Яков Сычиков

Страшное, красное, теплое, липкое в творчестве В. Зазубрина

Foto3

 

Родился в Москве в 1985 году. Окончил Литературный институт им. Горького (семинар С.П. Толкачёва). Внештатно сотрудничал с газетой «Книжное обозрение» − писал рецензии. Публиковался в сборнике «Новые писатели» (2012), литературно-художественном альманахе Смоленского отд. СРП «Под часами», журналах «Знамя», «Литературная учеба», литературно-художественных альманахах, интернет-порталах и т.п. Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2016).

 

 

Два мира было до 1917 года, два мира было после, два мира остается сейчас. Князья и холопы, дворяне и крестьяне, славянофилы и западники, красные и белые, патриоты и либералы, вряд ли можно вспомнить время, когда русский народ был единым целым и не делился на два. Даже трудно представить, когда отдельно взятая русская душа была моногамной и не несла в себе взаимоисключающих противоречий. В пределах одного сердца трудно существовать одной идеи, без влияния на нее другой, противопоставленной. Все зарождается, живет и умирает в симбиозе противоречий и споров друг с другом. И теперь, когда «деление на два» не менее актуально, как в политическом, так и социальном аспектах, полезно вспомнить самый первый, не очень удачный, оттого и забытый ныне, но очень показательный русский роман об октябрьской революции.

Телеграфный стиль Владимира Зазубрина в романе «Два мира» отлично передаёт тревожный дух времени. Резко, крикливо, агитационно. Строчки бегут, и кровавые события предстают пред глазами детально и ярко, передавая ощущение ужаса гражданской войны. Искрятся слёзы детей, и блещет на солнце алая кровь, жизнь и смерть – всё переплетается в одну струю света и даёт сфокусированную картину бытия войны. Однако поначалу произведение кажется программным, и чувствуется установочка на чёрно-белую, а вернее, красно-белую характеристику происходившего. Белые, как правило, жестоки и пьяны, вечно с ними рядышком сердобольные попадьи да продажные попята. Пьют да закусывают, безобразят да порют. И даже залезая в голову белогвардейца (известный литературный приём, без которого не обходится, наверное, не одно произведение), Зазубрин достаёт только пакостные и мелкие мыслишки.

И всё, казалось бы, просто, вот первый роман Революции и начальный импульс кондового советского реализма, тянущего за собой и Фадеева, и Островского, и много ещё других известных имён, и совсем даже не плохих и небезынтересных, но, что грустно, схожих в одном – в манере доводить мысль до читателя. В языке. Ибо всё, что не так изъяснялось, как надо, − формализм и форменное хулиганство. Но нет, Зазубрин не так сух и банален. В его работе чувствуется борьба фельетониста с художником, агитатора с человеком и красного с белым. И всё насилие, в конечном счёте, делится поровну. Белые – зверьё безусловное, но и комиссарское жидовьё-ворьё выглядывает из скрипящих тужурок. Повествование, в свою очередь, настолько местами красочное, что автор не брезгует и тавтологией как приёмом, где уж тут сухость соцреализма! А потрясающая образность и символизм: «коготь», терзающий изнасилованную учительницу, заставляющий её рвать толстые тома Толстого. Действительно, кому о чём писал добрый дедушка с бородой? Какие книжки, когда черневшее годами, потаённое в душах вылезло наружу и жжёт, рвёт и красит всё вокруг себя смертью, запахом её душит? Невольно вместе с автором задаёшься вопросом: да, белые деморализованы, они бегут, откуда им знать благочестие и героизм? А красные, вчерашние крестьяне, взнузданные злобой, жаждой мщения и надеждой на лучшую жизнь? Они ещё не знают, что уготовили им тужурки, за ними не они, за ними − правда. А за правдой уже сила, за правдой – тужурки. ЧК и продразвёрстки. Ну, это всё в будущем, пока – разложенная паскудная буржуазия, бегущая впопыхах с чемоданами, трусливое и жестокое офицерьё и глупая солдатня. Но и среди них ютятся невинные дети, погибающие на морозе в дороге, среди них − идеалисты подпоручики, не способные воевать ни за тех, ни за других, с ними и просто − обыкновенные честные люди, взявшиеся за дело и доводящие его до конца, не перебегая никуда и не дрожа от страха.

Так что, в целом, деление на красных и белых условно. Ну, куда интереснее и важнее то человеконенавистническое, эгоистическое чувство, таящееся в народе и высвобождающееся в смутные времена. И найти истоки его и есть главная задача. И цель искусства и философии. Что заставляет брата на брата идти? Неужели семьи можно считать сплочёнными в обычное время, если в трудное они так легко рассыпаются-разрываются и половинки-куски душат друг друга, режут? Почему так легко и спокойно принимается вражда кровная? Значит, почти в каждом коренится она, и в состоянии войны активизируется.

Зазубрин умело и психологически точно раскрывает условность семьи. Сын вспомнил, как играл с ним в детстве отец, как катал на лошади, − и ещё больше разозлился! Стыдно стало, стыдно быть хорошим. Стыдно испытать чувство жалости к близкому. Как страшно звучит слово «доброволец», когда добрая воля его – запрыгнуть на спину висельнику, проводить на тот свет пучеглазого. Перед глазами ребёнка, которому кажется, что «папаня плясит и длазнится».А крестьянское сообщество? Казалось, древнее и в древности своей правильное, как решает оно поступить с раненым, недорасстрелянным человеком, за них же пошедшим в партизаны? Засыпать живого, пусть пострадает за мир. Что его воющая жена и ребёнок, сегодня ты умри, а я – завтра, как говорится.

Нет, постепенно Зазубрин расходится и бросает своё стереотипное, взятое поначалу за образец мышление и красит уже всех в разные тона и оттенки, придавая реализма картине куда большего, чем было бы, придерживайся он догматов и ориентируйся на ещё не устоявшийся, но уже зияющий в дыре будущего русской литературы соцреализм.

Солдаты славят провидение за то, что «артиллерия с артиллерией сцепились» и шутят, как дети. А чем ещё напугать смерть? Остаётся только смех, натянутая собственным страхом улыбка. Китаец тоже смеётся и роется в мозгах товарища, пока его собственные еще не вылетели от пули. Люди кропотливо суетятся в земле, как муравьи, выполняя одну общую убийственную работу, приученные убивать и умирать, как должно. Кто действительно лишён в книге надежды на понимание и жалость – это иностранные стервятники, чехи, французики и прочая шушера, наживающаяся на чужом горе, в поисках приключений.

Ближе к концу роман всё разрозненнее, каждая главка может существовать как отдельный рассказ, очерк. Из-за этой фрагментарности Горький, например, романом его не считал, хоть и признал полезность «страшной» этой книги. Местами присутствует некая театральность, например: сцена с прелюбодеянием в церкви. Что выражается, скорее, в характере диалога, а не в неубедительности ситуации, она-то вполне реальна на фоне всего прочего. В таком состоянии ада и познаётся истинная ценность вещей, и уже ни чему не удивляешься. Не млеешь в эйфории предчувствия свободы, равенства, братства, зацветающих на пепелищах сёл и братских могилах. У людей, берущих раскол за точку отправления, всегда другие планы, нежели у тех, чьими руками вершатся революции. «Соединимся с красной армией, можно будет и со стариками не считаться», − говорит лукаво комиссар, а пока пусть помолятся, сходят в церковь. Всё это высказано и в последней главе книги, в разговоре двух раненых − комиссара и подпоручика идеалиста Барановского. Тирада в шариковском стиле в гнилом смрадном воздухе лазарета. И ветхозаветное «кровь за кровь» из уст нового опричника. И я, конечно, не разделяю победного пафоса книги, приданного ей не столько автором, сколько тогдашними «критиками» новой советской страны. Революция как кавалерия – звучит красиво, а людей изрубленных видеть, как минимум, неприятно, не говоря уже о том, чтоб оказаться на их месте. И дело тут не в цвете флага.

В повести «Щепка» снова представлены раскаяния и метания русского человека в особо тяжёлых условиях – нечеловеческих. Революция – как машина индустриального общества, вытачивающая из людей точные детали, а бракованные – в помойку. И льётся без конца «страшное, красное, тёплое, липкое».

В «Щепке» в полной мере проявляется живописательский талант автора. Хочется назвать Зазубрина садистом, ведь кажется, что он испытывает потаённое сладострастие, когда описывает сизый обвисший живот голого батюшки, и что он достаточно пристрастен, раз пользуется такими ярко-негативными красками. Но это впечатление первое и обманчивое. Здесь ждут читателя снова контрасты и противопоставления, за и против, абсурд и логика, сумасшествие и смерть.

Зверства автором описаны яростно, в поэтическом захлёбе. Но, скорее, с целью убедить читателя в существовании ада на земле, чем прославить его. Совершенно не ясно, как находились люди, которые могли систематически убеждать себя в правомерности своих ужасающих действий. Участвуя в мясорубке, творить «вечное-мудрое-светлое».

Зазубрин вполне себе модернист. Не знаю, насколько уместно сказать, что в этой повести чувствуется влияние Леонида Андреева, переработанного на наглядном примере Революции. Скорее, сама жизнь повернула автора к декадентству, осветила предсказания «нытиков и пессимистов».

Символистская абстрактная «Она» совсем не вяжется с советскими представлениями о литературных приёмах. В какой-то момент вообще начинает казаться, что читаешь антиутопию какого-нибудь недобитого морфиниста, а не убеждённого коммуниста. Неудивительно, что чем дальше, тем хуже были отношения у Зазубрина с советской властью. И кончились они расстрелом писателя в 37-м. Страшно, столько знать и писать про это и от этого же умереть. Какая-то вязкая чёрная бессмысленная дичь и абсурдность. И я не принимаю суждения, что такие меры были единственно возможными в те страшные красные дни. Дичь.

«Если расстреливать всю Чиркаловскую−Чулаевскую организацию пятерками в подвале, потребовалось бы много времени. Чтобы ускорить, вывел больше половины за город. Сразу всех раздели, поставили на краю канавы-могилы. Боже просил разрешения разграфить (зарубить шашками) − отказали. Стреляли сразу десять человек из револьверов в затылки. Некоторые приговоренные от страха садились на край канавы, свешивали в неё ноги. Некоторые плакали, молились, просили пощадить, пытались бежать. Картина обычная. Но кругом была конная цепь. Кавалеристы не выпустили ни одного − порубили».

Чем дальше уходишь в творчество Зазубрина, тем приземлённее и проще видишь воспетую Революцию. В «Общежитие» коммуналка предстаёт соцборделем, а все герои под конец триумфально заражаются сифилисом. В «Бледной правде» два мира вновь сливаются в один – хищнически мелкий, завистливо расчётливый, обидчиво жестокий, где все друг друга околпачивают, стравливают, обирают, закладывают и сдают. Где судьи на совещание уходят в бывшую уборную для актрис, а сам суд проходит в здании театра, где человек – щепка в мутно-кровавом потоке революции, и простые и безмолвные, не наученные пенять на других, первыми идут в расход, а выживает бесстыдная, бессовестная сволочь. Таким образом, революция не упрощает, а усложняет, отбирая для жизни только наихитрейших, и значит, дальше всё может быть только запутанней, витиеватей и абсурднее.

Весьма самобытный талант являет читателю Зазубрин в романе «Горы». Славное бытописание и дикая природа Сибири. Зверские нравы и местный колорит. Чего только стоит засоленная голова атамана в рваных портянках. Не Платонов по фундаментальности, не Бабель по изощрённости. Но определённо важную роль сыграл писатель Зазубрин в русской литературе. Роман «Горы» повествует о главной бандитской махинации, в результате которой человек раз и навсегда перестал быть хозяином земли и стал заложником бюрократического грабежа и узаконенных поборов. Хотя автор вроде к тому и не клонил совсем.

Весьма забавно читать теперь такие, к примеру, места, где главный герой Безуглов кручинится о понаехавших англичашках, добывающих нефть и загрязняющих водоёмы; кручинится, но при этом не забывает, что «сдача недр в концессию иностранцев, дело начатое ещё Лениным». Самим Лениным! Честно отдающим должки. Да, такие вот совестливые и всегда готовые послужить закону, пусть даже революционному, и становятся главными рычагами деспотов. А не Шариковы, «наступающие на ноги учёному лицу в очках». И не зверствующие крестьяне, режущие понапрасну свой скот, лишь бы власти не достался.

Достойная книга большого писателя. И говорить о ней стоит отдельно. Сравнивать с «Поднятой целиной» Шолохова, к примеру.

«Старик повернулся к Безуглому.

− Старой власти не страшился, в глаза говорил и попу, и становому, что белыми руками царь ест не заработанное им, значит, ворованное.

Он поднял руку.

− Вам говорю прямо, учение ваше о разделении труда суть измышление диавольского ума. От него и неравенство, и зависть, и обман. Истинно сказано: «В поте лица твоего снеси хлеб свой». Сейте, граждане, сами, все сейте, тогда царство божие будет на земле.

Бидарёв закрыл глаза. Голова его, как отрубленная, повисла на конце толстого посоха».

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера