Ты знаешь деревья, и травы, и цену молчанью

***

                                      С.Т.

Ты знаешь деревья, и травы, и цену молчанью:

рука в рукаве и река в распахнувшемся русле –

лишь узкие листья осоки звенят друг о друга мечами,

и мерно врезаются в зеркало острые вёсла.

 

Лишь скрипом уключин, как плачем по тем, кто не дожил,

душа обозначена в этом холодном рассвете.

И тонкие пальцы дрожат – но справляются с дрожью,

когда выбирают со дна узловатые сети.

 

С шуршаньем уходят вдоль борта ольховые вехи,

но сила видна в чернозёме, и в радуге зыбкой,

и в тёмной воде, а превыше всего – в человеке,

смотрящем на солнце с чуть-чуть виноватой улыбкой.

 

Туманные скирды в воде отражаются твёрдо.

Озноб на прощание трогает хрупкие плечи.

И ходят под днищем налимьи усатые морды,

но им не отпущено в дар человеческой речи.

 

***

Развернуть клинописные свитки!

Кто сказал, что мы духом слабы?

Как каре, ощетинились скрипки

на взметнувшийся хаос судьбы.

 

На концах журавлиного взмаха

в безраздельное небо легли

карабахская Андромаха

и готический танковый клин.

 

На курчавых висках догорает

белопенная ярость. И тут –

тени яблонь сожжённого рая

зацветают. Вот-вот зацветут.

 

***

Моему деду

Со звоном падал лёгкий снег,

пологий холм кружился сонно,

и оглушённый человек

оглядывался удивлённо.

 

Земля ссыпалась по хребту

и шее мёрзлыми комками.

Он сглатывал металл во рту

и трогал голову руками.

 

Плыл ворон в воздухе глухом,

стерня схватилась льдом, как лаком,

и, обойдя по кругу холм,

он не нашёл живых и плакал.

 

Потом он подобрал топор

и, увязая то и дело,

шёл синим лесом до тех пор,

покуда вовсе не стемнело.

 

Тогда он сел спиной к коре

холодной и шершавой ели,

прижал топор к плечу шинели

щекой и спал на топоре.

 

***

оставлю вам любое место

не грызть же глотку за него

котлету комнату невесту

и с ней желаю вам всего

 

полжизни полкило печенья

свободы призрак неземной

очарованье отреченья

давно распробовано мной

 

румяный дух соревнованья

прошу прощенья западло

свели каурого цыгане

в довесок вот вам и седло

 

я так просторно отступаю

и только одного боюсь

что свой урал ещё узнаю

как только задницей упрусь

 

***

Разницы нет – лаять и выть

или прощаться молча.

Нет идиотов, кто не забыл

веса немногих слов.

Больше нам шерсти не шевелить

песнями ночью волчьей.

Век от стыда нас освободил –

что говорить, свезло.

 

Юноши ленты в волосы вьют,

сами теперь как персы.

Всё вычисляют драхму к рублю

или почём карат.

Девушки больше шпал не кладут,

не выжигают перси

под тетиву. Я их люблю,

так что, бесспорно, рад.

 

Да, за грехи Лакедемон

стёр громовержец с карты.

Лишь незабудки светят во тьму,

как бирюза в грязи.

Милый лисёнок, рыженький мой,

как мы теперь без Спарты?..

Ладно, не бойся, не отниму

сердце моё – грызи.

 

***

Долу клонится сторожка

без единого гвоздя,

вьётся въедливая мошка

вкруг солёного груздя.

 

Выпьем водочки, старушка,

раз уж бражка не свежа,

чтоб тоска сошла, как стружка

из-под острого ножа!

 

Всё в игрушечки играю,

всё сердечко берегу...

Уж фонариком мигают

мне на дальнем берегу.

 

Надо пристальней вглядеться,

надо ближе подойти.

Потеплее бы одеться,

да не стоит с полпути.

 

Шаг, другой гремит с опаской

по железному листу.

Человек в железной маске

варит ферму на мосту.

 

Он нездешним светом тронут,

электрод дрожит в руке,

и бесшумно искры тонут

в чёрно-масляной реке.

 

***

Узловая, товарная.

Старушонка со спичками

и мочёными яблочками.

Тормозящий состав.

– От картошка отвaрная...

Жёстко лязгнуло смычками.

Трое спрыгнули с поезда,

озираются, встав.

 

Закурили, вполголоса

прочитали название:

что-то очень короткое,

на чухонский манер.

Синий отблеск на волосы,

прозвучавшее звание,

эта бабка с ведёрками

и с трубой пионер

 

в освещаемой нише

станционного здания –

всё раздельно и выпукло,

как на память узлы.

Безразлично и холодно,

да ещё испытание:

– Вы откуда, родимые?

Чё ли гроб привезли?

 

Помолчали рассеянно.

И навечно запало:

скрип лебёдки испорченной,

клок травы, колесо...

– Ну, пора, – и пропали.

Лишь последний замешкался,

ухватился за поручни,

оглянулся – и всё.

 

Покачнулось, поехало.

С перестуком, с помехами

в окнах тронулись линии.

Затрясло, как мешки,

на застеленных полках

засыпающих мальчиков.

И жетон алюминиевый

замигал у щеки.

 

***

Биологии дарвинско-дантовский ад

был мне чужд, и без капли стыда

на странице о нервах двуклеточных гад

я учебник закрыл навсегда.

 

Но теперь в отработку того трояка

после школы оставлен смотреть

превращение Грегора Замзы в жука

и виски в изумленье тереть.

 

Божий промысел, тоталитарный террор,

восхвалённая солнцем чума,

тьма, сдающая нам хромосомный набор

и сводящая умных с ума!

 

Ты на раз заставляешь пощады просить,

как пощады вымаливать плах.

Но заранее глупо глазами косить

на мелькание в пыльных углах.

 

Бесполезно с кордонами ждать саранчу.

Прилетит, всё сожрёт, улетит.

Ни приветствовать гимном её не хочу,

ни пенять на её аппетит.

 

Как известно, трагедия – песня козла.

Надо просто привыкнуть к судьбе

(не таить же на флору и фауну зла!)

и не дать распускаться себе.