Виктория Сушко

Бог за углом. Рассказ

Родилась в г.Тольятти (Самарская обл.). Окончила Самарский государственный университет по специальностям «культурология» и «социология». С 2012 года живет в Москве. Куратор первого в Самаре книжного фестиваля «Самарская Чита» (2011 и 2012). Пишет прозу, стихи, пьесы. Участник Форума молодых писателей в Липках, Фестиваля верлибра, Программы «Летние литературные семинары SLS» в Санкт-Петербурге, Совещания молодых писателей, Фестиваля верлибра. Публиковалась в интернет-журналах «Кольцо А», «Пролог», «Зарубежные задворки», на литературных порталах «Дорога 21», «Новая литература», «Графит», в литературных журналах «Контрабанда» (Москва), «Город», «Графит» (Тольятти), «Молодежная  волна», «Русское эхо»; альманахах «Морковь», «Название», «Черные дыры букв», «Под цвет глаз», «Берега» и др. (Самара), газете «Площадь свободы» (Тольятти).

 

 

Откуда берутся принципы? Результат борьбы за жизненные блага? «Главное в жизни – это высшее образование». «Ты должна думать о будущих детях». «Надо сначала потерпеть, чтобы что-то получить». «Бог все видит», и другое, бесконечное. Откуда берутся эти тетки с вечно недовольными складками у губ и потухшими глазами? Когда они говорят друг с другом (а кто еще с ними будет всерьез говорить), издалека ясно – о чем. По однообразию жестов, мимики, кивков головой. Упорядоченный ритм унылых будней, в которых не происходит ничего, кроме мордобоя за место под солнцем, ежедневных унижений и подсознательного тупого ожидания конца.

Допустим, ей сейчас двадцать семь. Или даже тридцать два. Так когда происходит момент превращения в тетку? Что такого должно случиться, кроме того, что уже случилось? У нее только сиреневый берет и прочерк в голове. Не хочешь думать о прошлом – и не надо, никто не станет заставлять.

– Девушка, вы на следующей выходите?

– Не знаю.

За углом противоположный поток, сила противодействия. Локтями в грудь. Она готова устроить драку в центре зала. Отстаивать свое место, клочок в ширину шага, право сохранять энергию, запрет на прикосновение.

Лучше подумать о чем-то далеком и приятном. Больше всего счастлива была, когда студентками толкались в очереди на первые сто девушек бесплатно в местный клуб, пили бесплатные коктейли, до одури трясли телами, то и дело бегали в туалет пить воду из крана – от духоты, табака, тряски постоянно хотелось пить, но ни у кого не было денег. И надо было ждать в уже опустевшем предрассветном клубе, когда тронутся в путь до общаги трамваи. Когда не было денег и проблем – вот это было счастье, никто этого не понимал.

Но вспоминать нельзя. Тогда придется вспомнить все, а это иногда убивает. Отвлечься на действие. Она выходит где-то в центре и, не зная ничего о городе, идет по улице, показавшейся наименее враждебной. Чтобы было побольше людей, лишь бы не наедине со своими мыслями. Может, лет через десять она будет вспоминать этот день, когда неизвестно, где ночевать и для чего дальше жить, как тоже момент счастья. Но не сейчас. Курить, чтобы пришли какие-то новые мысли. Ничего не ждать, чтобы что-то само произошло.

Свидания у памятника Пушкину. Молодой человек срывается с места и чинно вручает девушке огромный букет роз. На лицах того и этой ноль реакции. Лучше бы он коснулся ее руки. Но он тотчас задает ладонью направление – наверное, в ближайшее кафе, и она следует за ним, и ничего не происходит.

Пожилой ухажер в старомодном кепи встречает полную пожилую даму, вручает ей ромашки, они обнимаются и заливают друг друга потоками нежности. Остальные ждут кого-то, с цветами, ноутбуками, собаками, велосипедами. Какой процент дождется, кто-нибудь считал?

Рассматривая других, девушка в сиреневом берете забывает о себе, о том, что ей холодно в легком плаще, о том, что она никого не знает в этом городе на М., в котором нет никакой л. Потому как если вы хотите научиться ненавидеть людей, непременно приезжайте в город на М., с вещами. Но у нее нет вещей. И она больше ничего не хочет.

– Вы тюльпаны любите? Держите.

У него слипшиеся кудри на лбу и сжатые от обиды губы.

– Тюльпаны я люблю весной.

– Ну а сейчас что любите?

– Ничего, наверное.

– Раз никому эти цветы не нужны… – он делает движение, чтобы запустить тюльпаны в урну, она успевает одернуть его руку и сама удивляется этой откуда-то взявшейся силе противодействия.

– Не надо, мне их жаль. Пожалуйста, оставьте их мне.

Цветы для нее вдруг стали живыми, она прячет их под плащ.

– А где же ваша девушка?

– Никакая она не моя. Так, шлюха какая-то. А кто еще будет отдаваться неизвестному чуваку в первый же вечер?

– Я.

Он улыбается и уже прикидывает, через какое время освободится квартира, чтобы привести ее туда.

– Только не тебе, извини.

Больше говорить, кажется, не о чем. Он курит, она шепчется с цветами, Пушкину все равно. Как и всем остальным все равно до других. Звонит его айфон. Потому что в этом городе у всех айфоны, которые то и дело звонят.

– Ну и? Не знаю. Сметаны, пельменей. Хлеба купи. Скоро буду, давай. Ладно, подруга, – он по-братски хлопает ей по коленке. – Пожалуй, мне пора.

– Подожди. Можно я тебя провожу?

– Разрешаю, милая, – и даже берет ее под локоток. – Так у тебя и правда никаких планов на ближайшую жизнь?

– Не знаю. Иногда мне кажется, вот я сейчас типа заверну за угол, а там что-то происходит… А там меня ждет какое-то событие.

– Ага, у меня тоже типа того. Заверну за угол, а там – Бог! Но это фигня, есть только люди. Ты ждешь за углом человека, который тебя спасет. А тут – я!

По дороге они покупают бордо, а также штопор и две пластиковые кружки «Нескафе». На бульварном кольце она наполняет обе: «Нормально, менты не загребут». Он думает, что ему попалась опытная герла, чуть постарше, чем он, тем интереснее. У него на уме известно что. Она пытается ни о чем не думать хотя бы до утра. Они приходят в одну квартиру, о которой еще до первого взгляда ясно, что она съемная. Потому что те, кто живут в пределах этого кольца, или снимают, или не шатаются по улице пешком с грустными девами неизвестной родословной. Но она этого еще не знает.

– Вот это моя хата.

Дверь открывает высокий серьезный голодный еще один. Пахнет пельменями и водкой.

– Здравствуйте, – говорит она на всякий случай.

– А это кто? Она пьет? – «еще один» как будто не замечает, что у нее есть рот.

– Я не пью, и я у вас останусь. Можно?

Кудрявый пожимает плечами: «Мы об этом не договаривались». Двое общаются жестом и мимикой. Мало что понимая в этой мутной коммуникации, она расправляет лепестки тюльпанов, цвет которых тон в тон совпадает с цветом ее беретки. «Еще один», наконец, находит на ее лице глаза и выносит вердикт:

– Вы остаетесь. Только если выпьете со мной водки.

 – Хорошо, мне не жалко. То есть это я думала сначала, что вам жалко, и потому отказалась. А так я могу и выпить.

После первого глотка она говорит:

– А давайте познакомимся.

– Арсений.

Арсений толкает кудрявого:

– Кузьма.

– Аня.

– Таня? – спрашивает Кузьма.

– Маня? – спрашивает Арсений.

– Ну если хотите, то Саня.

Кузьма обменивается взглядом с Арсением, и Арсений говорит:

 – Это твое ненастоящее имя. Ты скрываешься от преследования?

Она вздрагивает и опускает голову.

– Слушай, ну что ты на нее наехал? Может, ее изнасиловали. Может, она прячется от маньяка. Это не наше дело, старик, – говорит Кузьма Арсению, потом ей: – Если ты хочешь, чтобы мы тебя называли Аней, то нам с Арсением пофиг. Но… хочешь, мы придумаем тебе имя?

И после третьей рюмки и двух скушанных огурцов имя нашлось само.

– Моника.

Теперь у каждого было имя, и автору больше не нужно вымучивать эвфемизмы. Кузьма был Кузьмой, и имя это очень ему шло. Он был похож на домовенка Кузю веснушками, соломенной копной волос и подвижностью лица. Арсений напоминал Тарковского тем, что когда-то писал стихи, только он уже давно не написал ни строчки, потому что пил водку, или пил, потому что не мог писать – Моника так и не поняла. Ее новое имя тоже почему-то очень ей шло – оно как будто подчеркивало ее нездешнюю отстраненность и холодность. В квартире сразу стало холоднее, будто выключили отопление. Тюльпаны увяли и почти осыпались. Арсений и Кузьма запустили Монику в ванну с водой, горячей как кипяток, но она и не пикнула. Потом обернули двумя одеялами и сели смотреть какой-то артхаусный фильм, заедая его пельменями, запивая его водкой – пока не уснули. Артхаусные фильмы – как ничто другое идеальный фон для таких вечеров, когда заняться нечем, да и незачем.

Утром какое-то время она понимала, где она, потом вспомнила, как ее зовут, наконец, осознала, что они вчера пили, и все встало на свои места. На своем месте с рассвета были птицы, которые поют независимо от того, насколько пакостно у тебя на душе. На кухне на своем месте ждал ее завтрак, и она почувствовала что-то вроде любви ко всему сущему в этой квартире, хотя это была всего лишь благодарность. Незнакомый знакомец в растянутом свитере и грязных джинсах улыбался ей и предвкушал, как она сделает первый глоток похмельного айрана. Он чувствовал, что любит это нечесаное создание с кругами под глазами, но это была всего лишь жалость.

Вопреки ее ожиданию, на работу пошел вовсе не Кузьма, а Арсений. Он чинил какие-то айфоны, айпады и макбуки, а больше ничем другим и не пользовались жители города на М. Кузьма спал. Кузьма спал так долго, что птицы смолкли и зажглись огни в окнах напротив и тех, что за ними, и фасады «сталинок», и вдалеке звезды Кремля. «А из нашего окна площадь Красная видна», – вспомнила Моника и подумала: «Это в каком же доме такие окна? В Доме на набережной, что ли?».

Сначала она пыталась ни о чем не думать дальше, но не получалось. «Подумай, например, о бутерброде». Бутерброд был тут же съеден, и думать дальше было не о чем. И снова стали подкрадываться всякие мысли о прошлом. «Это не мое прошлое. Это все не я», – говорила Моника, но мысли ее не слушались, они ведь вообще не умеют слышать. Моника вымыла пол, приготовила обед, нарисовала глаза, сшила юбку из скатерти, постирала носки Арсения и трусы Кузьмы, трижды полила цветы. Стоило остановиться на миг, как тут же лезли навязчивые образы. «Вставай», – сказала Моника калачиком свернувшемуся Кузьме, но Кузьма, оказалось, не спал.

– Если ты не спишь, то почему не встаешь? Тебе плохо? Ты заболел?

Моника протянула Кузьме айран. Он отрицательно покачал головой и печально взглянул на Монику.

– У меня так давно не было женщины. Я совсем забыл, каково это. Мне больше ничего не хочется, только этого.

– А как же шлюха, которую ты ждал на Пушкинской площади?

– Дура, нет никакой шлюхи. Это я так знакомлюсь с женщинами. Типа, не дождался кого-то. Чтобы они меня пожалели.

– Ты смешной.

– А ты жестокая.

– Я не жестокая. Если тебе очень хочется, то я не против.

– Мне действительно очень хочется, но я не могу, если ты не хочешь.

– Но я не говорила, что не хочу.

– Черт, но ты не сказала, что хочешь.

– Не знаю, хочу ли я. Я об этом как-то не думала. Если тебе действительно важно, чтобы я и правда хотела, то я… Я не хочу. Но если не очень важно, то я не против.

– Я уже ничего не хочу.

Тем не менее, так или иначе, что ни говори, а секс имел место быть. И хотя Монике было лень снимать трусы и уж тем более совсем не хотелось делать глупые повторяющиеся движения, она делала вид, будто бы ей даже нравится. Время все не кончалось. Когда Монике уже начало казаться, что оно никогда не кончится, она уснула. А когда она проснулась, Кузьма снова спал и снова было не с кем говорить о том, что вовне, лишь бы не думать о том, что внутри, иначе можно же с ума сойти.

Моника стала рыться в комнате Кузьмы и придумывать истории про его вещи. Вот например, альбом для фото – ценный артефакт. Чуть ли не на каждой фотографии улыбаются Кузьма и Арсений – маленькие и большие, довольные и обиженные, с девушками и друзьями. «Либо они братья, либо геи», – подумала Моника, но ни одна версия не канала. На братьев они слишком не похожи. А для геев Кузьма слишком гетеросексуален. Моника пожалела, что уснула в тот миг, когда могла бы полюбоваться на кончающего Кузьму. Иногда общаешься с мужчиной лишь потому, что любопытно увидеть, как он кончает. А теперь… Вдруг больше уже не представится случая? Ты все пропустила, Моника.

Захотелось прогуляться. Моника не знала города и потому отправилась по бульварному кольцу, полагая, что в конце кольца вернешься к его началу, но этого не произошло. С Яузского бульвара она прошла мостом к Новокузнецкой, устала, села на скамейку и, чтобы не погрузиться в мрачные мысли, распахнула глаза во всю ширь и стала смотреть на происходящее. В рюмочной под названием «Второе дыхание» мужчины в черном спорили про Восток и Запад, белых и красных, вино и водку. Блюз-банда из матерых пенсионеров наигрывала старые кино-хиты. Женщина рядом, в платке, предлагала книги и держала в руках транспарант: «Что вы знаете о Боге?». «Ничего, – подумала Моника. – А он что обо мне?». Оттого, что вокруг все курили, тоже хотелось курить. Уже совсем стемнело. Она не знала адреса, по которому остановилась сутки назад, утром завтракала, а днем имела секс с похмелья. «Во что превратилась твоя жизнь?»  – спросила себя Моника. Хотелось снова жалеть себя и плакать. Она дошла до Пушкинской площади, нашла картонку, попросила у школьника маркер и нацарапала: «Ищу вписку. Хелп!» – потому что на картонке никак не хватало места для фразы: «Ввиду тотальной фрустрации и общего депрессивного фона мне пришлось уехать из своего городка в столицу. У меня нет денег, потому что я не могу работать после перенесенного стресса. Поэтому мне негде жить. Можно, я поживу у вас некоторое неопределенное время, а после того, как приду в себя, возможно, устроюсь на работу и непременно оплачу вам мое проживание».

На табличку никто не обращал внимания. Снег колол лицо. Не было сил даже поплакать. Потом в темноте подошел человек, порвал картонку, поднял за подмышки и сказал следовать за ним. По дороге они зашли в магазин. Моника подняла, наконец, глаза и увидела рядом с собой Арсения.

– У тебя, что ли, правило не ночевать дважды в одном месте, или это тебя брат выгнал из дома?

– Так вы все-таки братья? Совсем не похожи.

– Не похожи. Спроси у Кузьмы, он расскажет, если так интересно. Я не могу об этом говорить.

И Арсений купил водки.

– А можно мне вина? Я водку вообще не могу.

Когда Арсений и Моника зашли в квартиру, сначала им показалось, будто они ошиблись дверью. Разноцветные фонарики, бумажные цветы, запах иланг-иланга, пачули, сандала или еще какой-то хрени, новые шторы. То есть вообще шторы на окнах – вчера их не было. На столе уже дымился ужин на троих. Треск свечей, пар от приправленного специями мяса, блеск бокалов.

– Где вы шлялись? Я так скучал, что сделал небольшую перестановку.

Кузьма показал, как передвинул мебель, поменяв местами комнаты. Теперь в комнате Арсения жил он, Кузьма, и кровать его благоухала свежим бельем. Арсений удивленно уставился на Монику:

– Ты с ним спала?

Моника не привыкла отвечать на подобные вопросы и пошла переодеваться в юбку-из-скатерти. Минуту спустя они молча уплетали ужин. Моника напилась водки вместо вина и вспомнила, что она немного играла на гитаре. Потеребив струны, спихнула гитару Арсению и утащила Кузьму на балкон курить.

– Расскажи мне про Арсения. Почему вы живете вместе?

– Это очень печальная история. Наши матери дружили чуть ли не с пеленок, как мы с Арсением. Моя мама была самой красивой женщиной в мире. Думаю, я тщетно ищу ее подобие в каждой встречной девушке. А мама Арсения была так себе, никто ее в жены не звал. Жили они не разлей вода. Моя мама даже отказывала парням, лишь бы не огорчать маму Арсения, чтоб та не завидовала. А она завидовала страшно. Арсений тоже завистливый, вот сейчас он завидует, что ты переспала со мной, а не с ним. Так вот, было уже обеим дамочкам под тридцатник. Бабки все уши прожужжали про будущих внуков. Тогда моя мама решила, что больше не будет никому отказывать, если кто предложит. И встретила моего отца. Моя мама была совсем независтливая и не ревнивая. Вот она забеременела мной, и видит – мама Арсения вся уже извелась от зависти: мало того, что подруга вышла замуж, так у нее еще и ребенок будет. И тогда она упросила отца сходить как-нибудь к маме Арсения и трахнуть ее как следует, чтобы у той тоже кто-нибудь родился. И уговорила. И было так, как она задумала. Только мой отец, то есть, наш, конечно, отец, сходил пару раз для верности, а потом ходить перестал. А мама Арсения надеялась совсем увести от подруги мужа. Не вышло! Родила она Арсения, а наш отец все к ней не возвращается. Ну и слетела баба с катушек. Пришла к подруге домой, пока той дома не было, и пристрелила отца – так и доставайся ж ты никому! Ее, конечно, в тюрьму посадили, а Арсения моя мама к нам взяла. Так мы и росли вместе. Моя мама умерла рано, не могла пережить смерть отца, а больше – ненависть подруги, которую любила больше мужа. Нас потом воспитывали разные родственники. Мы окончили одну школу, потом я поступил в институт культуры, Арсений пошел работать. Институт я бросил, потому что разочаровался в высшем образовании в нашей стране. Как и в любви в нашей стране.

– А где же сейчас мама Арсения?

– В темнице, вестимо. Но со дня на день ее выпустят – прошло уже 25 лет. Поэтому Арсений такой нервный и пьет водку. Он чувствует себя виноватым за смерть нашего отца. Не может избавиться от этого комплекса. Эдип и Электра отдыхают.

– Холодно. Пойдем к Арсению.

Арсений спал на диване в обнимку с гитарой и пустой бутылкой. «Как малыш с погремушкой и пластиковой бутылочкой», – нежно заметил Кузьма и перенес брата в свою комнату, которая стала комнатой Арсения.

– А ты будешь спать со мной. Не волнуйся, я тебя больше не трону, если ты не хочешь.

– Не хочу, – сказала Моника и прижалась к Кузьме щекой, грудью, животом, бедрами, локтями, пятками и мизинцем левой ноги.

Спустя какое-то время Моника очень серьезно произнесла в полной тишине:

– Мы не должны спать. В любое время может вернуться мама Арсения. Что мы ей скажем? Где она будет жить? Что будет делать? Как ты представишь меня ей? Узнает ли она Арсения? И вообще, ты не боишься, что она тебя убьет?

– Нам надо немного поспать, Моника. Мне завтра на работу.

– Так ты работаешь? И вы оба уйдете по своим работам, а я что буду делать?

– Ты пойдешь со мной.

– Я тебе не помешаю?

– Ты будешь мне помогать.

Монику приободрило, что она может быть полезной кому-то, и она подумала: «Надо запомнить. Быть полезной. Это помогает», – и немедленно уснула.

История Арсения взволновала Монику, хотя она старалась и не думать об этом. На этот раз завтрак на троих приготовила она и за завтраком, наконец, узнала, что братья снимают эту квартиру.

– Это, наверное, очень дорого. Вы так много зарабатываете?

Арсений торопливо жевал и глотал, но все-таки ответил, потому что Кузьма молчал:

– Кузьма ничего не зарабатывает. Так, фигня. На водку хватит разве что.

Доходным делом оказался ремонт айфонов. Хипстер приносит Арсению айфон с какой-нибудь фиговой поломкой, тот его доводит до нерабочего состояния и говорит, что айфон уже не рабочий, но он, Арсений, может поменять его на более старую версию. Расстроенный клиент соглашается. Арсений забирает сломанный айфон, вновь чинит его и продает перекупщикам как вполне новый.

Тут у Арсения завибрировала старинная моторолла, он взял трубку и убежал. Кузьма лишь пожал плечами, мол, деньги не пахнут, зато в центре города на М. живем, детка. «Примерь-ка лучше что-нибудь из этих шмоток» – и кинул Монике несколько театральных платьев. «Это из моего театрального прошлого». А сам надел фрак. «Слава Богу, никакого метро, никаких электричек, 5 минут – и ты в центре мира!» Они прохаживались по Тверскому бульвару, отвешивая спешащим на работы гражданам небрежно-элегантные поклоны. Моника разглядывала пьяных гопников в лорнет, а Кузьма целовал ручки малышкам.

– Когда же мы будем зарабатывать деньги? – капризно спросила Моника.

– Голубушка, ну что за слово – «зарабатывать»! Мы сейчас будем делать искусство!

Кузьма поставил перед собой цилиндр, призвал небо, деревья и памятник Гоголя и стал читать стихи разных поэтов. Что-то было Монике знакомо, но сейчас ей казалось, будто все эти стихи Кузьма сам написал для нее. Что нет никакого ее прошлого. Есть Лермонтов, Баратынский, Фет, нет никакой пошлости, которая обступала ее еще недавно со всех сторон, что пришлось бежать. Есть поэзия, прекрасные дамы, есть нежный и страстный голос, и весь этот придуманный мир казался пусть и не очень реальным, но уж лучше жить в иллюзии, чем не жить, потому что у нее была не-жизнь… Вот такие мысли терзали Монику, так что открылись невидимые шлюзы и хлынули потоки бесконечных слез, и никто не мог ее успокоить. Кузьма собрал заработанные купюры и потащил Монику в ресторан, где в своих театральных костюмах они слились с декорациями и оттого их долго не обслуживали, не замечая как часть интерьера.

Кузьма налил Монике водки и строго, совсем как Арсений, сказал:

– Ты должна мне все рассказать. Во-первых, я тебе все рассказал про нас с Арсением. Во-вторых, мы с тобой уже дважды спали и в некотором роде стали близкими. В-третьих, ты живешь у меня, и я от тебя не отстану. Тебе станет легче, вот увидишь. Порой… Да нет, очень часто! Женщины не могут сами решать свои проблемы. Им на помощь приходит мужской ум. Мужской ум – это творческая сила, преобразующая мир! Это двигатель прогресса! Это…

– Да не парься так, я расскажу. – Моника вдохнула, хлебнула еще и начала. – Как ты догадался, мужчина – вот причина. Там, откуда я приехала, у меня был мужчина. Ради него я от многого отказалась и многое сделала, чтобы быть с ним. Все было чудесно. Мы любили друг друга, как… ну, ты понимаешь. А когда случается такое, после чего любовь невозможна, ты не в силах просто так отказаться от того, чтобы долгое время составляло главную ценность твоей жизни. Теперь ты поймешь. Я похожа не на твою идеальную маму. Я – это мама Арсения. Только мы и правда любили друг друга очень. Ничто не предвещало беды. Он был учителем в школе искусств. Учил девочек рисовать. Одна из них была способнее других. Он даже брал ее на свои проекты. Они могли бы работать вместе, у них здорово получалось. Если бы девочка не влюбилась в него. И если бы не была психически больна. Если бы он не пытался ей помочь. Если бы не шел на поводу ее манипуляций, которые она прятала под маской проблем психики. Если бы… Все было бы иначе. Мы бы поженились, и у нас было бы пятеро детей. Вместо этого он трахнул свою ученицу, чтобы… отделаться от нее! Надеялся, будто она его после этого бросит. Я думаю, он врал, он получал удовольствие от этих сомнений.

– Так ты у него не спросила?

– Спросила, но… ничего не поняла. А теперь уже поздно.

– Ты его убила?

– Я подобрала по дороге бутылку с толстыми стенками. Шла и обдумывала план. Как я его убью. А потом он спал, и я долго била его по голове. Он выполз из квартиры весь в крови. Больше я ничего о нем не слышала. Я не собирала никаких вещей, приехала сюда. Я не смогу его никогда простить. Может, понять смогу. Но простить – нет.

– Никто не требует от тебя прощения. Но если ты узнаешь, что он жив – может, тебе станет легче?

– Все равно, жив он или нет. У нас была любовь, и он ее убил.

– Как это все высокопарно и… пошло! Будто любовь сидит такая вся идеальная на алтаре и светится белизной, а тут ее – запачкали, осквернили! Какие-то глупости, лучше узнай, жив ли твой мужчина, и помирись с ним. Он у тебя прощения просил?

– Валялся в ногах, ни о чем не умолял, говорил, что страшно виноват…

– Моника, прости, что я тебя заставил все это говорить. Я вижу, лучше тебе не становится. Но я не психолог, чтобы разбирать твою ситуацию. А знаешь, к черту психологов! Как бы мы с Арсением жили вместе, если бы он все время думал о том, что его мать убила нашего отца и косвенно мою мать, а я бы думал о том, как было бы все по-другому, если б его маман не тронулась умом. Была бы жива моя мать, я бы, возможно, относился к ней критически, не идеализировал бы ее образ и не сравнивал с ней своих женщин. Короче, что делать? Я верю только в одну вещь на свете. Все это… любовь, деньги, дети – все уходит, остается – искусство! Поэзия, театр живопись. Твой мужчина рисовал картины, а ты что делаешь? Что ты ждешь?

– Ничего такого. Я обычная женщина, представь себе. Работала на обычной работе. Потом долго лечилась и не работала. Я была одержима идеей родить здорового ребенка. Я очень хотела детей от своего мужчины. И вот… ни мужчины, ни детей, никакой мечты.

Кузьма торжественно взял руки Моники в свои.

– Ты можешь родить здорового ребенка от меня. Я абсолютно здоров, по крайней мере, физически. Арсений будет заботиться о нас троих. А мы будем радоваться жизни.

– А почему Арсений должен непременно о нас заботиться? Он что, искупляет вину за свою мать, за твоего убитого отца?

Кузьма встает и уходит. Цилиндр забыл. Вернулся, забрал, даже не взглянул. Кузьму обидеть легко. Или это он актерствует. Моника освободилась от своей истории. Ей больше не нужно скрывать главное. Но легче ей не стало. Ее тошнит в ближайших кустах. У памятника Есенину не приходит на ум никаких стихов. Инфантильный образ поэта не вызывает даже желания выпить.

Моника пытается отвлечься на происходящее. Девочки сидят на коленях отца, внимательно смотрят на детсадовскую группу, семенящую по бульвару – и считают мальчиков. Насчитали пять. Мальчиков всегда меньше, отчего так? Парочка ругается на лавке. Он уходит, она остается. Вдоль бедер Моники струится кровь. Даже когда кричат «Скорую» и подхватывают в воздухе, даже когда до асфальта остается несколько сантиметров – ей еще кажется, что все в порядке.

А теперь продолжим знакомство с нашей столицей через налаженную систему здравоохранения. Имя: Анна Павловна Архипова. Место работы: прочерк. Город проживания: Nск. Адрес регистрации в городе на М.: прочерк. Телефоны родственников: нет. Адрес проживания в городе на М.: Большая Грузинская, дом на углу, у Кузьмы и Арсения.

Что вы ели за последние сутки? Хлеб с маслом. Что вы пили? Кофе и водку. Помолитесь ангелу-хранителю и побрейтесь. Дышите ртом. Сейчас вы уснете. Больно, больно, все время больно. Мужчинам бывает так больно? Два часа как не бывало. Она пришла в себя. Лежите и не двигайтесь. Через три часа вам вколют успокоительное, и вы уснете на всю ночь. Ночь в реанимации. Чтобы убить время, Моника вспоминает стихи, которые слышала от Кузьмы. Вспоминает имена художников и поэтов. Вспоминает себя с трех лет. Вспоминает то, чего не было. «Некоторые под наркозом ржут и матом орут, а мне все какие-то тексты, или я их читала, или сама пишу. И ничего не запомнила. Вспомнила, что в детстве хотела быть врачом. Теперь не хочу». Из живота торчит трубка. Если об этом думать, становится муторно до тошноты. Вы курили, водку пили, удавили своего мужчину, трахались с едва знакомым мальчиком. Все это время вы были беременны – ведь об этом вы мечтали последние несколько лет? Мечты всегда сбываются. Только не тогда, когда это нужно вам. Хотели – получите. Издевательство. Ирония. Если это шутка, тогда что может быть еще серьезного в жизни?

Моника лежит в общей палате. Почему-то ее положили к тем, кто лежит на сохранении. Мест нет. Город на букву М. не резиновый, знаете ли. Понаехали тут без регистрации, вот и лежите, радуйтесь, что бесплатно вам разрезали живот и даже зашили, что койко-место бесплатное и еда на халяву.

«Я не буду есть, какой теперь в этом смысл?». Сутки в трубу. Ничего не произошло. Узнала, что была беременна, когда уже не была. Какой смысл теперь сожалеть еще и об этом? «Был бы урод, чудище, я бы его ненавидела. Был бы несчастный Арсений. Все равно меня посадят. Просто еще не нашли». Монике выдали фланелевый халатище неизвестного размера. И тапки. Теперь она и на женщину не похожа. Придут менты арестовывать – не узнают. Больница – надежное место для укрытия.

В больнице делать непонятно что. Можно есть. Это главное развлечение. Что дадут на обед? А скоро ли полдник? Почему до сих пор не несут ужин? Можно смотреть телек в конце коридора. Передачу «Давай поженимся». Можно слушать про охи-вздохи тех, кто на сохранении.

На третий день: «К вам посетитель». Первая мысль: «Он! Приехал сюда, в такую даль, чтобы меня убить». Арсений, с цветами.

– Я вообще-то не дарю цветов. Мы с Кузьмой не очень похожи, хоть отец один был. Не знаю, догадалась ли ты, но каждый из нас увидел в тебе свою мать. Кузьма рассказал мне твою историю. Я знаю, что он рассказал тебе нашу. Он вообще трепло. Мне хочется как-то поддержать тебя. Я совершенно не могу представить себя на твоем месте. Я мог бы сказать, типа: «Значит, это что-то значит», или еще хуже: «Все к лучшему». Но все явно не к лучшему. Потому что мы стареем и в конце концов все умрем. Все, что я могу сказать тебе – так это про себя. Это все, что я знаю. Я простил свою мать. Я ее очень жду, я люблю ее, хотя она лишила меня всего и думала только о себе. Мне бы хотелось, чтобы она вернулась. Но я не знаю, где она. Несколько месяцев назад закончился ее срок. Она пропала. Мне ничего не нужно. Просто увидеть ее живую. Знать, что она вообще есть. Я же ее не помню. Я никогда ее не видел.

– Арсений, а ты не боишься, что тебя посадят? За твои сломанные айфоны. Зачем тебе это?

– Наверное, это у нас в крови. Я авантюрист, моя мать убийца. Кузьма пошел в отца. Отец был начинающим сценаристом.

Арсений заходил каждый день, пока Монику не выписали. Ей даже было жаль снимать фланелевый халат, прощаться с привычным режимом: уколы, подъем, завтрак, процедуры… Арсений поймал машину, и впервые Моника прокатилась по городу на М. на авто. Город оказался таким огромным, что даже ее опустошенный мозг не мог вместить эти объемы.

Моника просто лежала и смотрела внутрь, потом, ничего там не находя, слонялась по квартире, ждала, когда придут Кузьма и Арсений, что-то скажут. Как-то в дверь постучали. На пороге стояла пожилая женщина, похожая на Арсения и непохожая на Монику. И тогда Моника поняла, что она, Моника, не убийца. Что она, Моника, никого не убила. Что у них совершенно нет ничего общего. Мать Арсений очень трогательно встретилась с сыном и с Кузьмой. Они мало говорили и даже ничего не пили. Женщина осталась жить с ними, а Моника поняла, что пришло время снова что-то делать. Вещи собирать ей было не нужно. Но чемодан ей все-таки собрали. Кузьма подарил Монике пару театральных платьев, Арсений – почти новенький айфон. Моника включила айфон и сделала первый звонок: «Але, мама? Это я, Аня…». А потом она сделала второй звонок: «Здравствуй, это ты? Это я. Хорошо, что ты жив. Мне кажется, нам надо поговорить. Возможно, я тебя никогда не прощу и не приму, но мне надо тебя понять». Перед тем, как сесть в метро и уехать на вокзал, она прошлась по бульварам, попрощалась с Гоголем, Есениным, Пушкиным, сфотографировала их на почти новый айфон. Ей захотелось что-то оставить в городе – какой-то памятный знак о себе. Но как это возможно, время стирает все, и все, что есть – это какие-то странные прекрасно-безобразные отношения с другими, а если эти отношения навсегда заканчиваются – значит, и нас нет? Постепенно освободившись от всех отношений, можно освободиться от перерождений и уйти в нирвану, или сойти с ума…

У памятника Пушкину кто-то ждет кого-то. И если этот кто-то не придет, то постепенно память о нем сотрется. Если встречи не будет, не будет и отношений, значит, не будет нас друг для друга. Значит, друг для друга мы не существуем. А если однажды никто ни с кем не встретится, и все мальчики останутся с увядшими букетиками в руках, а девочки будут мерзнуть в одиночестве – тогда мир взорвется. А если никто не придет – с кем тогда делить одиночество, с Пушкиным, что ли? Моника закрыла глаза и завернула за угол.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера