Слеза. Стихотворения редактора

СЛЕЗА

 

Смотри мультфильм, в котором тьма и свет

друг друга добывают понарошку

из ледяной, как осенью стволы,

воды, ещё похожей на окрошку,

 

из окон костяных моих глазниц,

которые заплачут, как придурки,

увидев в свете с тьмой моих убийц

и сумерки, как разума каурку.

 

Смотри, как здесь смиренье несмешно

и с штампиком «уплочено» пчелиным

оно летит сквозь плотный кислород,

чтоб обрести скорей, как смерть, невинность.

 

Оно горит, меня развоплотив

на ворох слов, что в птенчиках бумаги

крест-накрест среди падали лежит,

все вещи возвратив бессмертной влаге.

 

Что остаётся влагой назовут

те воробьи, что падают здесь навзничь

из глаз и слов на полую слезу,

которую мне свет и тьма назначат.

 

* * *

Лепесток двойной фигуры

улетает в небеса,

он несёт свои цидули

до какого-то отца,

 

донесёт, чтоб стать вороной,

словно длинный Петербург

или вновь кого-то тронет

и напорется на сук.

 

Никого не будет в доме –

даже жидких мертвецов –

голова лежит на блюде,

чьё красивое лицо

 

разомкнётся насекомым,

чтобы в осени лететь,

умирая понемногу,

как считалочки портрет.

 

И, когда её там спросит

хотькакойнибудь отец,

что она ответит в восемь

глаз морозных посмотрев?

 

Скажет, что прекрасна осень

даже, если умирать –

как осу красиво к нёбу

крайний выдох прижимать.

 

* * *

По спуску в сон, как примитив, бежишь

и, обновляя версию дрожишь,

вот этот мир или, скорее, тот

пытается гадать, кто здесь уйдёт –

скорее первым – нежели вторым –

не то чтоб садом, но пока живым,

пока вода вокруг него мертва

и протыкает камышом бока,

чтоб воздухом свистеть почти как речь,

похожая на птичью – не перечь,

но сосчитай ступени до дна сна

где версия иная нас слышна.

 

Вот предположим, что ты здесь Гомер,

как крот властитель выдоха, как стен

своей округлой плоти и, как шар,

живёшь внутри у грунта, где – нажав

на кнопку – проявляешься внутри

грача, который скоро догорит

внутри другого негатив врача –

его оплакав, звяканьем ключа

от одиссеи лестницы на дно,

которое с обратной на окно

похоже стороны – и этот ад

словесный ласточки, как кислота, съедят.

 

Вот ты себе покажешься живым,

задёрнутым, как иволга, двойным

порезом в жабрах длинного дождя,

который поджигает нас, дробясь,

как мельница в зерне ожог зажав,

но боли больше нет – «ля-ля, ля-ля»

споёт немой и запертый в шумах –

по горке в сон, он подымаясь, страх

оставил дирижёру, отряхнув

голосовую полость в пять минут,

и перебежчиком, почти харон, шуршит

в бинарность обратив  чужой мотив,

где буква узнаётся, как число,

 

и ястреб, ударяясь в ноту до,

рассыпан между мёртвой и живой,

переодетой в звук и тьму, водой –

не отражаясь смотрит в лица мне,

как пятнышко от света на стене,

пока я покидаю общий хор,

и оживаю с этой и другой,

и с мертвецами снов и светляков

всё шарю в темноте слепой рукой

нащупав сны округлые свои –

в птиц просыпаюсь, смерть их ощутив.

 

* * *

Конечно ты не прав, поскольку тварь

собравши свет, находит в нём печаль,

приют находит в ходиках часов,

которые похожи на засов,

 

который ходом станет – развернуть

когда его рискнёшь, почти как ртуть

не-смертия, что в нас течёт, как дождь,

как ангелы летают через дрожь.

 

Конечно, ты не прав, собрав дождя

прозрачные глаза, отрезав край

от ангела и ласточки своей –

взамен ты слово оставляешь ей,

 

ожоги на сетчатке, тень вещей,

собрание прозрачное теней,

которые вокруг тебя плетут

Орфеи местные и пьяницы, и тут

 

ты чувствуешь, что умер ты уже,

и в этом прав, и свет из всех ковшей

в тебя пролился – галки в тьму стучат –

не отвечай. Кому здесь отвечать?

 

* * *

Раздавленный кузнечик воздух

мелькает снегом на глазах,

которыми весь мир исполнен,

как девочкой смешной лоза.

Она стоит здесь на ладони

у букваря или числа –

как только тень её затронет

пока бессмертные уста,

так белый насекомый выдох

скакалки снега за рекой

звук извлечёт, как будто рыбу

из лунки смерти. И другой,

что наблюдает эту деву,

как рукопись и теплоход,

откроет смерть почти как книгу

с кузнечиком в неё пройдёт.

 

* * *

Кто скажет, что язык не есть могила

для птицы невещественной, как свет,

что проступает в лиственных прожилках,

когда уже источника ей нет?

Кто скажет мне молчание такое,

что прикоснувшись выдохом к строке

его запомню, примерзая язвой

к царапине на мёртвом языке?

 

* * *

Не спор, а зренья поцелуй

внезапный и бесчеловечный,

настигший нас в людском лесу,

и давший нам свои увечья,

 

ты не оставишь здесь меня,

играя в прятки между нами,

где ангел видит сквозь меня,

звеня, как свет, над головами,

 

где взмахами густых ресниц

мы удлиняем безымянный,

как слайды, спор вещей и лиц,

что всё прозрачнее и странней.

 

* * *

Чтобы смерть стала лестницей, звуком, штрихом в углу –

как развёрнутый уголь светила на эту тьму –

я её, как кадр, на котором живу, зубрю

хорошо, не учу, а возможно, конечно, вру.

 

Повторится и рай, и свет, и прозрачный снег –

ледяная лестница чижик вспорхнёт наверх –

будет снова смотреть механическое кино

где проектор сороки стрекочет, разбивши дно.

 

Ничего, потерпи, я возможно, что всё сказал –

и внутри у угла нить свернётся, как свет, в овал –

станет лампочкой, светом, птенцом и, возможно, мной,

что соврал здесь смерть – отчего возвращён домой.

 

* * *

У нимба каждого есть дерево –

оно невидимо здесь, даже,

когда и ты в него поверила,

взмахнув прозрачною поклажей.

 

Под деревом кругами рыбными,

и совершив, как выдох, кражу –

мы вдруг поймём, что здесь горит оно,

чтоб не было зачем-то страшно.

 

Откроется калиткой дерево

и вырвет зрение, как жабры,

что виснут вятелем над тела

холодным синим дирижаблем.

 

* * *

Вот мы оставили всё, чтобы легко плести

этот верёвочный мост, который среди пустоты

рыбой плывёт, забыв все берега свои,

света глухой песок, как слепоту, открыв.

 

Только откроешь дна чпок или звук густой –

гаснет пчелою тьма под белой твоей рукой.

Вот мы оставили всё, и холм между нами, как карп,

плывёт шерстяным клубком и выдыхает парк.

 

* * *

Сентябрь сдвигается в октябрь,

чтоб кокон декабря плести в нём,

и дети, хоровод ведя,

гогочут в бабушкиных спицах,

 

и вяжет бабочка нам воздух,

которым ей согреться ладно,

и падает сквозь тень свою

поскольку времени так надо.

 

И длится нить, двоясь, как стёкла,

и рассыпается, как кокон,

и истекает, как ворона,

которая бела и плоска.

 

Тень, восстанавливая кадры,

в нас смотрит яблоком мороза,

и расцветает, в уходящем рождаясь,

сентября мимоза.

 

 

* * *

Кто море усыпил, решив не выходить,

не покидать себя, царапнув словно краб

солёною клешнёй похожие твои

две тени? И, возможно, он невозможно прав.

 

Кто ходит по земле, которая вода,

когда она в себе от высоты болит?

и, если человек – трагедия всегда,

кто светится, как лодка, и в ливни эха свит?