Рассказы

*  *  *

     - А теперь куда ты направишься, – издевательски обратился он к самому себе на крыльце Дома ветеранов, - в пойму Каменки?

     Строго говоря, то место, которое он себе наметил, не было поймой. Не было оно даже и долиной. С таким же успехом он мог назвать его сельвой. Но только находясь в этом движении от поймы к пойме, от помойки к помойке, от мостика к мостику, он поддерживал в себе надежду, что когда-нибудь они снова будут вместе, что когда-нибудь он снова напишет несколько рассказов в древне-японском стиле хайбун, что когда-нибудь за до умопомрачения жаркий и бесконечный воскресный вечер он сможет сделать нечто большее, чем погладить рубашку с коротким рукавом.   

     Так что во второй половине июня одинокие прогулки продолжались. Но уже без радости и удовольствия, а, скорее, по инерции, по какой-то неясной, неосознанной до конца необходимости.  Да и безумными они быть перестали – уже давно.

22 июня, 7 июля 2014  

*  *  *

Но мысль о времени сильнее женщин. Да!

Николай Заболоцкий

     Наташа ушла куда-то на весь день, а свой сотовый оставила дома. Весь вечер потом она удивлялась:

     - Нет, ну как раньше люди обходились без мобильной связи! Нет, ну как раньше люди обходились без сотовых телефонов! 

     Когда она повторила это в сто пятый раз, я заметил ей:

     - Да что там сотовые телефоны! Вот мы когда-то жили без часов и ничего, как-то обходились.

     - Что за ерунда! – фыркнула Наташа, направляясь в душ, - как можно жить без часов!

     А я подумал, что ведь действительно двадцать пять лет назад ни у кого из нас не было часов, по крайней мере, наручных. И не то чтобы мы руководствовались призывом Ромки Казуара, который на каждом шагу провозглашал: - «Я предложил бы истребить часы!» Просто часы были нам не нужны, нам и без них было очень хорошо. Мы никуда не торопились и никогда не опаздывали. Счастливые, безусловно и бесконечно счастливые (правда, о том как мы счастливы, никто из нас тогда не догадывался), мы измеряли время веками и эпохами: мезолит и Серебряный век, Просвещение и Проторенессанс, транквилизаторы и нейролептики – вот это пожалуйста, а определять точно минуты, часы и даже дни недели мы затруднялись.

     Но однажды нам все-таки понадобилось узнать время, узнать хотя бы приблизительно. Произошло это на квартире Игоря Евгеньевича, во время одной из частых тогда ночных посиделок, спонтанных и безумных пирушек. Шеляков тогда некстати вспомнил строчку «мерить время по звездам» и началось: внезапно все мы пришли в непонятное и жуткое волнение, нам вдруг показалось, что если немедленно, вот прямо сейчас, мы не узнаем «который час», с нами произойдет нечто ужасное и непоправимое. Хотели даже позвонить Тиханову, в расчете разбудить его, чтобы он закричал:

     - Что вы мне звоните в два (или три) часа ночи!

     Тиханов был Хранителем Дат и Событий, он хорошо помнил, что происходило с нами год, два года назад, а уж который час, так это он, в отличие от нас, знал наверняка. Евгеша схватил телефон и начал набирать тихановский номер, но никак не мог попасть пальцем в нужные отверстия и тут Игорь Евгеньевич сказал:

     - Подождите, сейчас все выясним, все будет ладно.

     А надо вам сказать, что Игорь Евгеньевич жил тогда над магазином «Школьник», напротив Главпочтамта и в его окно можно было наблюдать электронные часы на углу Ленина и Советской. Игорь Евгеньевич решительно распахнул окно и высунулся наружу, а Сторож Сергеев придерживал его за ноги.  Долго Игорь Евгеньевич смотрел на электронные часы, а мы замерли в полном молчании. Из окна несло сыростью из Первомайского сквера и бензинной гарью. Наконец Кашкет спросил встревоженно:

     - Что там, Игареха?

     Игорь Евгеньевич медленно слез с подоконника, оглядел всех нас и сказал растерянно:

     - Ничего не понимаю. Там какая-то засада. Минус ноль три.

     – Так, – произнес Сторож Сергеев. – Отныне время будет течь по прямой.

     Последнее слово чаще всего оставалось за ним.

12 ноября 2012

*  *  *

     Значит так: в психбольнице я лежал в ноябре и декабре, это я хорошо помню, возможно, я даже встречал там Новый год. В феврале и марте я там уже не лежал, это с Игорем Евгеньевичем мы несколько раз ходили проведывать Тимура Назимкова. Снова я оказался на Владимировской в конце апреля-начале мая, когда безуспешно пытался оттуда сбежать. Но я совершенно точно знаю, что никогда не был в психбольнице в сентябре, даже близко к ней не подходил. Но почему-то каждый сентябрь меня охватывает неясное тревожное волнение, я не могу ни о чем другом думать, кроме как о психбольнице, и все пытаюсь найти книгу «Психиатрия». Но никак не могу найти: скорее всего, во время одного из последних запоев я ее кому-то подарил, может быть, совершенно случайному человеку; тогда я раздаривал свои книги всем подряд, непонятно зачем буквально насильно заставляя Беса или Потеряя взять абсолютно ненужные им и очень ценные для меня книги.

     А раньше в сентябре я выбирал теплый и солнечный воскресный день, уходил на безлюдный Комсомольский проспект, садился там на скамейку и раскрывал «Психиатрию». И сразу же на меня обрушивался чудовищный вой из палаты-валежника, я задыхался от ужасного смрада, у меня кружилась голова, я сразу же забывал, где нахожусь, я содрогался от прикосновения липких рук Коли Солонюка и слышал, как где-то рядом вздыхает старик Закошляев: «Эх, солдатики…» Так что, может быть, это даже хорошо, что я всучил кому-то эту книгу.

     Когда «Психиатрия» первый раз оказалась у меня в руках, я побежал с ней к Игорю Евгеньевичу, но в тот вечер не решился ему показать. Игорь Евгеньевич тогда работал сторожем на стройке на углу Болдыревской и Кабинетской. Он ушел в строительный вагончик продолжить неоконченный телефонный разговор, а я сидел у костра, прижав к груди холщовый мешок с книгой. Над костром мы установили конструкцию, на которой возвышался ковшик, в котором мы собирались заварить чай, чтобы потом долго пить его и молча смотреть на звезды.

     После долгого телефонного разговора Игорь Евгеньевич наконец вышел из вагончика и вдруг сказал: «Ух ты, да ты сейчас сидишь прямо как на картине Жоржа де Латура». И пояснил в ответ на мое недоумение: «Был такой художник, могучий пироман». В этот момент конструкция, которую мы так тщательно сооружали, перегорела и рухнула вместе с ковшиком в костер. Так что чай тогда мы не попили.

     Интересно, а помнит ли Игорь Евгеньевич тот вечер? Помнит ли он про этого художника, помнит ли с кем и о чем он разговаривал по телефону? Надо будет его спросить. Вот завтра позвоню и спрошу. 

2 сентября 2014

*  *  *

     Давиду Глоку

     Знаешь, никогда не думал, что меня будут так занимать стрижи. Я ведь никогда с ними не сталкивался, никогда ими специально не интересовался. Я не знал, чем они питаются, не знал какие они – добрые, веселые или, наоборот, злобные и свирепые. Не знал – получают они удовольствие, стремительно рассекая небо над Оперным театром, или совершают свои движения хаотично и яростно, как и я совершаю сейчас свои безумные прогулки по помойкам и мостикам.

     А ведь каких только птиц я не наблюдал вблизи! Однажды, например, в устье Тулы я встретил зимородка. Я долго стоял, рассматривая его, а он демонстративно не обращал на меня никакого внимания и время от времени сосредоточенно гадил в мутную воду. Так я и не понял его, не разъяснил для себя его натуру, мне вспомнилась только строчка из детских кошмаров – «зимородок это вовсе не птица». А вскоре после этого в долине речки Пашенки я встретил двух иволг. Тут уж я вспомнил гораздо больше, чем несколько чудовищных слов, и обрадованно заорал: «Есть иволги в лесах! Есть Шуберт на воде! Есть Моцарт в птичьем гаме!» И принялся читать иволгам Мандельштама. Наверное, сильно увлекся тогда, потому что через два дня очнулся в сумасшедшем доме. Я и теперь раз в году, на еврейский праздник Ту би-Шват, Новый год деревьев, хожу в Нарымский сквер читать березкам и кленам Николая Заболоцкого: «Деревья! Вас зовет природа!» Но читать птицам Мандельштама я больше не решаюсь.       

     Однако тебе всегда не нравилось, когда я при каждом удобном и неудобном случае вспоминал психбольницу и поэтому я скажу тебе вот что: в это лето стрижи внезапно стали важнее всего и нужнее всего для меня. Важнее чашки кофе, важнее книги о московских переулках, важнее даже пятничного вечера.

     И еще: я очень хорошо знаю, что в середине августа стрижи исчезнут, вновь отправятся в свои длительные перелеты и не будет больше никаких стрижей – ни черных, ни башенных, ни белобрюхих. А пока я сижу по утрам на кухне за столиком, покрытым клеенкой, и все смотрю, как стрижи с лихими криками молниями проносятся мимо окна. А если наступит утро, когда они не появятся, я знаю, что смогу еще один раз их увидеть, попрощаться с ними. И я выйду из дома и последний раз посмотрю на стрижей, которые еще задержатся над стадионом «Спартак». Над Центральным парком. И над Оперным театром.       

14 августа, 15 сентября 2015

 Сергей Тиханов родился в 1964 году в Новосибирске. Закончил филологический факультет новосибирского педагогического института. Думает, что он мастер коротких прозаических текстов, жанр которых не поддается точному определению. Его излюбленные герои – «пьяненькие», безумцы, городские сумасшедшие и – дома и улицы Новосибирска. Автор двух книжек-малышек. Постоянный автор нижегородского альманаха «Дирижабль». Печатался в: «Соло», «Стрелец», «Уральская новь», «Крещатик», «Сибирские огни», «Черновик», «Футурум АРТ», «Kto zdes’?», «Стетоскоп». Тексты Сергея Тиханова вошли в антологии Дмитрия Кузьмина «Очень короткие тексты» (НЛО, 2000) и «Нестоличная литература» (НЛО, 2001).