Лето. Стихотворения

Поэт, автор семи книг стихов и многочисленных журнальных публикаций. Стихи переведены на шестнадцать языков. Лауреат премий «Московский счет» (2007), «Antologia» (2007), международной поэтической премии «LericiPeaMosca» (Италия, 2008), премии СП Москвы «Венец» (2016).

 

 

*  *  *

 

Дерево – ап! – и расцвело под балконом,

словно зажглись разовые соцветья.

Тьма шебуршит зелёным, липко-зелёным,

пальцем шершавым шарит по листьям ветер,

и, пробегая – шасть! – по диагонали –

шорх! – лепествы ерошит петит молочный,

длинно шипит, округляя воздух блочный,

свет надувая, шашни теней гоняя,

ветки ширяя, ночь до корней пробирая.

Брось, – гудит, – переживешь и это,

слышишь? – смерти не будет, а будет лето,

коли уж – расцвело.

И шелестит, листая наоборот

книгу крови, клейкую память рода.

В кроне – ш-ш – невидимая свобода.

Дерево прижизненное цветёт.

 

 

*  *  *

 

Гляди на меня не мигая

Звезда говорила звезде

Мы точки моя дорогая

Две точки в вечерней воде

 

Трап лодочной станции

Лето

Зрачками присвоенный свет 

Две точки

Но этого света

Им хватит на тысячи лет

 

 

*  *  *

 

И когда ещё соберёмся вот так, вместе.

С ветки антоновка – тук! Прямо на стол.

Плавает запах первой лиственной меди.

Дом заскрипел. Ветер верхами пошёл.

 

Как я люблю поздние разговоры:

самые все мои за одним столом,

реки гремят в округе, движутся горы,

и застревают в сумерках перед сном.

 

Ночь накрывает сад. Что будет с нами?

Трепет кустарный. Треск. Насекомый звон.

«Яблочко» хриплое – где-нибудь за горами

кто-то терзает нетрезвый аккордеон.

 

Кто грядёт? Набухает новая завязь,

раздвигает корни мёртвого языка,

в электрическом воздухе медленно разгораясь,

имя висит, не названное пока.

 

 

*  *  *

 

                                   кто смежал этой розы завои

                                                                               Фет

 

Погоди уймись обернётся легендой сплетня

покружит окрепнет и обратится в миф:

на веранде открытой миру на вечнолетней

чёрный чай зелено вино белый налив

дождевая плёнка горит покрывая грядку

златоклювая капля в ржавую метит кадку

больно глянуть – полдневный бес истоптал сетчатку

у прохожего пугала тысяча солнц в рукаве

от крыльца краснеет кирпичная пыль дорожки

кубометры лени валяются в жирной траве

пролетает ребёнок счастливый как на обложке

и победное радио – резонирует в голове

чтобы тёк этот свет свободно сквозь стены в щели

и полоски решёткой строились на полу

и гуляли по потолку как захотели

и вились-велись живые на самом деле

чтоб накалываясь на солнечную иглу

всякий мимоидущий

задравший к затылку брови

обернувшийся –

не оторвал бы глаз.

 

Световой завой. 58-й. Подмосковье.

Миф как миф. Прочти его ещё раз.

 

 

*  *  *

 

Белое платье в пол,

нитка фамильных бус

…век-истребитель насквозь прошёл:

жди, золотым вернусь,

времени больше нет,

стой во тьме на своём,

как столбовой свет

снежный под фонарём.

 

Мне ли одной-смешной

всё растопить кругом,

спит за моей спиной

родина мёртвым сном.

Лёд и державный стыд,

больно дышать в снегу,

жемчуг на горле горит,

полный обвал в мозгу.

 

Как продышать страх,

чем одолеть лёд,

белого платья флаг

ветер цепной рвёт,

светится-тает снег

всё веселей и злей,

словно вот-вот золотой век

будет стране моей.

 

 

*  *  *

 

снег в окне кружит не зная куда пойти

человек бежит карабкается по снегу

помахал сорвался сугроб пропорол с разбегу

 

запотели очки и похожий на конфетти

расплывается снег и взлетает над этим римом

так легко как легко быть вечно счастливей всех

легче лёгкого спалённого сладким дымом

 

человек подлетел к стеклу разгоняя снег

 

и чирикают за спиной его на латыни

и разводят крыльями в поиске лёгких слов

все друзья твои прекрасные и молодые

сквозь окно больницы

 

если смотреть без очков

 

 

*  *  *

 

и будто маятник очнулся

помедлил и быстрей быстрей

расталкивая воздух плотный

и в нём столпившихся людей

 

сечение в одно касанье

тяжёлозвонкое зиянье

и свист и чирк и ликованье

и невозможный разворот

 

размах налево и направо

и вниз опять а там под ним

распластана его держава

четвёртый рим девятый крым

 

и тень за ним бортпроводница

не отстаёт вперёд вперёд

крылатка ласточка черница

кому свистит? кого поёт?

 

и шаткий луч за ним крошится

какой любви? каких свобод?

сверкает огненная спица:

лети! да кто ж его качнёт?

 

 

*  *  *

 

Вечер в окошко тянет

чёрно-лунную ветку.

Тульская гейша Таня

дальний слушает ветер.

Знобкий восточный ветер.

       Слушает, замирая,

       вишню перебирая.

Слышит чайное пенье,

тысячелетнюю флейту.

В медном тазу варенье

вскипело, а значит лету –

скоро конец лету.

       Медленное – до света

       сварится наше лето.

Дети сопят за стенкой.

Ветер ветку колышет.

Гейша снимает пенки,

всхлипывая неслышно,

тише, еще тише, –

       мешает черную вишню.

 

 

*  *  *

 

А ещё наш сосед Гога из 102-й,

Гога-йога-бум, как дразнятся злые дети.

В год уронен был, бубумкнулся головой,

и теперь он – Йога, хоть больше похож на йети.

 

Абсолютно счастливый, как на работу с утра,

принимая парад подъезда в любую погоду,

он стоит в самом центре света, земли, двора

и глядит на дверь, привинченный взглядом к коду.

 

Генерал кнопок, полный крыза, дебил –

если код заклинит – всем отворяет двери,

потому что с года-урона всех полюбил,

улыбается всем вот так и, как дурик, верит.

 

И свободен в свои за сорок гонять с детьми,

и не терпит только, в спину когда камнями,

и рычит, аки дрель, тогда и стучит дверьми:

бум – и тут же хохочет, как сумасшедший, – с нами.

 

Бум – и мать Наталья тянет Йогу одна,

моет-поит в праздник, выводит в сорочке белой

и, жалея чадо, жалеет его как жена,

а куда ж деваться ночью – ясное дело.

 

А когда из окна обварили его кипятком,

стало видно во все концы света – в любые дали,

в ожидании скорой весь дом сбежался, весь дом,

битый час, кружа, жужжа и держа Наталью.

 

И когда, Господь, Ты опять соберешь всех нас,

а потом разберешь по винтику, мигу, слогу, 

нам зачтется, может, юродивый этот час,

этот час избитый, пока мы любили Гогу.

 

 

*  *  *

 

Мне давно не смешно.

Пусти – не могу.

Огневица стягивает дугу.

Пробегает искра в разломе туч,

И трещит воздух, что майский хрущ.

Не дохнуть – пусти, я и так без лёгких,

без тяжких пусти,

уже без пяти,

язык обугливается на вдохе.

 

Хоть на пять минут, на слабо, на опять,

на один выдох

в предвкушении взбучки

пусти-меня-Господи-погулять

в самой ближней нижней – рукой подать

в самой зелёной Твоей тучке.