Андрей Ладога

Обезноженные. Твоя комета Галлея. Рассказы

Foto2

 

Сценарист, режиссер. Окончил архитектурно-художественную академию. Автор четырех книг прозы, вышедших в издательствах «Армада», «ОЛМА». По трем из них был снят сериал «Оплачено смертью». В 2015 году в издательстве АСТ вышел сборник мужской прозы «Приводя дела в порядок», где есть пять рассказов автора. Рассказы и эссе публиковались в журналах «Волга», «Новый Континент» (Чикаго, США), «Южная Звезда», «Дружба народов». В журнале «Кольцо А» публикуется впервые. Член Союза журналистов России. Живет в Москве.

 

 

ОБЕЗНОЖЕННЫЕ

Рассказ

 

Под утро Замараеву приснилась его смерть. Окончательно очнувшись, Замараев забыл, как именно он умер, но запомнил надгробие с его именем и датой – 14 февраля. Послевкусие от сна было неприятным, как свет в прихожей в неурочное время, сулящий сквозняки и толкотню вокзала, бесприютную мороку жизни, перемены...

Он поставил кофе на плиту и на всякий случай позвонил родителям. Представив другую часть Кургана, Замараев, замерев, слушал гудки. Успел подумать о том, что из приснившейся смерти надо сделать сюжет.

Ответила мать, всё было как всегда, то есть – в порядке. Пытаясь отвлечься, Замараев набросал план рассказа, но вышло неудачно, глуповато и претенциозно. Настроение испортилось, а тут еще это интервью с калекой... Днями его неожиданно вызвал к себе пугливый до бесстрашия главный редактор Куксёнок. Легкомысленную фамилию главреда уравновешивало имя – Лев. Замараев был убежден, главное правило всех неожиданностей – неприятность. Так и случилось – Куксёнок поручил Замараеву «социальное, более того, ответственное задание».

– На молодого прораба… это – профессиональный рабочий, чтоб ты знал… упал кусок трубы… Или стальной лист?.. Словом, на стройке парню повредило позвоночник, и он сделался калекой, обезножел. Ему оказали всяческую социальную помощь в виде новой квартиры и всего такого. А кроме такого, есть мнение – дать ему героя социалистического… Нет… Героя капиталистического труда? О, Господи!.. В общем, ему хотят дать Героя, с большой буквы «Г». И ты должен обо всем об этом написать. Изобрази парня борющимся. Не склонившимся. Всё должно быть в преодолении. Зовут парня Юрий Калашников.

Огромными уродливыми буквами Куксенок написал на собственной визитке адрес. Протягивая намертво зажатую в толстых пальцах визитку, закончил разговор своей присказкой:

– И помни! Главное – это мысли.

Пожилой редактор был тучным небольшим человеком, который говорил о себе так: «Да, я – Куксёнок, но я и Лев. Да, я толстый, но все мои мысли – о диете. А мысли – это главное!»

– Я помню, – Замараев заледенел от предстоящего.

Внутренне напрягаясь, он готовился к разговору с молодым человеком, в одночасье ставшим инвалидом, предполагая депрессию героя, его возможные слезы, намек на самоубийство. В свой блокнот Замараев записав несколько вычурных, но, как ему показалось, необходимых фраз-подсказок: «Ты – человек, твоя сила в преодолении», «Борьба с собой – суть человеческая» И так далее.

Калека жил на первом этаже, в первом подъезде, в квартире номер 1. Дом был новый, в нем стоял особенный запах новостройки: краска, цементный налет на ступеньках, побелка… Замараев вспомнил эти запахи – первый и последний раз много лет назад Замараевы вселились в новый дом, на улицу Въезжая, дом 9, откуда было рукой подать до только что построенной школы № 29, куда он проходил десять лет «от звонка до звонка». Вот тебе семь лет, затем большая перемена, и вот тебе сорок…

Чтобы не заплакать, Замараев торопливо нажал кнопку звонка…

Ему открыла «пожилая женщина средних лет» с подозрительным и, одновременно, испуганным взглядом виноватого участкового. «Рысьи» зеленые зрачки смотрели, сквозь глаза, в душу. На женщине были надеты спортивное черное трико, которое пикантно подчеркивало интимное, и белая майка с американским флагом, снабженным надписью WashingtonBoy. Огромная грудь возносила флаг США на недосягаемую высоту. Вдумчиво читая надпись про вашингтонского мальчика, Замараев представился:

– Специальный корреспондент газеты «Курган – столица Зауралья» Иван Замараев.

Женщина молча кивнула и, задев его мягкой обширной грудью, неловко посторонилась. Ощущая запах борща, Замараев торопливо шагнул в прихожую и наткнулся на молодого здорового калеку в инвалидном кресле-коляске. Растопырив пальцы, широко улыбаясь, обезноженный протянул к нему обе руки:

– Привет, писака! Проходи! Я – это он, Юрка Калашников!

Содрогнувшись от слова, Замараев прошел. Вцепившись в его руки, Калашников жизнерадостно потряс Замараева «во всех смыслах».

Калашников был очень похож на мать, включая майку WashingtonBoy, тренировочные штаны и звериный взгляд косых глаз.

Квартира была негусто заселена дряхлой мебелью: потертой тахтой, прихрамывающим столиком, на удивление продавленной пожилой парой кресел. В углу неряшливой горкой были небрежно свалены книги, вероятно, приговоренные к чему-то дурному. На столике, рядом с потухшим компьютером, гордясь своим особым положением, чинно лежал Малый атлас СССР.

Калашников, перехватив его взгляд, пояснил:

– С тех пор, как обезножел, стал путешественником.

– Надо «Атлас мира», – глуповато сказал Замараев. «Идиот!»

– Куплю! Но пока хватает СССР. Я так думаю, мне Советского Союза на всю жизнь хватит. Вот вчера по Туркмении бродил! Бродягой стал. Эх, вот была же великая страна, отчего её… закрыли?

– Нас не спросили, – раздался от двери убежденный бас матери, – без нас открыли, без нас закрыли. Валентина Петровна, – неожиданно представилась она. – Валя.

Валентина Петровна стояла в дверях, сминая и Washington, и Boy, и флаг США, она подпирала груди скрещенными крепкими руками. Это была решительная в чем-то своём женщина, которой не было дела до всего остального.

– Садись! – Калашников кивнул на кресла. – Есть будешь?

– Нет, спасибо! Потом… Давайте поработаем…

Украдкой оглядев, Замараев осторожно пристроился в кресле, вынул из сумки диктофон, блокнот и карандаш.

– Так я уже отработал свое! – заулыбался Калашников. – Слава богу! Короче, так…

За окном мела февральская метель, мело с утра и «во все пределы».

«Придется и отсюда ехать на такси, – думал Замараев, – странный парень. Странная мама. А почему, собственно, они странные? Не страннее тебя. Им, небось, сны о собственной смерти не снятся».

Замараев отстраненно слушал, мелко и нервно дирижируя карандашом, и думал о том, что завтра четырнадцатое февраля, день «его смерти». И еще день Святого Валентина, день влюбленных… Нелепо. Глупо. И всё же…

– …школа, армия, строительный техникум, а потом? – Калашников рассказывал, серьезно улыбаясь, – А потом работа. А что мне с этой работы? Мне тридцать, не успеешь оглянуться – будет пятьдесят, как матери. И кому я тогда буду нужен? Как мать… И в свои пятьдесят я так и буду жить вместе с матерью в однокомнатной старой квартире. А сейчас...

Замараев начал рисовать в блокноте ангела. Ангел рисовался сам собой – распахнутые крылья, готовые к полету через Вселенную, нимб с отражением намерений, длинные невесомые одежды в бетонных складках Альбрехта Дюрера, не оставляющий сомнений меч в прозрачных руках, покойное лицо с живой улыбкой.

До Замараева вдруг стал доходить смысл слов калеки…

– …Сегодня вот ты, а завтра ко мне приедут журналисты из Областного телевидения. Ты понимаешь, сюжет будут снимать. И я, понимаешь ты, стану знаменитостью! В Кургане про меня все теперь узнают, включая Ирку, и я буду как тезка – Юрий Гальцев, курганский наш Питерский комик из Москвы.

– Ирка звонила, – сказала Валентина Петровна, – скажи ему.

Замараев написал рядом с рисунком ангела: «Звонила Ирка!»

«Позвонить Виктории? Или не позвонить? Надо попытаться написать рассказ о калеке, к черту мою сонную смерть!»

– Ирка, да. Одноклассница моя в гости ко мне напрашивается, а я, ты понимаешь, в неё влюблен с шестого класса. Накопим с матерью на фотоаппарат, я еще голых женщин снимать научусь! – неожиданно и запальчиво закончил Калашников.

– Ирка тебе даст! Не до голых женщин будет, – встряла мать, – а я досыплю-всыплю!

– Мать, так положено – фотографы снимают голых женщин!

Замараев быстрыми линиями наметил в блокноте силуэт обнаженной девушки, которая выглядывала из-за спины ангела…

– Дурак, иди в политику, они при любой политике сыты.

– Мать, – Калашников поморщился, – помолчи, а?!

– То есть… – Замараев не знал, что думать.

– То есть, везде профит! – удивив, Калашников выговорил это слово, не запнувшись. – А вообще, я – номер первый сейчас. С большой буквы «П». Так и напиши! Ну, то есть не прямо так, но и так – тоже.

Замараев кивнул. Интересно, откуда он знает слово «профит»?

– Так я же книги до армии читал, – Калашников ответил на мысли Замараева. – Делать-то в Кургане до армии было нечего, как и сейчас, вот я и читал.

...Потом они переместились в кухню. Валентина Петровна «категорически» накормила Замараева вкуснейшим огненным борщом, налив борщ огромным половником в гигантскую глубокую миску.

– Ты, главное, про Юрку напиши хорошо, – приговаривала Валентина Петровна, – без суеты напиши, прилично, чтобы как у людей. Повезло ему, конечно, но я, так думаю, счастье свое он переварит. Я помогу. И ещё на Ирке женится. Она-то разведена. Я узнавала. Правда, она с ребенком, я узнавала, так что же, пускай. А жить теперь им есть где, вон какие хоромы. А без квартиры детей-то где рожать? На половиках? Ноги, конечно, у Юрки отказали, но главное работает. Я узнавала. И голова тоже – варит. Так что еще родят общего.

Выпирая грудь, Валентина Петровна сидела напротив, заглядывая в рот Замараеву, она говорила не переставая, говорила ровным голосом, без интонаций.

«Как будто сахарный песок сыплется, – подумал Замараев, – в сладких часах».

– Да, конечно, – он кивал ей, – да-да. Материал сначала вышлю вам, вы первые посмотрите, внесете правки...

– Я вот тоже… не замужем, – сказала вдруг Валентина Петровна, – разведена. И тоже бы хотелось… но у нас старую квартиру забрали. А две семьи здесь не поместятся. А вы?

– Что… я? – Замараев поперхнулся.

– Вы женаты?

– Собираюсь, – Замараев вспомнил Вику.

– Завидую… вашей невесте.

Калашников, неотрывно глядя в окно, сморщившись, уже привычно цепко обхватив мертвое колено руками, положил ногу на ногу. Бродяга! Замараев вспомнил его Малый атлас СССР. «Я не обласкан, не согрет и для меня приюта нет! Бродяга я, бродяга!»

– Мать, перестань! Выдадим мы тебя замуж, – Калашников продолжал смотреть на метель за сумеречным окном. – Только ты не пиши про возможное выздоровление, а то мало ли? Квартиру вдруг отберут, пенсию… Не пиши.

– Договорились.

– А я сегодня погуляю по Казахстану! Люблю Азию, там всё просто, яблоки…

Став калекой, он обрел перспективу. Увидев будущее, зажил полноценно.

Обезноженный, крепко вставший «на ноги».

На какое-то мгновение Замараеву стало дурно...

…Ночью Замараев правил интервью, выходило ловко, сдержанно, без пафоса. Теперь главное – заголовок. Сердцевина текста. Самое важное слово...

Незаметно наступил новый день – 14 февраля.

Замарает оторвался от компьютера, прошел в кухню, приоткрыл окно и поставил на огонь кофе. Было странно приятно, отчасти забавно слушать отдаленные звуки близкого вокзала, варить кофе, ждать своей приснившейся смерти, вдыхать свежий морозный воздух и обдумывать текст…

«Похоже, этот Калашников или еще не понял, что с ним произошло, или понял, но как-то очень по-своему. Знает слово "профит". Умеет читать мысли. Что с ним будет через год? А через пять лет? А что будет со мной через пять лет? И буду ли я?.. Чушь! Надо думать о работе. Только в работе – спасение. Ничего в этой жизни не получается, только писанина. Да и то…»

Замараев вспомнил, как Калашников, улыбаясь, проводил его до двери:

– Писака? Пиши! Жду от тебя интервью. Высылай хоть ночью, я долго не сплю.

Параллельно с интервью Замараев попытался начать рассказ – бросил. Вместе не получалось. Может быть, позже?

Замараев снял кофе с огня, прошел в комнату и наудачу достал с полки пластинку. SvenGr?nberg, музыка к никакому фильму «Отель "У погибшего альпиниста"». Лучшее, что было в том кино – эта музыка.

Лежа в кресле, он пил кофе, слушал по третьему разу пластинку и ждал. Ничего не происходило, слова заголовка и смерть из сна не приходили, вместо этого представилась февральская ночная метель, отдаленный отель в горах, жаркий камин, стакан горячего грога, тёмный порок номера, старательно откинутое одеяло, сияющая в темноте грудь, чернильные волосы на подушке, размытые мертвым лунным светом, неразборчивый шелестящий шепот шелка между округлостями бедер – стараясь запомнить «картинку», Замараев всхрапнув, вздрогнул, просыпаясь окончательно. Сожалея, подумал о том, что голые сонные девушки скоротечны, в то время как могильные камни снятся навсегда. Нет правды на земле, но правды нет ни выше, ни во сне…

Стылый рассвет стал отличной рифмой давно остывшему кофе…

Он ещё раз перечитал интервью и выслал текст на электронный адрес Калашникова.

Потом Замараев сделал набросок рассказа про инвалида… Вышло плохо – точно описанная реальность выглядела неправдоподобной.

Очнувшись через два часа, Замараев неожиданно получил одобряющий ответ от обезноженного героя. Восторгаясь, калека предсказуемо выбрал «именной» заголовок: «Юрий Калашников – это звучит гордо!»

…Ничего вроде бы не изменив, «смертельный» день прошел – забудь.

«Так ведь – нет же! Теперь я всю жизнь буду поминать четырнадцатое февраля. И думать: “А может быть, я всё же умер?”»

  

 

ТВОЯ КОМЕТА ГАЛЛЕЯ

Рассказ

 

…Впоследствии Каблуков подумал: «Истории, меняющие судьбы, начинаются с утреннего телефонного звонка».

Каблукову позвонил приятель, Коля Ивановский, «действующий драматург».

– Сегодня в супермаркете, – истерично закричал Ивановский, – столкнулся с писательницей Дарьей Донцовой.

– Как? – Каблуков чуть не выронил трубку. – Донцова в Кургане?  

– Слушай! Иду по магазину, никого не трогаю, и вдруг слышу крик: «Дарагай!.. Дарагай!» Думаю: «Дорогой?» или «Дорога?!» Я не успел сообразить. В меня врезалась тележка, которую толкал «коренной гость Зауралья». «Дарагай уступи!» – закричал «представитель южной республики». Я схватился за тележку, и опять испытал шок – тележка была завалена книгами. А поверх книг лежал огромный «ценник»: «Романы Дарьи Донцовой. 1 кг – 50 р.»

Каблуков, сдерживая истерику, странно расхохотался.

– У тебя свободное время есть? – строго спросил Ивановский нормальным голосом.

– Время есть, могу тебе одолжить. Могу обменять на деньги.

Всё время Каблукова было свободным – уже три года он был без работы.

– Вот и приезжай в гости, – пригласил Ивановский, – встретимся, поговорим.

– Договорились.

За завтраком Каблуков, не поднимая глаз, сообщил жене, что едет к Ивановскому. Алла сосредоточенно и неопределенно кивнула. Он понимал, сейчас она опять сядет за свою швейную машинку и – на весь день. Он перестал чувствовать вкус кофе. Провались оно всё!

Выходя из подъезда, Каблуков столкнулся с молчаливым мастиффом по имени Мефисто. Все те годы, что Каблуков знал мастиффа, пес не проронил ни слова, выглядел он гораздо умнее своего хозяина. Каблуков подмигнул Мефисто, хозяин пса растеряно улыбнулся в ответ.

Как-то раз, много лет назад Алла сказала Каблукову:

– Илья, раз уж так с ребенком… Давай спасем душу, хотя бы отчасти. Возьмем бездомную собаку…

С тех пор прошло много лет, они похоронил двух своих «усыновленных» дворняжек, и больше не было душевных сил спасать душу…

Замерзая на остановке привокзальной площади в ожидании автобуса номер 4, Каблуков думал о том, что его вынужденное безделье плохо кончится. Он думал о том, что его, вероятно, скоро бросит жена. Думал о том, что они с Колей Ивановским не виделись больше года. А как у него дела? Все-таки он – член союза Зауральских писателей. Надо бы попросить Колю замолвить за него слово. Коля был знаком с главным режиссером курганской драмы...

Наконец подошел автобус. Каблуков забрался в салон, сел на свободное место и тут же бездумно уставился в окно. Ехать предстояло от железнодорожного вокзала до кинотеатра «Мир», то есть почти до конечной, минут сорок, а то и час – через весь Курган.

…Выручала, зарабатывая, жена. Алла кропотливо обшивала своих подруг и подруг своих подруг. Двухкомнатную квартиру родителей, доставшаяся по наследству Каблукову, они поделили без слов – в большой комнате шила Алла, в комнате поменьше стоял мольберт Каблукова. И всё чаще Каблуков, засиживаясь допоздна, ночевал «у себя», на диванчике, малодушно продляя день до глубокой ночи. Супруги встречались по утрам в кухне, во время завтрака. Затем молча расходились по своим делам. В последнее время они много и напряженно молчали.

Каблуков стал домохозяйкой, кухаркой и «личным гувернером» жены. Он готовил, убирался в квартире, стирал белье, мыл полы, бегал по магазинам, выискивая скидки, рисовать приходилось «между хозяйственными делами». Жена предлагала ему стать сторожем или устроиться курьером.

– Или дворником… Главное – это ремесло в руках.

«В моих руках ремесло живописца!» – хотелось выкрикнуть Каблукову. Вместо этого он возмущенно, но молча сопел. Алла не настаивала, она терпеливо «тянула» и себя, и мужа. Иногда он улавливал её шепот: «Я идиотка! Что же мне делать? Дура я!» Каблуков трусливо не уточнял, что именно имела в виду жена, но принимал это на свой счет. Его отчасти извиняло то, что он постоянно искал работу. Кроме того, он устраивал свои персональные выставки. Одна из них недавно прошла в родном Кургане, другая в селе Введенское, однако, как сказал куратор от Союза художников: «Пресса не отреагировала, резонанса газет не было». Что означало – провал.

Каблуков отчаивался, но не сдавался – он обдумывал выставку в Екатеринбурге. Эта его экспозиция, по убеждению Каблукова, должна была изменить их с Аллой жизнь. Порой он дерзко мечтал и о Москве, но столица представлялась иным, недостижимым миром. Москва была чем-то, вроде Юпитера. Или Веги…

Иногда он думало о себе так: «Я – избранный из избранных. Даже в своей компании я – малоизвестный художник, а это – недопустимо». Есть профессии, где известность – суть дела. Знаменитый художник. Известный писатель. Популярный актер. Иначе ты – неудачник.

Автобус остановился возле памятника пионеру-герою Коли Мяготину, курганскому Павлику Морозову. Он смутно помнил – Коля и Павлик – что-то связанное с предательством родных. Предав близких, мальчики стали «официальными советскими героями». Он чувствовал себя таким же предателем по отношению к жене… Всего три года назад всё было хорошо, он работал художником в кинотеатре «Салют» и с удовольствием подрабатывал в арт-студии «Струна и кисть, и вечное перо», называя своих учеников «подкаблучниками». Затем его уволили из кинотеатра, одновременно закрылась студия. Прошел год, два... Всё переменилось.

«Саша Пушкин неправ, конечно, – сумрачно думал Каблуков, – какое там счастье? Да и покоя нет. Одна только воля и осталась…»

Жена ничего не говорила, но Каблуков чувствовал, она, может быть, подсознательно, но взвешивала на своих внутренних весах почти пятнадцать их совместных лет, три последних безработных года и – довеском – бесперспективность его будущего, днями Каблукову исполнилось пятьдесят. А красивая Алла в свои тридцать девять ещё заставляла мужчин оборачиваться.

Автобус миновал площадь имени Ленина и остановился рядом с курганским театром драмы. Каблуков бездумно рассматривал белоснежное здание театра… Премьеры, аплодисменты, цветы, поздние ужины, хорошенькие актрисы. Небольшие, но бюджетные, а значит, верные деньги. Кожаные пиджаки и тонированные очки режиссеров. Споры до утра как в молодости, любовные романы как в юности – счастливая своей безответственностью богемная жизнь. Долгие годы, мечтая о такой жизни, он посещал почти все спектакли, прекрасно знал репертуар театра, в своих мечтах он давал советы режиссёру, присутствовал на репетициях и премьерах, отвечал на вопросы привлекательных журналисток в телевизионных интервью…

«Всё это не так, конечно, но и так – тоже».

Вздрогнув, он вспомнил выступление режиссера N в еженедельной программе местного радио «Курган театральный». Режиссер N был настолько благополучен, что даже о смертельной болезни своего ведущего актера говорил с могильным восторгом. Вот она – успешная жизнь…

Каблуков поморщился – всё тщетно. Место главного художника театра было надежно защищено более молодым, и, вероятно, более талантливым мастером.

«И все-таки, надо попросить Колю замолвить за меня словечко!»

– …а хорошо бы на деревянной лошадке уехать в Африку, на учебу, – Каблуков услышал за спиной детский голосок.

– Чего это ты? – обеспокоилась вероятная мама. – В Африку засобиралась на учебу?

– Там круглый год лето, – со вздохом призналось дитя, – каникулы…

Белые нитки стратегической хитрости, Каблуков улыбнулся. Надо нарисовать эту сцену: мама, дочка, Африка, деревянный скакун – вечные каникулы…

Окна автобуса оросили «грустные капельки дождя». Автобус проехал Центральный рынок, плавно нырнул под мост и остановился напротив кинотеатра «Мир». Подхватившись, Каблуков, заранее ссутулившись, суетливо выскочил под дождь. Засунув руки в карманы плаща, Каблуков торопливо шел к дому Ивановского, думая о том, что завтра же надо купить толстовку с капюшоном. Модную молодежную худи. В конце концов, он еще не старик.

В подъезде дома повеяло чем-то тюремным и похоронным: ржавым водопроводом, застарелым бельем, щами с кислой капустой… Смертью, в итоге.

Мелкими беспокойными рывками лифт натужно вознес его на пятый этаж.

Он вытер ладонью мокрое лицо и позвонил. Дверь тут же распахнулась. Каблуков мгновенно увидел эту картину –  неузнанный им в первое мгновение Коля, напряженно припавший к дверному глазку. Подумалось отстраненно: «Что с ними делает время…»

– Обниматься не будем, там дождь…

Ивановский был в протертых до состояния марли, мемориальных джинсах Montana, которым было лет двадцать, и в тонком белом свитере. В блистательной лысине Коли, так показалось Каблукову, отразился потолок прихожей.

– Еще не хватало, – Коля изобразил на своем лице «трагическую» улыбку, – в кухню!

– Я сначала… утрусь!

Каблуков разделся, умылся в ванной, прошел в кухню и замер. На стене он увидел роскошное серебряное распятие. Коля перехватил его взгляд.

– Некоторые верующие антисемиты, – сказал вдруг Ивановский строго, – агрессивно удивлялись, узнав об этнической принадлежности человека, распятого на кресте.

– Это что же, – осторожно уточнил Каблуков, – Он был еврей?!

– Нет, – с каменным лицом сказал Коля, – Он был якут из поселка Нижний Куранах.

– Я так и думал, – смутился Каблуков. – То есть… В смысле… я понял.

– Твой собрат обманом продал, сказал – серебро. Вроде, художник, а оказался уродом! Не обижайся!

– В детстве мне объяснили, что водовозы плохо зарабатывают, – веско сказал Каблуков, – с тех пор я ни на кого не обижаюсь.

– Остроумно реагируешь! – быстро среагировал Ивановский. – И быстро!

Ивановский накормил Каблукова прекрасным обедом: борщ с телятиной, куриная котлета с картофельным пюре в чесночном соусе, салат из кальмаров, лисички в сметане. Каблукову было странно, что не он, а кто-то другой приготовил обед, кто-то, а не он подает на стол. За три года безработицы он привык быть и поваром, и официантом…

За едой непьющий Каблуков пил томатный сок, Ивановский опрокинул три рюмки водки. Под рукой у Коли лежал небольшой блокнот и карандаш. Время от времени Ивановский делал в блокноте какие-то пометки.

«Писатель!» – с неприязнью подумал Каблуков.

– …Вот у меня умерли родители, – продолжил Коля, – сын Роман штукатурит в Екатеринбурге. Штукатур с высшим инженерным образованием – это, согласись, щедро! Я в Кургане. Вторая бывшая жена в Хабаровске, замужем за каким-то геологом. Или строителем? Словом, крепкая советская семья! Была бы дочь, назвал бы Повестью, – туманно закончил Коля. Он явно хотел сказать что-то другое. Или что-то добавить…

– И? – Каблуков, после паузы, помогая Коле, подался вперед.

– И?.. А… И мне стало спокойно одному, даже хорошо. Крыша над головой есть, сарай в Шепотках, который дача, рыбалка, немного денег, что еще надо? Мне пятьдесят два, лет до семидесяти я проживу самостоятельно и активно, а это – немало...

– Целая жизнь, – подхватил Каблуков. – Если вдуматься…

Несчастный в своем одиночестве, пожилой Ивановский… Каблуков подумал о собственной старости. Пятьдесят лет – это больные зубы, морщины, мешки под глазами – период полураспада. «Если у тебя есть деньги, ты лечишь зубы, если денег нет, ждешь, когда они выпадут». Каблуков ждал. Кроме улыбки, он стал стесняться своего предательски лысеющего затылка.

– Главное, не стареть душой, – сказал Ивановский.

После водки Коля делался удивительно грустным и пошлым.

– И телом тоже, – добавил Ивановский. – Это главнее.

– Чем бы ещё не постареть? – с каменным лицом спросил Каблуков.

– Что? А?.. Ладно, ерунда. Не важно…

Стало тоскливо, но вдруг отчего-то затеплилась надежда – может быть, обойдется? И Алла меня не бросит? Каблуков вдруг почувствовал на лбу испарину – всё было дьявольски неопределенно.

– Хочу заказать тебе картину «Флейты Страшного суда». Я денег дам. Немного.

– Легко! Но денег не возьму.

– Да, напиши мне «Флейты…», а то, знаешь, до сорока лет ничего настоящего не сделал, пиши пропало. Неспетая твоя песня так и останется неспетой. Сделай настоящее.

Каблуков, пытаясь успокоить то ли друга, то ли себя, сказал:

– Ничего, у тебя ещё останется рюмка водки под селедку, прогулки по утреннему Кургану, рыбалка твоя дурацкая субботняя останется, книги, кино. Может, девушка какая-нибудь тебя подберет… лет пятидесяти. И потом, – Каблуков старательно улыбнулся, не разжимая губ, – а вдруг ты – исключение из правила? И тебя будут измерять высшей мерой?

– Высшая мера – это отлично! – Коля заметно взбодрился.

А вообще Ивановский, конечно, прав, сорок лет – предел, а уж пятьдесят... Хотя…

– Я тут листал искусственные сайты по искусству, – сказал Каблуков невпопад, – и вывел вот какую закономерность… Живопись – натюрморт, пейзаж, портрет, голые девицы. Фотография – натюрморт, пейзаж, портрет, голые девицы. Графика – натюрморт, пейзаж, портрет, голые девицы. Скульптура – портрет, бездарные инсталляции, голые девицы. Всё и всегда в искусстве заканчивается одним – голыми девицами…

Ивановский задумчиво кивнул:

– Точно! С прозой тоже – сплошная порнография. Проза – она или хочет тебя или нет. Что до поэзии… Читал я тут, кстати, одного молодого, довольно даровитого поэта…

– Как звать?

– Миша Лермонтов. Почитай, советую!

Друзья принужденно рассмеялись. Шутка не получилась…

– Про главного режиссера хотел тебе рассказать…

Каблуков, напрягаясь, сонно посмотрел в окно. Может быть, сейчас он мне и скажет важное? Может быть, для этого он меня и пригласил?

– Словом, присутствую я на пресс-конференции главного режиссера, летом ещё было… И вот он говорит всякие умные слова и даже складно складывает их в глуповатые пышные фразы. И ему вопросы умные до глупости задают, а он, соответственно, отвечает, умничая, и всё, вроде бы хорошо, но тут я вижу, что он… в сандалиях. И носки его я вижу… И вот веришь? Как отрезало! После этого, я воспринимал только его нелепые сандалии. И вопрос свой я ему так и не задал, много чести для его носков…

Весь этот крохотный монолог Коли, слушая вполуха, Каблуков прикидывал, спросить? Не спросить? Попросить? Не попросить? Гамлет со своим выбором – ничтожен, выбор между смертью и жизнью прост. Ты попробуй в жизни сделать выбор… Бред какой, если учесть, что Коля всё лето таскал на ногах именно сандалии. Помнится, из какого-то фанерного заменителя кожи.

За столом повисла тишина. Каблуков налил себе еще сока, вспомнил Аллу… Потом подумал, в тринадцать-четырнадцать лет, когда я еще ничего не знал о любви было прекрасно. Нормальная жизнь вообще возможна только без любви. Любовь ничего не строит, любовь разрушает. Каблукову показалось, что Ивановский хотел сообщить ему совсем другое, но в последний момент передумал и рассказал глупость про сандалии.

– Что скажешь? – Коля толкнул его локтем.

– А что тут скажешь? Режиссёры, носите нормальную обувь в любое времени года!

– Точно!

– А вообще, – Каблуков думал о своем, – есть ситуации, когда нет слов.

– Прекрати, мы еще живы…

…За «переменой блюд» и «беседой ни о чем» незаметно наступил поздний вечер. Каблуков чувствовал себя болваном. Отчего Коля передумал? Ведь явно хотел сказать другое. Я недостаточно громко рассмеялся по поводу его идиотской шутки про Мишу Лермонтова? Отчего Коля такой дурак, если он такой умный? Отчего всё так плохо, когда всё так хорошо? Он подумал о том, что Алла ни разу не позвонила ему на сотовый телефон – дурной знак. Каблуков вдруг почувствовал приближение паники.

– Уходить, во всех смыслах, надо чуть раньше, чем вовремя, – сказал обеспокоенный Каблуков, поднимаясь из-за стола, – всё выпито, всё съедено, так что...

– Знаешь, о чем я думаю последнее время? – с вызовом перебил его Коля.

– О чем же? – Каблуков почти не скрывал раздражение.

– Вот есть такая комета Галлея. Возвращается к Солнцу каждые семьдесят пять лет. Два витка кометы вокруг Солнца и тебя нет. Нет…

Каблуков махнул рукой – «ерунда!»

Ивановский проводил его в прихожую, он был немного пьян. Друзья попрощались почти мимоходом. Каблуков вышел на лестничную площадку, дверь за ним закрылась. Ну да, встретились, поговорили… Каблуков нажал кнопку лифта. Он вдруг увидел свою квартиру – тихую, темную. И как будто – жена ушла…

Вдруг Колина дверь открылась.

– Слушай, Илья, – сказал трезвым голосом Ивановский, – чего я тебя звал-то…

Лифт, приглашая, дружески распахнул свои створки. Каблуков, замерев в неестественной позе и выставив ногу, зафиксировал лифт. Инквизитор, мать его...

В руке Ивановского трепетал листок, страничка из блокнота...

– Совсем забыл. Прости, родной… – Коля, скосив глаза к носу, процитировал, – «У режиссера N актеры обманывали зрителей масками, сделанными из липы» А?! Каково?!

– Хорошо, – Каблукову хотелось ударить Ивановского. Пнуть уже затекшей ногой.

– Это отлично! И не бойся, что Алла уйдет от тебя, ты выживешь, я же выжил.

Дверь с грохотом захлопнулась за Колей. Не помня себя, Каблуков шагнул в лифт.

– Идиот! – закричал Каблуков. В одиночестве лифта это прозвучало дико. Каблукову показалось, что он так и будет всю жизнь искать работу, готовить, бегать по магазинам, мыть полы, стирать белье. А жена будет всю жизнь обшивать своих подруг. И уже не с ним.

У Каблукова было как бы две жизни: одна – большая, неудавшаяся, с горячечной живописью, с пустыми провальными выставками, с не состоявшимися интервью, и эта жизнь доводила Каблукова до безумия, до ночных отчетливых мыслей о самоубийстве, но была и другая жизнь, мелкая, как монетная сдача в кассе. Жизнь с беготней по магазинам, готовкой, с мытьем полов, с уборкой и стиркой – именно эта жизнь, спасая ту «большую», давала надежду, – еще не все потеряно, еще все сложится, состоится, и ты станешь знаменитым и богатым. Но как? Как?!

На воздухе было свежо и по-настоящему одиноко. Опомнившись, он вызвал такси.

В машине с обессиленным отчаянием думал о том, что Алла – это всё, что у него есть за душой. «Петухова из Петухово». Как я буду без неё? И буду ли я? И ещё он думал о том, для чего его позвал Коля Ивановский? Неужели ради того, чтобы процитировать себя? Заказать картину «Флейты Страшного суда»? Нелепое название. Хотя… Да Коля уже и забыл о своей «живописной» затее... Или глуповато рассказать про сандалии режиссёра? Или напомнить о собственном разрыве? Нет, тут что-то другое...

Была ночь, когда он, страшась, подъехал к дому. Спасаясь, Каблуков подумал: «А может быть, всё это – моя паранойя? Может быть, действительность не так гнусна, как я её себе воображаю? Может быть, моя маленькая жизнь не такая неудачная?»

Родную дверь он открыл излишне осторожно, как неопытный вор-домушник. Не включая свет, он разделся, обмирая, понял – темнота только усиливает шуршание плаща.

Неужели Ивановский знает, что Алла хочет меня бросить? «Ты выживешь, как и я»

Он бесшумно приоткрыл дверь в комнату жены. Зеркало таинственно отражало обратную сторону Луны, безголовый манекен казался бездумно уставшим, швейная машинка прочно стояла на столе как игрушечная крепость. Алла спокойно спала, вольно раскинувшись на их двуспальной кровати. Из декольте ночной рубашки почти вывалилась левая грудь жены. Мир был на месте, включая выпавшую из сорочки, белеющую в темноте грудь Аллы.

«Написать бы это пикантное налитое сияние, цены бы мне не было! – тихо подумал Каблуков. – Ничего, ещё напишу. Моя комета только подлетает к Солнцу»

Он с облегчением прикрыл дверь.

Всё откладывалось…

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера