Алексей Порвин
Двойная буква
***
Двоится буква, но двойник –
увязший газ, излёт грачиный
в гашёном небе октября,
ненужном въяве.
Какой бы ни – он не навек.
Взойду с низины разговора,
не сникнув, разобрав подъём
в себе по слову.
Там встретит то же, что внизу:
и лад, отточенный ночами,
и гладкий звуками наклон,
ведущий кверху;
с вершины не видна зима
отломленным от страха стаям;
оставьте людям этот дух,
возьмите букву.
***
Для паузы, отмоленной от нас,
двухструнный мир, смолкай:
в начале гóлоса, и впредь – нигде
ты не звучи.
Для музыки нужна ещё струна,
по ней идут слова:
ни вверх, ни в сторону – нельзя шагнуть,
иначе – тишь.
Иначе – пауза одержит верх
молчащей белизной
над пением, что ждёт, когда вступить,
прийти навек.
Не сможем быть молчанием, пока
нас держит чей-то слух,
пока нечисты музыкой, и нас
не отмолить.
***
К заречью чего пожелать?
Опять норовит
по линии пульса срастись
разломленный хлеб,
и хочет вернуться в лозу
изнанка моя.
Где плоть заменили на вспять,
а душу - на жду,
там снова в ненужный отъезд
мой жест обращен,
и сверток в бечевку молчит,
уже не дыша.
В него запакованный хлеб
я вызволю из
бумаги, доехав до мест
неверных замен,
и птицам, пожалуй, скормлю,
слегка раскрошив.
И ныне, средь сборов и дрязг,
рот занят собой.
* * *
Встав на колени перед водой,
ощути подводную ломоту —
льнёт, словно рыба, страх позабыв,
к суставам рук.
Где-то в груди кольнёт плавником:
он острей от вдоха, ведь воздух здесь —
камень, которым можно точить
любую тень.
Бьётся, надеясь путы порвать —
но крепка сосудистой сетью жизнь:
видно, навечно ты угодил
в садок себя.
Всяким добром богата река,
но тебе едва ли в неё смотреть —
застит глаза серебряный блеск,
текущий прочь.
***
Из тьмой струящихся ветвей
выуживая вёрткий просвет,
иди по берегу, меняй
себя на блеск.
Деревья, видишь, не спешат
от видимой воды остеречь:
для них она – добро, но ты
её не знай.
Молчит лесная глубина;
ожившая листва подтвердит –
сквозь толщу вод проходит свет
с большим трудом.
Что будет поймано, зовёт
пришедшего, на отмель идя –
не денется от рук твоих,
не уплывёт.
***
Сияющий час изъят окном,
ложится отсветом на лицо;
всхолмлённый волнами ровный гул,
держась за слух, идёт.
Где время не от земли отлечь
стремилось, а от морской воды,
там ждут ответа – когда взойдёт
на небо ровный гул.
Но есть и у слуха свой предел –
он до небес не продлится, и
хватаясь брызгами за ничто,
гул падает в окно.
А в комнате где-то спит болезнь,
но в час сияния тёплых волн
и человеку не нужен день –
лишь от земли отлечь.
***
Полк покидает наши места,
медлит у выхода под обстрел;
все, как один, глядят на неё –
падалицы полный подол.
Девочка в тёплой дорожной пыли,
и до тебя дотянулся сад
оторопевшим, твёрдым плодом,
стукнувшимся в сырость земли.
Завтра твой сад дотянется до
этих солдат, он врастёт в тебя,
схватит корнями землю в груди,
чтобы навсегда удержать.
Лишь с высоты, которой здесь нет,
можно сказать, посмотрев на всё:
как же разросся, как покрупнел
от жары сгорающий сад.
***
На всякий страх есть сосны у реки,
полёт шмеля, исполненный лучами –
всё прочее возьми и отсеки
от сказанного нами.
Пусть голос лишь себя, себя возьмёт
из множества молчаний о пропетом –
над бездной, в нужной музыке без нот
себя сыграет светом.
Держась за звук, протянутый до нас,
не устрашись, о музыка в июле,
ни скрипа сосен, ни обрыва фраз
в шмелином чистом гуле.
Побудут нами берег и река,
пока полёт продлится ниоткуда,
пока полоска тёмная легка
летящему отсюда.
Двоится буква, но двойник –
увязший газ, излёт грачиный
в гашёном небе октября,
ненужном въяве.
Какой бы ни – он не навек.
Взойду с низины разговора,
не сникнув, разобрав подъём
в себе по слову.
Там встретит то же, что внизу:
и лад, отточенный ночами,
и гладкий звуками наклон,
ведущий кверху;
с вершины не видна зима
отломленным от страха стаям;
оставьте людям этот дух,
возьмите букву.
***
Для паузы, отмоленной от нас,
двухструнный мир, смолкай:
в начале гóлоса, и впредь – нигде
ты не звучи.
Для музыки нужна ещё струна,
по ней идут слова:
ни вверх, ни в сторону – нельзя шагнуть,
иначе – тишь.
Иначе – пауза одержит верх
молчащей белизной
над пением, что ждёт, когда вступить,
прийти навек.
Не сможем быть молчанием, пока
нас держит чей-то слух,
пока нечисты музыкой, и нас
не отмолить.
***
К заречью чего пожелать?
Опять норовит
по линии пульса срастись
разломленный хлеб,
и хочет вернуться в лозу
изнанка моя.
Где плоть заменили на вспять,
а душу - на жду,
там снова в ненужный отъезд
мой жест обращен,
и сверток в бечевку молчит,
уже не дыша.
В него запакованный хлеб
я вызволю из
бумаги, доехав до мест
неверных замен,
и птицам, пожалуй, скормлю,
слегка раскрошив.
И ныне, средь сборов и дрязг,
рот занят собой.
* * *
Встав на колени перед водой,
ощути подводную ломоту —
льнёт, словно рыба, страх позабыв,
к суставам рук.
Где-то в груди кольнёт плавником:
он острей от вдоха, ведь воздух здесь —
камень, которым можно точить
любую тень.
Бьётся, надеясь путы порвать —
но крепка сосудистой сетью жизнь:
видно, навечно ты угодил
в садок себя.
Всяким добром богата река,
но тебе едва ли в неё смотреть —
застит глаза серебряный блеск,
текущий прочь.
***
Из тьмой струящихся ветвей
выуживая вёрткий просвет,
иди по берегу, меняй
себя на блеск.
Деревья, видишь, не спешат
от видимой воды остеречь:
для них она – добро, но ты
её не знай.
Молчит лесная глубина;
ожившая листва подтвердит –
сквозь толщу вод проходит свет
с большим трудом.
Что будет поймано, зовёт
пришедшего, на отмель идя –
не денется от рук твоих,
не уплывёт.
***
Сияющий час изъят окном,
ложится отсветом на лицо;
всхолмлённый волнами ровный гул,
держась за слух, идёт.
Где время не от земли отлечь
стремилось, а от морской воды,
там ждут ответа – когда взойдёт
на небо ровный гул.
Но есть и у слуха свой предел –
он до небес не продлится, и
хватаясь брызгами за ничто,
гул падает в окно.
А в комнате где-то спит болезнь,
но в час сияния тёплых волн
и человеку не нужен день –
лишь от земли отлечь.
***
Полк покидает наши места,
медлит у выхода под обстрел;
все, как один, глядят на неё –
падалицы полный подол.
Девочка в тёплой дорожной пыли,
и до тебя дотянулся сад
оторопевшим, твёрдым плодом,
стукнувшимся в сырость земли.
Завтра твой сад дотянется до
этих солдат, он врастёт в тебя,
схватит корнями землю в груди,
чтобы навсегда удержать.
Лишь с высоты, которой здесь нет,
можно сказать, посмотрев на всё:
как же разросся, как покрупнел
от жары сгорающий сад.
***
На всякий страх есть сосны у реки,
полёт шмеля, исполненный лучами –
всё прочее возьми и отсеки
от сказанного нами.
Пусть голос лишь себя, себя возьмёт
из множества молчаний о пропетом –
над бездной, в нужной музыке без нот
себя сыграет светом.
Держась за звук, протянутый до нас,
не устрашись, о музыка в июле,
ни скрипа сосен, ни обрыва фраз
в шмелином чистом гуле.
Побудут нами берег и река,
пока полёт продлится ниоткуда,
пока полоска тёмная легка
летящему отсюда.