И никто не будет спотыкаться о неряшливые строки. Просто сядь и доработай. Не для меня. Не для себя. Для самого стихотворения. Издание новой книги – очень удачное время и место для того, чтобы этим заняться. Одного неудачного оборота бывает достаточно, чтобы испортить очень хорошее стихотворение. Это как ложка дёгтя в бочке мёда. К счастью, такого рода неряшеств в книге я больше не заметил. На мой взгляд, поэту, помимо лирического дара, необходима ещё и требовательность к себе. А вот этой важной составляющей, к сожалению, многим из нас не хватает. В том числе – и мне, автору этой рецензии.


Поэзия и любовь для Елены Фроловой – синонимы. Всё: дыхание, жизнь, небесная благодать. «Любовью рождается свет, с любовью плывут по земле облака, и люди встречают рассвет».


 


Звук рождается просто, на исходе зари.


Может, это ребёнок во сне вздохнул?


Может, гаснут уставшие фонари,


Может, кто-то в окно моё заглянул.


 


Или это бабочка между рам,


Или вишни падают на порог.


Или тихо ангел смеётся там,


Где осталась жизнь, между трёх дорог.


 


Рождение стихотворения – всегда волшебство. Для Елены Фроловой стихотворное действо – часто ретроспективно. Поэтому жизнь в таких стихотворениях не «течёт», а «осталась». Впрочем, и из того, что «течёт», в конечном итоге тоже что-то «остаётся». Такая оптика у поэта – ретроспективная. Ведь «лицом к лицу лица не увидать». Стихи рождаются в тишине, «на исходе зари», в отдалении от шумного дня; события тоже представляются нам значительными не сразу, а в некотором отдалении, по истечении времени. Елена Фролова использует невероятный по эмоциональной окраске образ бабочки между рам: красота, которая забилась в узкое пространство и потому не может выйти к людям без посторонней помощи. Автор лёгким штрихом вносит в стихи трагическую ноту, которая нами почти не осознаётся. Впрочем, «непоправимое лето», название книги – разве оно не несёт в себе ту же диссонансную ноту? И здесь мы приближаемся к разгадке характера дарования Елены Фроловой. Подавляющее большинство её строк – это моцартовский гимн жизни, прерываемый изредка, когда мы того совсем не ждём, сознанием скоротечности этого званого пира. Порой это просто непонятно откуда взявшаяся тревога. «И снова котята голодные всю ночь на площадке кричат». Однако основной корпус стихов в книге далёк от интонации «непоправимости». Всё ещё можно тысячу раз поправить. Человек не побеждён, покуда он жив. Стихам Елены Фроловой свойственна особая человечность, сочувствие людям:


 


Поговори о маме и отце,


Которые становятся, как дети.


Я знаю, что случается в конце


На этой грустной маленькой планете.


 


Поговори… Но, если одинок


Ты, как и прежде, в эру Водолея,


Иди ко мне, уставший тихий Бог.


Я слушаю тебя.


Люблю.


Жалею.


 


«Ведь где-то есть простая жизнь и свет», – писала Анна Ахматова. За этой линией поведения следуют, на мой взгляд, и многие стихи Елены Фроловой.


 


В этот лес ничей иди не торопясь,


марьюшкиной тропой, алёнушкиной бедой,


неси свой осиновый крест, неси его, не торопясь,


переходя ручьи с мёртво-живой водой.


 


Дух позовёт плоть, плоть позовёт дух,


полозом вдоль тропы ляжет креста след…


выбери одного из невозможных двух,


выбери одного –


                       и обрати в свет.


 


Есть в этих строчках закодированная судьба человека. И не важно, это «до» или «после» какого-то поворотного события, некоей точки невозврата: это существует всегда, это константа поведения человека в социуме. Это выворачивание сказочности в бытийность. Но – обязательно с хорошим концом. Итак: русские сказки, женский крест, взаимовоспламенение духа и плоти – и, наконец, осознание, что на свете есть те, кому надо подать руку участия. Органика Елены Фроловой – это, на мой взгляд, «неорубцовские» стихи. Но поэт обладает особой душевной пластичностью и может неожиданно для читателя поменять привычную окраску своих стихотворений, выйти из зоны комфортного для себя стиля.


 


Я преодолеваю жизнь! Вплетаю в сны ромашки,


И встречи наугад, и прошлые слова!


И прорастает там, где всё давно не важно,


Зелёная трава, зелёная трава…


 


Рефрены, анафоры, повторы отдельных слов – излюбленный приём у Елены. Жизнь поэта циклична: за весенним обновлением часто следует осеннее преодоление летней грусти. В целом же эстетика Фроловой восходит к Серебряному веку русской поэзии, это эстетика «прекрасной ясности» и волшебного звука. Но Елена всё время развивается как поэт. Думаю, она будет писать и по-другому. В новых журнальных публикациях Фроловой, например, слышится нота Иосифа Бродского. То есть она следует в творчестве, прежде всего, самой себе. Ориентируется в большой степени на себя. Вторая часть «Непоправимого лета» – «на любителя», поскольку адресована, по гамбургскому счёту, женской аудитории. Хотя женская аудитория – на секундочку, половина земного шара! Автор вряд ли думает о том, кому адресована его лирика. Исповедь адресована, прежде всего, себе. Поэта в большей степени интересует, влюблённость его сегодняшнее состояние души или вечная любовь. Но здесь «пораженья от победы» не различить.


 


…В непрозрачном вагоне,


зажатая


чужими душами,


я сжимаю кусочек краски в ладони


и слушаю, слушаю, слушаю,


как сердце моё играет на скрипке…


 


На мой взгляд, лучшие стихи в книге Елены Фроловой, как парадоксально это ни прозвучит – не любовного содержания.


 


Тополя, тополя, тополя…


Закружилось над городом лето.


И в пуху, как в снегу, вся земля,


Как невеста, к венчанью одета.


И июнь, за собою маня,


Тополиными листьями дышит.


А венчальные звёзды звенят,


Разбиваясь о белые крыши.


 


Очень качественная живопись и звукопись. Порой Елена пишет с тайным подвохом. Например:


 


В уездном городе привычные дела:


Старушки, приторговывая щавелем,


Рассказывают новость про вчера,


Про Каина, зарезанного Авелем.


 


Мало того, что все в провинциальном городе живут вчерашним днём, и это у них называется «новостью» (!), так они ещё и перевирают всё безбожно. Вы поняли, кто кого зарезал? Убитый в пересказе старушек становится убийцей! Да какая разница – скажут вам старушки-болтушки. Каин и Авель – это же не наши люди! Как говорил Высоцкий, «в этом чешском Будапеште уж такие времена…». Нам же здесь важно, что Елена Фролова успевает в четырёх строчках и посмеяться над местными нравами, и погрустить, и нарисовать картинку уездной жизни. То есть и «плотная» речь ей вполне по плечу.


Елена Фролова – талантливый современный человек, который пишет в немодернистской традиции русской поэзии.


 


Испив земную печаль, от мук


укрыться былью.


В тоске, ломающей жесты рук,


оплакать крылья.


 


Оплакать сонмы тончайших слов


и тайны знаков.


Все, что казалось сладчайшим сном,


скорей оплакать.


 


Сев у камина, лицом к огню,


ссутулив плечи,


молясь горящему алтарю –


оплакать Вечность.


 


 


«РЯДОВОЙ ГАМЛЕТ! ВЫЙТИ ИЗ СТРОЯ!»


(Роман Михеенков, Орден Франкенштейна. Сюита для телевизора с оркестром. –
М., ЛитРес, 2020)


 


Бытует мнение, что есть неудобные темы в искусстве. Рассказывать о тюрьме, или о действиях секретных подразделений. Но кто не боится быть прихлопнутым опасной темой, нередко пожинает плоды успеха. Например, Булгаков не побоялся при Сталине и Берии выставить сотрудников НКВД смешными и неловкими. «Орден Франкенштейна» Романа Михеенкова – превосходно написанная, сочная, увлекательная проза. Язык писателя чудо как хорош! Именно язык – тоже, в сущности, герой повести. Хороши смысловые аллюзии – фамилия генерала Панфилова воскрешает в памяти «героев-панфиловцев», а имя и фамилия главного героя Геннадия Счастливцева – «собраны» из двух персонажей пьесы Островского «Лес». «Франкенштейн» – это попытка взглянуть на мир нестандартно, нешаблонно, в чём-то авантюрно. Есть на свете вещи, которые не меняются при всей внешней изменчивости мира. Это театр. А ещё лучше, когда всё происходит, как в пьесах Шекспира – с использованием приёма «театра в театре».


«Орден Франкенштейна» – это экзистенциальный театр абсурда, восходящий ещё к пьесам Ионеско и Беккета. Хочу похвалить автора. Не каждый возьмёт на себя смелость взяться за подобный сюжет. Повесть Михеенкова политически дерзновенна: пародируются пиар-акции первого лица российского государства. Так что повесть эта, безо всякого преувеличения, «диссидентская». Что скрашивает фабулу повести? Безусловно, юмор. В условиях карантина и пандемии юмор – наше всё. В повести есть очень смешные эпизоды. Например, когда начальник подразделения командует своему подчинённому: «Отставить эрекцию!». Смешны и забавны сцены «эротического жертвоприношения». Герой повести – девственник. Оставшись наедине с женщиной, он, чтобы не нервничать… актёрски, по системе Станиславского, внутренне перевоплощается в своего более опытного товарища. Первые дни Счастливцева в новом коллективе – лучшее, что есть в повести Михеенкова. Даже нецензурная лексика там к месту, не раздражает. Автор использует свою эрудицию, а также музыкальное и театральное образование «на полную катушку». Гендель и Рубенс, Саломея и Иоанн Креститель, Челентано и Альфред де Мюссе… Не говоря уже о кличках актёров, отсылающих нас к разным героям прошлого и настоящего. Так что первые дни, проведённые главным героем в новом коллективе – несомненная авторская удача. Повествование сжато, фабула увлекательна, язык на высоте сюжета. Вот, например, полюбуйтесь на эту изысканную словесную игру: семейство врановых – вронских – варановых – барановых.


Секретный «театр в театре» – ещё одна находка, ещё один козырь в колоде у автора. Как-то незаметно для читателя комедия перетекает в драму. Трудно всё время жить в ненастоящем времени и навсегда отказаться от чего-то подлинного. Поэтому Геннадий, главный герой повести, стремится осуществить тайную постановку «Гамлета». С собой в заглавной роли. Ведь роль Гамлета для актера-мужчины всё равно что роль Гедды Габлер для женщины: круче ничего нет. Это – актёрская Джомолунгма. И Геннадий – гениальный Гамлет. Но… он не может проявить свои способности в предложенных страной и коллегами условиях. И это – тоже трагедия и мощная авторская метафора. Главный вывод таков: надо что-то менять в стране, чтобы не пропадали гениальные дарования. Невостребованностью настоящего искусства опечален даже генерал Панфилов. Ничто человеческое не чуждо и ему. «Рядовой Гамлет! Выйти из строя!» – командует генерал. Образ Панфилова тоже можно занести в разряд авторских удач. Антитеатр Михеенкова – это выворачивание смыслов. И не всегда понятно, где заканчивается обычный театр и начинается антимир.


Теперь немного критики. На мой взгляд, превращение потешного театра в театр кровавый, начиная со сцены с коровой, не совсем оправданно. Диссидентство должно быть умным! Нельзя говорить о крупном политике, что он мудак или пустое место. Это, как минимум, не соответствует действительности. В концовке особенно заметно, что автор очень озабочен сменой власти в стране. Чтобы это, наконец-таки, произошло хотя бы в его прозе. За авторской буффонадой Романа Михеенкова потерялись некоторые линии сюжета. А ведь по первым главам можно было предположить, что в русскую литературу пришёл новый Булгаков. Наверное, и сам автор подсознательно ориентировался на планку Михаила Булгакова. В отличие от прославленного классика, в дьявольском театре Михеенкова роли исполняют не черти, а люди-актёры. Подобное потешное войско, оказывается, было ещё при Иване Грозном, и подразделение генерала Панфилова только наследует традицию.


Россия – такая страна, где веками ничего не меняется в политическом раскладе. Перемены в России бывают раз в 200 лет и приходят кроваво, с революциями и жертвами. Хотим ли мы такой судьбы? Нет. Но автору повести, видимо, так этого хочется, что он теряет постепенно власть над своим сюжетом. Из блестящей комедии-буфф повесть сползает в область памфлета и деградирует как художественное произведение. После эпизода с грачами читать уже невозможно. Эпизод с ЧВК Вагнера, который захватывает власть в стране – уже за гранью смысла. Жанр авантюрной повести оказался обоюдоострым – как для писателя, так и для его читателей. Но как сохранить идею и остаться в поле художественности? Важно вот что ещё: несменяемость власти в России устанавливается демократическим, а не диктаторским путём. Люди сами в большинстве своём не хотят смены руководителя. Меня трудно заподозрить в больших симпатиях к нашему президенту, однако повесть написана так, что в процессе чтения возникает желание защитить его от автора. Диссидентство должно быть более тонким, не лобовым. В этом и заключается, на мой взгляд, задача искусства. Режим в России авторитарен, но ведь это – отнюдь не власть Нерона. Путин не склонен к дешёвым театральным эффектам. Всё, что он делает, он делает сам. Мне трудно представить, чтобы он попросил на рыбалке насадить ему на крючок замороженную или вяленую рыбу. Это ещё могло быть с Брежневым, даже с Ельциным. То есть интересные ходы в сюжете Романа Михеенкова разбиваются порой о рифы неправдоподобия. Правда, автор может заявить, что «он просто пошутил». Художественность в повести, в конечном итоге, не смогла победить политику.


Марина Цветаева в статье «Поэт о критике», обрушившись на обругавшего её Георгия Адамовича, замечает, что хорошему рецензенту, прежде чем сесть писать, неплохо было бы ознакомиться со всем творчеством исследуемого писателя. А не писать выборочно, наугад, будучи не знакомым с этапами его творческой эволюции. Это отнюдь не значит, что нельзя делать пометки на полях под влиянием первого же попавшегося на глаза произведения данного автора. Но с окончательной версией, для печати, хорошо бывает повременить. Я размышлял об этом, читая другие опубликованные произведения Романа Михеенкова. Писатель очень разнообразен в своём творчестве. И акценты везде – разные. Чтение других произведений позволяет нам представить автора в виде «солнечной системы», вокруг которой, с разной степенью периодичности, вращаются планеты – его повести и рассказы. И вдруг выясняется, что мотивы «Франкенштейна», казавшиеся мне незыблемыми (правозащитная доминанта), в свете других произведений, не так уж и очевидны. Скажем, в рассказе «Клён ты мой опавший…» («Южное Сияние», №1, 2011) правозащитники выставлены в не очень приглядном виде. И автор им вовсе не симпатизирует. Справедливости ради, должен заметить, что там изображены не наши, а канадские правозащитники. В своём объёмном видении Роман Михеенков показывает нам разные грани одного и того же явления. А ещё Роман новаторски вводит подзаголовком «Театра Франкенштейна»… музыкальный жанр. Это – его «ноу-хау» (не путать с «хау ноу»). Знакомство с другими его произведениями помогло мне сделать вывод: такой поджанр, или подзаголовок, вроде эпиграфа – важный элемент в его творчестве. Он ведь музыкант и театральный режиссёр! И для него действо прозы протекает в определённом темпоритме, сопоставимом с музыкальным темпом сонат и симфоний. Бывает и так: одна часть рассказа или повести протекает в одном темпе, а другая – в несколько ином. Всё это позволяет Роману Михеенкову создавать в своих произведениях ещё одно качественное эмоциональное измерение. Читаешь подзаголовок: «аллегро» – и понимаешь, что всё происходит очень быстро. Даже читать невольно начинаешь побыстрее. Повести и рассказы Михеенкова, даже самые невероятные по событийности, во многом автобиографичны. Иногда это – «скрытый автобиографизм», не такой явный, как, скажем, эшафот у Достоевского. Безусловно, присутствует биографическая нота и в «Ордене Франкенштейна». Это ощущается по градусу повествования. Придуманное не переживается на раскалённом градусе.


Обложку «Ордена Франкентшейна» оформил известный художник Алексей Меринов, известный московским читателям по работе в газете «МК» («Московский комсомолец»). Заполучить такого художника на обложку книги – несомненная удача писателя. И что же мы видим на обложке? В вертикальный красный прямоугольник книги вмонтирован телевизор. Идёт спектакль из жизни драконов. Хищники, разевая пасти, наблюдают за сценой казни провинившегося согражданина. На одном из драконов – императорская корона. Персонажи Меринова чем-то напоминают мне героев известной скульптуры Михаила Шемякина «Дети – жертвы пороков взрослых», установленной на Болотной площади. Это, по замыслу художника, тот самый «телевизор с оркестром», о котором говорится в подзаголовке повести. Конгениальное художественное прочтение. Подытожим. В лице Романа Михеенкова мы имеем полифоничного автора, уже реализовавшего себя в разных областях искусства. Писатель и режиссёр Михеенков поставил даже балет на музыку Скрябина. В Лондоне! Это человек Возрождения, универсально одарённый в разных областях жизнедеятельности. Не оставит никого равнодушным и его новая книга.


 


 


«ЭТА ХРУПКАЯ, ГЛУПАЯ, ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ»


(Олеся Рудягина, Про зрение. Стихи. – Кишинёв, 2019)


 


Книга Олеси Рудягиной «Про зрение» пронизана личностно-романтическим мировосприятием: «Никого ни в чём не упрекаем. / Верим. Не боимся. Не умрём». Мне кажется, Олесе Рудягиной хорошо везде – в любом городе, где говорят на русском языке. Она общительна, она – заводная, она может запросто пригласить малознакомого человекана жаркий танец. Танец – и общение. Общение как танец духа. «Неведомого вальса счастье, лучей стосолнцевых подвески». У Олеси – богатый поэтический инструментарий, но её сложно бывает поймать за каким-то широко используемым приёмом. Тем не менее, она умеет удивить читателя неожиданной подачей материала:


 


Где-то смертушка моя с постели встаёт


чай заваривает смотрит слепо в окно


всё прикидывает что же меня убьёт


сердца ль камень разлук ледяное дно


беспокоится «где же её подстеречь


где подножку подставить с пути столкнуть?»


обжигается чертыхнувшись в сердцах вострит меч


яд в бутылочку капает


чает уснуть


досмотреть дивный сон про сестру свою жизнь


что-то в нём так пригрело так нежно свербит


 


не легко ей поди гнёт сносить укоризн


да артритный сустав на погоду болит


 


Удивительные стихи! Прямо «сестра моя смерть», в пику Борису Леонидовичу. Парадоксальная вещь – ласковость, свойственная Олесе, переносится и на смерть. Если, конечно, это своя смерть, а не смерть кого-то из близких. Поэту свойственно иронизировать в таких случаях только по поводу самого себя. Олеся Рудягина – из числа тех авторов, которые пишут неровно. Ну как Блок, например. Почему так происходит, для меня большая загадка. Человек может написать и шедевр, и совсем слабые стихи. В книге «Про зрение» всё это видно как на ладони. Думаю, Олеся ставит во главу угла не качество стихов, а дух. И, шире: «каждый пишет, как он дышит» для неё важнее, чем «как написала». Поэтому и не удаляются из книги те стихи, которых там, по идее, не должно было быть. Например. «Осень». Потому что за каждым из них стоит такая серьёзная жизненная подоплёка, что они не могут быть отринуты и отвергнуты. Важность стихов для Олеси Рудягиной не всегда определяется их качеством. Конечно, есть смысл говорить, применительно к её стихам, об удавшемся. И удач в книге более чем достаточно. «Про зрение» – книга, о которой интересно размышлять. Интереснее, чем о многих других. «Про зрение» – книга о переосмысливании бытия. «Изжитое» больше не болит и отпущено на все четыре стороны. «Про зрение» – это ещё и обретение веры, в христианском смысле этого слова.


 


Так многому ещё учиться –


запомнить крепче Символ веры,


прощать, смиряться, с телом биться,


во всём искать той самой меры,


которая одна угодна


не городу, не миру – Богу,


отталкиваясь от сего дна,


крылом нащупывать дорогу.


 


Стихи поэта равны его жизни. И, если жизнь требует в данный момент всего человека, или даже больше, чем всего – тогда и стихи пишутся на уровне самых лучших образцов. Когда я слушал Олесю на её творческом вечере в гостиной журнала «Юность», мне показалось, что лучшие стихи – те, которые посвящены расставанию с мамой. «Прощай, моя шашечка!» – невозможно читать без слёз. Порой острая тема не лучшим образом сказывается на качестве стихов. Но здесь – всё наоборот. И верлибры, и рифмованные стихи об уходе мамы написаны на очень высоком уровне. Мама Олеси Ариадна Рудягина, заслуженный деятель искусств Республики Молдова, работала режиссёром литературно-драматической редакции молдавского телевидения, осуществила около 100 спектаклей и постановок на молдавском и русском языках по произведениям Пушкина, Толстого, Лермонтова, Маяковского, Чехова, Цветаевой, Евтушенко, Сент-Экзюпери и других писателей. Представляете, в каком высоко поэтичном творческом окружении росла маленькая Олеся?


 


СМЯТЕНИЕ


 


Мамамамамама не засыпай


тонкими пальцами горькими не холодей


вешней снегурочкой облаком робким не тай


где твой характер железная воля где


 


это мчит слышишь свиридовская метель


это Пер Гюнт запряг вороного коня


это отчаянья грех страха смертного лютый эль


колокол бьёт зеркала тролль хоронят меня меня


 


Вот тебе тёплые со снегирями носки


их вязали тамбовские бабушки продавали в Москве


от разлуки на веки печали убойной тоски


видишь алые ягоды по белой белой канве


ах пойдём погуляем пойдём на руках понесу


только б дальше уйти от пространства где выхода нет


помнишь снилась тебе я всё в шубке чёрной в лесу


да на саночках с горки к болезни одна из примет


 


это мчит слышишь свиридовская метель


это Пер Гюнт запряг вороного коня


это отчаянья грех страха смертного лютый эль


колокол бьёт Рождество вечность нового дня


 


Всё проходит, как говорил Экклезиаст. Проходит, к сожалению, хорошее. Но проходит, заодно, и плохое, даруя человеку облегчение. Цикл стихов о маме – на мой взгляд, самый сильный в новой, седьмой по счёту книге Олеси Рудягиной. И вывод удивительный, своего рода выход в небесный портал: «Если смерть, наконец, настигла – её больше нет». Происходит аннигиляция. Но нить Ариадны – бессмертна.


 


Спасибо, бессонная птица канюк,


за то, что канючишь со мною,


а то бы мне был однозначно каюк


под жгучей бесслёзной луною.


А то бы меня заломала тоска


ужасным дубровским медведем, –


о том, что на море уже никогда


мы с мамой моей не поедем.


 


В новую книгу, конечно, нельзя было не включить главу об угасании любимой мамы. Но Олеся постаралась уравновесить эту скорбную главу множеством жизнерадостных стихотворений. Она – как Моцарт или Шопен – умеет писать о разном. По-разному. Негоже поэту злоупотреблять печалью, – считает Рудягина. Книга «Про зрение» хорошо выстроена; каждая глава – развитие, модуляция, что-то новое. «Бормотание» достигает у Рудягиной уровня поэтической гениальности. Многие хорошие, удавшиеся стихи в «прозрениях» у Олеси – это как раз «бормоталки». И в любовной лирике обращают на себя внимание бормоталки. «Не верю ни одному зевсу-дождю». Есть стихи, на мой взгляд, избыточно искренние, но всё равно – хорошие («Пропадаю. Пропадаю без тебя…»). Впрочем, кто измерит авторскую искренность? «Мера вещей – сам человек», – говорил софист Протагор. Любовь у Олеси многолика – это и разделённые чувства, и неразделённые, и любовь к маме, и к дочери, и – просто «подставить спину дождю»:


 


…выскакиваешь во дворик, сдирая с себя халат,


и подставляешь лицо и спину, руки, бёдра, живот,


и ловишь губами-ладонями небо гремящей воды…


хохочешь, как в детстве: «ДОЖДЬ! ЭТО ЖЕ ДООООЖДЬ!»


 


Олеся часто использует «хлебниковские» подражания звукам («птцыца»). Использует раскатистые гласные: «облака-а-а». Чем меньше правил, тем свободнее чувствует себя автор, тем больше она в своей стихии. Ритмически очень помогают ей в этом дольник и акцентный стих. Олеся – настоящий поэт. Её жизнь и её стихи – едины.


 


Ах, по невыпавшему снегу


далёко укатиться можно,


впечалясь со всего разбегу


в чужую жизнь неосторожно.


 


Душой несмелой обмирая,


просить у небушка прощенья


за этот яблочный из рая


побег – и чаять воскресенья.


 


«За нелюбовь любовью отплачу» – максима жизни, высокая щедрость души поэта. Отдавать – так не по крошке, а всю себя! Героине стихов Олеси чужда мелочность.


 


ЗАБЫТЫЙ ЧЕРНОВИК


 


Пёрышком, вложенным между страниц


книги, зачитанной ветреным летом,


длящемся в тени глубокой ресниц, –


чаячьим пёрышком, краденым светом…


 


Стыну, немею, не помню, не жду,


скайпом скулящим не окликаю


в утлом пространстве,


талом году.


Междустраничная,


не улетаю…


 


Здесь у Олеси интересная развёрнутая метафора. Человек одновременно и читает книгу, и представляет себя закладкой-пёрышком. А если мы возьмём ещё и название стихотворения, то пёрышко – это ещё и «забытый черновик». Чувствуете, как глубоко? Черновик – это и прошлая жизнь человека, автора. И набело переписать жизнь всё время не получается. Потому что продолжается «черновик». Если брать шире, и книга «Про зрение – своего рода черновик. Стихи – может быть, местами не доделаны. Но времени исправлять и поправлять нет. Надо жить! Перфекционизм вступает в конфликт с живой жизнью. «Жизнь – только повод упасть в стихи, / как в заросли пастушьей сумки цветущей», – говорит Олеся в книге «Дуэт в подземном переходе». Она – ищущий идеалист. Так она и ходит – с сумкой цветущей пастушьей. В её стихах мы найдём очень-очень много личных подробностей. Вот, например, «кораблям не спится в порту». Это строчка Инны Кашежевой из шлягера 60-х. Но Рудягина всегда чувствует, когда чужая цитата отражает её внутренний мир. Неуёмная, она сама – корабль, которому скучно в порту прописки. В другом стихотворении она цитирует песенную строчку Риммы Казаковой «и совсем твоею стану, только без тебя». То, что уже написано, иногда очень точно отражает наш внутренний мир. На этом и построена популярность разных произведений. Я вот тоже, когда читаю стихи Рудягиной, напеваю порой песню белорусской группы «Сябры» «Кудесница леса Олеся».


Олеся очень любит свою малую родину, Молдову. А теперь, после распада СССР, она уже и не малая, а большая. Любит Кишинёв. Что ещё удивило и обрадовало в этой неординарной книге? Неожиданные оды снегу, который выступает в роли «любимого мужчины». Стихи Олеси – это поток, это волна, это стихия. Вереница однородных членов предложения хорошо передаёт этот шквал: «пленом прелестью тленом золотой зыбью души». Олеся включила в свою книгу и цикл антивоенных стихов, навеянный событиями в Донбассе. Молдова ещё сама не забыла гражданскую войну в Приднестровье. Поэтому так остро звучат стихи Олеси. Читая её многогранную книгу, забываешь о том, что она –успешный культуртрегер, учредитель и главный редактор журнала «Русское поле» и вдохновитель международного фестиваля «Пушкинская горка».


Книга «Про зрение», несмотря на тяжесть описываемых потерь, жизнеутверждающая. «А хороша ж эта хрупкая, глупая, вечная жизнь», – признаётся поэт. Из книги Олеси Рудягиной можно многое узнать о её личной жизни. Вот, например, она советует дочке «не любить». Советует из своего опыта. Но понимает, что советы старших напрасны – природа всё равно возьмёт своё. Поэт многое понимает и про себя. Об этом – иронический автопортрет «Отстранишься – и смотришь. Со стороны. / И смешна, и отважна, и даже – местами – красива». А потом – неожиданно в этом стихотворении появляется страшная серьёзность. И эта постоянная смена эмоциональных регистров в поэзии Олеси Рудягиной – впечатляет.


 


Что ж скулишь ты?! По силам твой крест –


вприпрыжку («Тааак, весело взяли!..»)


полвека носимый! – Хочешь этот?! О, нет! –


Или этот? Избавь меня, Боже! Так чего тебе?!


Страшно, так страшно, так страшно,


так холодно-холодно жить.


 


Обратите внимание: Олеся Рудягина, которая часто старается вообще обойтись без знаков препинания, здесь тщательнейшим образом выписывает все эти знаки, в каждом из которых – малейшее движение души, тончайшая эмоция! Свой крест – вообще очень глубокая тема. Какова бы ни была твоя судьба, понятно, что ты вынужден будешь, если с тобой ничего не случится до срока, похоронить своих родителей. И это тоже входит в понятие «свой крест». И выясняется, что у многих людей крест ещё тяжелее. Это вынуждает нас смириться и принять свою судьбу. Своя тяжесть милее человеку, нежели чужая. И здесь, в этих бесконечных вопросительно-восклицательных знаках, проступает у Олеси пушкинское «чего тебе надобно, старче?». И у Рудягиной это вопрос риторический, не требующий ответа.


 


 


КНИГА КАК МЕСТО ВНУТРЕННЕЙ ЭВАКУАЦИИ


(Ольга Аникина, Кулунда. – М., Стеклограф, 2019)


 


Поэтический мир растёт из души человека. И то, что происходит за пределами души, синими струнами соприкасается с внутренним миром. Одно и то же время у одного поэта – счастливое, у другого – несчастное, и нет им согласия. Всё коренится в судьбе и окружении. Я размышлял об этом, читая новую книгу питерского поэта Ольги Аникиной. Есть такой современный тренд – называть книгу «непоэтично». «Толковый словарь» Игоря Волгина, «Дача показаний» Даны Курской, «Спецхран» Андрея Грицмана. Либо – книга называется словом, далёким от широкого употребления. Пример – «Альменда» Ирины Евсы. В этом плане название книги Аникиной «Кулунда» – загадочно, необъяснимо, вызывает любопытство. Это точка на карте страны, куда эвакуировали людей во время Отечественной войны. И автор словно бы «эвакуирует» свои раненные смыслом стихотворения в это загадочное для нас место. «Кулунда» – книга для чтения трудная. Она «смертецентрична» – о чём бы ни говорил автор, всё возвращается к тонике, к теме смерти.


 


Когда уходит человек,


и комната гудит, немая,


ты в ней стоишь, осоловев


и ничего не понимая.


 


Но сразу замечаешь ты,


как всюду возникают сами


полупрозрачные следы


его нечаянных касаний:


 


салфетка, ручка, метроном


и чашка со следами чая.


Ты слышишь где-то за окном


ветвей неясное качанье –


 


их тронул человек живой.


Коснулся и ушёл, уехал.


А в комнате такое эхо.


Такое эхо, боже мой.


 


Я думаю, что это очень важная тема для русской поэзии. Впрочем, я помню и другие стихи Ольги Аникиной. Например, вот это: «И было стыдно мне, как Еве, / за это счастьице моё, / что, словно платьице, носилось / и было правилом игры, / как незаслуженная милость, / не отнятая до поры». У автора есть и очень светлые стихи. Значит, таков замысел данной книги. На мой взгляд, «Кулунда» была задумана автором именно как книга жёсткая, нелицеприятная, даже немного «диссидентская». Тема смерти рифмуется у Ольги с темой одиночества. Ты одинок – значит, ты уже умер для мира. Впрочем, бывает и счастливое одиночество, когда ты не хочешь быть с кем-то в паре (стихотворение «Скворечники»). Но основная нота «Кулунды» – это «квартира К.», бесприютное пространство, где все вещи – чужие, вплоть до последней ложки и вилки. «Квартира К.» – это, пожалуй, метафора всей нашей бесприютной жизни на земле, всей нашей транзитности на пути из небытия предсуществования в сизую вечность послебытия. Кто-то уехал (навсегда?) – и сдаёт свою наполненную эманациями прошлого жилплощадь. Это такое чужое пустое пространство, диаметрально противоположное любви. В чужом пространстве и любовь неуместна, ей не с чего там возникнуть, не с чего загореться. Поэту очень помогают детали в изображении: «В каждой мелочи – яростный крик человечьего горя, человечьего горя».


Есть какая-то внутренняя фронда в мироощущении Ольги Аникиной. Если она в чём-то убеждена, она готова отстаивать эти взгляды, даже если против будет целый мир. «Кровь в голову – и против всех одна». У неё хватает отваги противостоять и защищать своё мнение. И это, на мой взгляд, очень ценное качество для поэта. Ольга не прячется за личину «лирической героини». Она просит прощения и за свой норов, и за свой язык «нужно что-то сделать с языком», и в этом порой сквозит некая необязательность, избыточность. Но я понимаю, что за этим стоят совестливость и авторский перфекционизм. Постоянный диалог автора с собой – ещё одно измерение «Кулунды».


Можно писать крупными мазками (так делают монументалисты). А можно и штрихами, пунктирами, что свойственно импрессионистам. Стилистика Ольги Аникиной, на мой взгляд, ближек последним. «На детской площадке перекладина подло скрипит». О чём бы ни писала Аникина, тяжесть мира нивелируется высоким качеством поэтической речи:


 


Над старой канавой – пырея густые вихры,


мои маргаритки, мои золотые шары,


ивняк серебрится над заводью, сгорблен и сед,


горячая память, глухой облепиховый свет.


 


О дым погребальной сирени, сиреневый дым,


Скажи мне то имя, которое было моим,


О маковый ящер, ты держишь мой голос силком


на угольном шёлке под алым своим языком.


 


У Ольги Аникиной, как и у «Вильяма нашего с вами Шекспира», «порвалась цепь времён». Это трагическое мироощущение поэта, отсутствие в окружающем мире гармонии и мажора. Переходность настоящего времени. Но у автора есть эмоциональная альтернатива миру дисгармонии. В «Кулунде» много экскурсов в детство. Чувствуется, что Ольге там хорошо и комфортно. Детство – это не только счастье и бессмертие. Это – свобода и гениальность каждого индивидуума.


В новой книге много белых стихов, которые автор предпочитает верлибрам. Белые стихи – это та же силлабо-тоника, только «неударная». Если сравнивать с рифмованными строчками – это как чёрно-белое кино по отношению к цветному. Другая атмосфера. Другая палитра. Другая стилистика. Я думаю, такая приглушённость близка Ольге Аникиной, поскольку она «честнее» изображает действительность. Рифмы – они кричат, они «указуют», они торжествуют. Обращают на себя повышенное внимание. Лично мне рифмованные стихи Ольги нравятся чуть больше. У неё хороший звук. Впрочем, это дело вкуса. А в книге – торжествует полистилистика. Собственно, автор и должен показывать в книге разные грани своего дарования. «Могу так, но могу и по-другому». Талант всегда многогранен. Талант Ольги Аникиной предполагает целостное восприятие отдельного стихотворения. Неумеренно ярких строк, которые бы «тянули на себя одеяло», практически нет.


Далеко не все питерские поэты несут знаменитую «питерскую» ноту в своих стихах. Вот, например, Татьяна Вольтская – несёт. А Ольга Аникина, на мой взгляд, нет. Может быть, потому, что она родилась в Новосибирске, а потом училась в Москве. То есть она – не коренная петербурженка. Зато у Ольги есть другая нота – голос человека, преодолевшего свой маленький эшафот, с честью вышедшего из какого-то очень трудного испытания. Её героиня словно бы живёт «жизнью после жизни»:


 


Меня забыли раньше, чем могли бы.


сквозь это тело проплывали рыбы,


как световые пятна сквозь стекло.


 


Несколько прожитых жизней за одну биологическую и формируют поэта. Его дух наполняется памятью преодолённых ступеней судьбы. «Кулунда» – книга на духовный вырост. Автор стремится бороться с собственными недостатками, «бить по своей Гоморре». Это книга духовного просветления. Если мир несовершенен, и мы не можем его изменить, начинать надо с себя. По поводу «брошенных на улице младенцев» мы можем разве что вопить и рыдать. Но всех младенцев не спасёшь и не приютишь. Повсюду у Аникиной – смерть, всюду – тревога, неприкаянность, неустроенность и бесприютность. Её душа открыта всем ранам мира. «Какие песни? В мире столько боли» – риторически говорит она. Пороки, невзгоды и грехи голосят миру, кричат о себе через стихи Ольги. Может быть, все они в прошлых жизнях были счастьем, добродетелью и светом – и помнят ещё о своём прошлом. И потому так страшно кричат.


Небольшая по объёму книга Ольги Аникиной очень разнообразна, несмотря на совершенно определённые тонику и доминанту. У Ольги есть то, что делает стихотворца поэтом – длина дыхания и умение, прозревая, сопоставлять прошлое, настоящее и будущее. Посмотрите: вот та же самая жёсткая тема смерти. Скелет, который исследуют студенты мединститута. Это – очень живой образ смерти. «Петя, словно живой, ругается на латыни». И вот Ольга, вспоминая свою врачебную практику, видит параллельно прощающихся с земной жизнью. Может быть, даже себя, свои последние мгновения на этой земле. Но… после близкого знакомства со скелетом уже не страшно. Помните, у Бродского: «Сверху вниз сей Страшный Суд почти совсем не страшен». «Мы идём на свидание к Пете», – говорят ангелам уходящие. Ведь здорово же и остроумно! Про смерть – с улыбкой! Стихи стремятся в многослойность, в этом – их возможное бессмертие. Тленны даже камни, но ропщет только глупый человек. А вот стихотворение об угасании компьютера:


 


В извилинах твоей коробки тесной


погас фотон.


Нам нужно умереть, чтобы воскреснуть,


чтобы потом


над пластиковым и железным мясом


как дух, витать –


как Голем, Франкенштейн,


как старый Асус


Эспайр V5.


 


Аникина показывает нам «лики смерти» – широко и методично. В книге её так много, что к последним страницам она перестаёт пугать читателя. Эмоциональную трудность вызывают разве что самые первые стихи на эту тему. Потом уже втягиваешься, ждёшь заранее и воспринимаешь как должное. И самой книге подобная «смертецентричность» не мешает. Наоборот, в «Кулунде» очень много настоящей жизни, которая бесконечно ветвится зелёными побегами в разных своих проявлениях. Как сказал Фет, покуда я жив, «мы – силы равные, и торжествую я». И я благодарен автору за честность, за бесстрашие, за бескомпромиссность выбора, за верность своему творческому пути.


 


 


«ВРЕМЯ СЛИШКОМ ЯРОСТНО И ЯСНО»


(Нина Ягодинцева, Человек человеку. Стихотворения. –


М., Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2017)


 


Поэт – всегда патриот языка. Изначальной речи. «Печальница, молитвенница, схимница, спасительница речь», – так говорит о ней в своей новой книге поэт из Челябинска Нина Ягодинцева. Урал – это магическое место, переплетение разных энергий. С одной стороны, это Бажов, Малахитовая шкатулка и Хозяйка Медной горы. Наконец, Аркаим, уральская Шамбала. С другой – закрытые города, ядерные полигоны и плохая экология. Книга Нины Ягодинцевой повествует об ответственности человека – перед миром, перед нашими потомками. «Небо дымится – и что мы потом / С прошлого взыщем, / Глядя, как волны вздымает потоп / Над пепелищем?». То есть будущее требует от нас, чтобы мы гармонизировали мир, насколько это нам под силу. «Испуганному сердцу невдомёк, что всё уже сбылось, и невозвратно», – говорит поэт. Здесь звучит эйнштейновская идея амбивалентного времени. Времени, способного двигаться и вперёд, и назад, в обратном направлении. Что же такое «человек человеку», вынесенное автором в заголовок книги? «Волк»? «Друг, товарищ и брат»?


 


Человек человеку – такая печаль


Неизбывная, Господи!


По лукавым речам, пересохшим ручьям,


По мерцанию в голосе


 


Приближаемся к небу, где всё на просвет –


Даже горы и крепости.


Человек человеку… Печальнее нет


Сей невидимый крест нести.


 


Занимается сердце: боли, но вмещай


Всё, чем жили – да бросили…


Человек человеку такая печаль


Неизбежная, Господи!


 


Невозможная, Господи! Всюду темно –


А иду как с лампадою.


Что мне в этой пресветлой печали дано,


Коль иду, а не падаю?


 


Уральские поэты – это «дикороссы», по выражению Юрия Беликова. Нина Ягодинцева пишет «высоким штилем», что представляется мне явлением неординарным среди уральских поэтов. Фугой вплетается в многоголосие книги и её фольклорный голос: «Валеночки белые, шубейка до пят… / По дорогам тёмно, а в избах спят. / Под мостом заходится слезами река, / Ходит переулочками девка-пурга». Или возьмём такое стихотворение: «За три дождя одежда трижды промокла. / На повороте была деревенька Ёква. / Дальше стеной стояла тайга, и в неё река / Уходила как птица под облака». Вся книга написана ярко и динамично: бери любое стихотворение – и цитируй. И –  размышляй. И – сопереживай.


Выпускников Литинститута я чую за версту. И пусть говорят, что поэту такое учебное заведение заканчивать необязательно и приводят яркие примеры «неучей». У выпускников Литинститута нет расхристанности рифм и разболтанности ритма, потому как их учили, что всё это важно в поэзии. Нина Ягодинцева хорошо знает, что такое форма стихотворения. Мы с Ниной учились в Литинституте примерно в одно время. А в прошлом году встретились на поэтическом форуме в Тюмени. И давали совместный мастер-класс по творчеству Константина Кедрова. Кедров нас и подружил – заочно – своим творчеством. «С ним в стихи пришёл Космос», – говорит Нина Ягодинцева.


 


Две машины с глухой тонировкой.


Что внутри, что снаружи – черно.


Проходящие как-то неловко,


Ненароком глядятся в окно.


 


Выпрямляют усталую спину,


Поправляют прозрачную прядь…


Эти две непонятных машины


Остаются у дома стоять.


 


Почему-то никто не увидел,


И от этого чуют беду, –


Выходил пассажир ли, водитель,


Хлопнул дверцей, курнул на ходу…


 


Ничего, кроме чёрного блеска.


Одиноко звенит тишина.


Белым флагом летит занавеска


Из раскрытого настежь окна.


 


На секунду отвлечься, и снова


Обернуться – а там никого…


Словно вестники мира иного,


Угольки от пожара его.


 


Ягодинцева – поэт-мистик блоковского мироощущения. Казалось бы, что можно извлечь из картинки, словно бы вынутой из бандитских 90-х? «Пасут» кого-то, очевидно, эти чёрные машины. Как пасли своих жертв чёрные воронки конца 30-х. Но то, что делает с этим сюжетом поэт, невероятно. Это уже эзотерика. Такой перевод ситуации из бытовой зарисовки во взыскующую многозначность – дорогого стоит. Мистика обрастает символизмом. Додумываешь вслед за автором – одна машина – «жизнь», а другая… «Ради тайны и сердца не жаль», – говорит в другом стихотворении Нина Ягодинцева. Она очень хорошо чувствует и передаёт сердечную тревогу. Порой человек обречён «ждать и жить, бросив жизнь свою в омут надежды». Но – рождается вера. И – уже намного легче стоять на ветру.


 


Так вот живёшь и ждёшь.


Сердце, как свечку, жжёшь.


И, подойдя к черте,


Щуришься в темноте:


– Господи, где Ты, где?


 


– Здесь. Никому из вас


Не закрывали глаз.


Даже в кромешном сне


Вы на пути ко Мне.


 


…Сквозь опалённый лёд,


Сквозь реактивный вой


Сердце к Тебе плывёт


Капелькой восковой:


 


Крошкой небесных сот,


Искоркою тепла,


Выдохом слабым:«Вот,


Только и донесла…»


 


Книга «Человек человеку» многогранна. Нина Ягодинцева пишет «о времени и о себе». Поэт ощущает бытие как «сгустившееся время». Душу бередит тревога за вековые ценности, разрушаемые временем. «И, гремя пустыми колчанами, / Чёрный миг уже стоит за нами. / Только обернёшься – за спиной / Гул идёт небесный ледяной». «У времени совести нет», – сказал Бахыт Кенжеев.


 


Время сгущается над головой,


Ночь каменеет, как будто впервые:


Это на западе фронт грозовой


Передвигает полки боевые;


 


Это по южной степи ковыли


Молча, безропотно в пламя ложатся,


Это с востока везут корабли


Розовый пепел сгоревшего царства;


 


Это на севере белая мгла


Смотрит угрюмо и дышит свирепо,


Неосторожным движеньем крыла


Звёзды сбивая с морозного неба…


 


Предчувствия, как правило, никогда не обманывают: в России бед хватает на каждое поколение. Стихи у Нины Ягодинцевой цельные, она говорит не отдельной строчкой, а всем стихотворением. Сказаться – книгой! Вот сверхзадача поэта. Ягодинцева – патриот родного Урала. «Как же мы эту землю любили, как несли сквозь беду на руках!». Повсюду у неё в стихах – местные топонимы. А последняя глава книги и вовсе названа именем знаменитого на Урале, но мало известного за её пределами парка Зюраткуль. Конечно, каждый читатель новой книги будет пристрастен в выборе понравившегося. Есть из чего выбирать. Мне бы хотелось показать ещё вам стихотворение о красноярском самолёте. Это молитва, актуальная для тех, кто всё время летает воздушным транспортом. Поэт Ян Шанли так писал о самолёте в начале нулевых: «Он летит над пропастью, а пропасть – / Расстоянье с неба до земли. / Господи, держи его за лопасть, / Укрепи подкрылки и рули». Нина Ягодинцева создаёт не менее впечатляющее полотно.


 


Над аэропортом Красноярска


кружит боинг с трещиной в стекле.


Яндекс-новости


 


Время слишком яростно и ясно,


Холодно и в ласковом тепле…


Над аэропортом Красноярска


Кружит боинг с трещиной в стекле.


 


Больше ничего о нём не знаю,


От путей небесных далека.


Зависает строчка новостная


На страничке поисковика:


 


Бытовой, уже привычный ужас


И какой-то гиблый интерес…


Открываю снова: так и кружит,


Видимо, заправлен под обрез.


 


Господи, Тебе и так несладко –


Каждый миг таранят высоту…


Боже, разреши ему посадку


В красноярском аэропорту!


 


В высоте Твоей штормит, а ниже


Мечется, взрывается, горит…


Господи, прошу Тебя, прими же


Самую простую из молитв:


 


Пусть он приземлится! И кому-то


Станет на мгновение ясней


Вся Твоя немыслимая мука,


Музыка и мука этих дней.


 


«Организационно и идейно» в таком же ключе писали Гумилёв и Евтушенко. Это сюжетность, которая по ходу стихотворения переплавляется в чистую лирику. У Нины Ягодинцевой, на мой взгляд, стихи ничуть не хуже, чем у наших прославленных классиков, конечно, с поправкой на то, что это уже стихи XXI века. Строка интернет-новостей словно бы замирает; время останавливается, и подключённому к Яндексу юзеру начинает казаться, что несчастный самолёт кружит над городом бесконечно. «Бог – и падающий самолёт» – на эту тему писал ещё Антуан де Сент-Экзюпери. Но именно в XXI веке этот сюжет становится «фильмом-катастрофой». И чуткая к происходящему Нина Ягодинцева остро реагирует на тревожную реальность наших дней. Каждый поэт видит современное время по-своему. «Во мне, а не в писаниях Монтеня находится то, что я в них вычитываю», – говорил Паскаль. Время – это наша невидимая книга. И поэт вычитывает во времени что-то своё. Добавляет к многоликому времени свой голос. И нам остаётся только его услышать. На мой взгляд, поэзия Нины Ягодинцевой заслуживает гораздо большего внимания. Напоследок, хочется сказать вот о чём: «Человек человеку – иногда ещё и большая радость. Человек и его книга».


 


 


«ЗАЦЕПИТЬСЯ ЗА БОГА». ВЕЧЕРНИЕ ОГНИ ЕЛЕНЫ ЛИТИНСКОЙ


(Елена Литинская, У Восточной реки. – Чикаго, Bagriy & Company, 2020)


 


Новая книга стихов Елены Литинской рассказывает нам о скоротечности земного пути, о бессмертии живого прошлого, о богатстве сердца, обо всём, что находится в активной памяти человека. «Наше детство давно снесено. / Но в кармане остались ключики», – говорит Елена. Лирика – это наши ключи от детства. Чтобы составить хорошую книгу, необходимо жанровое разнообразие и варьирование тематики. И Елена Литинская отлично справляется с этим вызовом. Её книга превосходит многие поэтические сборники разнообразием жанров.


 


Пробегают дни – пусты,


как сожжённые мосты


меж девицей и старухой,


меж расцветом и разрухой,


между летом и зимой,


между небом и землёй,


меж презреньем и почётом,


между ангелом и чёртом.


между сказкою и былью,


между негою и болью,


между страстью и рассудком,


меж обманом и посулом,


между миром и войной,


правотою и виной,


меж Пикассо и Матиссом,


меж рекой Иордан и Стиксом,


между Библией и Торой,


между клеткой и простором,


между телом и одеждой


пробежать скорее между…


Между тем и между этим


проскользнём и не заметим,


что сужается просвет,


а назад дороги нет.


 


Нам казалось, что жизнь – забег на очень длинную дистанцию. Ан нет. Дистанция марафона неумолимо сокращается, и стайеры по ходу забега вынуждены приобретать навыки спринтеров. Когда-то поэзия считалась уделом молодых. В стихотворении «Что ты молчишь, поэзия моя?..» Елена Литинская высказывает парадоксальную мысль о том, жизненная необходимость поэзии возрастает прямо пропорционально возрасту поэта.


Любые стихи – это, прежде всего, автопортрет автора. Даже если он пишет в третьем лице или вообще пишет об отвлечённых предметах. В тех или иных предпочтениях видна творческая и человеческая индивидуальность. У Елены Литинской прекрасное образование. Она – человек высококультурный и эрудированный. Это видно буквально с первой строчки, хотя она и не стремится ежестрочно это демонстрировать. Елена пишет легко и вдохновенно: ей дарована поэзия как стихия. Стихи Литинской – лирический дневник, полный горечи и утрат, забот и обретений. Поэт говорит не только о частном, но и общечеловеческом.


 


Сколько крови в нашей земле!


Натерпелась старуха Гея.


Зреет память добра во зле


И становится зримо злее.


 


Что делает человека поэтом? Неравнодушие. Сопричастность. Через него проговариваются важные для людей вещи. На что обращаешь внимание в первую очередь, читая книгу Елены? Виртуозное владение рифмой. Чувствуется, что автор обращает на это внимание, когда пишет стихи. Рифма, на мой взгляд, один из важных элементов поэтики Литинской. Особенно мне понравились её ассонансные рифмы. «Вазы – визы», «сын – синь», «слёз – слез», «обман – обмен», «дымке – дамка – Димки». Я что-то и не припомню, чтобы кто-то так часто использовал ассонансные рифмы в эмигрантской поэзии. Елена охотно пользуется и самоиронией (например, в стихотворениях «Муки творчества», «Звёзды больше не падают…», «Я хочу тебя понять…»). Её героиня знает себе цену. Но одновременно она признаётся собеседнику в том, что она – «земная». Это создаёт объёмное представление о человеке. Ещё она – добрая. Ей жалко осыпающуюся новогоднюю ёлочку. Грустно прощаться. Жалко хвойных слёз маленького деревца. Но потом приходит понимание, что в лесу осталось ещё много других деревьев. Жизнь продолжается! В некоторых стихах, вошедших в книгу «У Восточной реки», особенно заметно, что родник Елены Литинской соседствует с пушкинским.


 


Убери свой щит и меч!


Скинь дешёвую кольчугу,


дай нам обрести друг друга!


Приходи, растопим печь,


отогреем души, пальцы,


и натянем жизнь на пяльцы,


чтоб судьбу за пядью пядь


вольнодумно вышивать.


 


Из того же родника возникают и шуточные стихи Елены Литинской:


 


          Ах, если бы вы только знали!


          Ах, если бы вы знать могли,


          Как было классно на Канале


          Увидеться с Еленой Ли…


                               Александр Долинов


 


Ах, если бы вы только знали!


Я вся – волненье от и до.


Как мне приятно в этом зале


увидеть Александра До!


 


Его car service безотказен.


Вмиг запрягает он коня


и в добровольческом экстазе


куда-нибудь везёт меня.


 


Он лёгок в мыслях, словно Пушкин.


Красив, как Вася Лановой.


К нему и девы, и старушки


стремятся жадною толпой.


 


Я с ними целиком согласна,


И будь я хоть Брижит Бардо,


хоть Шер – движима страстью властной, –


сказала б «Да!» я Саше До.


 


Эпиграммы Литинской настолько хороши, что мне захотелось, чтобы в книге их было побольше. Самая лучшая эпиграмма – конечно, та, которая одновременно ещё и пародия. Это редкий и необыкновенный талант у Елены. Вспоминаются театральные капустники, на которых актёры импровизируют весёлые стихи. А вот подзаголовок этого раздела – «О тяжкий труд и головы томленье» – возвращает нас к авторской самоиронии. Что ещё запомнилось в книге Елены? Редкая для женской поэзии шахматная терминология – гамбиты, ферзи. Стихи Литинской очень эмоциональны. Разные жизненные ситуации выявляют у неё широчайший спектр эмоций. И она талантливо это проявляет в поэтической речи:


 


Пишешь, у тебя ко мне привязанность.


Слово-то какое отыскал.


Недочувственность и недосказанность.


Ретро-ребус, робость и тоска…


 


Как понять мне это слово зыбкое?


Привязаться сам ты захотел?


Или повязали по ошибке


и вели ко мне, как на расстрел?


 


Какой великолепный сарказм и бурлеск! Мы ощущаем, как сердится героиня. Знаки препинания передают всю степень её возмущения. Ни одна женщина в мире не хочет слушать о «привязанности». Надо говорить прямо, без обиняков, о любви! Но не каждый мужчина это понимает. Есть такая ужасная мужская черта – говорить женщине правду, которая не нужна. Впрочем, подобное случается и с женщинами. «У Восточной реки» – очень искренняя книга. Мы можем узнать, например, когда Елена отмечает свой день рождения. Когда множатся потери, отказывают силы, всегда можно опереться на поэзию. Она – единственная надежда и опора.


 


Звёзды больше не падают


по закону инерции.


Не увижу я Падую,


не увижу Венецию.


Ни желанья загадывать,


ни разгадывать коды.


Ох, какие же гады вы,


мои поздние годы!


 


Прекрасная миниатюра! Елене Литинской хорошо удаются и трагические ноты. Раздел книги, который озаглавлен «Память золы», не оставляет в этом никаких сомнений.


У Елены Литинской – высочайшая культура рифмы. Даже если предположить, что она «вывезла из СССР» мастерство в этой области поэтов-шестидесятников, это ровным счётом ничего не объясняет. Если честно, я давно уже не получал такого удовольствия от брачующихся окончаний строк.


 


Чаю, кофе? Всё не то пью.


Холодно вдвоём.


Дни засасывает топью


времени проём.


 


Книга Елены Литинской «У Восточной реки» – промежуточное подведение итогов. У меня возникло ощущение «паритетности» для автора советского и эмигрантского периодов жизни. Поэт всячески защищает от возможных нападок советский период своей жизни. «Я уже – дольше здесь, чем там. / И что было, того больше нет. / Но ту девочку не продам / за серебряных тридцать монет». Хорошего, по её мнению, что там, что там, было примерно поровну. Тем не менее, возможно, из-за неуёмного максимализма, многое в жизни хотелось бы переиначить. «Жизнь не так, как надо, прожита», – говорит поэт. Книга Елены Литинской – по выражению Афанасия Фета, «вечерние огни». Большая часть жизни уже прошла, но осталось много желаний и творческих задумок.


 


Зацепиться за Бога. Не важно, он есть или нет.


Когда катишься вниз с ускореньем безжалостных лет.


Зацепиться за друга, который подставит плечо,


остановит твой бег и не спросит тебя ни о чём.


Зацепиться за памяти детские дни и часы,


когда ноги твои не боялись простуд от росы.


Зацепиться за ломкой соломинки светлый обман,


что бессмертье сулит на благие деянья в обмен.


Зацепиться за древо, прилипнув руками к смоле,


чтоб хоть так, барельефно, остаться навек на земле.


 


 


«ДУША НИКОГДА НЕ УВЯНЕТ»


(Элла Крылова, Письма в Рай.М., Путь», 2020)


 


Обычно человек стоит на земле твёрдо, двумя ногами. Ему не дают «улететь за пределы» и сила всемирного тяготения, и любовь к жизни, и страх с ней расстаться. Подобно дереву, укоренённому в почве, человек держится на земле осознанием важности своей земной миссии, его согревают дружба и любовь. Но порою случается в жизни так, что все устойчивые земные связи в одночасье рушатся. Родные один за другим переходят в лучший мир – и словно бы зовут тебя последовать вслед за ними. Все они, любимые и любившие – уже там, а ты мучаешься здесь, оставшись в одиночестве. «Тонкий мир между ними и нами / Станет тоньше, отпетый ветрами, / И взлетят голосящие очи / По наточенным лезвиям ночи», – писал я об этом в одном из своих недавних стихотворений. Помните у Шекспира: Ромео не только не боится уйти из жизни – он этого хочет сам, чтобы там, за порогом этой страшной действительности, встретиться со своей возлюбленной, Джульеттой. Такова сила любви, тоска по воссоединению с любимым человеком. Мотивы эскапизма есть и в новой книге Эллы Крыловой «Письма в Рай». «С Небом связь – крепче, чем с дольним миром», – пишет Крылова. Она обращается к своему ушедшему супругу, словно бы к живому:


 


Серёженька, друзья все перемёрли,


осталась горстка, все они стары.


И словно кость застряла в певчем горле –


уже до смертной радостной поры.


 


Слышать такие слова непривычно. Последняя строчка воспринимается как парадокс: жизнь – печаль, смерть – радость. Конечно, именно своя, а не чужая. В это трудно поверить, но бывают жизненные ситуации, когда смерть представляется человеку хэппи-эндом. Книга «Письма в рай» поднимает вопросы соотношения между жизнью и смертью в живом человеке.


 


Они всё время бродят в нас,


друг другу возмещают ссуды,


перетекая всякой раз,


как влага в спаянных сосудах.


 


На земле очень много людей одиноких, а самоизоляция ещё больше сузила их пространство, обрубила им горизонты. Внутреннее и внешнее – смыкаются. Конечно, сложно большой семье уживаться безвылазно в тесной комнатке. Но пандемия одиночества – в тысячу раз сложнее. «Письма в рай» Эллы Крыловой – дневник такого одиночества. Быть или не быть? Это не Шекспир, это реальность из книги Эллы Крыловой. Как с нуля заново отстроить свою жизнь, когда и сил на это уже нет? «Письма в Рай – самая что ни на есть экзистенциальная книга. Хорошо, когда в гости к тебе приходят хотя бы стихи. А вот что делать человеку, когда не идут даже стихи? Остаётся жить светлыми воспоминаниями в своём «тайном скиту». Спасает от гибели «дар Мнемозины».


 


Цветущая бегония связала


день твоего рождения с моим.


Как будто бы на свет из кинозала


мы вместе вышли в яблоневый дым.


 


Даже в имени комнатного цветка есть что-то ускользающее, убегающее: бегония. Только как от себя убежишь?.. Талант Эллы Крыловой был отмечен ещё Иосифом Бродским. Он тоже – один из персонажей «Писем в Рай». А ещё – Михаил Козаков, Семён Липкин, Инна Лиснянская, лица нашей словесности и культуры. А ещё – Папа Римский Иоанн Павел II, тот самый, который «из наших, из поляков, из славян». Папа Римский дал аудиенцию молодой Крыловой, благословил на радости и страдания. Дал автограф. Он, если Вы помните, тоже писал стихи. Теперь это – уже воспоминание.


 


Так и сидеть мне на этом диване.


Так и смотреть мне вот в это окно.


Но в поднебесье, в лиловом тумане,


рай мне Господень забрезжил давно.


 


В таком душевном состоянии хорошо было бы пообщаться с друзьями. Телефон, интернет – всё, казалось бы, к нашим услугам. Но человек настолько бывает придавлен солипсизмом нескончаемого горя, что порой не в силах даже набрать номер телефона кого-то из друзей. Получается заколдованный круг. Сам ты не звонишь друзьям, чтобы не сорить в пространстве минором, а тебе не звонят по причине несовпадения душевных состояний. Вот и вынужден человек перемогать своё горе изнутри.


 


Телефон молчит, молчит всё время.


Надоела людям скорбь моя.


Кто со мной моё разделит бремя?


Господи, перед тобою я


в наготе души моей смиренной…


 


Всё проходит со временем в этом мире. Смертна даже печаль. Из разрозненных фрагментов складывается мозаика настроения. Казалось бы, всё плохо у героини «Писем в Рай». Но вот появляется на пороге приблудный пушистый кот Борис – и остаётся навсегда в безвременно осиротевшем доме. Теперь героине уже есть о ком позаботиться, в комнате появилась живая душа. То, что и связывает нас с окружающим миром. Осознание того, что мы «ответственны за тех, кого приручили», удерживает на плаву. Ответственность – второе имя жизни. Vita nuova. И вот уже гитара настраивается «на райский лад». Приходит понимание того, что «душа никогда не увянет». «Письма в Рай» посвящены обретению человеком веры. «Алмазом крепким стала моя вера», – пишет в заключении Элла Крылова.


 


 


 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера