Московский снег. Стихотворения

МОСКОВСКИЙ СНЕГ

Московский снег, давимый джипом,

настырно липнущий к метле

ферганца, тлеющего гриппом,

утопленного в янтаре

иллюминации вечерней,

зажжённой над тверской-ямской,

чтоб между лавкой и харчевней

след родовых своих кочевий

нашёл очкарик городской,

иди, засыпь дорогу к яру

и с яра съезд к сырой земле!

.............................................

Крути, ямщик, верти сансару

напра-нале.

Всех замело – коня, поводья,

отчизну, веру и царя.

Так сладко замерзать сегодня –

особенно почём зазря.

Вороны в утреннем навете

накличут голод и чуму.

А ты один, один на свете,

несопричастный ничему.

Рядовой Рахманинов

Не жалей ни меня, ни прочих нас –

мы родом из века каменного,

но, Господи, слава Тебе, что спас

рядового Рахманинова!

Мы пошьём войну на любой заказ –

хоть тотальную, хоть приталенную,

хоть со стразами, хоть без всяких страз,

необъявленную, отравленную.

Санитар, санитар, не тяни, бросай –

не того потащил ты раненого.

Не спасай меня, но во мне спасай

рядового Рахманинова.

Мышка

вот идёт счастливый человек

и вокруг взирает без опаски,

а за ним – несчастный человек

(у него слезящиеся глазки),

а за ними – голый человек

даже без набедренной повязки,

а за ними – первый человек

в старой гэдээровской коляске,

а затем – последний человек,

за повозкой, за последним хаски.

Пушкина весёлого везут,

Гоголя усталого везут,

Мусоргского пьяного везут,

боярыню Морозову везут,

мамонтёнка юности везут,

чтобы заморозить нас во льду.

И к стене, приклеенной ко лбу.

Вот приходит младшая любовь,

чтобы печь из человека пышку.

Вот приходит средняя любовь,

над повидлом вкручивая крышку.

Вот приходит старшая любовь,

превращая человека в мышку.

Тихо тихо к сердцу и уму

я тебя, любимую, прижму

Плеснули уайт-спиритом

На нас плеснули уайт-спиритом, мы сливаемся с серым холстом,

мы становимся еле заметными пятнами в зимнем пейзаже –

два клошара с бутылью гамэ на ветру под мостом,

затираем друг друга из памятей, меркнущих заживо.

Как две голые ветки соседних деревьев зимой,

мы сплелись в нарисованном  тушью тактильном узоре.

На нас плеснули уайт-спиритом, нам забыли дорогу домой,

нас, как тающий снег, выжимают в голодное море.

Нам простили долги, исключили из книги живых,

нас поставили буквами Пушкину, Данте, Шекспиру,

на нас плеснули уайт-спиритом, бросили без позывных,

да к кому нам взывать! – мы тождествены целому миру,

и это Бог глядит из наших глаз

на мир, где красота съедает нас.

Стежок

Мне подарили на челне

дубинку и мешок

и право сделать на руне

единственный стежок.

К себе подтягивая нить,

откусывая связь,

хочу судьбу переменить,

себя посторонясь.

Хочу зашить овраг небес,

заштопать их носок –

но почему-то в тёмный лес

опять ведёт стежок.

«Какой ты швец!» – смеются чтец

и на дуде игрец,

которым голоса протез

ковал глухой кузнец.

Струится из дыры в носке

кудрявый господин

и пишет ветром на песке:

«Ты – царь Живиодин!»

Легка бикфордова кишка.

Пинкфлойдова стена

в стране дубинки и мешка

не так чтоб и сплошна.

Мой утлый челн среди стремнин

найдёт к руну струю.

Я – бедный царь Живиодин,

и я немножко шью.

ПОЧИТАЙ МНЕ ПУШКИНА ПЕРЕД СНОМ

почитай мне Пушкина перед сном –

что-нибудь про няню и про кота,

пожалей, что бьётся добро со злом –

да не добивается никогда.

положи ладонь на больной висок,

обещай любить на краю земли –

там, где наши жизни ушли в песок,

прошепчи мне спи и скомандуй пли

Контрабандист

Пока подъяремный подельник – рабочий вол,

как песню унылую, тянет тугую лямку,

и ёлка, на цыпочки встав, напрягает ствол

и верхними ветками в небе копает ямку,

пока моё солнце слепит фонарями луж,

а ветер командует сбросом тяжёлых капель,

пока из супеси полуоживший уж

зловещей верёвкой вползает на тёплый камень,

пока моей будущей бабочке жмёт скелет

(так резвому слогу болезненно жмёт бумага),

пока по ухабам тащится драндулет –

предательски скрыпучая колымага,

пока летним утром мытарь забылся сном,

пока ему снится любовница или мама,

везу в мир живых, грошовым укрыв стихом,

ворованный воздух горнего Мандельштама.

ТАУЭРСКИЙ МОСТ

На Тауэрский мост вхожу, поджавши хвост.

Так лезут на чердак, где бабушкина рухлядь

над бездною висит, как Тауэрский мост –

куда её качнёшь, туда она и рухнет.

Как будто два ферзя на шахматной доске,

с подливой ила съев окрестные фигуры,

осталися одне на тонком волоске –

две бабы, две сестры, две королевы-дуры.

Сгущённый океан, ужатый под корсет –

начало всех калькутт, вирджиний и дерзаний!

Я потерял билет на дарвинов ковчег,

я вымер, как скелет музейный динозаврий!

Найдётся ль тот чердак (практически – чертог),

где сложены слова в старинном, твёрдом виде,

где скажешь «oh my God!» – и возникает Бог?

Почтенный консультант в седом шотландском твиде

с подкладкой из любви (потёртый крепдешин),

с улыбкой на губах, уже шепнувших «sorry»,

уходит по реке прочь от вершин, вершин

туда, где горизонт, где горизонт и море.