Алена Бударина

Гараэ. Стихотворения

ГАРАЖ


гараж.
в гараже не привычная распродажа –
кража гаражного петиного детства.
даже не кража со взломом,
а вероломное злобное
мамино воровство,
открытое и не попадающее
ни под одну статью,
потому что, во-первых, "это я всё тебе купила",
во-вторых, чувства не подвергаются переписи,
как имущество, 
и нет описания воспоминаниям и чутью.
и вот, расхаживая
между влажных стен старого сарая,
мама сгребает в кучу, роняя на пол,
шестнадцать петиных лет. 
на самом деле, десять. 
до шести он себя почти не помнит.
только как его носили в больницу
и больно кололи в жопу.
больно – это он придумал.
боль не запомнилась, но он точно плакал,
потому что для успокоения мама
купила деревянного медведя,
у которого в разные стороны
растягиваются на резиночках уши и лапы.
медведь тоже падает на пол,
и скорлупки коричневой краски
отлетают от шелушащегося живота.
за ним летит и ломается 
маленькая красная коляска,
с которой петя тайно играл в дочки-матери
(пётр, дети – это для девочек).

отдали в футбольную команду.

на футболе петю били ногами,
потому что он хреновый вратарь,
и руки у него дырявые,
но папа был непреклонен.
так непреклонно он две недели назад
ушёл к какой-то бабе,
а мама теперь
"ты весь в отца, пётр,
что ты такой мямля,
давай мне ещё поплачь тут".
и обидные, крупные слёзы,
держащиеся в глазницах
только силой сжатых зубов,
выкатятся только через пятнадцать лет.
ни тогда, когда пете оторвет ступню,
когда он будет доказывать, что он мужик.
ни тогда, когда жена его бросит,
потому что он пьёт и кричит по ночам от кошмаров,
и уйдет от него, запретив общаться с ребенком.
и ни тогда, когда у мамы обнаружат саркому,
а когда она скоропостижно умрет,
и наконец станет можно.

 

***

В третьем мире, во втором рае,
в новом государстве тоталитарного строя
жила-была девочка, которая спала крепко,
спала крепко и сладко, потому что
никогда не была счастливой,
потому что каждый день страдала
и поэтому ничего не боялась.
Не боялась волков, утаскивающих в лес,
полиции, стучащей к соседям в три часа ночи,
соседки, кричащей "помогите",
никаких, в общем-то, ситуаций.

Иногда только боялась

никогда не проснуться.
И что там, где она не проснётся,
останутся мама и папа, 
и Рыжик, и Маська, и Лёша из 2 "Б",
а она будет там, где все, кто не проснулся,
там, не знала она, где,
туда, не знала она, куда.
И: "Мама, папа, можно я лягу с вами?
Держите меня крепко-крепко,
чтобы я всегда была здесь.
Я встану утром, и буду снова смотреть и слышать.
Слышать, как менты вяжут дядю Колю, 
потому что он что-то опять не то написал в твиттер,
Смотреть, как у тёти Ани и тёти Кати 
забирают младшего, потому что две мамы
не могут вырастить достойного гражданина,
смотреть и слышать, как вы опять пытаетесь решить,
можете ли вы быть вместе, хотя вы, блин,
уже 20 лет вместе, что, типа, ещё не ясно?
Слушать, как бабушка с дедушкой, еле сводящие 
концы с концами, снова хвалят пластикового президента,
а все вокруг всё ещё унижают друг друга за то,
кто что ест, во что верит и во что одет.
Мама, папа, держите меня крепче,
ведь самый счастливый конец у сказки тот,
в котором все проснулись
по-настоящему»

 

****

все живут в каких-то не тех городах, 
иногда деревнях, 
в дождевых скользких окопах. 
и она железобетонно живет 

там, где никогда не падает самолет, 
потому что в этой области 
не учатся на пилотов, 
а значит, небо всегда свободно, 
но несвободна
земля, устеленная 
тополиным пухом. 
под вечер уже горят тополя. 
сколько можно пуху приземляться в чай.. 
и с духовником она прогуливается 
и спрашивает чего-то, 
а он отвечает глухо, 
мол, так быстро ничего не случается. 
но города – это ещё не показатель 
судьбы или божественного участия.
она уже не то что бы на изводе – на части 
рвётся 
и остаётся 
шаг за шагом, становится 
ниже и ближе 
кайме горящего пуха. 
"а он простит, если я что-нибудь почитаю?" 
и он отвечает глухо, 
что это ей не католическая церковь, 
а настоящая жизнь, 
и что если бы она хотела, то держала 
себя в подоле. 
– в подоле, – думает, – какие подолы? 
сплошные джинсы. 
что ж мне теперь, рожать? 
в другом городе без пуха, с пилотами, 
у него коленки дрожат. 
надо подниматься на борт. 
а если за всё, что тогда случилось, 
я его не заслужил? 
ни первого, ни второго неба, 
и я не имею права. 
но если подумать, ну, правда, 
она же сама хотела. чего я теперь?
не пойду ни на какое дело? 
оставить мечты о небе? 
всю жизнь мечтал стать крылатым. 
за что тогда мой дед в сорок пятом? 
на пятом 
часу утра 
в палате 
она кричит "хватит, 
сколько же можно" 
я же один разочек только. 
отчего всё так быстро. 
но этого 
не говорит вслух. 
в далеком городе 
от искры 
его зипповской зажигалки 
загорается пух.

 

ПЕРЕПРАВА

 
от переправы до переправы
нет больше берегов, только травы,
острые травы, вязкие топи,
колкой крапивы сбитые тропки.
мне, поднимающей первую стопку:
пей-пей, алёнушка, пей за братца.
по переправе не перебраться.
нет воды – только ил да тина,
нет берегов, только пыль да мины.
я тебе вою на не мальвином,
не джульеттином, а на гердином, 
на сестринском, самом сильном
и пронзительном.

ты же мне на своём козлином

(мне же кажется – соловьином)
говоришь не пить – собраться.
так ли важно быть одинаковым?
важно быть не одиноким,
не любимым не оказаться.
там, где мины, там есть проход, я
тонкие отрастил копытца.
подожди вот под той калиной.
чур, не пить – ждать, смотреть, молиться.
я всё пройду, и тебя переведу.
что-то блеет, бодает, бьётся.
и уходит по тропке минной.
и по-сестрински остаётся
доверять, и когда над миром
вдруг загрохочет, 
нет – не верить,
да – надеяться,
глаз не открывать.


 


 


 

 

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера