Сага для Сони. Стихотворения

Сага для Сони

«Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью» (Гандлевский)

1
Не успела вода просочиться меж комьев и плит,
как надежда взошла из случайных семян,  из  половы.
На такую приманку и сонный жучок прилетит,
и зверёк  поплетётся, нечёсаный, большеголовый.    
Вот и пара лелек, игнорируя трезвый расчёт,
заприметила столб и лелеет идею отцовства.
Обнимись со столбом и уверуешь: свет не уйдёт
из полесских дворов и зашторенных старомосковских.

2                                                 
Видишь, лампы не жгут, и забыли разрезанный том,
и молчат, хоть молчанье — плохая затея под вечер…
Ничего,
это легкому слогу препятствует Томь
или Припять томится в низинном своем староречье.
Это сотня причин, возведённая в степень родства
и сиротства,
и осточертевшего бега по кругу.
Не спеши, осознаешь:
коснувшись друг друга  едва
не рукой, а словами,
уже не утратить друг друга.

3
Это старый пасьянс, это звёзды,
а мы ни при чём,
созвучание жилок под пальцами, только затронешь.
Не родившись цыганом, легко не прослыть скрипачом,
но поди утаи, что невольно прочлось на ладони,
что само проступило, живьём,
из забытых химер,
контрапунктами чьих-то желаний и собственной воли.
Голова не способна отсчитывать рваный размер,
даже сердце не сможет, покуда стучит, а не колет.
 
4

Чуешь, землю качнуло, широты легли  невпопад,
белый свет непременно сойдется на ком-нибудь клином,
сarpe diem…
Теперь пробежишь  через Лагерный сад
и в пригоршню захватишь  и жимолость, и журавлину.
Или лыжные палки очертят в морозной слюде
хрупкий след улетающих за полночь женских сандалий,
или вдруг жеребец захрипит на чужой борозде
от фантомного грома калёной эрц-герцогской стали.
 

5

Значит, мир…
если росс не бледнеет при звуке Тильзит,
безучастно сырея над вечно пылающим газом,
перерос, стало быть.
Темнота поглощает гранит,
зажигалку, и дым, и шаги, и случайную фразу.
Расскажи, что в иных переулках таит темнота,
как дела у поэтов, любовников, христопродавцев?
Только слух не щади,
ахиллесова эта пята
искушенней невинных копытцев козленка и агнца.
 
6
Ничего не щади — ни  покоя, ни веры, ни сна,
ни любимого облика в тонко сработанной раме.
Ты настолько же плач, сколько я пред тобою — стена:
ни сломать, ни объять, только трещины склеить
словами.
И когда оборвётся сухая песочная нить,
по  стеклянному горлу вползёт, облекая периметр,
бессловесность.
Похоже, она и сумеет явить Третий храм,
да и первые два, да и небо над ними.

7

Что нам делать потом среди этих священных камней,
обделённым пьянящим наитием в тёплой постели.
До утра продержись, по строке приближаясь ко мне,
чтобы, если прервут, облегчённо подумать: успели.
Так растет невесомость, и грунт  не берётся в расчёт,
отдаляются кровли,  окно наливается млеком.
Вон и птаха впервые, страшась, расправляет плечо
и чумацкое небо кусает татарским lаеk-lаеk’ом.

Трубка мира

1

Пожалуй, и она свое возьмёт,
вся эта жизнь с её насущным хлебом.
Вот только хлеб в иной закрытый рот
хоть правой подноси рукой, хоть левой,
хоть чёрного, хоть белого кусок…
А всё, что есть открытого — висок.
И всё через висок — и боль, и слух,
и голос — мой или других старух
и стариков, подрастерявших время.
Уснул юнцом, проснулся теми всеми,
а дух не испустил, вот только дух…
Пожалуй, что и нечего ей брать, 
всей этой жизни с памятью короткой.
Проснёшься и подумаешь, что брат
ушёл за солью, спичками и водкой.
А то, что не вернулся, — так не смог
зажать рукой открывшийся висок.

2

Больше года в сослагательном
проживаю каждый крок.
Если Ирода в приятели,
сколько б жизней уберёг,
cколько стоила бы золотом
перспектива замолчать —
чай в стакане, сахар колотый,
школа, азбука, тетрадь.
Если недруга в сожители,
всякий грех себе в вину… 
если б вышло в повелительном
Богу в душу заглянуть.

3

И я давно не знаю, что  сказать,  
когда  дыра, простенок и кровать,
сечения армированных балок,
пустоты плит, надломы старых лаг,
всё то, что остается,  в двух словах,
от   сих,  сколь обустроенных, столь  малых.
Не вижу, что  газета на столе,
разбитые очки   в печной золе,
осталась только функция  —  строитель.  
Потомственный такой  Сизифов труд,
который  за день  в порошок сотрут,
и дальше как  хотите,  так  живите.

Как мы хотели, так  любой хотел —
витать  среди любимых душ и тел,
витаться в праздник на проезжей части,
витийствовать:  поребрик — Мандельштам,
леса  — монтаж — не где-нибудь, а там,
где до щебенок  раскрошили  Счастье,
такую категорию, ага.
Для нового смертельного  врага
душа не подготовлена покуда,
но вот плывет — с фонариком в руке
по жирной мандельштамовой реке
к тебе, мой Брут, к тебе,  мой брат Иуда.

4

Когда проглотишь невзначай
комок самарского плебейства,
утешит томская печаль
и полупольское еврейство,
и призрак герба на стене,
и призрак стен или удела,
чужие паростки корней
от Витовта или Ягелло.
И так выдерживаешь день
поджарым мясом, без гарнира,
и бродишь тенью. Будто тень
бродить способна без Шекспира.
И так вынашиваешь ночь,
«нестерпно» сплющивая в «сумно»,
как будто тучу гонят прочь
в чужие земли за Изюмом.

5

Что останется нам теперь… 
Кремль-брюле, 
Новгородский детинец, кукуй его через Волхов…
Ты со мной на одном, 
но, как слово честном, крыле,
так волхвуй, покуда не взвыли волки.
Мы не мерзнём, 
идём на юг и не смотрим вниз, 
уповая на твой язык и твое наитье,
на погоду и мой отдаленный по сроку криз
в Финикии какой-нибудь 
или уже на Крите.
Повивальный Зевесов кряж, роковая дань. 
Вспомнишь век —
телефонный идол начислит бонус.
Погляди на свои ладони, 
подумай: длань.
Только так на минуту и будет повержен Кронос.
Только так: два гепарда… 
две нити, один клубок, 
чёрный парус, а ножик лаковый, перочинный. 
Размешаем в эгейской соли чернильный сок,
миновав зону связи следствия и причины.
Что останется нам… обещай мне, что ничего.
Неделимость, как жизнь, задумана без остатка.
Вон душа летит, 
будто кто-то её зовёт,
бросив трубку и мир, и курево,
и перчатку.