Стихотворения

***

 

я – просто звук. молчанье тишины.

я – вакуумный шум пустых кварталов,

оставленных квартир, глухой вины,

которой всем нам очень не хватало.

я – камень, что был брошен, но не смог

дна отыскать. я – свист, зависший в вышнем.

я – лезущий во щели древний смог,

что вытурил всех тех, кто здесь был лишним.

я – нота на поломанном веку,

хрипящая в зажатом пальце флейты;

иголочка в авгиевом стогу,

что не звенит о колос, сколь ни бей ты.

закрытый рот и выловленный крик,

младенец, что задавлен был в утробе.

так, милая, истратив сотни книг,

сказать не смог я, быть свободным чтобы,

что ты – есть всё, что господом дано

и человеком отдано огранке.

моё немое ветхое кино –

посланье для тебя как иностранки.

но ты молчишь совсем не так, как я.

молчишь ты свысока упругих связок.

любое слово – правда бытия,

как музыка под ритм новояза.

ты можешь говорить, но ты – молчишь,

и, соразмерясь с утренней картиной,

звенит в ушах пространственная тишь

последствием упавшей гильотины.

 

 

***

 

прости за эту безграничность,

бессмысленность и безнадёжность

моей любви, где тонет личность

в каком-то сумраке таёжном.

и не найти уже мне права

на лёгкое существованье,

навечно вбитому в оправу

чужого жизнеобладанья.

безвольность – нет. и слабость – вряд ли.

скорее безразличье мысли.

люби, убей – душа лишь в пятки

уйдёт, вовсю играясь жизнью.

я камень – я на чьей-то шее

то изумруд, то средство казни.

и я любить, дышать не смею

во всём твоём благообразье.

тряси меня тряпичной куклой,

выкалывай зрачки, под пальцы

втыкай иголки – я окуклюсь

и выпорхну в крылатом танце,

который запретишь мне сразу

за полукруг до пируэта,

не дав расширенному глазу

сфотографировать всё это.

 

 

***

 

если я не вернусь, сохрани хоть следы у двери,

отражение в зеркале под покрывалом, внутри.

«сохрани мою речь», «сохрани мою тень» – это их.

от меня сохрани же хотя бы единственный стих

на стене моей родины, замкнутой на этаже.

в этих шторах, обоях, картинах твоих в неглиже.

сохрани, как в коробочке ветхую древнюю жизнь –

как жучка, что, казалось, конечно же, не убежит,

только всё ж убежал – куда усики ветра ведут,

на какой-то вокзал, на какой-нибудь южный редут,

хоть в одессе сдаётся – южнее уже никуда,

только есть и южнее, и есть и другая вода.

если я не вернусь, то в проёме храни пару слов,

когда я говорил, что приду на картошку ли, плов.

сохрани этот одеколон, что подарен тогда,

когда юность вступает в начальные только года.

сохрани что-нибудь. не могу ни сказать, ни вздохнуть.

держит память теперь обо мне только старая ртуть

подоконника, что измеряет всё время с тех пор,

как тепло моё переместилось туда, за бугор.

ты – священное нечто, ты – главный свидетель того,

что я был. сохрани же себя и в моё рождество.

сохрани, покажись и продлись в колыбельке ночной –

чтобы что-то осталось ещё за тобой и за мной.

 

 

***

 

наш мир вторых захватывает плоскость

планеты, ускоряя обороты.

как раньше мы, что куколки из воска,

так долго ожидать могли кого-то.

впервые губы встретились с губами,

и зашаталась комната в хрущёвке.

так, верно, два авто, столкнувшись лбами,

ведут игру на мыло и верёвку.

 

и мы, вторые, ходим по проспектам,

всё так же обнимаемся и жмёмся

друг к другу по углам, едим конфеты

и на постелях радостно смеёмся.

но всё-таки нутром не забываем,

дрожим, как лист, в отчаянном порыве,

что, словно номер в сумрачном трамвае,

мы, как ни бейся, всё-таки вторые.

 

– а где ты, моя первая, родная?

тебе не холодно ли без моих объятий?

я помню май и послевкусье мая –

как много их прошло по шлейфу платья.

– ну где ты первый мой. она теплее ль,

чем на твоих щеках мои ладони?

я помню шелест каждого апреля,

что спуска полуночного бездонней.

 

но мир вторых захватывает плоскость.

так, искажаясь, рушатся осколки,

и мы бежим по коже отголоском

упавших фотографий с верхней полки.

и мы встречаем утром каждый поезд,

чтоб распахнуть вагон сквозь двери рая.

но слишком поздно. слышишь. поздно. поздно:

второй. второй. вторая. да. вторая –

 

выходят, окружая эту бездну.

а я не сплю. я поджимаю ноги

к груди. и в телефоне «неизвестный»

стучит, как в телеграфном эпилоге.

фонарь горит. ночь. улица. аптека.

слетают капли, острые, сырые,

и делят мир на четверть человека –

за то что мы, любовь моя, вторые.

 

 

***

 

выйти вечером весенним

лёгкой влажности навстречу,

словно для стихотворенья

и придуман этот вечер.

поглядеть в глаза собакам,

в лица надцатым прохожим –

и увидеть там сто знаков,

на спасение похожих.

долго думать над загадкой

снега позднего в апреле.

как слоёною тетрадкой

письма прошлого сгорели.

чуть вздохнуть, взглянуть на небо –

было как-то ведь иначе:

выйти вечером за хлебом

и узнать, что ты не плачешь.

обещать обнять за плечи,

обещать прийти – чуть позже.

жаль, что дольше ждать, чем вечность,

эта женщина не может.

жаль, что мир не может вечность

ждать решенья общей драмы,

порождённой человечьим,

погребённой эпиграммой.

так, стоять теперь, как будто

это просто повторенье –

симулякр. масса брутто

с лишним сверху опереньем.

словно это несерьёзно,

лишь игра в былую правду.

что стою я, в небе звёздном

отыскав себе награду.

я стою, когда на кухне

ждёт другая, что наивно

так же любит, так же рухнет,

если я её покину.

только я её покину.

и куда тогда мне деться?

промотать кинокартину

от предательства до детства.

всё сменяется, и только

неизменен и виновен

я на жизненных осколках –

переломан, неустроен.

хватит ли мне бега в мыле,

чтоб проститься достоверно

всеми ими, что любили

так, как я тебя, наверно?

 

 

***

 

читая хороших поэтов, всегда хочется дойти до конца

как можно быстрей – чтобы быстрей изучить предмет;

анализировать: вот, здесь поэта взяла ленца,

а вот здесь, к сожалению, смысла и вовсе нет

за покрывшим дольником – адвокатом плохих стихов.

а вот здесь – повторенья – кстати, уж не впервой;

здесь чересчур навязчив сюжет богов,

что проходит, как красная линия над невой.

 

и вот так, изучая поэтов за годом год,

ты увидишь, что, в общем-то, в чём-то и ты силён:

например, он не умеет в паузу. не умеет вот –

и хоть ты убейся, и тут таких миллион.

он не умеет так, чтобы до конца

от начала – единый и душу трясущий накал.

но зато умеет писать каждую часть лица –

и этому можно учиться, пока ты мал.

потому что потом авансы на возраст пройдут,

ты станешь совсем уж взрослый большой поэт.

а потому постарайся хотя бы в этом году

сказать: у меня таких недостатков нет.

 

поэзия – шахматы. изучаешь прошлых – вжих –

вникаешь в партии, ищешь ходы впервой.

а потом понимаешь: гениальность – это тридцать чужих

и семьдесят – твоего. вот тогда – герой.

переработав каждого, смотришь: а что ещё

может сделать тебя недосягаемым, человек?

и понимаешь: ничто. ведь конечный счёт –

это то, что устанавливает не игрок, а век.

 

 

***

 

взаимосвязей нет. и ты случайно,

и я случайно были на земле.

и смерть давно для нас уже не тайна,

а результат, пришедший во хмеле.

скрипит вагон, и на ветру курносо

влетают капли в стылое окно.

текут артериально и венозно

потоки, словно кадры из кино.

 

раскатист гром, и где-то между делом

грядущий полк выходит из траншей.

жизнь – просто механизм мясного тела

со сказкой о бессмертье и душе.

 

и ничего оплакивать не надо.

мы были здесь. ты смысл определи.

придумай утешенье и порядок

для тех, кто сзади нас идёт вдали.

пусть думают, что всё не бесполезно.

что есть любовь, и боль не просто так.

пусть бога нет. но есть строка и песня,

с которой легче шествовать во мрак.