Надежда Бурова

Часы

ЧАСЫ

 

Моя крыша улетела,
кровлей по небу звеня.
Рыбы в реках каменеют.
Отпадает чешуя.
Холод скручивает кожу,
ночь справляет торжество.
Подоконником наружу
опрокидываю дно.
Сквозь окно вдоль батареи
месяц корчится, хмелеет,
и дугой стучится в двери
с ним особое родство.
Вновь сама с собой доселе
я бреду по параллели.
Мне поют лесные звери,
забываясь долгим сном.
ОСЕННИЙ

Что мы делаем в этой осени?
В янтаре из кленовой россыпи
нас кому-то опять подбросили,
завещали на чёрный день.
Тьма чернильная после ужина
опрокинулась в окна стужею.
Наши души пьяны и вскружены,
гулко катятся набекрень.
Время память рассеет проседью,
размягчая щербины, оспины.
Мы сюда навсегда отосланы,
дабы жить в чьём-то долгом сне.
Там ты будто размытый, сливочный...
Месяц пятится в лес затылочком,
проявляя свой лик отрывочно
на щербатой косой стене.
***

 

В оконном сланце средь равнин
Обломок солнца катит крышу
Куда-то вдаль, где не увижу,
Как доживём мы до седин.
Стакан горчит остывшим чаем,
В дверях суровый проводник
Примчался на истошный крик
Замёрзших беспокойных чаек.
Вагоны облучает дым,
Чернеет день в купейной нише,
И слёзы выпирают грыжей,
Когда ты здесь совсем один.
***

 

Я бежал по одеялу
мимо улиц и дорог,
что-то за ноги хватало
возвращало на порог.
Небо вспучилось над крышей,
огибая сонный дом.
В моей комнате чуть слышно
пели звери за столом.
Крот и квокка танцевали,
белки бражку разливали,
а игривые медведи,
словно взбалмошные дети,
обернули всё вверх дном.
Половицы заскрипели,
в чашке вспыхнула луна.
Я теснился в колыбели,
допивая ночь до дна.
В одеялище, в теплице
пребывал я в полусне
и глядел, как ферзь с лисицей
пьют на шахматной доске.
Опрокинутый рассудок
бойко спляшет набекрень...
Покормлю январских уток,
воплощаясь в новый день.
Белки дружно исчезают,
квокка бражку допивает,
люди ходят по карнизам
вместо голубей.
Мир течёт по циферблату
в мою светлую палату,
где я строю дом из старых
рваных простыней.

***

 

Товарный поезд мчит всё тише,
не слышен треск его костей.
Я спряталась под снежной крышей
от злых озябших голубей.
В студёном комнатном эфире
под утро серебрится кот.
Он бродит по слоям квартиры
и видит сны наоборот.
Набухшие речные рыбы
под гладью хрусткой белизны
раскачивают дни и глыбы,
на нас взирая с высоты
земного дна и отражений,
в которых рёбра берегов
раскрошатся в изнеможеньи
от стёртых ступней рыбаков.
И тают мысли, лодки, вёсла,
вскипает облако в реке.
Мы в жизнь закидываем блёсны
и обжигаем солнцем дёсны,
сжимая память в кулаке.
***

 

Ты видел ночи, что черней
той тьмы, которая под веки
прокрадывается навек и
лелеет память, как елей.
Стекает плавно на ресницы
в лучи болезненного сна,
где нас в развалинах темницы
встречает вечная война.
Мерцает тень в текучем камне,
и вороньё густой слюдой
под облака бесследно канет,
зовя безумного домой.
НОВАЯ ЛУНА
Качает свет лучами подоконник,
течёт луна под майским торжеством.
Над городом вершится колдовство.
На крыше дома нежится покойник,
взирая на мирское естество.
Крошится кровля, пылью орошая
всю улицу и лица, в этом сне,
покуда дух терзается извне,
я жизнь свою земную забываю
и, птицей стекленея в высоте,
клюю луну и крылья разбиваю
о твердь рябую на пустом холсте.
Идём домой, истерзанный рассудок.
Там млечный кот по блистеру планет
блуждает меж последних лунных суток,
гудит труба, и мой пустой желудок
терзает обезвоженный скелет.
МАРИОНЕТКИ

Этой ночью за выбеленной стеной
дремлет крохотный дедушка-домовой,
обратившись куколкой костяной
у сквозного входа.
В нашей комнате весело и черно.
Коптится небо, пенится за окном.
Старый кот безразлично лакает дно
луны, опрокинувшейся к комоду.
Идём по краю, как куколки циркача.
Слюною брызжем, разгоняемся с толкача.
И все нас любят – дерзких, сугубых чад,
пока едет крыша.
Мы жаждем кексов, пледиков и резни.
Мы – статные викинги, детки, богатыри,
под каждой порой годы и волдыри
выпирают грыжей.
Наш огульный разум совсем пропал,
потерял свой чумной, бесовской оскал.
Он нас, впрочем, больше и не искал,
и не вспомнит даже
двор, подъезд и стеклянных птиц,
что крошились пеплом меж лунных лиц,
когда город вспухал из-под половиц
и прослыл не нашим.
Опустим шторы, спрячемся под кровать.
Будем долго там времечко коротать,
возрождаться, стариться, горевать
без единой мысли.
В нашей комнате весело и светло.
Кот разлил прокисшее молоко
и, рыча, безразлично лакает дно
надломившейся старой миски.
ДЕТКОСТРОЧЬЕ
Мы отпускаем в сквозную осень земную ось.
В ней тихо вспухают рыбы рельефным облаком.
Нам снится улыбчивый квокка и грустный лось,
их бес колченогий тащит в чащобу волоком.
Средь сосен чернильных да высушенных цветов
устало ползет улитка, считая годы.
Ей изредка ухают тени угрюмых сов,
мечтая укрыться в ракушке от непогоды.
В диковинной чаще черешни ломают луч
багрового солнца, стекающего в долину.
Там призрак сверкает тенями из грозных туч,
обрушивая комнаты в котловину.
Светило клокочет в лоснящейся черноте,
медведюшка чинно движется под Синатру.
Наш векторный разум пенится в высоте,
вплетая в ветви ленты янтарных радуг.
Стоим на млечном лугу, а пред нами дом
мерцает спиральной верандой и коридором.
Мы кажемся себе долгим размытым сном
улитки... ползущей под окнами вдоль забора.
EMERALDLAND
Мне его отсрочили до седин, до позднего ноября.
Кожа – тиснёная юфть, глаза цвета вязкого янтаря.
Он – альма-матер, кольт и моя броня.
Я с ним продержусь всю вечность, не протянув и дня,
касаясь кромкой мысли его ключицы.
В талых окнах квартиры теплится жизнь из вне.
Рай прибит к иллюзорной, густой стене.
В её тонких гранях мерцает солнце в зеркальном дне.
Он в лучевом, фрагментарном небе, а я во сне –
малышка Элли в гранёной, крылатой, чужой избе,
топлюсь в изумрудном царстве, в своей тюрьме
в конце главы, на обуглившихся страницах.
***

 

Город чадный, серый, как лето из-под колёс.
Высыпает за тонкий ворот гнилую слякоть.
Пробирается проседью в пряди твоих волос.
Мне бы только выудить эту дикую, тошную мякоть,
вырастить ртутный стержень, тугую ось,
на которой я пенюсь слюною, держусь за локоть.
Под глазами – саднящие рвы выгибают кость,
и выстреливают из-под ресниц в хрящевую лопасть.
Третий залп в висок выпиваем залпом,
захлебнувшись надрывно полусухим.
Возгораемся дробным смехом, седым напалмом.
Наш состав мчится в август совсем пустым.
Мир под руки хватаем хмельной, изнаночной
Висельной памятью – древней, сухой петлёй.
Защищу тебя тихой молитвой нА-ночной,
оплету твои плечи кручёной, тугой косой.
И вонзаются дни в нас, как финка в облако,
застревая в нём спицею горловой.
Это время нам, впрочем, немного дорого.
Увезём его в плацкарте, на боковой.
HEAD IN A MAZE
Мы не считаем часов после наступления темноты.
В них слишком много дыма и душащей пустоты.
Два горячих стакана из-под молока,
тихий шорох лампочного мотылька.
Смотришь в стену – вглубь комнаты – там она:
краснощёкая, старческая луна.
Рушит стены, кости и два окна,
за которыми гибнет мой лучший сон.
В нём на гору ступаю, со мною – дом.
Тихо крышей покатой стонет, гремит засовом.
Мы с тобою там правим бал под ночным покровом,
наши чудища с нами пьют за одним столом.
Раздирают когтями рёбра, рычат сурово.
Время катится к чёрту, а мы – в дурдом.
МАКТУБ
Им обычно отчаянно можется
В этом мае безоблачном, юном
Быть любимыми, безнадёжными,
Целовать наши лица лунные.
Мы набухшие дикие ульи,
Иллюстрации старой книжки,
Нежно выхолощенные пулями –
Кипячёные ребятишки..
Они чувствуют – задыхаешься.
В ребрах – чадная червоточина.
Этим утром с тобой прощается
Твоё древнее одиночество.
До седин бы дожить, до полночи,
Чтоб молчали все други-сволочи,
Пока держимся мы за поручни,
Превращаясь в могильный мёд.
Наше небо в стекле окошечном
Отражается, как горошина
В этих куклах молочных, крошечных,
Крошит облако в сладкий лёд.
Пока годы морщинят кожицу,
Они кривят смурные рожицы,
И листвой по асфальту вьюжатся,
В пресной луже прожитых дней.
И задышится горше, праведней,
Воспевая мечту под знаменем.
Под луной, полыхнувшей пламенем,
Им, беспечным, ещё трудней.

***

 

В нашем вечном доме время подымет ставки.
Ты – седая сталь, колющая иголка.
Я – курносый малыш тугой, боевой закалки,
Во мне память подбитая воет волком,
Выгибает спину, звенит оскалом,
Тлеет в затылке смольной татуировкой.
Двадцать зим я тебя не звала, не искала
Древняя девочка, куколка-комсомолка.
Стонет август на нижней полке, в хмельном составе,
Ночь сквозь поры исходит паром поющих рельс.
Ты в глубокой, глухой зиме, в золотой оправе
Приставляешь к размякшему небу стальной обрез.
Боль глумится над спелой горечью терпкой раны,
Исполинский дух на литавры возложит страх.
Я люблю твои руки, родинки, сны и шрамы,
Люблю твои губы одной сплошной на моих губах.