Елена Севрюгина

«Книжная полка» Елены Севрюгиной. Рецензии на книги Анны Арканиной, Аллы Арцис, Николая Васильева, Алёны Овсянниковой и Сергея Сумина

СОН ВНУТРИ ЯВИ


(Сергей Сумин, Белое сердце зимы. – Тольятти, Самиздат, 2022. – 24 с.)


 


Новая книга Сергея Сумина – помещённая в объём двадцати четырёх страниц история человеческой жизни. Минимализм здесь присутствует во всём – от системы образов до языковых средств. Персонажей только два – лирический герой автора и снег. Художественное пространство ограничивается лаконичной картиной: человек, идущий из дома, попадающий в снегопад и обретающий новый дом – «у дороги небесной». 


Основной сюжет – движение от небытия к небытию. В первозданной немоте мы пребываем до момента рождения и в неё уходим после смерти:


 


хлопья летят отовсюду


но всё-таки ещё можно


узнать себя в этом белом поле


обрести форму


стать чистотой


застыть


 


Снегопад присутствует в каждом стихотворении – это центральный образ книги, образующий ключевую антитезу: снег, олицетворяющий смерть, забвение, состояние небытия  противопоставлен человеческим иллюзиям и мечтам. «Всё в этом мире вечно, кроме нас, и после нас остаётся великая немота», – такова логика авторской мысли.


Стоит отметить, что в общую концепцию книги очень удачно вписываются иллюстрации Сергея Сумина на обложке и к двум разделам. Графический стиль, лаконичный и абстрактный, в полной мере соответствует образному ряду и философскому содержанию стихов сборника.


Художественный мир Сумина вырастает из языческой мифологии и европейской культуры. Посвящение Туру Ульвену, выдающемуся норвежскому поэту, не случайно – принципы его сюрреалистического художественного мышления, тяготеющего к аллюзиям и умалчиванию, задают общий тон книги. Заимствуются и две главные темы знаменитого верлибриста  – жизнь, приходящая в упадок, и кратковременность человека. Сюжетно всё почти укладывается в формулу Пастернака: «<…>снег идёт, и всё в смятеньи: убелённый пешеход, удивленные растенья, перекрестка поворот». Есть и снег, и пешеход, и перекрёсток – нет только смятенья. Калейдоскопически мелькающие картинки заменены неторопливыми кадрами киноленты, потому что мир и происходящее в нём оцениваются взглядом созерцателя.


Чёткое осознание конечности человеческого бытия и попытка примирения с этой истиной – главное, что роднит поэзию Сумина и Ульвена. Название книги тольяттинского поэта – «Белое сердце зимы» – даёт почти телесное ощущение полости внутри герметически замкнутого объекта. Человек, испытывающий экзистенциальный страх смерти, вначале ощущает дистанцию между собой и снегом, потом оказывается внутри него и, в конечном итоге, сам преобразуется в снег, становится частью первобытной немоты – исходной формы мироздания:


 


полог февральского неба


державный марш тишины


этот снег


это – мы


но мы немы


во время зимы


 


Здесь Сумин продолжает развивать тему, начатую в предыдущей книге «Письмена листвы»: постичь мир можно только с помощью созерцания, уничтожающего дистанцию между объектами – частями неделимого пространства. Осознавая себя как нечто стихийное, природное, человек выходит за пределы смерти, продлеваясь в каждом явлении.


Этой великой метаморфозе посвящена вся книга, композиционно и сюжетно задуманная как путь, великий переход. Логика поступательного движения отражается в названиях трёх разделов: «От осени к долгой зиме» – «Переход» – «Приближение к Ульвену».


Центральная часть – «Переход» – аллегория жизни, начинающейся с беззвучия и кончающейся им же. Это то, что выходит за границы рождения и смерти, наша единая со всем миром, бессмертная субстанция:


 


снег беззвучен


свет незрим


я невидим


недвижим


<…>


ночь, земля


осадки, лес


весь я здесь


я здесь исчез


 


Путь у Сумина – ещё и движение речемысли, эволюционирующей из развёрнутого высказывания в довербальную, стихийную форму языка. Этот принцип подчёркивается сменой акцентного и силлабо-тонического стиха афористическими одностишиями в третьем разделе книги. Здесь нет ни морали, ни умозаключений: только чистая идея, освобождённое от всего наносного эфирное вещество поэзии:


 


***


Тишь, плывущая над миром. Почти мёртвым.


 


***


Одиночество Вселенной. Взгляд с высоты потустороннего.


 


***


Мы не останемся здесь надолго. Да и само это «здесь», конечно, не навсегда.


 


***


Уход. Безмолвное прощание. Растворение в безличном.


 


***


Кто-то войдёт в лес. Кто-то выйдет из него через 50 лет. Это будешь уже не ты.


 


***


Методичное качание ветки ели на зимнем ветру. Оно бесконечно.


 


Иллюзорность, созерцательность, умолчание – три кита, на которых держится поэзия Сумина и Тура Ульвена. «Белое сердце зимы» – нескончаемый диалог двух авторов, близких по духу и художественному воплощению идей. В этих стихах немного цветовых оттенков – по сути, один только белый. Но аскетическая строгость образного ряда, повторяемость сквозных мотивов создают ощущение чего-то ускользающего, призрачного, напоминающего «сон внутри яви». Это и есть наша жизнь, которая, по сути, состоит только из трёх вещей – человек, дом и дорога:


 


мой дом у белой дороги


сад за окном


как сон внутри яви


как свет в черноте дня


бездумна дрема моя


я стою на дороге у дома


дорога бездонна


дорога прихотлива


она убегает в никуда…


 


 


СИНДРОМ АФРОДИТЫ


(Алёна Овсянникова, Медленное солнце: стихотворения. –
Волгоград: Перископ-Волга, 2022. – 92 с.)


 


Название новой книги Алёны Овсянниковой – «Медленное солнце» – отражает не только особенность авторской интонации, но и специфику сюжетно-композиционного выстраивания художественного материала.


Автор не сразу, а постепенно вовлекает читателя в свой замысел. Любое стихотворение – движущаяся картинка, постепенно дополняемая новыми и новыми деталями. Его воспринимаешь не на уровне текста, а всеми органами чувств. Взмах кисти – и возник образ. Ещё взмах – он обрёл реальные очертания, живую плоть. Следующий, потом ещё и ещё – мир наполнился красками, звуками, запахами. Иногда эти краски и звуки приглушённые, иногда – кричаще яркие, манящие экзотичностью и причудливой красотой. Читатель не успевает опомниться – и он уже внутри картинки: посреди полуденного зноя, на галечном пляже, с бокалом холодного мартини в руках, или где-нибудь на площади в Палермо или Мадриде – в роли наблюдателя страстного танца, исполняемого молодой влюблённой парой.


Механизм запускается, мир начинает вспыхивать всеми красками радуги, и мы молодеем вместе с автором – конечно же, очень юным. Потому что подобная, чувственно-телесная, радость жизни свойственна только молодости. Все ощущения, равно как и органы чувств, становятся обострёнными. И мы покидаем пространство текста, как будто посмотрев короткометражку, где сами же были в главной роли. Кстати, «Короткометражка» – название одного из стихотворений Алёны Овсянниковой. Это прямая демонстрация избранного автором метода художественного изображения:


 


<…> Жаркой полночью, в пору любовных схваток и чёрных месс,


Сердце рвётся в галоп, и мурашек стада по коже.


Отступающей армией сладость истомы бежит из мест,


По которым струится вода… Да и пальцы тоже.


Жаркой полночью воображение раскаляется докрасна,


До шлепков, поцелуев, царапин или укусов,


И в постели она долго правит сценарий сна,


Как неопытный выпускник режиссерских курсов <…>.


 


Чувственно-осязаемый мир (мурашки по коже, сладость истомы) сменяется зрительными образами (раскалённое докрасна воображение) и на пике катарсиса обретает звук (шлепки и поцелуи). На читателя обрушивается «паводок стиха», «тропический ливень» авторской экспрессии. «Негаданность, нежданность, несказанность» – три эмоциональных ключа к художественному миру Алёны Овсянниковой.


Поэт Михаил Тенников, размышляя о книге «Медленное солнце», тоже пользуется магией числа три. Три кита, на которых для него выстраивается авторская поэтика – «пластика, экспрессия и классика». Кажется, что у этих трёх китов греко-римское происхождение. Во всяком случае, ощущается географическая привязка стихов Алёны Овсянниковой именно к этому культурному региону. Привязка не столько книжная, сколько интуитивно-подсознательная, объясняемая особенностями темперамента.


Обилие латинизмов, библеизмов, иностранные заголовки – всё это можно было бы объяснить новомодными веяниями и весьма распространенной тенденцией к «смешению французского с нижегородским». Но экзотический образный ряд и названия разделов – «Эвтерпа», «Камилла», «Экспрессионизм» – не случайны. Они определяют концептуально-смысловое поле текстов.


И снова на ум приходит Греция. Из истории мы знаем, что эолийский мелос, самое продуктивное направление древнегреческой лирики, развивался преимущественно на острове Лесбос, название которого стало производным для обозначения нетрадиционной женской любви. Во многом этому способствовала легендарная Сапфо. Её знаменитое стихотворение «богу равным кажется мне» – своего рода гимн запретному влечению и ничем не сдерживаемой сексуальности. «Потом жарким я обливаюсь, дрожью члены все охвачены, зеленее становлюсь травы, и вот-вот как будто с жизнью прощусь я», – все исследователи сходятся на том, что эти строки посвящены отнюдь не мужчине, а одной из учениц легендарной поэтессы.


Не беру на себя смелость сравнивать Овсянникову и Сапфо, но прямая перекличка их творчества содержится, например, в этих строках:


 


<…> Пальмы, улочки, старый пирс,


Сердце вписано в знаки peace.


Ярче яркого, ближе близкого.


Губы с ломаного английского


На ключицу и на плечо,


И умело, и горячо…


Ты отчаянна, я нежна,


Я забыть бы тебя должна,


Отойти, как от края острого,


Нет ни солнца давно, ни острова…


 


Солнце, остров, старый пирс – случайно ли это? Видимо, дело в том, что свободно выражающий себя эротизм легко представить в экзотическом природном контексте. Да и поэтический инструментарий Алёны как будто лишний раз подчёркивает естественную медлительность чувства, которое, при всей его экспрессии, следует смаковать и переживать в текущем моменте времени. Обилие анжамбеманов, речевые повторы, составная рифма передают состояние плавного и почти ускользающего движения времени в момент катарсиса.


А остров – может быть, тот самый? Впрочем, у автора есть ответ на этот вопрос. Это мистический остров Афродиты – где-то там, далеко на Кипре, под палящим солнцем, в окружении моря и пальм. Лирическая героиня Овсянниковой, со своей тягой к незаурядной жизни и чувствам на пике катарсиса, неизлечимо больна синдромом древнегреческой богини, и подлинная её родина именно там, а не в дождливой Самаре. Если стихи являются отражением души – значит, с этого приветливого солнечного острова Алёна никогда и не уезжала:


 


…Здесь всё прекрасно… Голуби-бандиты


Бросаются на крошки, как в любом


Краю земли, и кепка надо лбом,


И в сизой дымке остров Афродиты


Не виден, но вполне осознаваем,


И есть октябрь вперемешку с маем,


Закат, форель, коктейли и ризотто…


Неясность временного горизонта


И опийный рассеянный покой


Снимаются, однако, как рукой,


Наличием обратного билета


Из лета. <…>


 


 


ЗЕМЛЯ БЕЗ ПОСАДКИ И ДНА


(Николай Васильев, Нефть звенит ключами. – М.: «Стеклограф», 2020. – 74 с.)


 


Если поэзия – это метаязык, то Николай Васильев, автор книги «Нефть звенит ключами», владеет им в совершенстве. Здесь читатель не найдёт прямого ответа ни на один вопрос и обречён будет плыть по волнам «высокого косноязычия», как выразился Борис Кутенков.


Поэт и критик Наталия Черных в предисловии к сборнику Васильева объясняет смысловую труднопроходимость его стихов тем, что «…фраза попала остриём в облако и искать её земное значение уже бессмысленно». Сказано довольно метко – особенно если учесть, что главное, почти на ультразвуковой волне улавливаемое настроение этой необычной книги – попытка уйти за пределы, в сферу, где движение разума и духа ничем не ограничены. Нарочито ломающийся грамматический строй языка, спонтанность речи, обилие неологизмов – весь этот инструментарий призван не облегчить задачу при прочтении, а, напротив, создать эффект остранённости. «Припадочная глубь», «черноглазая трещина», «контуженный снег», «подветренное сердце», «изпочемучен», «безднадёга» – вот лишь некоторые необычные слова и эпитеты, на фундаменте которых строится альтернативное мироздание автора. Временами оно пугает, отталкивает своей непостижимостью и отсутствием каких бы то ни было краёв и признаков заземления. Это чёрный космос, прорываемый сквозь толщу очевидного, наносного, метафизический уровень бытия, где жизнь – всего лишь «посуда для дальней земли»:


 


окружающий живьём,


чуть задумайся под бездной –


мы ведь в космосе живём,


говоря черно и честно


 


Бездна, в которой так неожиданно угадывается тютчевский «родимый хаос», во многом объясняет и логику названия книги. Нефть, звенящая у автора «серебром ключевым» – образ антиномичный. Жидкая среда в сочетании с твёрдым веществом – некое подобие философского камня. Его текстура и состав остаются знанием из области мифологии, связанным с поиском гармонии и бессмертия. Также сама собой напрашивается ассоциация с водой: нефть выходит на поверхность  из скважины подобно роднику, бьющему из-под земли. Отличие только в том, что источник тёмный. Нащупать в этой темноте свет, вывести его на поверхность, преобразуя внутреннее во внешнее – вектор направленности авторской мысли. Но и свет всё равно остаётся непроходимым, кромешным. У лирического героя Васильева своя личная система координат. В ней всё сложно и многоуровнево: у «предвечных волн» есть своё небо и дно, равно как и у небес есть своя земля, а у земли – своё небо:


 


предвечных волн совсем черна вода


и до сих пор то небо их, то дно их


плевком, как мать, умыть и оправдать


не против беспредельное родное


 


Это царство безгранично проходимых ярусов со своим нифльгеймом, муспельсгеймом и асгардом создано как будто для того, чтобы доказать – в мире нет и не может быть никакой опоры и никакого конечного пункта назначения. Единственно возможный итог – бесконечно протяжённая галактика. И в какой-то момент становится жутко – как тонущему в море и не видящему берегов. Но постепенно на помощь приходят еле заметные островки знакомых культурных кодов – у автора, несмотря на всю его инаковость, они тоже есть. Зашифрованные в неочевидном контексте «Пророк» Пушкина, «Диканька» Гоголя, «Сокровенный человек» Платонова – ориентиры если не заземляющие, то отчасти просветляющие художественное пространство книги, приоткрывающие завесу над личностью автора:


 


весна доконает осенний надлом,


и сломано всё целиком –


на стрёмную улицу выйди в бездом,


иди проповедуй с захлопнутым ртом


и сам себя жаль за двоих языком


 


Это уже не о великом классике русской литературы, призванном «глаголом жечь сердца людей» – это о самом авторе, гораздо менее везучем. Его моря и земли заменены бездомом, его язык губителен для него самого – другим же он просто недоступен. Всё в этом дельфиньем ультразвуковом строе предназначено для исполнения на других частотах, но кто способен их услышать? Поэтому «редкой птице нет пути назад над серединой мутного закона». Бесприютность и бездомность – ведущие составляющие лирического настроения Васильева, но это осознанный выбор. «В мире мер» творцу места нет, и нефть начинает звенеть серебром начала столетия – голосами поэтов русской эмиграции. «Я безроден при родине и без вины виновен» – признаётся лирический герой книги, и в этом признании отчётливо слышится цветаевское «всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст».


Традиция затруднённой речи и непрямого высказывания при размытости границ самого лирического героя – ещё не признак отсутствия связи с читателем. Она есть – просто её требуется наладить, совершив определённое интеллектуальное и духовное усилие. Тогда бездна начинает приобретать знакомые очертания – сквозь неё проступает глубоко личная история и судьба:


 


всё равно что у моря погоды и хлеба просить поперёк земли,


на которой я вроде бы жив меж столиц, разноправных и разнобылых –


всё равно что, да ладно, уж лучше не к ночи помянутый нож-залив


и засвеченный остров, пятно от луча, в кость фамилии въевшийся блик…


 


Всё неочевидное и непривычное вызывает естественное отторжение, но у поэзии Николая Васильева очень дальний прицел. Его, как Ростислава Ярцева или Амана Рахметова, услышит не современник, а «безвременник», плывущий в неведомое на одной волне с автором.


Ради этого всё и задумано. Ради этого вырастает новый причудливый мир «посреди бела дня, словно Мги посреди или Тосно». И затираются края очевидной и конечной реальности, и совершается прорыв к обетованной земле – «без посадки и дна». Здесь проще быть самим собой, «без горестных мозгов и принцев датских и без теней, а просто, как любовь».


Сомнений нет – лирическому герою Васильева хватит и дыхания, и выносливости для того, чтобы выдержать это нескончаемое путешествие по просторам вымышленной вселенной. Ведь топливом для космического корабля служит «лётный снег», «чистилищный свет», несгораемый «ребёнок сердца»:


 


за стеклом у столицы кружится контуженный снег


о любви и воде раскрывается рот темноты


и «сейчас», будто рана со швом, совпадает с «навек» –


или череп с лицом, или вечное счастье с простым


<…>


но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,


на гудящем весу криулями, винтами ведом –


что-то помнит пилот и кружит над землёй, как земля


без посадки и дна –


над своей несмиримой звездой


 


 


НА ВОЛОСОК ОТ БЕССМЕРТИЯ


(Анна Арканина, Зреет яблоко. – М.: Формаслов. 2022. – 148 с.)


 


Анна Арканина – поэт развивающийся, растущий. Её новая книга – не просто результат кропотливой работы над стилем, но выход за его пределы, к новым горизонтам. Образ зреющего яблока, положенный в основу названия, связан не только с природными изменениями, но и с миром духовно взрослеющей лирической героини. Падающий на землю плод округлой формы – символ чего-то логически завершённого, осмысленного от начала до конца. Это сама жизнь, кратковременность которой не смущает автора, потому что он стремится радоваться каждому дню, быть неотъемлемой частью всего происходящего вокруг:


 


…Зреет яблоко и озаряет сад,


с ветки падая, бок подставляя хрусткий.


Ни полслова больше, ни сна назад –


это мы – от зёрнышка до закуски.


 


Из предыдущей книги «Раздать снежинкам имена» Анна Арканина забирает в новую осеннюю грусть, граничащую с меланхолией, и добавляет к ней философский, глубоко созерцательный взгляд на мир внутри и вокруг себя. В итоге получается прекрасная, почти «ахматовская», лирика с метагрустинкой и особой системой пространственно-временных координат.


Соотношение внешнего и внутреннего, плавное «перетекание» друг в друга макро- и микрокосмоса – вот основной вектор направленности книги. Лирическая героиня Арканиной нередко видит себя на фоне пейзажа – летнего, а чаще осеннего. Но это не просто картинка – это поиск своего места в окружающем мире, желание продлиться в нём и продлить его в себе. «Всё во мне и я во всём» – этот тютчевский тезис незримо присутствует в каждом стихотворении. А ещё здесь возникает тема памяти, сохраняющей, пусть даже в искажённом виде, всё, что когда-то происходило. Эта память не избирательна – она внимательна к любой мелочи, детали, даже к шороху и звуку, к мимолётному ощущению. Потому что нет ничего незначительного, маловажного, пустякового. Автору книги «Зреет яблоко» эти моментальные вспышки сознания важны потому, что в них обнаруживаются едва заметные следы его собственного присутствия.


Вообще категория прошедшего в поэзии Арканиной обладает уникальным свойством. Зафиксировать себя прошлого на кадре невидимой фотоплёнки – значит стать чем-то природным, нетленным, растворённым в атмосфере. Сиюминутное становится абсолютной величиной без срока давности благодаря переходу в долгосрочный архив воспоминаний:


 


Мой мир от белого был слеп,


как будто новый лист альбомный


шёл за окном бессрочный снег,


его я помню.


<…>


На свежем инее в окне


продавлен тёплый след ладошек.


…Я там была, был мир во мне,


чай байховый, сервиз в горошек.


 


Это уже не пейзажная лирика, а философско-психологическая. И отрадно, что подобное смешение жанров становится началом перехода к новой поэтике – более современной, яркой, индивидуальной, выражающей себя в терминах постмодернизма и метареализма. Одно из наиболее запоминающихся стихотворений книги – «Волчок» – демонстрирует особенности такого «взгляда изнутри» и такой художественной организации текста, при которых любой образ нетождествен самому себе и становится указанием на инореальность. Персонаж знаменитой детской страшилки становится овеществлённой экзистенцией, олицетворением теневой стороны человеческой души:


 


Ещё бы свет… Но сумерки – хоть вой.


Приходит волк в тебя, и вот он твой


от лап когтистых до опушки снега,


до лунного мерцающего следа


над серой непокрытой головой.


 


Если вспомнить русскую литературу, тот же серебряный век, то моментально всплывут и ахматовский, и цветаевский волки, родство с которыми тоже становится частью традиции. Анна Арканина обладает способностью эту традицию воспринимать и дополнять новыми нюансами на абсолютно современном поэтическом материале. Иногда её муза уходит в область языкового эксперимента, и тогда возникают очень интересные находки, в том числе и авторские неологизмы. Чего хотя бы стоит эпитет «хрустающий», в котором так органично соединяются материальный, осязаемый, и абстрактный признаки предмета. Так возникает основа для моделирования собственного художественного пространства, и думается, что со временем у автора будет всё больше и больше таких находок:


 


проснись ты грибник на природе


с лукошком в осенней тиши


осина стоит на проходе


подвинься осине скажи


<…>


в хрустающем воздухе гладком


иди ни о чём не тужи


грибы твои в полном порядке


и целы твои миражи


 


Даже если главным объектом изображения является природа (что нередко наблюдается в поэзии Арканиной), всё равно лирический герой никогда не оказывается в тени – он стоит за каждой строкой, и его глазами читатель воспринимает окружающий мир. Это очень личная, даже интимная лирика, написанная «от имени себя». И в целом поэзия живая, мысли и чувства настоящие. А ещё хочется вспомнить слова самого автора, как-то мельком оброненные в личной беседе: «Если книга составлена правильно – она звучит».


Можно с полной уверенностью утверждать, что эта книга составлена правильно. Музыка растворена в ней, и в мелодию превращается абсолютно всё: и «горбатый мост река в ладонях», и «медовый луч по краю облак», и «мгновенья радости пустяк». Однако стихи не только «звучат» – они ещё осязаются, обоняются, пахнут осенними яблоками, срываются с веток с громким стуком. Синестезия – психологический феномен, объединяющий в цельном ощущении различные группы ассоциаций, свойствен этой поэтике так же, как прозе Бунина. Воспоминания о прошлом рождают у лирической героини зрительные, слуховые и даже вкусовые образы. Что такое любовь? Хруст яблока, шум волн, призрачные облака, «мокрый нос» едва уловимой мелодии. Тот «живой пульсирующий звук», благодаря которому человек оказывается «на волосок от бессмертия»:


 


такая малость проводи меня к реке


где рыбы плещутся на волглом сквозняке


где время тает капля вот и вот и вот


пойдём по мостику и выберемся вброд


 


твоих касаний шёпот ивовая дрожь


меня как маленькую за руку берёшь


давай в намокших джинсах ляжем на песок


мы от бессмертия всего на волосок


 


 


МОНЕТА У БОГА В РУКЕ


(Алла Арцис, Предчувствие лунного. – М.: Издательство РСП, 2022. – 258 с.: ил. –


(Серия: Лауреаты национальной литературной премии «Поэт года»))


 


Новая книга Аллы Арцис – увесистый том объёмом в двести пятьдесят страниц. А ведь здесь собраны только те стихи, которые были написаны в период с 2019 по 2021 год – то есть за ближайшие три года. Остаётся только удивляться, откуда автор черпает своё вдохновение и что побуждает его создавать такие разные по тематике и лирическому настроению тексты.


А между тем ответ на вопрос очень прост. Лирическая героиня Аллы переняла от своего создателя любовь к жизни – во всех её проявлениях. Это и природа, и город, и мировая культура – от древности до современности. Воспринять и впитать в себя бесценное знание о жизни, преумножив и перевоссоздав его в своём воображении – такова задача поэта. Именно об этом пишет в предисловии к своей книге и сам автор: «Вне временных и пространственных преград, действующие лица в этой книге обитают там, где действительность вплотную приближается к сказке, пусть и не всегда весёлой».


Но сказка и не должна быть всегда весёлой – в ней то, что идёт из глубины сердца, что постигаемо внутренним зрением. В книге много разделов, но начать стоит с самого «компактного» – «Из греческих мифoff». Иноязычный словесный формант «off» заставляет читателя мыслить сразу в двух плоскостях: глубокая древность продолжает жить в реалиях современности. Многие мифы звучат на новый лад, а герои маскируются под обычных людей, их не сразу и распознаешь. Сизиф – простой работник пляжа, таскающий камни из воды, но автор убеждён, что труд его не напрасен, поскольку есть в нём «тайна магии». Минотавр – борец, несущий лабиринт в себе, а Икар – отбившийся от стаи «учёных мальчиков» юный мечтатель, для которого воображаемые крылья важнее дорогих спорткаров. Это уже новое мифотворчество, созданное по старым лекалам, но вечные темы остаются неизменными:


 


<…>


Их тоже кликали Икарами,


и старый дедушка Дедал,


стращая кармою и карами,


их рваться в небо призывал.


 


Но были мальчики учёные,


на мир взирали свысока,


такие ловкие, лощёные –


меняли крылья на спорткар.


 


Прошлое, смотрящее на современность «глазами» картин, статуй, архитектурных сооружений, оживает в авторском воображении и одновременно будит воображение читателя. Вот уже прекрасная Афродита мелькает «в сияющем проёме Пропилей», и юная арфистка тревожит мир нотами, «звонкими и острыми, как стрелы».


Интертекстуальность – характерная черта современной поэзии – позволяет Алле Арцис вступить в диалог с русскими классиками девятнадцатого века. Так, образы знаменитого стихотворения Лермонтова встречают нас в начале раздела «Юдифь и Карлсон». И мы понимаем, что с тех времён мало что изменилось: та же дорога, тот же путь и те же мысли об одиночестве:


 


Земля в сиянье голубом,


и ей мерещится


кремнистый путь, надёжный дом


и радость вечная,


и тёмный дуб среди куртин


в саду – заманчиво…


 


Поэт один.


Всегда – один.


Вот так назначено.


 


Но лирическая героиня Аллы Арцис не только оживляет прошлое – она ещё и предугадывает будущее, и поэтизирует настоящее. Ей ничего не стоит представить себя Скарлетт, императрицей Екатериной или даже мумией в древнеегипетской гробнице, мысленно перенестись в Париж, чтобы своими глазами увидеть пожар в соборе Нотр-дам, прогуляться по облакам, обнаружив космос на апрельском снегу. Для человека с богатым воображением нет преград, а для хорошей поэзии нет границ:


 


Здесь темнеют разводы на позднем апрельском снегу,


Здесь под ноги ползут словно змеи то тени, то корни,


Где стоял снеговик – угольки обозначились чёрным,


И кораблик по озеру шумно гоняет шугу.


 


Я смотрю – ты расстроен и разочарован чуть-чуть.


Ты подумал, быть может, что космос мой ненастоящий?


Знаешь, просто поверь: это – космос, и к радости вящей


Прямо тут начинается наш межпланетный маршрут.


 


Но в полной мере женственность и нежность лирической героини Аллы Арцис раскрывается в любовной лирике. Это абсолютное царство свободы, где нет места условности и лжи. И снова возникает глубокая древность – на сей раз не античная, а библейская. Целомудренность и порочность, внутренний драматизм и простота – черты, присущие Адаму и Еве. Эти образы сопровождают автора книги повсюду, и вот уже в самой себе и в своём избраннике влюблённая героиня видит черты ветхозаветных прародителей. История повторяется на новом витке, потому что каждое новое чувство – это и заря новой цивилизации. И совсем не важно, что ангелы «не ах», и сам Адам «садовник на бобах»:


 


Живём в раю: я – Ева, он – Адам.


Нас сделали ухаживать за садом.


Работы прорва, ну а мы и рады:


Ведь люди всё же, не зверьё, не гады,


Не тушки, прикреплённые к хвостам.


 


Большая часть поэтов стремится выработать определённый стиль письма, упрятать себя в конкретную форму верлибра или силлабо-тоники, в определённый круг образов и тем. Но нередко это оборачивается стилевым однообразием, и желаемая цель – выделиться из общего хора голосов «лица необщим выраженьем» – оказывается утопией. А вот Алла Арцис не боится быть разной – весёлой и грустной, серьёзной и ироничной, рассудительной и нежной. Думается, именно в этом её сила. А ещё дело в том, что автор книги «Предчувствие лунного» – неисправимый оптимист. Даже размышления о скоротечности жизни наполнены внутренним светом, потому что не всё временно в этом мире. И не случайно в основу названия положен образ луны. Её свет часто ассоциируют с серебром, но нередко она напоминает монету, у которой есть аверс и реверс – внешняя и изнаночная сторона. Есть она и у самой жизни, и хочется верить, что монета золотая и что это золото истинное, а не фальшивое:


 


Звёзды – аверс, а музыка – реверс.


Мир – блестящая горстка монет.


В бесконечности звёздной уверясь,


улови музыкальный момент


 


на ребре, как на тёмном экране


стёртых граней афинских фалер:


мир беззвёздный молчанием ранен –


мир сияет под музыку сфер.


 


И сияние это не тает


тут – в невидимом, там – вдалеке…


Мир – монета, одна/золотая –


у поющего бога в руке.


 


 


 

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера