Вера Иваровская

Писатель - о жизни, а жизнь - о писателе. Aвтобиoграфия навозного жука глазами Андрея Аствацатурова

Филолог, кандидат филологических наук («Синтагматико-парадигматические особенности            прилагательных со значением цвета в русском языке и отражение этих особенностей в поэтических текстах XVII-XX веков», СПбГУ, 2000), автор научных статей по русской лингвистике, поэт, участник         обучающих семинаров Санкт-Петербургского ПЕН-клуба (мастерская Ростислава Евдокимова). Поэтические публикации: на литературных сетевых порталах, в журнале «Мансарда», газете «Комсомолец Удмуртии». Область научных интересов: литературоведческий психо- анализ, вариативность и смена психопарадигм в истории литературы, семантическое словообразование и астропсихология. Живет в Санкт-Петербурге, работает в Санкт-Петербургском государственном университете.

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

 

Эта статья обязана своим появлением на свет случаю довольно забавному, но абсолютно по нынешним временам типичному. Вера, с которой мы знакомы более двадцати лет, а в аспирантские времена вообще жили вместе в одной комнате общежития № 19 на Мытнинской набережной города Санкт-Петербурга, — Вера вывесила на своей странице
в одной из социальных сетей серию перепостов группы «Цитатник СПбГУ». В серию метких высказываний преподавателей попала фраза Андрея Аствацатурова: «Бог — это не третьекурсница с филфака. Бог не меняет своих мнений». Фамилия Аствацатурова бросилась мне в глаза — фамилия, согласитесь, примечательная и запоминается быстро. Я эту фамилию узнала по книжке в зеленой обложке — книжка называлась «Люди в голом».

Мой финский ученик Антти, под моим руководством упорно овладевавший трудностями русского языка и хранящий в своей душе какой-то священный трепет перед русской литературой, поехав как-то в качестве туриста в Питер, непонятно почему купил ее в Доме книги и почти полгода добросовестно мусолил, рассказывая мне на каждом занятии о прочитанном. Я с педагогически-поощряющей улыбкой на устах терпеливо выслушивала сбивчивые рассказы о перипетиях жизни главного героя: связного сюжета в книге не было, и приключения героя были, говоря откровенно, довольно вялыми, — не то что у Джека-Воробья. Главное, что я поняла из сбивчивых пересказов Антти — книга рассказывала о жизни среднего интеллигента в восьмидесятые годы, когда покупка кожаных штанов становилась для младшего научного сотрудника великим событием. Названия романа Антти не понял совершенно и десять минут сосредоточенно выслушивал мою нить объяснений, пытающуюся вывести его хотя бы к «Людям в черном» — фильму «Men in Black». По-моему, Ариадны из меня не получилось: в своих объяснениях я не преуспела, и ассоциацию Антти так и не осилил.

            Через три месяца пересказов мне начало казаться, что Антти купил роман только для того, чтобы научиться выговаривать эти три согласных звука фамилии автора и героя, идущие подряд: -СТВ-. Это не был, конечно, высший пилотаж типа четырех согласных в глаголе «встречаться», но глагол «встречаться» для 99% процентов финнов, пытающихся подобраться к русскому языку, являлся бешеным диким мустангом, оседлать который было физически невозможно — язык не поворачивался. Через полгода, добравшись до середины книги и научившись говорить Асваса—туров, Антти от Аствацатурова устал и переключился на «Анну Каренину», объявив мне, что этот роман намного проще и интереснее. Я от души посмеялась. Потом, уже во времена того, как Китти первый раз отказала Левину, я, помню, сообщила Антти о том, что видела фамилию Аствацатурова в жюри крупной российской литературной премии — Нацбеста. Антти изумился. Глаза его вырвались из-под тяжелой финской лобной кости и по-детски округлились. «Он… он живой? Живой?..» — робко спрашивал он меня, не доверяя моим утвердительным ответам. Вероятно, финское сознание Антти не вмещало в себя версии того, что русский писатель может опубликовать роман, будучи живым и здоровым: по западным меркам, в России авторов печатали только посмертно, — лет через тридцать после того как они в пьяном угаре повесились от преследований КГБ или умерли от чахотки, голода и пыток в сталинских лагерях в Сибири.

Обо всем этом я написала Вере: все в той же соцсети, под цитатой Аствацатурова: «Бог не меняет своих мнений». Наша переписка растянулась на несколько довольно объемных постов, а недели через две Вера (все в той же соцсети и в той же, открытой для всех переписке) выложила свой отзыв на «Людей в голом», которых она не поленилась прочитать. Отзыв, на мой взгляд, представлял собой талантливый эскиз критической статьи. Я была поражена. Для меня это было двойным подвигом: во-первых, не полениться потратить свое время на чтение романа с каким-то невнятным героем и сюжетом; во-вторых, не полениться потратить свое время на целую страницу отзыва, — это, говоря современным русским языком, мощно! После этого мне как редактору вдруг стало искренне жаль, что этот отзыв потонет в пучине новостной ленты, затеряется и будет валяться жемчужиной на виртуальном дне морском, — никто-то еe кроме меня не увидит, никто-то не полюбуется, никто-то не оценит тонкого сияния и прекрасной формы. И тогда я предложила Вере расширить отзыв до полноценной критической статьи, что она, к моей великой радости, и сделала.

Я сама так еще и не прочитала «Людей в голом», — и возможно, не прочитаю их никогда. Но я уверена, что найдутся те, кто, прочитав статью Веры Иваровской, откроет зеленую обложку книги Андрея Аствацатурова. Я где-то в самой глубине души немножко завидую тому, что сама взяла и преподнесла его творчество на анализ критику столь проницательному и острому. С другой стороны, наверно, Аствацатуров это заслужил, — если не «Людьми в голом», то своим высказыванием о Боге. Бог своих мнений не меняет, это вам не мы — девочки с филфака.

                                                                                                          Ольга Пуссинен

 

 

 

 

   Бог – это не девушка с филфака третьего курса.                                                                                Бог не меняет своих мнений.

                                                           Из лекции А. Аствацатурова филологам СпбГУ.

 

                                               Бытие, бытие, чем подпереть?
                            Ю. Мамлеев. Блаженство и окаянство (поэма-легенда).

 

Так значит, финны уже вовсю читают прозу Андрея Аствацатурова и не верят, что где-то в России есть живой русский писатель, член жюри Нацбеста, которому можно даже пожать руку, прикоснувшись к автору напрямую, а не опосредованно — через зеленую обожку его первого романа «Люди в голом»? Признаться, сама не очень поверила. Знала Аствацитурова как Андрея Алексеевича — лектора по зарубежной литературе, ироничного интеллектуала… Но узнав о финнах, сражающихся с текстами Аствацатурова, не утерпела, и открыла книгу.

«Люди в голом» оказались романом в жанре автобиографической прозы. Жанр специфический: рассказ-воспоминание о детстве и юности, но преломленный сквозь опыт взрослого человека. Не знаешь: верить – не верить? Что было тогда, а что домыслилось позже? Здесь два человека или один, или гораздо больше? У каждого Аствацатурова своя правда, своя версия добра и зла. А как же Бог? А — «Бог не меняет своих мнений»...

Да, вот она сила незамутненной финской ментальности, идеализирующей образ русского писателя: писать и выжить в России сложно. Ты жив, пока пишешь, пока создаешь свою параллельную текстовую реальность. Но когда ты пытаешься жить, анализируя в лекциях литературный опыт других, коллеги-писатели стараются вытолкнуть тебя из своих дружных рядов пишущих нефилологов. Ведь именно в эпоху постмодернизма пишущим нефилологам непросто: шаг вправо – шаг влево, и уже вписался в реминисценцию, но не обыграл ее силой своего таланта. И к читателю пробиться сегодня сложно – конкуренция (как говаривал мой преподаватель зарубежки ХХ века: «Сегодня пишут все, кому ни лень... как это все переварить?..»), а здесь – живая реклама среди студентов, будущих читателей.

Для меня фигура Андрея Аствацатурова сродни феномену Битова, вообще феномену пишущего филолога... Ты – в тексте или ты сам текст? Мне показалось, что «Люди в голом» как раз об этом. Талантливо обыграно название. Это попытка главного героя снять маску, оставшись в том, что дано природой и наработано жизненным опытом. И увидеть других также без масок. Легкий ненавязчивый психологизм и умная самоирония. Автор ищет ту тонкую грань, где все его многочисленные ипостаси пересекаются. И где на пересечении виден тот маленький сущностный фрагмент, объединяющий все версии авторского Я. Когда, словно одежды, снимаешь слой за слоем воспоминания, ассоциации, обнажая свою детскую беззащитность перед собой, другими, Богом. «Вьетнамцу накануне показывали альбом репродукций и научили выражениям «женщина в синем», «женщина в черном», «женщина в белом». В самом деле, если есть «женщина в белом», почему бы не быть «женщине в голом»?» Автор в тексте… Автор без текста… как-то было похожее: «Владимир Вишневский в супере – Владимир Вишневский без супера». Так бывает? Способен ли современный человек осознать себя, идентифицировать без созданного им самим текста? Кажется, Аствацатуров пишет, чтобы узнать о себе что-то новое, как и герои его лекций – авторы эпохи «потока сознания», чтобы понять себя, а не рассказать другим. «Люди в голом» — роман-зеркало. Сразу вспоминается произведение Владимира Сорокина «Роман», где Роман – это и название произведения, и название жанра, и имя главного героя.

В эпоху постмодернизма, кажется, все мы проживаем парадоксальную жизнь: все что-то пишут, никто не успевает по-настоящему прочитывать чужие тексты, текст стал реальнее жизни, но при этом никто не живет, реальности больше нет. Если раньше бытие преобразовывалось в текст, бытие было текстом, сейчас текст стал бытием. В каком-то смысле мы все «люди в голом»: мы обнажаем душу в своих текстах (текстах любого уровня — блогах, постах, смс-сообщениях) и вместе с текстом теряем ее. Если сущность можно сбросить как платье, ее можно и переодеть, постирать, заменить на новую, уничтожить… значит, это уже не сущность! И только Бог по-прежнему не меняет своих мнений.

Поэтому мне как ровеснику и современнику автора книга понравилось даже больше, чем ожидала после прочтения аннотации (дурацкая филологическая привычка – первым делом лезть в аннотацию). Но не по причине особой высокохудожественной ценности романа, а потому, что многие прототипы героев знакомы мне по «реальной жизни». Когда испытываешь феерические ощущения оживания текста от совпадения собственных исторических ассоциаций с версией автора, когда автор «в голом» выводит из тени тебя самого — читателя. Фокусируется на узнаваемых многими моментах душевного обнажения и вовлекает в процесс гипнотического разоблачения. Так что для меня «Люди в голом» скорее не художественный текст, а журналистский очерк или даже методичка по созданию художественных образов и выписыванию героев по их реальным прототипам. Как я и ожидала, сочетание сильного Рака с Меркурием в Близнецах1 помогает автору точно и психологически тонко передать нюансы характеров каждого персонажа через детали речи (лексические и синтаксические особенности, создающие индивидуальный психологический профиль), поступков, авторских комментариев. И в каждом описании – авторская ирония умного анализирующего наблюдателя. Утехин действительно любитель семиотического анализа эпатажных объектов, таким он и остается. Да и вообще, книгу стоит прочесть хотя бы для того, чтобы представить себе Двинятина, мечтающего о славе рокера.

В тексте Аствацатурова я будто слышала своего однокурсника-филолога, вспоминающего нашу общую юность. Создавалось впечатление, что, я, зная его с одной, внешней, стороны, открываю вместе с книгой еще и другого человека, другой взгляд на мир. Финская ментальность тонко уловила этот нюанс: писатель-современник кажется физически доступным — вот он, подойди и спроси его обо всем, что тебя волнует. Но мы не подходим — мы ищем реального человека в сюрреальном тексте, творя собственную гипертекстовую реальность. «Писатель не имеет права диктовать читателю свою трактовку, он должен написать книгу и умереть», — слова из лекции Мигунова на филфаке СПбГУ. Мы все ушли в текст… жизнь опустела.

На мой вкус, в романе присутствует неоправданный перебор «анальной семантики», начиная с лексики — жопа, пердит (причем у автора метонимически пердит даже фагот), продолжая поиском источника энергии и жизни в навозе (одна из глав даже имеет самостоятельное название «Навоз») и заканчивая философскими размышлениями над смыслом надписей в туалете. На этом моменте мне вообще стало очень интересно посмотреть на мир глазами мужчины-филолога. Вспомнилась шутка: женщина-филолог – не филолог, мужчина-филолог – не мужчина. Я пришла к выводу, что мужчины, конечно, воспринимают все немного по-другому, но одинакового между нами все-таки больше. Пару студенческих лет я тоже занималась изучением филологических особенностей русского мата, мечтая проанализировать надписи в туалетах, действительно отражающие фазы изменения человеческой ментальности. Но в то время я даже не задумывалась, о чем пишут в мужских туалетах, и никогда бы этого не узнала, если бы не прочла роман, написанный филологом-мужчиной.

Про себя называю этои феномен мамлеевщиной. В свое время я нежно любила прозу Юрия Мамлеева, но поскольку сама принадлежу к другому типу психотравмы, анальная фиксация для меня – забавное прошлое. Вся жизнь человека видится герою «Людей в голом» копошением навозного жука, не знающего иной судьбы, чем, подобно Сизифу, катать туда-сюда свой навозный шарик.

 

«Вернулся вечером с работы домой — причем не на машине, как люди, а, как лох чилийский, на метро, где обычно в час пик с энергией навозного жука, выбирающегося на свет божий из огромной кучи, протискиваешься сквозь толпу, — вернулся уставший и голодный, в холостяцкую квартиру, разогрел вчерашний обед, наконец, уселся с тарелкой супа в кресло перед телевизором посмотреть последние городские новости, хотя, в принципе, ты можешь легко позволить себе роскошь их проигнорировать».

 

Лирический герой Аствацатурова, в отличие от героев Мамлеева, не просто живет
в «анальной реальности», не догадываясь о существовании других, он задумывается: в какой момент детства сложилась у него именно такая картина мира и какие это имело для него последствия? Герой Аствацатурова дистанцируется от собственного Я, ставит сам себе диагноз, в то же время отталкиваясь от мнения отца и тем самым перекладывая на него часть вины за свои неудачи:

 

            «Так вот я, милые мои, по мнению папы, всю жизнь был именно таким. На            возным жуком, шутом гороховым. Даже когда уже учился в университете и писал           свои    первые научные работы. Филология давалась мне тогда очень тяжело. Как,  впрочем, и сейчас. Я мог часами сидеть за письменным столом и биться над ка-      ким-нибудь стихотворным отрывком, тщетно пытаясь докопаться до его    сути.  Папа не одобрял моей усидчивости».

 

Для героя труд по созданию текста схож с туалетным ритуалом, а самое ценное, чем человек может поделиться с другими, — продукт его творчества, — это все входящее, пропущенное через его уникальный внутренний мир, словно через желудочно-кишечный тракт, и оформленное на выходе по авторскому вкусу. Герой Аствацатурова, в отличие от мамлеевских персонажей, уже осознает, что другие люди имеют другие диагнозы, обладают другим мировосприятием – словно другим цветом глаз. Возможно, он даже завидует этим другим, так как видит ограниченность своего мироощущения, но идеализирует чужие, не замечая их недостатков.

 

«— В нашей науке, — учил он меня, — нужно смело мыслить, нестись на всех        парусах. А не ковыряться в навозе, как ты. Будешь ковыряться — не успеешь вовремя курсовую сдать. Ты думаешь, твое ковыряние кому-нибудь интересно? Нет. Другие        получат пятерки, поступят в аспирантуру, а ты всю жизнь так и проковыряешься.

Сейчас, по прошествии стольких лет, мне иногда кажется, папины мрачные предчувствия сбылись. Я ничего в жизни толком не добился».

 

Герой романа признает себя жертвой детского диагноза, списывает на него все свои неудачи, но даже не пытается преодолеть ограничения «анального сценария». Поэтому роман скорее пессимистичен. Он будет интересен читателям, принявшим похожие ограничения своего мироощущения, но пока не готовым преодолеть их, приняв позитивный опыт альтернативных сценариев. «Анальный» тип героя — самый закрытый для внешнего опыта с точки зрения психоаналитического литературоведения. Но когда такой психотип решается допустить чужие взгляды в святая святых своего творческого кабинета, рождаются самые перспективные возможности не только личностного, но и литературного прорыва. Поэтому теперь я непременно буду следить за творчеством А. Аствацатурова, чтобы не пропустить этот момент!

Вообще современную литературу читать чрезвычайно интересно. Там, где в ХХ веке литературоведческий анализ заканчивался (на типе авторской фиксации), сегодня он только начинается. Большую часть работы по анализу автор с героями проделывают сами. Психологизация всех сфер жизни превращает каждого в талантливого самодиагноста. И смысл жизни сегодня расшифровывается как диагноз.

 

«С самого начала все как-то не задалось. С той дурацкой песочницы, где мы
с Арчи, орудуя пластмассовыми    инструментами, возводили крошечные, рассыпающиеся от малейшего прикосновения песочные башни. А спустя тридцать лет — приговор в московской редакции. И даже не приговор, а диагноз. Диагноз хронического заболевания, запущенного на орбиту тела
».

 

Интересно, что, декларируя себя «героем в голом», Андрюша демонстрирует читателю только нижнюю часть себя, причем с заднего вида. Следуя за подробными воспоминаниями автобиографического типа, мы не узнаем ровным счетом ничего о передней части лирического Я: кого герой по-настоящему любит (есть указания на жен, но они похожи на картонные, легко заменяемые макеты), кого уважает и ценит, каким идеалам служит и есть ли такие в принципе, какие блюда предпочитает, какую музыку слушает (уважает Цоя, но не решается отстоять кумира перед Двинятиным). В результате у автора получился «герой частично в голом». Но в этом и состоит манящая магия стриптиза – предвкушение продолжения. Ждем.

Аствацатуров похож на подросшего литературного сына шестидесятника Мамлеева. Он умеет только быть собой, но ничего другого не умеет. Главная и единственная его заслуга – самоприятие. Показалось, к концу романа авторский запал иссяк. Или был запланирован бесславный итог бесславной жизни маленького человека – Клима Самгина, только на рубеже не XIX, a XX века. Как герой Горького не смог перейти в новый мировоззренческий этап на волне революции, так и герой Аствацатурова не нашел рецепт конгруэнтности с новой эпохой. Так и не научился «…смело мыслить, нестись на всех парусах. А не ковыряться в навозе».

 

«После этого случая Витю окончательно записали в «отпетые». Что бы Витя   ни делал — его всегда ругали. Прошел год. Витя по-прежнему отставал.

            Однажды на уроке математики он вдруг расплакался.

            — В чем дело? — ледяным тоном спросила Валентина Петровна.

            Оказалось, что Витя описался.

            Об этом доверительным шепотом Валентине Петровне сообщила  Оля Семичастных, отличница. Ее посадили рядом с Витей, чтобы она его «подтягивала» как             отстающего.

            Витя описался. Он тянул руку, чтобы попроситься выйти, тянул, тянул изо         всех сил, но Валентина Степановна его не заметила.

            И Витя описался.

            Помню, как он стоял у доски слева от стола Валентины Петровны и плакал, растирая слезы по щекам.

            А Валентина Степановна, красная от возмущения, кричала:

            — И не жалоби меня! Сам виноват! Если б это произошло
            с хорошим учеником, я бы еще поняла и простила! Но это сделал ты, лодырь и двоечник! Иди с глаз моих!

            Витя, рыдая, поплелся к двери.

            Мы все смотрели на него с презрением и жалостью.

 

            <...>

 

Выходит так: если ты двоечник — веди себя тихо и писаться не смей! А если отличник, вроде вашего Леши Петренко, то ссы и сри в штаны сколько душе угодно. Никто слова поперек не скажет!»

 

Понятия добра и зла в романе Аствацатурова стирают свои границы, смешиваются. Смешиваются, как все, что когда-то имело ценность, а теперь превратилось в навоз. Но именно навоз даст жизнь чему-то новому, подарит новый урожай. В конце произведения реминисценции из литературы прошлого века сливаются в неряшливый поток: то одна на гребне, то другая нарочито торчащая цитата. Появляется даже «любезный мой читатель» из позапрошлого века. Роман отражает нас самих – с недопереваренными идеями, недосформированными идеалами, недобитыми надеждами, но щедро перекормленными опытом прошлых заблуждений. А нового слова я, разумеется, в нем не нашла. Пищеварительный процесс еще не завершен. Но прочла с улыбкой на лице.

Литературные формации сменяют друг друга, счастливые авторы вписываются в поток, несчастливые выбрасываются на берег. Сегодня ты — на гребне, завтра — погребен. Значит в этом есть какой-то высший смысл, которого мы, возможно, пока не понимаем. Постоянны только изменения. Может, в этом смысл? Может, третьекурсницы и правы? Бог не меняет своих мнений.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 







1              Приносим свои извинения читателю, считающему астрологию чепухой. Но редактор из песни слов не выкинул, а редактор — всегда прав! (Примечание редактора.)



К списку номеров журнала «ИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNAT» | К содержанию номера