Людмила Шарга

Ненаучный трактат о пользе путешествий. Страницы из дневника

 

Преимущество авиаперелётов перед переездами, перебежками и переходами неоспоримо, и самым главным аргументом в нём является скорость. Но если нет никакой необходимости в срочности, мой вам совет – отправляйтесь в дорогу поездом. Тогда путешествие обеспечено вам не с момента приземления лайнера в аэропорту, а фактически, с того момента, как:

«…Скорый поезд номер тридцать четыре сообщением Одесса-Москва отправляется со второй платформы… нумерация вагонов с хвоста поезда…»

Там, на перроне, провожающие под мелодию, ставшую гимном нашего Города (текст этой песни утверждает, что несмотря ни на что «…есть Город, который я видел во сне…»), махнут вам рукой, некоторые – самые настойчивые – будут идти за плавно качающимся вагоном, ускоряя шаг, а вы… вы уже в пути, и за обустройством незатейливого своего, временного приюта, не заметите первую остановку: Раздельная. Название весьма и весьма символично, особенно для отправляющихся в путь с целью подлатать душевные пробоины, большие и малые. Советую раз-де-лить своё «до» и «после» именно этой станцией – не берите с собой в дорогу ничего лишнего – путешествовать надо налегке, а душевные пробоины, даже самые маленькие, весят немало.

После разделения можно смотреть в вагонное окно, слушать негромкую болтовню пассажиров в соседнем купе (моё совсем пустое: радоваться или огорчаться – пока не знаю), и писать, чем я, собственно, и занимаюсь.

Он уютен, плацкартный мой приют, и я, устраиваясь поудобнее, со стаканом крепко заваренного горячего чая (не берите чашку в дорогу – чай в поездах подают в стакане, а стакан этот – в подстаканнике! Где вы найдёте такое в современном мире пластиковых стаканчиков?).

Отношения между людьми прямо пропорциональны посуде – той, которая является неотъемлемой составляющей их быта. Так вот, одноразовая посуда не способствует длительным отношениям – ими не дорожат. Ведь их так легко выбросить на свалку – как и одноразовый пластиковый стаканчик. Но это тема для отдельного эссе, а сейчас я всё своё внимание уделяю чаю. В доме моей прабабушки серебряные подстаканники были предметом вполне обычным. В доме бабушки тоже, на редкость не претендующим, но всё-таки, – из стакана в подстаканнике пил чай только дед. Бабушка же наливала чай из пузатой пёстрой чашки в блюдце, брала кусочек колотого сахара…


Да, так я о том, что в моём доме, например, подстаканник есть. Один. Память о прабабушке.


Я разглядываю небольшой кирпичный дом – прямо у железнодорожного переезда – и представляю себе обитателей этого дома. А там, внутри – дымок-то из печной трубы вьётся, хозяин или хозяйка топят печь, и дрова потрескивают, и разливается настоящее живое тепло.


Взять да и сойти здесь, на неприметном разъезде и поселиться в таком вот доме, с печкой и колодцем во дворе (мне хорошо виден его потемневший от времени ворот), топить печь, слушать, как падают яблоки в саду в августе, а долгими зимними вечерами писать рассказ или повесть о падающих яблоках.


Впрочем, я настолько люблю свой город, что, вероятно, уже недели через две стану тосковать, грусть одолеет меня, и начатый рассказ я заброшу, а начну писать стихи о море, о солнце, о самом лучшем городе на свете.


Путь мой лежит в Калугу, а затем – в Тарусу.

 

Таруса: Слова. Люди. Странствия

 

Мне нравится знакомиться с самыми обыденными словами родного языка заново, разглядывая их более пристально. Каждое наделено особенным, неповторимым, только ему присущим характером. Есть слова холодные, и как ни странно, к ним не относится слово снег, оно мягкое, пушистое.

Да и слово мороз – тоже не из холодных; оно скорее острое, резковатое, чем-то сродни слову резеда – по ощущениям.

Холодно же мне становится от слова бездна.

А ещё от слова рыба. Поэтому я боюсь людей с «рыбьими» глазами. Есть такие глаза: выцветшие, водянистые, неприятные. Заглянешь в них и… неуютно.

Приходилось, о мой проницательный читатель, наверное, и тебе испытывать такой неприятный озноб, сырость, я бы даже сказала – могильный холод, несмотря на жаркий летний денёк.

А всё оттого, что рядом оказался такой человек. И как бы он ни старался скрыть своё нутро – глаза выдают. Рано или поздно, сырость эта, да что там сырость – гниль! – непременно проступит.

Как правило, они честолюбивы, тщеславны, наделены изрядной долей снобизма.

Но я – о словах, о том, что каждое имеет свой вкус и цвет, и текстуру… и аромат.

Вот скажешь Таруса, например, и словно по щеке кто-то погладит. Ласково так, будто рука эта – мамина.

А увидишь милый сердцу русский городок с нерусским (увы, так утверждают многие источники) названием, – и никогда уже не сможешь забыть о нём.

Места эти расположены вблизи от моей малой родины. Калужская область. Рессета, Жиздра, Велья… – реки – кровеносные сосуды моей родной земли, а Ока – аорта. Именно здесь в Оку впадает река Таруска, и на крутом берегу расположился уютный тихий, можно было бы написать «утопающий в зелени» (но где вы найдёте русский уездный город, не утопающий в зелени?). У нас два с половиной часа: автобус возвращается в Калугу, а следующий будет только вечером, и если бы сейчас было лето…

Но на дворе – декабрь. Темнеет здесь рано, к тому же, я постоянно забываю о сумерках – отвыкла.

На юге темнеет сразу – замечательного и тревожного порубежья, когда можно посумерничать, там почти нет. А здесь – есть.

Музей семьи Цветаевых находится недалеко от автостанции, на улице Розы Люксембург. Описывать его нет необходимости, сегодня можно «пройти» в небольшие, уютные комнаты «Дома Тьо» виртуально, и будьте уверены – вскоре вы совершите это путешествие в реальности.

Сотрудники музея рассказывают о судьбе некоторых экспонатов. Это не экскурсия – нет. С первых же слов понятно, что они одержимы творчеством Марины, Анастасии и всем, что связано с семьёй Цветаевых. Они делятся с нами радостью: вот ещё один уникальный экспонат. Она так и называется, эта экспозиция: экспозиция одной книги. На книге три автографа: один Марины Ивановны и два – Анастасии Ивановны, сделанные в разные годы;

– Загляните в зеркало, – улыбается Елена, – Марина Ивановна смотрелась в него!

Я касаюсь рукой туалетного столика и заглядываю. Зеркало старое, очень глубокое и… как бы это передать на словах… мягкое. Лицо, отражаясь в нём, становится другим, смягчается, в глазах появляется что-то неуловимое, загадочное, почти трагичное.

Без слёз не обойтись, мне, по крайней мере. Где-то там, в зазеркалье, моё отражение проплывёт мимо тысячи тысяч других, мимо отражения женщины с погибельным взглядом русалки по имени Марина.

Не люблю смешивать впечатления и никому не советую это делать. Вообще, эти места не терпят суеты и таких вот набегов, как наш сегодняшний. Посвятите Тарусе неделю, а лучше – две. Тогда вы всё увидите, везде побываете. Особенность Тарусы в том, что её нельзя «пить залпом» – не почувствуете вкуса. Постигайте её не торопясь, глоток за глотком, и до конца своих дней сохраните родниковую свежесть и чистоту этих мест.

…На набережную – где без пьедестала, босая, в длинном (холщовом? – имитация из бронзы выполнена потрясающе…) платье, стоит Марина. И хорошо, что нет никаких надписей на памятнике – дат, слов… только автограф у подножия: словно, только что оставила и… замерла.

А за плечами у неё Ока и небо над Окой серое облачное, но – высокое.

Теперь бегом – к Камню. Если берегом – минут за пятнадцать можно дойти. Ошую – причалы, лодки, уснувшие до весны. Река здесь нетороплива и тревожна, тёмные воды её кажутся неподвижными, и только посередине несколько небольших бурунчиков напоминают о течении и неровностях дна в этом месте. Одесную – склоны, в некоторых местах достаточно крутые. Ориентир – Храм Воскресения Христова. Камень находится почти на одной линии с ним: храм – наверху, как и подобает, а кенотаф – внизу и чуть правее – на пригорочке.

Если пройти ещё метров тридцать-сорок, то можно прийти к Дереву желаний. От Камня хорошо видно, как дрожат разноцветные лоскутки и ленты на разросшемся кусте черёмухи.

Кстати, в Тарусе есть ещё и Долина Грёз. Это длинный овраг на южной окраине города. Почуевская долина, – так, кажется. Говорят, что Долиной Грёз её впервые назвала именно Марина Цветаева. Но достоверно известно только то, что место это пользуется повышенным вниманием уфологов – слишком много всяческих аномалий, по нашим, земным представлениям, здесь наблюдается.

А если от Камня подняться вверх, то можно увидеть могилу художника Борисова-Мусатова – на старом маленьком кладбище. Отсюда хорошо виден пологий правый берег Оки и усадьба Поленово.

Но времени не осталось, и обратный путь к автостанции нам приходится проделывать бегом.

Впрочем, ленточку я всё-таки успела повязать на одну из молоденьких веток черёмухи. Если по весне не обломают с цветом – значит и моё желание сбудется.

Говорят, нельзя открывать своё желание до тех пор, пока оно не сбудется. Поэтому, завершу я свой ненаучный трактат о пользе путешествий словами Странника, приют которого находится здесь же, в Тарусе:

«Странствия – лучшее занятие в мире. Когда бродишь, – растёшь стремительно, и всё, что видел, откладывается даже на внешности. Людей, которые много ездили, я узнаю сразу из тысячи. Скитания очищают, переплетают встречи, века, книги и любовь. Они роднят нас с небом. Если мы получили ещё недоказанное счастье родиться, то надо хотя бы увидеть землю».

 

Таруса, первый снег, зимняя сказка... Одесса; живу в сейчас

 

…Из Калуги утренней, неприветливой и сонной, румяной, морозно-первоснежной – в Тарусу, где в солнечном утре ещё невесомее кажется Никольский храм, что напротив автостанции.

Несколько шагов до Набережной, туда, где тонкой тёмной свечой на приокских ветрах стоит памятник. Она – Марина.

Сходство со свечой усиливают ступеньки-волны у босых ног, как оплывающий воск. Впрочем, вблизи у памятника, сходство это исчезает. Может, воображение моё сыграло со мной шутку? Уходя, оборачиваюсь. Нет – всё-таки сходство со свечой есть и очень сильное.

Теперь – вдоль Оки, к Камню-кенотафу – серому тарусскому доломиту. Мимо причалов, лодок, скамеек… Маршрут знакомый многим, кто бывал в этих местах.

Памятник на пути новый – появился летом этого года – памятник Константину Паустовскому. Сказать по правде, памятники я не люблю. Ставят их нынче где попало и кто попало. И кому попало. Да и за сами памятники порой бывает стыдно.

Но эти два – Цветаевой и Паустовскому – здесь в Тарусе, оправданы и уместны.

Как и Камень в месте, о котором она – Марина – просила.

 

«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растёт самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: “Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева”» («Хлыстовки», 1934).

 

Прикоснуться, постоять молча, отпустив взгляд на простор, открывающийся отсюда, где синь небесная стекает в прохладную тревогу Оки, вдохнуть горьковатый осенний воздух и выдохнуть: хорошо…

И – наверх, мимо старого храма Воскресения Христова, что на Воскресенской горе.

Идти по тарусским улицам одно удовольствие – дома деревянные, окна в резных наличниках – как красны девицы в кокошниках, коты на завалинках.

 

В Доме Тьо, где всё давным-давно знакомо и привычно, чувствуешь себя как …дома.

Каждая фотография, каждая книга, каждый предмет мебели и интерьера изучены до мелочей, и тем не менее, всё волнует, как впервые.

И в зеркало туалетного столика Марины – тёмноватое, тяжёлое от неимоверного груза отражений, живущих в нём, я гляжусь с замиранием сердца – всё как в первый раз.

И – как в последний.

В третьем переулке от дома Тьо – в самом конце его, над речкой Таруской, стоит дом Паустовского, теперь это дом-музей, который открылся в мае этого года.

Сразу – за воротами – сад, осенний, всё ещё яркий: цветут астры, сентябринки, калина под окнами сочится капельками-кровинками, и всё это в золотом свечении листвы выглядит таким привычным, таким естественным и живым – не музейным, что кажется, вот-вот откроется дверь и в сад выйдет Странник, обретший свой приют здесь, в Тарусе.

И дверь открывается, но не он, а мы входим в дом, где всё просто и скромно; в рабочем кабинете две огромные чёрные печки – ещё помнят, как он растапливал их… книги, – их немного, но много света и воздуха. А в крохотных жилых комнатках та же самая простота – до аскезы. И неповторимый, особый дух витает здесь, в доме и в саду, дух, присущий тем местам, где жил этот удивительный человек.

В Старом Крыму, в Одессе, а теперь и здесь – в Тарусе – везде, где я бывала в музеях Паустовского, возникает ощущение огромного пространства, наполненного каким-то особенным, уникальным, присущим только этим местам светом; им пронизаны дома, сады, беседки, его источает земля, по которой шёл Странник – это и есть его светлый и добрый след, который живёт в его повестях и рассказах.

Они и сегодня учат жить, идущих по Земле, и любить эту Землю.

Возвращаемся.

Молчим – слишком много хочется осмыслить, запомнить, сохранить, – не расплескать, да и столько всего уже сказано и рассказано, что хочется просто помолчать.

Умолкаю и я.

В тёмной тишине ноябрьского утра небывалый снегопад обрушился на Калугу и пригород, и превратил посёлок в сосновом бору, где живёт моя сестра, где я жила, в зимнюю сказку.

Скорый поезд увозит меня в Одессу, из зимней сказки – в сказку осеннюю – в Одессе тепло и идёт дождь.

Смотрю в вагонное заоконье и уже не думаю о том, где я: в прошлом, настоящем, будущем.

Всё это уместилось в три октябрьские недели, смешалось, стало каким-то особым, только моим временем, которого мне теперь хватит надолго, его ни много – ни мало, в самый раз, чтобы осознать: мы живём в «сейчас».

 

Одесса – Калуга – Таруса – Калуга – Одесса. 2011-2014

 

 

ОСТАЛАСЬ ПОЭТОМ

К 70-летию трагической гибели Марины Цветаевой

 

Не возьмёшь моего румянца 

Сильногокак разливы рек!

Ты охотник, но я не дамся,

Ты погоня, но я есмь бег.

 

Не возьмёшь мою душу живу!

Так, на полном скаку погонь 

Пригибающийсяи жилу

Перекусывающий конь

Аравийский.

 

Эти строки родились задолго до того, как на бумагу прольётся горечь её предсмертных записок.

Горечь осознанная, облачённая в чёткие, продуманные, лаконичные фразы, горечь, с которой она давно сроднилась, и без которой жить стало бы странно, непривычно – как без боли.

В одной из записок просьба: «…Не похороните живой! Хорошенько проверьте…».

Ведая, осознавая, что давно «похоронили» заживо, всё-таки просила.

Похоронили, упрятали, заточили в плотный непроницаемый слой равнодушия, безразличия, презрения.

Если и пробивался сквозь панцирь этот чей-то сочувственный взгляд, то нечасто, а уж чтобы слово – так совсем редко.

Ещё весной тридцать девятого она писала:

 

Отказываюсь – быть.

В Бедламе нелюдей.

Отказываюсь – жить.

С волками площадей.

Отказываюсь – выть.

С акулами равнин.

Отказываюсь плыть –

Вниз – по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один – отказ.

 

«Стихи к Чехии»

 

Но металась душа, жил голос и… надежда.

Как преображалось лицо, как оживали глаза, когда она читала вслух, когда видела, что её хотели слушать и слышать.

Л.К. Чуковская в воспоминаниях пишет: «Марина Ивановна менялась на глазах. Серые щёки обретали цвет. Глаза из жёлтых превращались в зелёные. Напившись чаю, она пересела на колченогий диван и закурила. Сидя очень прямо, с интересом вглядывалась в новые лица. <…> С каждой минутой она становилась моложе…».

…Вглядываюсь в милое усталое лицо на фотографии и пытаюсь разглядеть роковую тень обречённости.

И не вижу никакой тени, только улыбка по-прежнему прячется в уголках тёмного, красиво очерченного рта, да вот ещё глаза…

Страх, какие глаза! Погибельные.

Пожалуй, в них-то – огромных светлых, «русалочьих» – тогда уже – знание и бремя чего-то такого, от чего простым смертным делается не по себе.

Знание чего-то большего?

И иссушённость, подавленность – в поздних фотографиях.

В последних.

 

Семьдесят лет минуло с того августовского дня (8 августа 1941 г.), когда она ступила на палубу парохода «Александр Пирогов», который увёз её к берегам более чем дальним.

На пристани совсем немного провожающих: Лев Бруни, Лидия Либединская, Пастернак.

Шутка о верёвочке, которая «всё выдержит, повеситься можно…», оказалась совсем не шуточной.

Знать бы, чем обернётся.

Задолго до отъезда в Елабугу, она писала: «Никто не видит не знает, что я год уже ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть…».

Пароход прибыл в Елабугу 18 августа. А 31 августа её не стало.

И вьются одна за другой версии, свиваются в верёвочку, затянувшуюся петлёй на её горле.

«Сколько верёвочке не виться…», говорят.

У этой, пожалуй, конца нет и не будет.

Здесь и без «руки НКВД» не обошлось, конечно.

Преуспела эта «рука» в свивании верёвочек, и прочны они были.

Известно, что поэт А. до конца дней своих замаливал этот грех. Себя считая виновным и в её гибели, и в том, что просьбу её предсмертную (о Муре), прямо к нему обращённую, не смог выполнить.

Отмолил?

Как знать. Господь милосерден, говорят.

А драматург Тренёв грехи не замаливал, убеждения мешали.

Но, несмотря на свою успешность, на обласканность родной партией и не менее родным правительством, сам о себе сказал однажды: «Я знаю, что не оправдал надежд русской литературы, я не сумел стать настоящим человеком и писателем…».

Было ли это как-то связано с её гибелью? Чувствовал ли он хоть какое-то раскаяние?

Ведь это именно он рассуждал об «иждивенческих настроениях» недавней белоэмигрантки, в то время, когда решался вопрос о переселении Цветаевой с сыном из Елабуги в Чистополь, где жил Асеев с семьёй, где жила семья Пастернака.

Где ей, возможно, было бы чуть легче дышать.

Где, возможно, удалось бы отвести петлю последнего августовского дня лета одна тысяча девятьсот сорок первого года, затянувшуюся на её шее.

Опять это «бы». Не бывает «если бы», увы.

Но таится на самом дне ящика Пандоры агонизирующая надежда, вот и цепляешься за это «если бы».

Строка цветаевская горяча и сегодня. Живая, пульсирующая.

И взгляд на фотографиях – живой.

Вопреки тому, что:

 

Когда человек умирает,

Изменяются его портреты.

По-другому глаза глядят, и губы

Улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта.

И с тех пор проверяла часто,

И моя догадка подтвердилась.

 

А. Ахматова «Когда человек умирает…»

 

В 1990 году патриарх Всея Руси Алексий II дал благословение на отпевание Марины Цветаевой.

В РПЦ и по сей день запрещено отпевание самоубийц.

Отпевание состоялось в день 50-летней годовщины кончины в московском Храме Вознесения Господня у Никитских ворот. Основанием для того послужило прошение Анастасии Ивановны Цветаевой и группы людей, в том числе – диакона Андрея Кураева.

Стало быть, с того самого дня стало возможным просить о Царствии Небесном для неё, ибо в царствии земном жилось ей трудно.

Многие просили за неё и до отпевания.

Но были и есть такие, которые и сейчас распинают имя её, пытаясь очернить, оговорить. И человек – плохой, и жена – никудышняя, и мать – плохая.

Только одно хочется напомнить хулителям её имени: «Не судите да не судимы будете».

Она была земным человеком – этим всё сказано. Она была Поэтом.

О ней и сегодня, спустя семьдесят лет после её трагического ухода, говорят, плачут, молятся.

И сегодня помнят её стихи.

Кто вспомнит о вас, хулители и гонители её?

Жалкая кучка дальних родственников, вздыхающих с… облегчением?

Впрочем, вряд ли это остановит тех, кто, несмотря на то, что человека нет в живых, продолжает порочить его имя.

Кровь их отравлена чадом коммунальных кухонь, и то ли чужая слава покоя не даёт, то ли осознание собственного ничтожества.

Что ж… Бог им всем судья.

Ведь только Он вправе судить.

А нам дано это благо: читать и перечитывать строчки стихов, где поёт крылатая душа её.

 

***

 

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух – не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! –

Неба дочь!

С полным передником роз! –

Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на заре! –

Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

Нежной рукой отведя нецелованный крест,

В щедрое небо рванусь за последним приветом.

Прорезь зари – и ответной улыбки прорез...

– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера