«Мне снится Париж»

   Если человек доживает до старости и у него есть желание и возможность подумать о прожитой жизни, то он, как мне кажется, неизбежно приходит к мысли, что в чем-то главном люди не меняются с детства и до преклонных лет. Некоторых это приводит к выводу о существовании такой неизменной субстанции, как душа... хотя есть и другие варианты. В противоречии (возможно, кажущемся) с этим скажу, что с юношей, написавшем ниженапечатанные стихи, я нахожу мало общего. Я ему сочувствую... пожалуй что и жалею, зная, что выпадет на его долю, но нельзя сказать, что он мне близок. Он — это я без малого полвека назад.

   Представленные стихи относятся к периоду 1967-1973 годов.  В 1965 году я поступил на матмех Ленинградского университета. Я чуть ли не в первый день обратил внимание на краснощекую девочку (на девушку она, пожалуй, еще не тянула) с короткой гривкой густых темных волос, попавшую в мою группу… через пять лет Таня стала моей женой (она, собственно, и сейчас моя жена). Да надо признаться, и я не то что до мужчины, но и до «молодого человека» тогда не дотягивал — так...  юноша. Взрослел я медленно и как-то рывками.  В 1970 году я закончил матмех, поступил на работу, женился на Тане и... вряд ли и тогда ощущал себя взрослым. А в 1971-м умер мой отец, и у нас родилась Ольга. Это два таких обстоятельства, которые, знаете ли, сильно способствуют быстрому взрослению.

  Стихи начал писать где-то на первом курсе (это был «второй заход», первые относятся к классу пятому-шестому, и о них был бы нужен особый разговор), они мне кажутся очень слабыми, и не по технике только, а и по эмоциональной насыщенности и заемности переживаний. Да — слабыми, но не безнадежными. Как это у Булгакова: «Если бы с ним поговорить» — с этим мальчиком, но вот этого не могло случиться ни при каких обстоятельствах. Может быть, и к счастью. За эти два-три года, отделяющие первые, сравнительно «сносные» стихи из данной подборки, много чего случилось. Первые «взрослые» влюбленности — с их счастьем и мукой, на которых, собственно, растут и взрослеют. И «роман с городом», в котором мы жили и который незаметно, но жестко и властно приложил свою руку к нашему формированию.

 И, конечно, политика... социальное взросление… «пражская весна», так драматично завершившаяся в августе... сознание ответственности и вины. Я помню то отчаянье и ярость, которые испытал, услышав сообщение о «братской помощи»: включил «Спидолу», утром трудно было что-нибудь поймать, бесцельно крутил ручку настройки и вдруг через треск помех услышал слабенькое: «Говорит свободная Чехословакия... Русские братья!..», и через минуту вой обрушившейся «глушилки». Что происходило во мне тогда?.. — отошлю вас, пожалуй, к той главе в «Былом и думах», где Герцен вспоминает свои чувства при сообщении о казни декабристов. В те дни я написал стихотворение, хронологически первое из тех, которые я осмелился включить в свой сборник через без малого четверть века и которое (как и все другие «политические» стихи той поры) лежит вне пределов предлагаемой подборки. Это совсем не лирика...

 Тогда я писал много стихов, но еще больше читал: не только изданные, но и перепечатанные на машинке, еле читаемые стихи Пастернака из романа (сам роман прочитал много позже), Бродского (долго ходил как пьяный под их впечатлением), Мандельштама (что-то уже начал чувствовать, но сколь-либо полное их осознание пришло годами двумя позже). Тогда я пришел и в свое первое ЛИТО (ни спросить, ни уточнить мне не у кого: все знакомства той поры не сохранились), кажется, оно называлось «Россия», кажется, первые занятия были в Русском музее, потом мы занимались в каком-то домике в Летнем саду, кажется, в Чайном; что точно — руководителями были Володя и Наташа Боенко, с ними я как-то пересекался и позже.  В кружке я восполнил какие-то зияющие пробелы в своем образовании, хотя вкусы у наших руководителей были специфические, «открывали» для себя мы все же поэтов не первого плана: Киплинга, раннего Тихонова; скорее из разговоров и упоминаний набрел на раннего Заболоцкого, «Столбцы» надолго лишили меня покоя.  Уровень ЛИТО был не очень высок (что определялось отчасти уровнем его участников), все же его хватило, чтобы преподать мне чувствительные и полезные уроки при разборе моих стихов, уровень которых, повторю, был невысок, как по технике, так и по идеям, точнее, написать новые... Года через два-три я многое исправил и доработал. Через какое-то время в ЛИТО сменили руководителей,  пришли какие-то показавшиеся мне странными люди (совсем не помню имен и  фамилий), один, обращаясь ко мне, мягко намекал: «Вы понимаете, в нашем кружке мы хотели бы видеть поэтов, пишущих произведения патриотического плана...», — я искренне не понимал, даже мысли не было, на что он намекает... Ходить все же перестал: там стало совсем скучно; только годы спустя узнал, даже кой-какие документы прочитал, что до Ленинграда докатилась волна «разборок» между «Новым миром» и «Октябрем» с  «Молодой гвардией».

   Еще в школе (там было ЛИТО, но я туда не зашел ни разу, — «Physik, Physik über alles!» («физика прежде всего», как написал мне один одноклассник в выпускной альбом), — мой школьный (и навсегда) приятель Володя Родионов познакомил меня с Витей Кривулиным и Леной Игнатовой (ставшей впоследствии женой Володи).  Ранние стихи Кривулина и стихи Лены всех времен, уже в университетский, правда, период, тоже оказали на меня большое влияние. Уже в конце того периода, о котором идет речь, если не ошибаюсь, в году 1972-м Лена порекомендовала мне посетить ЛИТО, которым руководил Александр Семенович Кушнер.  Все три вышедшие к тому времени книжки Кушнера имелись в моей библитечке, а «Приметы» стояли у меня на полке среди самых «заветных»: рядом с томиками Пастернака, Заболоцкого, Тарковского, «самопальными» Мандельштамом, Бродским; возможность увидеть «живого» Кушнера, а тем более заниматься в его литобъединении казалась чем-то необыкновенным. ЛИТО Кушнера собиралось в библиотеке клуба фабрики «Большевичка» на улице Тюшина. Там начался совсем другой период, говоря высокопарно, в моих жизни и творчестве, но это уже совсем другая история, не относящаяся к данной теме.

   Я перечитваю стихи из предлагаемой читателю подборки, не испытывая за них ни стыда, ни гордости, как исповедь когда-то мне знакомого и близкого человека, с которым не виделся много десятилетий и с которым случайно встретился. Что сказать? — вся жизнь прошла, а он не изменился: те же надежды и иллюзии.  Мы расстаемся...  и я смотрю ему вслед с тайной, невозможной, неосуществимой надеждой: вдруг ему повезет чуть больше чем мне. За окном ноябрь, и я повторю его... свои слова: «Небесный кашевар рассыпал манну...»

 

                                                                        Валерий Скобло

 

           * * *

 

Небесный кашевар

Рассыпал манну,

Над снегом словно пар

Недвижный и туманный.

На сумрачный простор

Гранитных лестниц

Угрюмый и простой

Петровский крестник

Выходит и молчит,

Весь заворожен

Сияньем льдистых плит

В тенях прохожих.

                        1967

 

 

                  * * *

 

Приходит утро. Звезды побелели

И падают снежинками к ногам,

И город, словно в белой колыбели,

Уже проснулся. Предрассветный гам.

Трамваи сонные, полупустые

По белым рекам медленно плывут.

И памятники черные застыли,

Не разорвав белесых снежных пут.

И первые прохожие в сугробах

Барахтаются, падают, скользят.

И мы с тобой идем метелью оба,

И надо бы сказать... И говорить нельзя.

                                    1967

 

 

              * * *

 

Был ветер. Словно дирижер,

Он поднял листья на панели.

Они, послушные, запели

И составляли странный хор.

В него вливался звук травы,

Газонов шорох, парка трепет.

Казалось, он сейчас окрепнет

И станет всплеском синевы,

Рванется вверх, слезу уронит,

Рыданьем сломит тишину,

Но ветер стих и только кроны

Сумел чуть слышно шевельнуть.

Они допели тихо, скорбно

О страсти, о слезах, восторгах,

И истина была не в спорах,

А в этом шелесте травы.

 

                                    1968

 

 

 

                       * * *

 

День был кончен. Не хватало вечера,

Чтобы оценить его иллюзии.

Подмерзали лужицы. Безлюдие.

Тишина. Чуть вкрадчиво, доверчиво,

Ошалев от холода, просились кошки в комнаты,

И шарахались от освещенных окон тени.

А октябрь шептал: «Молю вас. Вспомните.

Нет? Не можете? Тогда прошу прощения...»

Падал снег — лениво, со значением,

И рукою сонного диспетчера

Схватывалось льдом реки течение...

Совершенно не хватало вечера.

                                    1968

 

 

                        * * *

 

Тем временем, пока рассвет застрял

На подступах к событиям недели,

Так рано стало, что почти у цели

Случился происшествий целый ряд.

Как например: влюбленные уснули.

Тела их были вписаны в портрет

Еще несостоявшихся побед.

Портрет же был повешен среди улиц.

Затем: обезголосел город. Он затих

И снегопад затмил собою. Состоялся

Посев снежинок на асфальте. Было ясно,

Что всходы будут осенью. В пути

Был встречен дворник. Он копал лопатой.

Должно быть, он разыскивал тайник,

Бог знает, с чем. Он весь к земле приник

И не подозревал, что клад был спрятан

На неком отдаленьи, за углом:

В унылом месте, темном и напрасном

Спала любимая. Она была прекрасна —

Ее был недостоин старый дом.

Мосты были пронзительны. Они

Сомкнули рельсы. Льдинки шелестели.

В наличии отсутствовали цели,

И в этом было некого винить.

Потом все повторилось наизнанку:

По крышам пробежало дуновенье.

Вмиг посветлело. И через мгновенье

Все неизбежно подчинилось знаку

Рассвета. Ничего не перепутав,

Мелькнул его волшебный посошок —

Влюбленные проснулись. Снег пошел.

Поехали машины. Стало утро.

                                    1969

 

 

              * * *

 

Такие холодные ночи,

Что август не в силах помочь,

И ветер стихает, упрочив

Недвижную звездную ночь.

Теперь и объятие даже

Цены не имеет. Озноб

По жилам течет. — Ну, прощай же.

Прощай же — пусть этой ценой.

И судороге расставанья,

И лицам то профиль, то в фас

Цветы не находят названья,

Украдкой взирая на нас.

И ночи, и августа пленник —

Мгновение — я не солгу:

Вернусь поцелуем последним

К началу — пусть вкось, мимо губ.

                                    1969

 

 

                     * * *

 

И дом, и сад, и платье среди веток,

И память, отказавшая служить,

Со мною. Болен я, и до рассвета

Бессонница у воспаленных глаз кружит.

Все тянет на свиданье. В парк. Навстречу

Шагам твоим. Сцепления причин

Не доискаться. Не спрошу и не отвечу,

Смолчу о том, о чем сентябрь кричит.

Я так давно живу на этом свете,

Что перепутал, растерял, забыл

Смысл существительных, глаголов, междометий,

Предназначение бумаги и чернил.

Я так некстати здесь, что даже если

Случись со мной и вправду что-нибудь,

Шуршанье листьев заглушит известье.

И пустяки... Ты тоже позабудь.

                                                1969

 

 

                  * * *

 

Шагну — и мне станет тревожно,

И слабость прихлынет к ногам.

Уйти от тебя невозможно,

Я пробовал — я убегал.

И, как ни скрывал меня вечер

В сплетенье стволов и ветвей,

Меня выносило навстречу

Незапертой двери твоей.

                                    1969

 

 

                   * * *

 

Но все: и сверкающий лучик,

Застрявший в стекле, и окно,

Пленившее свет, было лучше,

Чем должно им быть. Суждено

Проснуться, быть может, раз в жизни

Чуть раньше других, и рассвет

В сетчатку, в хрусталик разбрызнет

Весь мир в непросохшей росе.

Но даже и это игрушкой

Казалось — забыв про дела,

Улыбкой прижавшись к подушке,

Любимая рядом спала.

                                    1970

 

 

            Зимнее утро

 

Сон быстротечней, дороже уют,

Страсть мимолетна, и ночь глубока,

По потолку и по небу плывут

Четкие каменные облака.

 

Полутемно, и упорство в грехе

Стало привычкой, как стыд и безверье,

Утро тревожно, и смерть налегке

Входит в квартиру, таится за дверью...

 

Кто его знает, куда приведут

Эти тоскливые, долгие ночи?

Даже молитвой накличешь беду,

И для раскаянья нету отсрочек.

 

Что же, двойник и приятель, ты ждешь? —

Ловишь скольженье и плеск облаков? —

Зеркало об пол и выкинешь нож,

Выйдешь, растаешь и будешь таков...

                                                1971

 

 

 

              * * *

 

Ночь задыхается во сне,

Но я в потемках вижу

Звезду колючую в окне

И будущее — ближе.

 

Рок замер около плеча,

И тьма идет на убыль,

От страсти рифма горяча

И обжигает губы.

 

И знаю я, что мне пора

Принять, собрав отвагу,

Строку, что с кончика пера

Прольется на бумагу.

 

Завеса дней в кратчайший миг

Спадает пеленою,

Событий краткий черновик,

Судьбы набросок и двойник

Лежит передо мною.

                                    1971

 

 

 

                   * * *

 

Весь вечер и ночь напролет

Он думал о том, как живет,

О том, что любовь мимолетна...

Вливался день завтрашний в окна.

Там ветер крепчал и трудился, пока,

Внезапно сорвав, не унес облака.

Светлее не стало, и сон обнимал

Весь город ночной, за кварталом квартал,

И даже деревьям на плечи легла

Холодная и непроглядная мгла.

Но каждою веткой, листом и стволом

Они устремлялись в ночной небосклон,

Откуда нисходит на землю утрат

Надежда и вера, косой звездопад.

                                                1971

 

 

 

                           * * *

 

Что успел ты заметить: прохожих и парк,

Блеск канала и бледные лица.

Желтый лист, над тобой покружившись, пропал,

Но в воде отражение длится.

 

От озноба, от ветра, от холода плит

Промелькнет ощущенье несчастья,

Целый город в затылок упорно глядит,

Расползаясь в тумане на части.

 

На его островах не гуляют впотьмах,

Только осень горбатые мостики гладит...

Подкатило удушье, и тяжесть в ногах.

Ты плечом прислонился к чугунной ограде.

                                                1971

 

 

                  * * *

 

В смятении осень встречая,

Он выйдет на старый причал,

Где стаи встревоженных чаек

О чем-то гортанно кричат,

 

Где пляжа пространство пустынно,

И в сумерках тает залив.

Качаются сосны и стынут,

Поселок от ветра прикрыв.

 

От холода руки немеют,

Штормит, прибывает вода,

Он сам объяснить не сумеет,

Зачем возвратился сюда.

 

Он ходит и шепчет невнятно,

Не может припомнить лица,

С сознаньем вины непонятной,

В разлуке навек, до конца.

                                    1971

 

 

                * * *

 

Пусть вера, и долготерпенье,

И долг, и труда забытье

Твоею становятся тенью,

Врастают в сознанье твое.

 

Даруется вечность по крохам

В неясных пророчествах снов,

Ты знаешь: и это неплохо,

Пока ты к судьбе не готов.

 

Пока предстоящее смутно,

И путь твой тебя не увлек,

Белесое смутное утро

Приносит лишь слабый намек,

 

Намек на удачу и счастье,

И вместе — на горе и страх,

На вечного неба участье

В твоих повседневных делах.

                                    1971

 

          1 января 1972 года

 

Я в двенадцать проснуться не смог,

Все мне снилась работа, работа...

Словно в ней что-то главное, что-то,

Что важнее всех наших тревог.

 

Там во сне доставались трудом

Без надежд на успех и удачу

И любовь, и свобода, и дом,

И январское небо в придачу.

 

И поднявшись назавтра чуть свет,

Было тихо, и все еще спали,

Я взглянул: новый двор, новый снег

В темноте за окном проступали.

                                    1972

 

 

             * * *

 

Эта ночь светла от снега

И тиха была бы, но

Южный ветер бьет с разбега

В запотевшее окно,

 

Плачет и себя не слышит,

Мучась, бродит по двору.

Мокрый снег летит на крыши

И смерзается к утру.

 

И с закрытыми глазами

Ты представишь в этот час,

Как невидимая нами

Вечность смотрит мимо нас,

 

Как оглохшая планета

И безгласная страна

Спят, покуда нету света,

Спят, пока бессмертья нету,

Но надежда им дана.

                                    1972

 

 

 

           Полигон

 

Над зоною воздух густеет,

Читая плакат «Спецрежим»,

Спускают овчарок,

     лишь только стемнеет,

И мы на кроватях лежим.

 

Но в окна и двери, и стены

Свобода и ветер стучат,

Живи, как умеешь,

       вскрывай себе вены,

Пей водку и лапай девчат.

 

Мы скоро уедем отсюда,

Когда повезет, навсегда.

А позже припомним

     побег свой, как чудо,

Легко и без краски стыда.

                                    1972

 

 

 

                * * *

 

Хлеба и родины мало. Любви —

Мало. И счастья нам мало.

Воздух чужбины губами лови —

Недоставало...

 

Там, за кордоном, грохочет Париж.

Так ли он весел, беспечен,

Как тебе снилось? Ну, что ты молчишь?

Он бесконечен?

 

С берега Сены рукою взмахнешь,

Голос в тумане растает.

Это пространства беззвучная дрожь

Нас разделяет.

 

Ночь над Парижем. Ты снова не спишь,

Видишь мой город все ближе...

Я засыпаю. Мне снится Париж,

Ночь над Парижем.

                                    1973