Структура слова. Стихотворения

ПОЗДНЕОСЕННЕЕ

Листья падают – на тротуар, на холсты,

с гравитацией свой проиграв поединок...

Зря ты, осень, сводила с понтами понты –

в ноябре даже это уже несводимо.

Ты казалась бессмертной. Макропулос сам

поделился с тобою своим эликсиром.

Но был чистым плацебо целебный бальзам.

Ты уходишь за летом, за прежним кумиром,

тихо сходишь на нет, за кордон, в никуда,

в штрих-пунктир горизонта, размытый туманом...

Поутру, как конфеты, кристаллики льда

самый первый мороз раздает задарма нам.

Ночь приходит, угрюмо лишенная звёзд,

как слепой провозвестник беды и разлуки...

И, устав, часовой оставляет свой пост

на фейсбуке.

ФАКУЛЬТЕТ

Не веруй в злато, сказочный Кощей,

и не забудь в своем азарте рьяном

про факультет ненужнейших вещей,

в котором ты работаешь деканом.

Там старый велик, тихий плеск весла;

от дедушки – смесь русского да идиш...

Смотри, что отражают зеркала:

неужто то, каким себя ты видишь?

И связь времен не рвется ни на миг

согласно философскому догмату.

Вот груда: со стишками черновик

и порванный конспект по сопромату.

А дальше – больше. Связка мулине

(зачем?) и писем, памятных до дрожи,

рисунки сына (явно не Моне)

и аттестат (на инглише, его же).

От вздоха, от тоски не откажись:

в любом пути есть время для антрактов...

Ведь что такое прожитая жизнь,

коль не набор бесценных артефактов?

От памяти почти навеселе,

вернись к себе, туда, где сопроматов

и писем нет. Лишь кофе на столе,

где рядом – Чехов, Кафка и Довлатов,

где в том углу, в котором гуще темь,

где воздух вязкой грустью изрубцован –

в нехитрой черной рамке пять на семь

на стенке фотография отцова.

ИЛЛЮЗИИ

Ты понимаешь, милая Аннетт:

в бутылках навсегда остались джинны.

Расшатаны, как старые пружины,

иллюзии, без коих жизни нет.

Уходят в небо снежные вершины,

а мы остались на земле, Аннетт.

Ты понимаешь, милая Жаклин:

факир был пьян, и фокус вышел плохо.

Безумная, как Норман Бэйтс у Блоха,

глянь, до мышей дотрахалась эпоха,

и – комом первый и последний блин.

Мы временем отвергнуты, Жаклин.

Для нас остались, милая Дениз,

массовочные роли в эпизоде...

И вышел воздух из моих просодий,

и все дороги навострились вниз.

Давай поноем, это нынче в моде.

Поплачемся в жилеточки, Дениз.

Обманемся опять, мой друг Полин,

твой кринолин – не пошло, а шикарно.

Oбманываться – это наша карма.

Закрой глаза. Закрой глаза, Полин...

Трещат дрова в каморке папы Карло.

Пылает нарисованный камин.

ВЫЧИТАНЬЕ

Что сегодня в программе? –

                    сердечный разброд и шатанья,

время тягостных опер.

                    Изольда, не плачь о Тристане...

Всё равно эти слёзы –

                    что дождь, осеняющий крыши.

Осень – это, по сути, бухгалтерский вид вычитанья

и проверка сусеков, в которых бандитствуют мыши.

Хорошо в это время

                   быть твидовым лондонским сэром,

всё про всех понимать.

                       Черный ящик становится серым;

раскрываются тайны, закрытые наглухо летом...

И желтеющих листьев армада несется по скверам,

становясь надоевшей и легкой добычей поэтам.

Осень мнется в дверях, одичавшая простолюдинка;

в битве лета с зимой не она ль –

                                          секундант поединка?

Но не рвется в герои. Не требует статус богини...

И восходит, взрывается ядерным грибом дождинка

на хребте тротуара, на местном атолле Бикини.

Это время ухода в себя и небес цвета хаки,

оставляющих нас в равнодушном скупом полумраке

на условной черте меж границами ада и рая...

Слышишь этот обратный отсчёт, эти тики и таки? –

это время бикфордовым тонким шнуром догорает.

АЛЕКСАНДР  И  ИОСИФ

От стены до стены по извечной бродя тропе,

все пределы свои отмерь самому себе.

Закорючка на первой стене: Александр П.

На второй деловитый автограф: Иосиф Б.

Ни окон, ни дверей. Топография такова,

что взамен потолка и пола везде слова –

и летят, и текут сквозь нас, как вода в реке,

на любимом, немного варварском языке.

Всё случилось до нас. В этом царстве огня и льда

тени сказанных слов так изысканны, так просты...

А излучина Черной Речки ведет туда,

где на кладбище Сан-Микеле кресты, кресты.

Ну, а мы – как умеем: вброд, по-пластунски, вплавь,

но слова наши вновь и вновь отторгает явь.

Мы экзамен сдаем. Только гамбургский счет ли, суд

в аттестатах наших выводит отметку «уд.»

От стены до стены – мифотворческий древний Рим,

в нем занозу стиха из себя тяжело извлечь...

Александр с Иосифом создали свой Мальмстрим.

Для того ль, чтоб мы гибли, постыдно теряя речь?

Мы застряли в серёдке, нас держит двойной магнит.

Отчего эпигонство так сладостно нас пьянит?

Но мы снова взрастим свой нездешний,

                                                      избитый пыл,

чтоб начать свои «Стансы к Августе»

                                               с «Я Вас любил...».

СТРУКТУРА  СЛОВА

Учили в школе всех структуре слова,

будь ты отличник или маргинал.

Познания дракон многоголовый

без остановок пламя извергал.

Вновь видится сквозь времени разломы

назло любым сегодняшним вестям:

в начале было Слово. И его мы

разбойно разбирали по частям.

Меняются события и лица,

лишь остаются прежними слова.

Всё было просто. Veni, vidi, vici.

Приставка, корень, суффикс... Дважды два.

Прошли года. Промчались, как лавины.

Скрипит от ветра терем-теремок...

Земную жизнь пройдя до половины,

её структуры я понять не смог.

Смешалось всё на донышке реторты:

любовь и горе, анекдот и стих...

Земную жизнь пройдя до трёх четвёртых,

не понял я её на пять шестых.

Сошлюсь на то, что так угодно Богу,

прожорливому, словно саранча...

И мчится, мчится Слово к эпилогу:

приставка, корень, суффикс, оконча...

КВАС

Солнце по небу плыло большой каракатицей

и, лениво прищурясь, глядело на нас...

Ты стояла в коротком оранжевом платьице

близ пузатой цистерны с названием «Квас».

Разношёрстные ёмкости, банки да баночки

были хрупким мерилом безликой толпе,

что ползла к продавщице, Кондратьевой Анночке,

кою взял бы в натурщицы Рубенс П. П.

Солнце с неба швыряло слепящие дротики,

ртутный столбик зашкаливал в адовый плюс,

и казалось: подвержен квасной патриотике

весь великий, могучий Советский Союз.

Сыновья там стояли, и деды, и дочери

с терпеливыми ликами юных мадонн...

И пускал шаловливые зайчики в очередь

в чутких пальцах твоих серебристый бидон.

Всё прошло, всё ушло... А вот это – запомнилось,

тихий омут болотный на всплески дробя...

Мне полгода тому как двенадцать исполнилось,

я на год с половиной был старше тебя.

И теперь, в настоящем – сложившемся, чековом –

голос сердца покуда не полностью стих...

«Где ты, где ты, Мисюсь?» –

                                  повторить бы за Чеховым,

но надежд на ответ всё равно никаких.

Только вот всё равно тени тают и пятятся,

лишь встаёт в эпицентре несказанных фраз

призрак счастья в коротком оранжевом платьице

близ пузатой цистерны с названием «Квас».

ТАМ,  ГДЕ  НАС  НЕТ

Там, где нас нет, там, где нас нет –

                                там звёзды падают на снег,

и нежатся людские сны в уютных складках тишины.

Там, где нас нет, где есть не мы –

                           там ни болезней нет, ни тьмы,

и белый лебедь на пруду качает павшую звезду.

Там, где мы есть – пожатье плеч

                      и невозможность нужных встреч,

да на губах – токсичных слёз

                            прогорклый медный купорос.

Осколки глупого вчера, зола погасшего костра...

И лишь в наушниках слышна

                                «Кармен-сюита» Щедрина.

Как облаков изломан строй!

                              Ружьё на стенке. Акт второй.

И хмуро смотрит пустота со строк тетрадного листа.

Чуть пылью тронутый плафон

                            и листьев красно-желтый фон

должны бы создавать уют...

                                 А вот поди ж – не создают.

Почти дождавшись счёта «Три!»,

                             я – в этом скорбном попурри,

я в этом чёрно-белом дне – песок на океанском дне.

И нет дороги кораблю...

                   Лишь нежность к тем, кого люблю,

с которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду.

ЗИМНИЕ  КОТЫ

Зима, куда ты без руля и без ветрил?

Агата Кристи убивает негритят.

В бетон растерянно вмерзают города...

Коты хотели бы на юг, но не летят,

поскольку аэродинамика их крыл

несовершенна. И не деться никуда.

Щекой к щеке к входной двери свистят ветра;

треть суток – сумрак, дальше время темноты,

непостижимое ни сердцу, ни уму.

Коты пружинят мускулистые хвосты,

коты могли до середины бы Днепра,

но дальше вряд ли. Дальше камнем, как Муму.

А ты сиди, глотай бурбон, года вини

за серебро, что истончилось у виска,

за сонный разум, не наживший своего.

На подоконниках, ссутулившись слегка,

сидят коты, и гармоничней, чем они,

нет в этом мире никого и ничего.

В большой трилогии пошёл последний том,

и горизонт любых событий застил смог.

Уже не сбудется, о чём мечталось встарь...

Когда б судьбу я попросить о чём-то мог:

реинкарнация, позволь мне стать котом,

в котором время застывает, как янтарь.

МОНОЛОГ  НАД  ЧАШКОЙ  ЧАЯ

Вновь не спится. Ничего не ново:

                           от созвездий до земной трухи.

Ночь. О, сколько раз с такого слова

                                  начинались глупые стихи!

Сумрак воспалился, как флегмона,

                               на нечётком профиле окна...

Безмятежным ломтиком лимона

                             в чайной чашке плавает луна.

Схоронясь под чёрным капюшоном,

                             дробные, как цокот кастаньет,

в бой идут мечты о несвершённом,

                                думы, от которых спасу нет.

Не в ладах с бушующим столетьем,

                            в мартобре, сто первого числа

я хотел бы стать и тем, и этим,

                         но, как в анекдоте: «Не шмогла».

Трезво понимаю суть событий;

                              вижу, где причина, где итог...

Из меня философ мог бы выйти!

                      Выйти, словно Каменный Цветок:

я б сидел под кипарисом, типа,

                           чуть поодаль от цветущих нив,

слушая, как голосит Ксантиппа,

                                      гения во мне не оценив.

Мог бы стать я дивным финансистом

                           (и не угодить потом в тюрьму),

мог бы стать политиком речистым,

                                  преданным народу своему,

мог бы стать врачом я. Авиценной.

                             Скажем, исцелять миокардит,

возвращая в жизни полноценной

                             пенисорождённых Афродит.

Будучи повсюду – в Лиме, в Гродно –

                     жил бы я, как страждущий Тантал,

становясь в мечтаньях кем угодно,

                    только, боже мой, не тем, кем стал:

приземлённым саркастичным малым,

                   ни во что не верящим ни в грош...

Через час восход сияньем алым,

                             схожим с одеянием вельмож,

озаряя тихим светом крыши,

                                     тьме не оставляя ничего,

сбросит всё изложенное выше

                                  в урны подсознанья моего.

День, лукавый символ несвободы,

                             снова у дверей меня встречай!

В чайной чашке – тёмные разводы

                           от иллюзий, выпитых, как чай.

МОМЕНТАЛЬНЫЙ  СНИМОК

День лаконичен, словно примечание,

ремарка терпеливого ума.

Гляди в окно на серое молчание,

вползающее в серые дома,

на чаек, онемевших, словно кондоры,

скользящих в небе, как в реке форель,

на то, как ветер обретает контуры,

пытаясь дуть в незримую свирель.

Рассматривай в шершавой полутемени,

как будто это выдалось впервой,

гримасу остановленного времени

на скорбном лике мокрой мостовой.

По лобным долям молотком из войлока

стучит пока терпимая мигрень...

И, словно кепи, твидовое облако

на небоскрёб надето набекрень.

УРОНИЛИ

Уронили мишку на пол, он лежит там целый год.

Счастья словно кот наплакал (не умеет плакать кот

так, чтоб слёзы, слёзы градом

                                    по безликой мостовой)...

Ну и ладно, и не надо, нам всё это не впервой.

Всё по ГОСТу, всё по смете, сердцу муторно в груди.

Только небо, только ветер, только радость позади.

Друг мой, зря ты звался Ноем,

                                    твой ковчег идёт ко дну...

Приходи ко мне. Повоем на прохладную луну.

Уронили мишку на пол, в подземелье,

                                              в мрачный штрек...

Дай мне, Джим, на счастье лапу

                           (раз не Джим, сойдёт и Джек).

Глянь: поэт в постылой клети с пистолетом у виска...

Хороша ты в Новом Свете, древнерусская тоска!

Жизнь идёт, как говорится.

                                   Горизонт закатный рыж...

Где-то полчища сирийцев заселяются в Париж,

где-то в руль вцепился штурман,

                                   где-то виски цедит граф,

кто-то взять желает штурмом телефон и телеграф,

где-то мир вполне нормален, полон шуток и проказ,

где-то язва Вуди Аллен комплексует напоказ...

Кошки серы, в танке глухо. В белом венчике из роз –

осень.

Welcome, депрессуха.

Ave, авитаминоз.