Ничего постоянного нет. Стихотворения

*  *  *

 

Греки были соседями живших чуть выше богов.

И стучали порой в потолок, недовольные шумом.

Это плохо обычно кончалось: Зевес не таков,

чтоб терпеть коммунальные склоки. Над пиком угрюмым

до сих пор раздраженно витает его борода.

Никогда фамильярности он не простит. Никогда!

 

Что – с героем Троянской войны, Золотого руна?

Что – с великим народом, столь дерзким и в славе, и в скверне?

Что, скажите, стряслось с Пенелопой: я видел – она

чаевые берет на Итаке в прибрежной таверне.

Что вообще заставляет народ, изменяя себе,

покоривши судьбу, словно раб, покориться судьбе?

 

Как он может, творец иберийских надменных дворцов,

 жить в хургадской халупе? Но вот ведь живет и – доволен ...

Почему хилый отпрыск библейских крутых мудрецов

патриотам, державе, начальству и всем подневолен?

И куда повернула живая кривая стезя,

что ее направленье народу исправить нельзя?

 

Неужель... О, какая надежда в словце «неужель»!

Но не будучи Вяземским, я говорю: неужели

мы, народ, чьим младенцам дарили отрез на шинель,

почадим, как и все, и умрем в надоевшей постели,

или, хуже того, будем жить, не щадя поясниц

гастрарбайтерами во дворах европейских столиц?

 

Собирались начать, как никто. Да уж слишком всерьез...

Кабы гром не гремел, кабы ветры не дули, а то ведь...

Ишь, как уличный нищий запел на углу про мороз.

Нет, еще не запел, он еще только горло готовит.

И вздохнул и взял верхнее «до»и закончил на том,

как великий художник, беспомощный перед холстом.

 

 

*  *  *

 

У истории нету эпохи мрачней ноября.

Незаметна заря на востоке, но это – заря.

И поэтому на тебе твой ежедневный паек:

два яйца, бутерброд с колбасой да крутой кофеек.

 

Автономны пространства внутри и снаружи квартир.

Нестыкуемы – ах и увы! – бытие их и быт.

Сквозь стекло не видать, чем сегодня живет этот мир,

но и мир, чем живу я сегодня – хрен разглядит.

 

У судьбы свой расклад. И не важно, чем жив новый век:

доллар в цену вошел ли, и нефть ли упала в цене.

Есть лишь честный ноябрь, и готовый к падению снег,

я и жизнь за окном, ничего не простившая мне.

 

 

*  *  *

 

ПолУночные книги нам вредны.

Они, как подтвердит державный почерк,

лишь роют почву, словно кабаны.

А что потом взойдет на этой почве?

Еще читать их днем – туда-сюда:

дневной трезвон забьет их мрачный голос.

Ведь по нему выходит: жизнь – беда.

 

А что, не так? Взгляни-ка: слякоть, морось,

долги и нищей пенсии позор,

и взгляд детей, брезгливый, исподлобья,

и взор жены, скупой несчастный взор,

и перспектива, зимняя, сугробья...

 

Ну-ну, я это не всерьез, шутя.

Я помню, что унынье – грех, и – смертный.

Кумач велел смеяться, как дитя.

Какой Кумач? Да Лебедев бессмертный.

На этом и поладили они:

с вселенским духом бодрый дух державы.

Включи ТВ и на экран взгляни:

там все путем, все веселы и правы.

И потому-то в бдении ночном,

читая, например, Экклезиаста,

попробуй не свихнуться перед сном

с ума от вопиющего контраста.

 

 

*  *  *

 

Я как все: я умирал, воскресал,

я терял и обретал на пути.

Почти все, что я хотел, я сказал.

Вся печаль, ребята, в этом «почти».

Что прошляпил невеселый мой взор?

Полдень, полночь, материк, острова -

но ведь были промельк, просверк, зазор,

что ж для них-то не нашел я слова?

 

А теперь сижу, как сыч на суку,

непроявленный в своем естестве,

не поспевший и на длинном веку.

Ни под облаком не свой, ни в траве.

А теперь вот пропадай без меня,

ты, не вымолвленный, черт побери,

отблеск выцветшего в пепел огня,

отсвет сделавшейся тьмою зари.

 

 

*  *  *

 

Вот лес покончил с тоненькой тропинкой.

Теперь следи за тем, чтоб не возник

под чуть дрожащей у ноги травинкой

случайный взрыв двух алых земляник.

Давно отстала торная дорога

под невесомым летом каблука.

Пролога гнет, свобода эпилога -

все скрыто в темных зарослях пока.

И все труднее одолеть ловушки,

расставленные ласковым врагом.

Тем больше шансов, выбравшись к опушке

не оказаться полным дураком...

Что за вода? Законная тревога:

неведомая скрытная Тверца

или насквозь исплаванная Волга,

впадающая в Каспий без конца...

 

 

*  *  *

 

А тот же грубый быт – куда его,

когда в родной ареопаг

вошли бездомная Цветаева

и домовитый Пастернак?

Не отвлекайся от эмпирики.

Да погляди, в конце концов,

как мил он духу грозной лирики,

душок соленых огурцов,

да с полной рюмкой, что настояна

на честной крепости плодов -

особенно бомжу, особенно -

бомжу , чья страсть – соитье слов.

 

Безбытность? Даже кошку драную

я не обрек бы на нее.

Но как связать в систему странную

два мира: быт и бытие!

Да что тебе все эти лепеты.

В своей боязни жить во лжи

и ешь, и спишь, и любишь в небе ты,

неутомимый, как стрижи.

 

 

*  *  *

 

Продувная верста или миля -

что там было мерилом пути,

у разбитого автомобиля

три джигита в разжатой горсти.

Шеф судьбе предъявил свое кредо -

вот ее резюме: распишись.

Час назад здесь была еще недо-

оцененная юностью жизнь...

 

Что ж ты, сволочь, суешь свой анапест

этой жути на горной тропе?

Лучше стой бессловесно, покамест

страх и стыд не вернулись к тебе,

и как символ чего-то живого,

как посланец цветущих земель,

на осколке стекла лобового

не появится медленный шмель.

 

 

АКТЕРСКАЯ ВЕЧЕРИНКА

 

Люблю артистов на вечеринке.

Их дамы вспоены коньяком.

На ножках – шпильки, а нет – ботинки,

а нет – так можно и босиком.

Да, их веселье – венец веселий.

Прощай, искусство и здравствуй быт!

Смотри, как Гамлет меж трех Офелий,

с кем быть решает, а с кем не быть.

Вот вам картинка свободы вечной.

Все – без натяжек, все – горячо.

Вон как Аркадина у Заречной

ласкает голенькое плечо.

А приглядись-ка к тому дублеру:

он, хоть и пьян, да еще не лег:

в глаза бездушному режиссеру

гудит он чеховский монолог.

Вокруг безумье и свистопляска:

и райский голос, и адский вой.

Лицо без грима. Так гибнет маска

перед действительностью живой.

Все это так далеко от сцены:

вся эта правда, вся эта блажь.

И эти люди. И эти стены.

И этот детский шальной кураж.

Да знаю, знаю: а грязь? А сколько

у них интриг? Возражать смешно.

Они как все ведь. Как мы. Вот только

так веселиться нам не дано.

А уж свершенье какой идеи,

какая правда, а не прикол

вот эта гордая боль Медеи,

переходящая в рок-н-рол...

 

 

*  *  *

 

Ничего постоянного нет.

Времена меняют аллюр.

Даже звон золотых монет

превращается в шелест купюр.

Как ты в этакой суете

полагаешь жить, охламон,

если деньги – деньги и те! -

поменяли на шелест звон?

 

Все меняется в некий срок.

Переменчивы голь и знать.

В тихой ящерице под ногой

динозавра трудно узнать.

И когда ты из портмоне

достаешь, не скупясь, деньгу,

ты, как прежде, приятен мне -

только Господу ни гу-гу!

 

Судя, милый мой, по всему,

мы такую являем прыть,

что за нами даже Ему,

нет, за всеми – не уследить.

Да и что Он – инспектор, мент?

Он все видит. Тыщу за сто,

что еще не настал момент

превращаться тебе в ничто.

 

 

В ОХОТНИЧЬЕМ ЗАМКЕ

 

Что за люди сидят за столом, что за странная нация?

Что они говорят о былом – тут важна интонация...

 

Ну, да Бог с ними. Смотрят со стен отсеченные головы -

плоть погибшая, выживший тлен: волки, дикие боровы.

 

Слава Богу, что, душу знобя, с плахи этой жилплощади

мертвым взором не ищут тебя ни собаки, ни лошади.

 

Впрочем, брось ты! Пастух, овцевод: светлым именем плотника

не заткнешь ты хохочущий рот хвастуна и охотника.

 

Да и сам – что, не резал ягнят? Не выдумывай лишнего.

Эта жизнь, этот рай, этот ад – все по воле Всевышнего.

 

План Его – дать нам строить, дерзать и спасать, и насиловать.

А уж после решит или всех наказать или, может, помиловать.