Вадим Жук

Когда я проснусь. Стихотворения

 

 

Петербуржец, живущий в Москве. Автор пяти стихотворных сборников. Печатался во многих российских и зарубежных журналах. Спектакли по его произведениям идут в Московских, Петербуржских и других театрах. Сотрудничал с композиторами А. Журбиным, В. Дашкевичем, С. Никитиным, М. Дунаевским и другими. Известен, как создатель и единственный автор Театра-студии «Четвёртая стена». Член СП Москвы, Союза Журналистов и Союза Театральных Деятелей.

 

 

 

*  *  *

 

                                                Холодно, товарищи, холодно.

                                                             А.Блок «Двенадцать»

 

Холодно. Золото холода. Надо б сказать, что серебряный.

Холодно. Год нахлобучил, что шапку, октябрь на глаза.

Длинные лодки-борзые академической греблею

Мучают взор. Для чего им канал разрезать?

Там под водою – вода. И гусиною лапой размолота,

Не отвечает на зычные крики гребцов.

Холодно, милая, холодно, милые, холодно.

Стой! Это осень златая. А холод свинцов!

Льются изящные, льются девятиграммовые,

Да и летят над промёрзшей землёй спрохвала,

Сами себе выбирая тропинки фартовые:

— Я в Гумилёва. Я в зайца. Я в Бонни и Клайд.

Холод как будто обдуман, как будто спланирован,

С умыслом вёсла тяжёлые бьют по воде,

Необъяснимая ссыльная злоба надмирная

Здесь – на Крестовском, в Крылатском и Бог знает где.

Холод-анАтом сверкающим скальпелем вежливым,

Режет тебя по ему лишь известной дуге,

Кистью безжалостной Эдварда Мунка норвежского,

Режет крестом Николай Николаича Ге.

Вот и сжимай всё сильнее ладонями голову,

Стылый – не бьёт барабан перед смутным полком.

Холодно, Господи, холодно, миленький, холодно.

Волоком… Блоком… Замёрзшим в ведре молоком.

 

 

*  *  *

 

В родных гранитах, посреди высокомерных

По набережной едущих дворцов.

Я встретил ваше нежное, неверное,

Невероятное лицо.

Так в старом пиджаке, с забытой сдачей

Из оборота вышедших монет,

Змеёю пёстрою свернётся пачка

Измятых сигарет.

Сама собою вспыхнет зажигалка

Огнём сухим и молодым,

И лёгкие – как храм теплом хорала –

Заполнит дым.

 

 

*  *  *

 

Твой  берет надвинутый на бровку,

Крестики-следы по целине.

Кто тебя сороку и воровку,

Подослал ко мне?

 

Тихопесню проще дыр-бул-щила

Жгутиком кручёную пою.

Что-то ты блестящее стащила,

Жизнь мою, похоже, жизнь мою.

 

 

*  *  *

 

 

Смысловой крючок на паузе.

Словоблуден сукин сын –

говорил товарищ Маузер,

Отрабатывал часы.

Джинсы, сапоги с набойками,

бритый Бринер, верный конь.

С прибаутками ковбойскими

говорил товарищ Кольт.

Божьих тварей раскардашивая

всех разрядов и мастей,

пел товарищ наш Калашников,

гений родины моей.

И не мною будут спрошены

набиравшие очки

за свинцовые горошины

и железные стручки.

Всю планету отоварившие,

средь живущего – ничьи.

Не мои они товарищи.

Не мои.

 

 

*  *  *

 

Итак, пора, мой друг, пора.

И этак нам пора. Понеже

В надежде славы и добра

Остались, разве что, надежды.

Мы ниже скошенной травы,

А сверху, рядом, по соседству,

Лишь всадники без головы

И без какого-нибудь сердца.

Лишь эти с хваткой деловой,

И эти с выходкой неброской

Толкают пусть не к гробовой,

Но на разделочную доску.

Пора, мой друг, давно пора.

Et cetera, et cetera...

 

 

*  *  *

 

В краях, где крепкие его ступни

Вдавливали песчинки в песок.

Где ещё торчат бесцветные пни

Дерев, из которых высок,

Торопливо сколочен крест

И навечно намечен путь.

Где он без труда разгадывал квест,

Останавливаясь отдохнуть

На пути. Где столкнулись две правоты,

В самом деле – миллиард.

Где веками не пропадают черты

Веками стираемые с карт.

Откуда упорхнула простынка,

Хранящая облик святой.

И все распрямиться не может былинка,

Примятая его пятой.

 

 

*  *  *

 

Гармонист сапогами к двери задремал на полу,

Задремала, но что-то спросонья бормочет гармошка.

И кудря-раскудря музыканту прилипла к челу,

А на ней о судьбе и стране позадумалась вошка.

Если будешь в избу заходить не споткнись об него,

Он очнётся и может тебе ненароком навешать.

Он умеет играть Соловьева –Седого всего,

И «Прощанье Славянки» с «Полонезом Огинского» чешет.

Завтра празднуем праздничный праздник Весны и Труда,

Будем петь заполошно, как положено все, что поётся.

И пугать фейерверком китайским собак и стада.

Впрочем, наши стада то, что подле забора пасётся.

Будем петь и закусывать разноплеменной едой,

Прибивавшие щит на вратах Цареграда.

И не звать это горем, несчастьем, бедой.

Потому что так было, так будет, потому что так надо.

 

 

*  *  *

 

И боярская осень примеряет янтарный кокошник...

Что за выдумка – ночью примеряться к дыханью дождя.

Этих месяцев ход невозможно роскошен –

Как идут! Как горстями бросают себя, проходя

Остающимся нам.

А ведь все это только цветочки,

Будем ягодок ждать в затаившемся поле нагом.

И с московскими нежно петербургские встретятся строчки

В Бологом.

 

 

*  *  *

 

Когда я проснусь с неизвестного дерева лист

Прижмётся к окошку и будет проситься в тепло.

И с твёрдой улыбкой его отразит, но отвергнет стекло,

И день будет мглист.

Когда я проснусь словно флагом  размахивать лес

Приветственно станет  растоптанной  узкой тропой

И ландыши, люди и бабочки общей толпой

Ворвутся и каждый искать будет свой интерес.

Когда я проснусь будет сразу и утро и ночь,

Княгиня зима и разбойная девка весна,

И все этажи Вавилона, и все времена,

Вода и вино.

Когда я проснусь испарится и выцветет взвесь

Вслепую к обрыву  идущего брейгеля – дня….

Когда я проснусь никого не останется здесь.

И даже меня.

 

 

*  *  *

 

Мы встретимся в чреве кита

Под журчанье фонтана,

Ладошка в ладошке

Мы скатимся с плешки Монблана,

Ребристую формочку, глядя друг в друга,

В песочнице желтой забудем,

В плацкартном, струящемся к югу,

Мешать будем едущим людям.

Мы – только бы вместе – взамен Радамеса с Аидой,

Мы спрыгнем с полозьев, сшибив по дороге Эвклида.

В кафе на Литейном, в хинкальной под Вавилонскою башней...

И если мы вместе на Страшном Суде

Он будет Нестрашным.

 

 

*  *  *

 

Он   плыл и скакал много долгих дней

И с ветром на горьких губах,

Влетал, словно ветер в горницу к ней

И она говорила «Ах!».

И запрокидывалась голова,

И гас сам собою огонь.

И всё понимал и травинку жевал

Ещё не рассёдланный конь.

И шли вереницей денёк за деньком,

И конь наедал живот,

И междометий под потолком

Кружился живой хоровод.

В заботах дневных, в забавах ночных

Ладонь находила ладонь,

И улыбался глядя на них

Одними глазами конь.

Но он однажды протяжно заржал,

И дохнуло пылью дорог,

И она прижалась к нему, дрожа,

И прошептала «Ох».

Так кончился мой – о  ней и о нём,

Не самый весёлый рассказ.

…А тень всё бежала вослед за конём

Пока не скрылась из глаз.

 

 

Я СПИСОК КОРАБЛЕЙ...

 

Весь список кораблей прочитан до конца,

На каждую зашел крылатую триеру,

Чтобы спросить у каждого гребца –

Какого древнегреческого хера

Ты движешься на вольный Илион,

Оставить там отрубленные члены?

Заставить Менелаеву Елену

В тоске покинуть сладкий свой полон?

Никто не вспомнит твой отдельный страх,

Под желтым небом стоя на котурнах,

Лишь в урнах – амфорах, в строках чернофигурных

Незрячий сохранит твой безымянный прах.

 

 

*  *  *

 

Только бы вы здесь меня и видели!

Уж нашёл бы бархатный маршрут!

Сколько стран, как девушки на выданье,

Все меня, талантливого, ждут.

Ни брусника, ни трава, ни реченька,

Ни московский звон, ни Невский лед...

Всем по пальцам, по башке, по печени –

Пропустите, гады, в самолёт!

Только мой язык... С его ресничками,

Родинками, скулами... Святой!

Не пускает! Коготками птичьими

Цепко держится за край пальто.

А в углу присело слово «шанежка»,

Плачет! Я и сам сейчас зальюсь.

Милая! Залеточка! Матанечка!

Не реви. Я здесь. Я остаюсь.

 


К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера