Юрий Беликов

Опорные вериги. Стихотворения

БЛУЖДАЮЩИЙ  ГОЛОС

 

Мой голос, Москву рассекавший Батыем,

болтливым Мамаем угас.

Каурыя годы, потом вороныя

везли его долго, как глас.

 

– Я голос твой слышу! – ты, вздрогнув, сказала.

Я тоже свой голос узнал.

Давно околевший, достиг он Урала

и дальше пошёл – за Урал.

Как лопнувших звёзд

                     заторможенный просверк

летит к нам из лет световых,

сперва голоса добредают, а после

хозяев привозят немых.

 


ОТЛУЧЕНИЕ  ОТ  ДОМА

 

Я в этом доме запрещён.

Я не вхожу в число имён,

произносимых в доме этом.

Там в три стены застеклены

(тут клёны проросли!) сыны

с клеймом клюющейся страны,

лишь я в том доме под запретом.

 

Там ты, моя полужена,

в двуспальном кресле спишь одна,

как хлеб вечери преломляя,

собой заначку пустоты,

там ты, я говорю, там ты,

полужена, полуживая.

 

И правя чопорную речь,

там в певчую швыряет печь

отец твой книг моих дощечки,

а мать печёт на той печи

причудливые куличи

и кличет дочь плясать от печки.

 

Там, чтоб навек меня проклясть,

мои портреты станут класть

в медвежью пасть, в раскрытый череп,

и я подохну иль дыхну

медовой мглой на всю страну,

а в том дому – столетье через.

 

И я гляжу, пока темно,

как в печень ранено окно

настольной лампою полночной…

Что мне страна?! Здесь не по мне!

Пусть запретят меня в стране…

А я взберусь по той стене

хотя б трубою водосточной.

 


СКОРЫЙ  ПОЕЗД  БЫВШЕЙ ИМПЕРИИ


Поезд шёл, готовый развалиться,

с дребезгом и лязгом, на одном

болтике держащийся чудном,

и, два раза выкрикнув: «Граница!»,

убредала наша проводница


две таможни потчевать вином.

Поезд шёл, ночной и скорый, впрочем,

так ребёнок в толщу одеял

с головою прячется от ночи, –

поезд медлил, полз, не шёл, короче,

выжидал, казался обесточен,

но дома в округе освещал.

Надвое разрезав человека,

даже не заметил – поезд шёл

мимо городов и мимо сёл,

века наплывающего – эка

невидаль! – разрезал человека –


скольких он уже разрезал, мол.

Главное, что живы пассажиры,

а бригаду можно не менять.

И зачем всему составу знать,

что летят с колёс кишки и жилы,

что несчастной стала чья-то мать,

что убийца – поезд, если живы


пассажиры, надо ль горевать?

Бывшую Империю сшивая,

он хранил с ней кровное родство,

и она за ним, ещё живая,

всё гналась до самого до края,

дыни, как планеты, простирая


к тамбурам захлопнутым его.


 


ЧАШКА–ВЛАДЫЧИЦА

 

Чашку, из которой ты пила,

матушка подальше убрала –

в шкаф, на полку верхнюю, за чашки

за другие, на каких не ты,

а тобой не попранные рты


вздумали оставить отпечатки.

Трещина прошла по чашке той

молнией кривой по небосводу…

Ободок у чашки золотой.

А нальёшь в него вино иль воду –

за вином пойдёшь, как за водой, –

к омуту, обрыву иль мосту,

или заглянуть во мглу колодца…

Ну а разобью я чашку ту –

вместе с чашкой сердце разобьётся.

 


СЕРДЦЕ–САПОГИ

 

Ты не знаешь, кто сердце моё обул?

Не сезонные, чай, сапоги.

Отчего этот бульк, этот хлюп, этот гул,


как в залитом тоннеле шаги?..

Уж не ты ли сердце обула моё,

чтоб не хлопотно было в аду

грешных душ на ходу собирать мумиё,


где я в сердце твоём не пройду?..

Или всё же сам я себе нагадал

сердцебой колокольных частот?

Только книгу «Пульс птицы» мой врач не читал


и навряд ли уже прочтёт…

Будет мышцу рукавчиком чёрным душить,

как повязками всех панихид,

чью длину и давление если сложить, –

зачастит, зачастит, зачастит…

Может, так вот и Бог, сколотивший миры,

ударяется в некий торец,

чтоб затем убедиться: до этой поры

не был равен творенью Творец?.. 

 


МОНОЛОГ НЕПРОИЗНОСИМОГО


 

Название исландского вулкана Эйяфьятлайокудль,

по мнению некоторых лингвистов, правильно могут

произнести лишь 0, 005 населения Земли, но весною

2010 года он заставил о себе заговорить весь мир.

 

Эйяфьятлайокудль!

Ни Раша, ни USA,

ни прочая попса

имён таких не знают,

но стоит мне взметнуть свой пепел в небеса –

и ваши самолёты не летают.

 

Эйяфьятлайокудль?

Не выговоришь. Но,

когда уже до ангелов доходит,

когда явил Господь своё глазное дно, –

меня любой везувий переводит.

 

Эйяфьятлайокудль…

По-русски говоря –

эй, явь, яд, лай откуль?

Внемли, Тредиаковский:

а ежели с цепи стозевная твоя

цитата сорвалась – и застит свет в окошке?..

 

Но человек, он сам в мозгу своём плодит

фантомы чудищ – жаров ли, остуд ли.

Что троглодит! Да спал бы троглодит,

не люди коль, –

            эйяфьятлайокудли.

 

Я жду… когда осядет пепел…

                                    Не во мне –

во человецех поздно или рано.

Я не хочу быть вывернут вовне,

мне ни к чему бессонница вулкана.

 

Ты не бессонницу – ты сон мой растолкуй.

Зачем я сплю? Кого б ошеломило,

что булькает

            эй-яфь-ят-лай-окудль

сладчайшей колыбельною для мира.

 


ПРИТЧА  О  ПРОИСХОЖДЕНИИ


 

Мы научили свистать пол-России.

Дай одного соловья-разбойника!


                 Андрей Вознесенский

 

Не Бог, не царь, не человек,

не соловей-разбойник,

но червь, растянутый, как век,

и тощий, как любовник.

 

А был он Богом и царём,

и даже человеком,

и грубияном-соловьём,

глумившимся над веком!

 

Да увилась за ним вина…

И рухнул он со сводов

за пропуск низшего звена

в цепочке переходов.

 

То тьма, то свет, то есть, то нет,

как поезд, что несётся

рывком – со станции – в тоннель,

маршрут свивая в кольца!

 

Архивы запахов дожди

над парками разроют.

О, жизнь, с фонариком пройди

над влажною землёю!

 

Там столько выползков слепых

от фар твоих таится.

Им хорошо. Но кто из них

обратно возвратится?

 

Собой фильтруя плоть земли,

ползут они бессрочно.

Есть роща – будут соловьи.

Есть черви – будет почва.

 

Пусть свищет в роще соловей.

Но он не просочится

по эскалаторам корней

сквозь царские глазницы.

 


ЖЕНЩИНА НА ПЕЧКЕ


 

Мне глянулась не женщина, а печка,

в которой бьётся пламени сердечко,

а женщина у печки кочергою

тому сердечку не даёт покою.

Она живёт на улице Подгорной,

и я, Подгорной улице покорный,

люблю молчать у печки – под горою

и взглядывать на женщину порою.

 

Увы, как печка, женщина не греет

и, может быть, об этом сожалеет.

Так печь вмещает душу человечью,

так женщина была когда-то печью.

Захочешь растопить, а не растопишь:

в глазах зелёных сам себя утопишь.

И станет воздаянием осечки

местечко, отведённое у печки!

 

Но ежели на печке, как Емеля,

из-под горы я выберусь, хмелея

от женщины, от дыма над трубою,

и так открытой вьюшкою завою,

что на стороны – все её «тойоты»,

за город увозящие («Споёте?»),

и следом за «тойотами» – столетья,

какие не смогу преодолеть я,

а женщина… не печкой ли уж правит?

Меня забудет – печку не оставит.

 


ПОЗДНИЙ  ЗВОНОК


 

Словно пасмурный зэк, отпахавший

десятину свою за разбой,

как на страшную волю-паханшу

выхожу я на встречу с тобой.

 

Через десять годков позвонила…

Я свой срок – от звонка до звонка –

отмотал, получается? Мило.

Шило – в мыло. Я – тёртый з/к.

 

Чтобы будущего не похабить,

я над прошлым возвёл саркофаг.

За весту стал я чувствовать бабий

влажный запах, как запах собак.

 

Но звонок оглушающий пробил

и пробил зачехлённый пробел,

и взметнувшейся воли Чернобыль

на чернику неволи осел.

 

Не пущайте меня за ворота,

вертухаи былого чутья.

Целься в пояс, конвойная рота,

чтобы в мозг не пошла малафья!..

 

Мне за ржавою, частой решёткой

йодной сетки на хриплой груди

так вольготно, так шатко, так кротко!

Что же машешь ты мне: «Выходи!»?

 

Как стерпеть, если сжился, что умер,

иль от сна затяжного затёк,

замозживший от нежности зуммер,

оживляющий поздний звонок?!

 


КНИГИ  МЁРТВЫХ


 

Не пыль дорог взвивают мётлы –

мне присылают книги мёртвых

со всех сторон земли,

как будто я – библиотека,

где воплощенья человека

всю силу обрели.

 

А у меня – колпак дурацкий,

да вот беда – хребет уральский,

семь бед – один хребет,

и, как на полку, на него я

те книги воздвигаю, воя:

– Родные! Спасу нет.

 

Но книги мёртвых разве книги?

Они – опорные вериги,

когда потоп грядёт,

они – предвестники ковчега,

их бред о том, какого брега

за их достигнуть счёт.

 

Пока пребудут в спячке воды,

не образумятся народы,

да вот он, Арарат! –

един во всём бесчинстве водном:

он страхом Божьим, не животным

по маковку объят.

 

Кто страха Божьего достигли –

встречаются в небесном тигле,

но не корите их

за вдов, от горя распростёртых,

за книги мёртвых. Книги мёртвых!

Чтоб ободрить живых.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера